Чем старше становлюсь, тем значительнее кажутся события, которые пережил в детстве. Вспоминаю их до мелочей, до отдельных слов. И каждое из этих событий, как большущий остров, по которому можно путешествовать много дней.
...Горушка в начале улицы. Тогда она мне казалась высокой, выше была только Косова гора, несколько раз пытался съехать с неё на лыжах и всегда падал, и ещё выше была Джомолунгма. В те годы откуда-то услышал название самой высокой горы и, несмотря на трудную произносимость этого слова, запомнил его.

Голубеву А.В.

Другим я себе не могу его представить. В старом двубортном пиджаке (такие не носили к тому времени уже лет двадцать), в военных ботинках, густо надраенных ваксой, с вечной горкой снега-перхоти на плечах, с резким запахом одеколона, который был слышан в другом конце класса (теперь-то я догадываюсь, какие запахи он перебивал одеколоном), и с неизменным старым коричневым портфелем с двумя замками и ключиком. Он входил в класс, как актёр выходит на бис. Только вместо поклона клал на учительский стол портфель, доставал журнал, стопки тетрадей, потом выдерживал паузу. И начинался ежедневный монолог.

Просматривая старые блокноты, нашёл записи конца 80-х годов о большевике с дореволюционным стажем Хаиме Бляхере, который стал Егором Жестковым. В те годы о таких людях можно было писать только героические очерки, восхваляя их жизненный путь. О другом я тогда не думал. Стал собирать материалы, что-то находил в старых газетах, о чём-то мне рассказывали люди, лично знавшие Егора Ивановича. Тогда ещё эти люди были живы. Но желания опубликовать очерк ни у кого из солидных изданий не было. То ли написан он был не так как надо, или я не подходил в качестве автора, а возможно, Бляхер, даже ставший Жестковым, не устраивал редакции. Впрочем, для тех лет привычная история. Мои наработки остались в блокнотах. Хорошо, что тогда не было компьютеров, иначе написанное исчезло бы вместе с рассыпавшимися от старости дисками или с выброшенными на помойку компьютерами.

Баба Сора сидит на крыльце. Ей уже много-много лет. Наверное, она самый старый человек из всех, кого я знаю. И все годы, которые я хожу по этой улице, она каждый день сидит на этом крыльце.
Её дом около трамвайного кольца. Идя на работу или просто в город, я обязательно иду мимо этого дома.
Я прохожу, здороваюсь. Иногда она просто кивает головой в ответ. А если у неё какое-то особенное настроение, она просит подойти к ней.

Одни говорили, что Бенца Фабрикант был балагулой, то есть ломовым извозчиком. И даже вспоминали, как однажды осенью гружёная повозка застряла в грязи, и Бенца не стал выгружать товар или звать кого-то на помощь, а сам, закатав для порядка рукава рубашки под локоть и упёршись сапожищами в булыжник, укатанный в дорогу, поднял телегу и переставил её на сухое место.
Другие старожилы Ветки утверждали, что был Бенца строителем. Их бригада строила магазин на гомельской дороге. И Бенца на спор, на кружку пива, сначала взял под мышку одно бревно пудов на десять, а потом, улыбаясь, спросил: «Вторую кружку пива поставишь, я ещё одно бревно возьму». «Смотри, Бенца, заработаешь килу, а тебе ещё детей делать надо», – ответили ему. И тогда Бенца, безо всякой выгоды для себя, подхватил под левую мышку второе бревно, весом не меньше первого, и понёс к месту, где их отёсывали. Лицо при этом стало багровым, и жилы на шее вздулись. Но для виду Бенца сказал: «Была бы третья рука, я бы ещё одно бревно прихватил».

Она жила в стареньком домике в небольшом городском посёлке. Когда-то давно, до войны, половина посёлка, а то и большая его часть была еврейская. На улицах говорили на идише и на смеси русского с белорусским. И все понимали друг друга.
Во время войны немцы и полицаи расстреляли евреев: тех, кто остался, кого не забрали в армию и кто не успел уйти на восток. Но и после войны на этой улице ещё жило пять или шесть еврейских семей. Те, что вернулись из эвакуации, пришли из армии, из партизанских отрядов.

Когда он впервые услышал эту историю и от кого, Олег Григорьевич вспомнить не мог. Казалось, всю жизнь знал о ней и… толком ничего не знал. Слышал какие-то полунамёки, когда ещё ребёнком задавал вопросы, чтобы что-то узнать. Всё-таки интересно, что взрослые скрывали от него. Но они только злились и не хотели отвечать. Он особенно и не настаивал. Так, в одно ухо влетело, в другое вылетело.
Олег Григорьевич был ещё Олеженькой, как называла его бабушка, когда на какой-то семейный праздник собрались у неё дома. Отец сделал что-то не по бабушкиному нраву, она выстрелила в него глазами и сказала: «Ну конечно, их порода». Отец не стал с бабушкой спорить, он вообще никогда не спорил с ней, и разговор про «не ту породу» как-то сам по себе испарился.

Лет мне в ту пору было гораздо меньше, чем теперь. Ещё жива была акушерка, которая принимала у мамы роды. Я не виноват, что паспортистка, которая выписывала паспорт, то ли засмотрелась на кого-то, то ли заговорилась, но вместо одной циферки, написала другую. И год моего рождения в документе оказался 1853-й.
Я внимания на эту описку не обратил. Прихожу за справкой в диспансер, чтобы разрешили в бассейн ходить. В регистратуре раскрыли паспорт и смотрят то на документ, то на меня.

Я давно заметил, что среди нас – евреев –есть много людей, которые любой разговор начинают со слов:
– Нет, это надо не так!
Причём, о чём бы ни шла речь – о запуске космических кораблей, о Большом театре, о посадке лука, в первую очередь они скажут:
– Нет, это надо не так!

Это было в конце 90-х годов. Немцы из Нинбурга, небольшого города в Нижней Саксонии, с началом перестройки наладили дружеские отношения с Витебском. Каждый год весной они приезжали в Витебск, а осенью большой автобус из Витебска отправлялся в Нинбург.
Наладили контакты певцы и танцоры, пожарные и студенты, художники и общественные деятели. И, конечно, много внимания было всегда связано с Марком Шагалом. В Германии создали «Круг друзей Дома-музея Марка Шагала в Витебске»: немцы помогли отреставрировать родительский дом художника на улице Покровской и сделать там вполне приличную экспозицию.

Зина – женщина средних лет и далеко не спортивного телосложения. Жила в Ленинграде.
Её муж – Лейб Гурвиц – активный член БУНДа. Была такая еврейская рабочая партия. В начале двадцатых годов Лейб отошёл от политических дел и устроился работать бухгалтером. Но долго пожить на благо семьи ему не дали. Через пару лет Советская власть вспомнила про БУНД и отправила бухгалтера в ссылку. Лейб и до революции 1917 года бывал в ссылке. И в сибирской глуши активно занимался в политкружках и вёл горячие споры о будущем переустройстве мира. Он и на сей раз, попав в компанию ссыльных, вспомнил молодость и с головой окунулся в споры.

Летом у нас дома собирались, как мама их называла, «пулечники». Мы жили в своём доме, они играли на веранде в преферанс, как говорил папа, «расписывали пулечку». Отсюда и пошло у нас дома слово «пулечники».
Обычно приходили в пятницу после работы и до ночи играли в карты. Расписывали «классику» по полкопейки за вист. Крупных выигрышей, как и крупных «залётов» у них не было. Да и откуда им быть, если батя работал в кинопрокате с зарплатой в 120 рублей (это считалось хорошо!), Муля, которого все почему-то называли «несчастный», с такой же зарплатой – в редакции какой-то многотиражки. Пётр Иванович и вовсе был пенсионер. Не знаю, какую пенсию платили людям, почти пятнадцать лет отсидевшим в сталинских лагерях. Думаю, чтобы с голода не умерли. Иногда приходил четвёртый – Герасимов, бывший военный лётчик, постоянно носивший на пиджаке ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Батя и Муля были тоже участниками войны, но награды, если и надевали, то на День Победы, когда его стали отмечать как праздник. А так даже орденские колодки к пиджакам не прикалывали.

Вечером у жены была температура за 38 градусов.
– Надо вызывать врача, – сказал я.
– Надо, – согласилась она и наутро позвонила в поликлинику.
Ей сказали, что врач перезвонит и скажет, какие лекарства принимать, потому что временно на вызовы участковые не ходят из-за большой загрузки, но в пятом окошке будут оставлены талончики на флюорографию и сдачу теста ПЦР. (За это время я выучил много терминов).

Лет двадцать назад японцы снимали фильм про Марка Шагала. Насколько я помню, он нужен был к началу выставки. Меня пригласили консультантом. Решили снимать в Лиозно. Японцам казалось, что там ещё сохранился местечковый колорит и можно будет передать дух Шагала, настроение его работ.
В фильме были использованы работы художника, фотографии и снимались игровые эпизоды, которые соединяли сюжет.

Ах, молодость, молодость, молодость… Сегодня мне кажется, что ни у кого такого не было, только у меня. Хотя понимаю – это эгоизм памяти. У каждого своя дистанция, и у каждого свой «бег с препятствиями». И на пути всего хватает: и грустного, и смешного. Правда, по прошествии лет грустное кажется не таким уж грустным, а смешное – не таким уж смешным.
Откровенно говоря, я не собирался спать на вилках. Но пришлось. Я учился тогда на первом курсе в университете и в общежитии жил «зайцем». Для тех, кто не знает, что это такое, объясню. Жил нелегально, без прописки.

Последние годы Матвей со странной фамилией Длинопят сидел дома, лишь изредка выходил в магазин или к газетному киоску. Ему уже за восемьдесят, он один на белом свете.
Когда-то была у него Люся, да сплыла Люся. «Зачем мне такой Матвей, – говорила она подругам. – Ни детей от него, ни денег». Матвей погоревал-погоревал, правда, не очень долго и не очень сильно, и зажил прежней жизнью, которой жил до Люси.
И, наверное, так бы и закончил он свои дни, но одна назойливая мысль всё время будоражила и не давала спать.

Было это давненько, когда мои ровесники были молодыми, делали карьеры и, распихивая друг друга локтями, стремились к должностям.
Впрочем, всё в мире повторяется.
Моего знакомого Аркашу назначили секретарём комитета комсомола на большом заводе. Должность неплохая, а главное – для будущей карьеры удобная. И Аркаша старался изо всех сил.

Это было на первом фестивале «Славянский базар». Григорий Смоленчанский, работавший тогда в режиссёрско-постановочной группе, решил подняться в небо на воздушном шаре.
Конечно, можно было это сделать, как делают другие воздухоплаватели, или купить билет и цивилизованно совершить прогулку под небом. Но творческая душа не терпит плагиата.
Надо было знать Гришеньку, как его называли знакомые и очень знакомые женщины. Маленького роста, с большим животом, лысиной на всю голову и глазами навыкат, он чем-то напоминал сказочного Винни-Пуха. При этом Гриша был очень обидчивым человеком. Стоило сказать что-то не то или не дай Бог, погладить его по лысине, ему казалось это смертельной насмешкой, он тут же кидался в драку.

Я много лет был знаком с Давидом Григорьевичем Симановичем. Тяжело писать о человеке, которого хорошо знаешь или знал. Трудно выкристаллизовать что-то, чтобы это были не общие слова, а вспомнить ситуацию, которая ляжет на бумагу и даст представление о нём.
Я шёл на День памяти Давида Григорьевича, эти Дни ежегодно проводит Витебский музей Шагала, и встретил друга Валерия Шишанова. Говорю ему: «Валера, надо что-то говорить. О чём рассказывать я не знаю. В голове сплошной “Славянский базар”». Я работаю на фестивале уже много лет, и как раз подходило время его проведения. Валера, наверное, ради шутки, посоветовал: «Вот и расскажи: Симанович и “Славянский базар”».
Тема, откровенно говоря, необычная. И у меня появился интерес. Я писал и про стихи Давида Григорьевича, и как вместе ездили к нему на родину в полесский городок Наровля, и как издавали его книги. А вот про «Славянский базар»...

Живых трубочистов я видел несколько раз, в том детстве, когда под стол пешком ходил. Они приходили на нашу послевоенную улицу, застроенную деревянными домами, с какими-то ящиками, щётками, верёвками, закрученными через плечо. И всегда чёрные от сажи.
У нас дома тоже чистили трубы. Потом бабушка угощала трубочистов обедом, но сажала за стол не на кухне, а на веранде. А когда они уходили, говорила мне: «Будешь плохо учиться, станешь трубочистом».
Трубочистом я не стал… Иногда, вспоминая бабушкины слова, хотел увидеть трубочистов. Но увидел только в Таллинне. В красивой униформе, со щётками, большими ёршиками, перепоясанные верёвками. Всё было к месту – хоть на парад выпускай. Хотел сфотографироваться, но они всегда куда-то спешили. Наверное, у таллиннских трубочистов много работы.
Только один стоял на площади и никуда не спешил. Я подошёл к нему и сказал: «Здравствуй, трубочист».

Он – бронзовая фигура возле гомельского железнодорожного вокзала. Мне кажется, мы с ним родственники. Он ездит в Париж, Рио-де-Жанейро, Тель-Авив… Только в глазах почему-то вселенская грусть. Наверное, опять не туда взял билеты.

Участковый пристав Околотников был вне себя. Третье ограбление в гранд-отеле. И всего-то за полгода. Никогда прежде такого не было. И не какую-то там безделушку взяли. Почистили самого генерала Фролова. Ночью вынесли из покоев саквояж, и в нём было нимного нимало 240 тысяч рублей.
Околотников стал считать, за сколько же лет он сможет заработать такие деньги. Но цифры лихорадочно бегали в голове и путались. Огромная сумма…
– Мерзавцы, – кричал он в негодовании, и непонятно, к кому это относилось. К обнаглевшим ворам, дерзнувшим на такую подлость, или к квартальным надзирателям, которые вытянулись перед Околотниковым и боялись пошевелиться.

Май. Выходной. Солнце. Пошёл с внучкой в детский городок. Пока стоял в очереди, чтобы попасть на аттракционы, дети играли, а потом, взяв цветные мелки, стали рисовать на асфальте.

Я люблю фотографировать. Когда появились мобильные телефоны со встроенными фотокамерами, это стало ежедневным занятием.

Дети разрисовали асфальт, много ярких цветов, счастливые лица – как не сфотографировать?

Разглядывая рисунки, спросил:
– Что рисуем?
Как можно быть таким непонятливым?
– Рисуем квадратную радугу, – ответила внучка.