Участковый пристав Околотников был вне себя. Третье ограбление в гранд-отеле. И всего-то за полгода. Никогда прежде такого не было. И не какую-то там безделушку взяли. Почистили самого генерала Фролова. Ночью вынесли из покоев саквояж, и в нём было нимного нимало 240 тысяч рублей.
Околотников стал считать, за сколько же лет он сможет заработать такие деньги. Но цифры лихорадочно бегали в голове и путались. Огромная сумма…
– Мерзавцы, – кричал он в негодовании, и непонятно, к кому это относилось. К обнаглевшим ворам, дерзнувшим на такую подлость, или к квартальным надзирателям, которые вытянулись перед Околотниковым и боялись пошевелиться.

– Об этом уже знает обер-полицмейстер, – при этих словах Околотников подскочил со стула и вытянулся во фрунт. Сейчас он думал только об одном – покажут ему на дверь или нет... – Генерал Фролов – это вам не просто так. Требую немедленного отчёта, – лицо Околотникова от морковного цвета переходило в багровый, а крик срывался на визг.
– Мы опросили всех, кто работал в эту ночь. Сверяем, кто работал в те ночи, когда ограбили купца Никодимова и карточного шулера, – ответил квартальный надзиратель Семухин.
– Еврея Шляпенгофа, – подсказал помощник квартального надзирателя Фелистов.
– Шляпенгоф, Шляпенгоф, – вырвалось у Околотникова. Он не стал расспрашивать, как этот еврей оказался в гранд-отеле, потому что самолично принял от него подношение, вложенное в конверт, а вслух сказал. – Так ему и надо, еврею этому. И что, никто ничего подозрительного не видел? Или плохо старались?
– Сверили, кто из постояльцев жил в гранд-отеле в дни ограблений. Ни одного совпадения. Ума не приложу, – сказал Семухин.
– Без ума нечего делать в полиции. В извозчики надо идти, – сказал, как будто приказал, Околотников.
– Правда, есть один странный момент, – осторожно, боясь попасть впросак, промолвил Фелистов.
– Докладывай, и побыстрей, не будь сонной мухой. Ты не где-нибудь, а перед Околотниковым стоишь.
– В ресторане гранд-отеля купец Тулбусов рассказывал, что проснулся он как-то ночью. Видит, по номеру ходит женщина. Маленькая, худенькая. И тихо-тихо двигается, как тень. Тулбусов подумал, что приведение. И со страху спрятался под одеяло. А женщина, которая как тень, стала кричать: «Что вы в моём номере делаете?». И с акцентом, немка или эстонка. Тулбусов вылез из-под одеяла и говорит: «Извините, мадам, но это мой номер». У женщины блузочка расстёгнута, как будто собиралась раздеваться, и пахнет от неё коньяком. Аж за три метра чувствуется.
– Так что странного в этом? – не понял Околотников. – Ну выпила, ну перепутала номер. А может, специально хотела под одеяло к твоему Тулбусову залезть. У него-то денежки водятся. А он, дурак, не понял.
– Эта мадам вошла в номер так тихо, что он ничего не услышал. А когда уходила из номера, и снова беззвучно, посмотрел на её ноги. Что она, по воздуху летит? А на ногах у неё были войлочные сапожки. Вот Тулбусов и удивлялся, никого не видел в гранд-отеле в войлочных сапогах, которые старухи дома носят.
– Найдите этого Тулбусова, – приказал Околотников. – Пускай подробнее расскажет об этой женщине. Покажите ему проституток, которые там промышляют. Расспросите, кто видел в гранд-отеле мадам в войлочных сапожках.
– Расспросили, никто не видел. Как будто она их специально обула, когда в номер заходила, ¬ ответил Фелистов, заглядывая Околотникову в глаза, не слишком ли он расстроил его своим ответом. – Тулбусова утром на вокзале нашёл. Собирался уезжать. Всё расспросил. И фотоальбом с проститутками показал. Даже поезд задержали. Никого не опознал.
– Кто из немок или эстонок в эту ночь был в отеле?
– Проверили: никого, – ответил Семухин.
– Так что, по-вашему, привидение у генерала Фролова деньги украло? На смех меня поднимут. Как перед обер-полицмейстером ответ держать буду? – сокрушённо сказал Околотников и даже обхватил руками голову.
Но после минутного раздумья он снова принял грозный вид.
– Даю три дня. Найти воровку и вернуть генералу Фролову деньги. Или… – он не договорил, но надзирателям и так стало ясно, что будет через три дня.
***
Сонька жила в Чухонской слободе. В квартире, в которой недавно был притон: грязный и вонючий. За её деньги навели красоту, купили новую мебель.
Всюду стала появляться с Нёмой, мелким воришкой, который, по незнанию, хотел её обворовать на вокзале. Разрешила залезть в её сумочку, хотя всё видела, а потом шепнула ему на ухо: «Идём за мной, и не вздумать убегать, иначе тебе вырвут руки, а языком будешь вылизывать пол на этом вокзале».
Сказано было таким тоном, что Нёма, который за свою воровскую жизнь сто раз обрывался от полицейских и филеров, послушно пошёл за Соней. Они вышли на крыльцо, и Соня сказала: «Что ты взял в сумочке, пускай останется на твою нищету. Показывай, где живёшь».
Большие еврейские глаза Нёмы после этих слов и вовсе стали похожи на созревшие сливы.
«Отведи её на хазу. Ничего себе дела», – думал он. Но язык как будто присох к нёбу и он не мог вымолвить ни одного слова.
Нёма покорно, как заколдованный, пошёл вперёд. Соня – чуть позади, как будто не знала Нёму. Минут через пять, когда рядом никого не было, Нёма услышал её голос.
– Куда идём?
– На Чухонскую слободу, – к Нёме вернулся голос.
– Ноги не стопчу? – спросила Соня. – Возьми пролётку. Нет, две пролётки. Поедем на разных. Я заплачу…
Так Соня оказалась в этом притоне. Кроме Нёмы там обитала разная шваль. Под удивлённые взгляды и хихиканья Соня обошла квартиру, посмотрела в окна. Потом из внутреннего кармана манто достала деньги, протянула Нёме и сказала: «Чтобы завтра здесь никого не было. Только ты и я».
– Мы будем жить вместе? – заикаясь, спросил Нёма. «Ну и денёк, – подумал он. – Точно сумасшедшая, но богатая…»
Соня окинула его взглядом сверху донизу и сказала:
– Нёма, вы просто гений. Конечно, вместе. Только я в большой комнате. А вы в предбаннике, у дверей.
Соня достала ещё несколько купюр и снова протянула их Нёме:
– Сначала в баню, чтобы от тебя пахло человеком, купи себе приличную одежду, чтобы выглядел, как английский лорд, а не как..., – она хотела сказать какое-то едкое слово, но после долгой паузы, произнесла: – А не как сейчас.
…К вечеру приодевшийся Нёма снова подогнал к дому пролётку, и они поехали выбирать мебель.
В салонах Нёма останавливался у дверей и представлял её, как приказала Соня: «Графиня Блюменрейн». Он распахивал двери, она входила в салон и с явно выраженным немецким акцентом обращалась к спешно выбежавшему в зал хозяину.
– Ну-с, голубчик, показывай.
– Что изволите?
– Самое лучшее, – говорила Соня. – И чтобы было под золото.
Пускай все знают, что она не абы кто, а Сонька Золотая Ручка. Она сама себе придумала это прозвище.
«Жить надо красиво. Хоть один день, но красиво», – об этом мечтала Соня, засыпая и просыпаясь. И даже во сне видела себя не просто богатой женщиной, а царицей.
…На высокой и просторной кровати, застеленной бельём, от которого пахло свежестью и чуть слышно тонкими духами, Соня лежала с Розенбадом. Исаак был её первым мужем и далеко не последним. Потом был Рубинштейн, Школьник, Бринер, Михель Блювштейн. «Будет кто-нибудь ещё» – считала Соня, которая легко относилась к мужчинам, уверенная, что по жизни она имеет право использовать их, а не они её. Соня редко виделась с Исааком. Но иногда посылала за ним. Исаак был хорош как мужчина. Впрочем, рядом с Соней все мужчины были хороши. Умела она зажечь их так, что утраивались силы. А Соня нужным словом, ловким поворотом поддерживала эти силы столько, сколько ей было нужно.
По ранней молодости они женились. Всё в её жизни было странным. Соня стянула у торговца Исаака Розенбада бумажник. Много денег в нём не было, но какие-то купюры лежали. Соня, довольная промыслом, только успела свернуть за угол, как Розенбад, бежавший за ней, схватил её за руку. Она пыталась вырваться, но бесполезно. Исаак был высокого роста, крепкий мужчина. Тогда Соня решила закричать и позвать на помощь, сказать полиции, что её насилуют. Но Розенбад оказался не простым торговцем. Он взял Соню под руку, правда, ему пришлось сильно сгибаться, потому что Соня доходила ему максимум до груди, и повёл по улице. Соня почувствовала силу и пошла рядом.
Бумажник она вернула, но всё равно выиграла у Розенбада эту встречу. Они встретились второй, третий и четвёртый раз. Соня играла немного наивную и честную еврейскую девушку, которая приехала из местечка, украсть бумажник пыталась от полной безысходности – негде жить и очень хотелось кушать. Она рассказывала, что её обманывали мужчины, а она готова быть верной и преданной женой. Исаак поверил, Соня понравилась ему, и он женился на ней…
Сначала Соня от души исполняла роль замужней женщины. Родила девочку. Деньги были, Исаак не то чтобы выполнял любые её прихоти, он не был скупердяем. Но со временем Соне стало скучно так жить. Она мечтала о чём-то шикарном, а кругом была, хоть и сытая, но однообразная жизнь. И однажды Соня исчезла в неизвестном направлении. Прихватила деньги, которые были спрятаны в потайном ящике шифоньера, а мужу оставила дочку – маленькую Риву, которую только оторвали от груди.
Исаак бросился разыскивать жену, которая нагло обманула его. Но вскоре понял, что это бесполезная затея. Соня сама нашла его, когда ей было нужно. Годика через четыре. Страсти уже улеглись, и память не была такой болезненной.
…Исаак вышел из пролётки и услышал, как кто-то тихо позвал его. Он оглянулся. Спиной к нему стояла женщина, очень прилично одетая. Она повернула голову и приподняла вуаль на шляпке. Исаак не сразу её узнал. Это была Соня.
– Только не надо ликований, – так же тихо сказала она и достала из сумочки солидную пачку денег. – Я возвращаю то, что взяла у тебя в прошлый раз. Можешь не пересчитывать.
Пока Исаак соображал, в чём дело, Соня достала ещё одну пачку денег, гораздо меньшую по размерам, и сказала:
– Это на девочку. Отдай её в хорошие руки.
Больше дочкой она не интересовалась.
– Ты мне нужен, – сказала Соня. – Хочешь иметь хорошие деньги?
– Что от меня надо? – удивлённо спросил Исаак.
Он уже был наслышан, чем промышляет его бывшая жена. Одесса всегда жила слухами. Говорили, что Соня в поездах поднимает хорошие деньги. Подсаживается в купе к состоятельным людям. Угощает их конфетами, выпивают шампанское. И в конфеты, и в шампанское она добавляла опиум или сонные капли. А когда её сосед засыпал, уходила с его деньгами, драгоценностями. На первой же станции говорила проводнику, что здесь живут её родственники, и исчезала. Никто и нигде её не поймал. Соня при деньгах продолжала красивую жизнь.
– Я торговец и имею дело со своими деньгами, а не с чужими, – сказал Исаак.
– Ты вообще до денег не будешь касаться. Потом я тебя отблагодарю.
– Ты? Потом? – после каждого слова Исаак ставил вопросительный знак недоверия. Уж кто-кто, а он на себе прочувствовал, как Соня умеет «держать слово».
– Исаак, ты, как каждый порядочный еврей, не веришь людям. Тяжело с вашим родом и племенем.
– А с вашим? – с усмешкой спросил Исаак.
– Прошу учесть, я теперь Софья Ивановна, а не местечковая Шендля-Сурка.
Исаак приподнял шляпу, давая понять, что прощается, и собрался уходить.
– Ты всегда был трусом. И этим напоминал мне моего папеньку. Поэтому я сбежала от тебя.
Эти слова задели Исаака. Он остановился и, глядя в сторону, как бы между прочим, спросил:
– Что я должен делать?
– Это другой разговор.
– И… – Исаак долго тянул буквы, давая понять, что он ждёт продолжения.
– Тебе здесь рассказать или поедем в гостиницу? – Сонька стала кокетничать, а это делать она умела. – Ты, наверное, ещё не забыл меня? – Соня играла глазами, а потом нежно провела пальчиком по его руке, и Исаак согласился…
– Я всё время вспоминала о тебе, – сказала Соня, когда они вошли в номер. – Нам с тобой даже шампанского не надо. Мы и так уже горим. Или я не права? – и Соня снова прикоснулась пальчиком к руке Исаака. – Но вначале дело…
Исаак уселся на венский стул, вытянул ноги и скрестил их.
Соня усмехнулась и нежно пропела:
– Позы не меняются. Таким ты мне и нужен.
Исаак не понимал, к чему ведёт Соня разговор. В нём боролись две стихии, он боялся её и хотел её. А Соня всё чувствовала.
– Мне нужен мужчина, внушающий доверие. Ты родился для этой роли. Приедешь в Москву, снимешь в центре небольшое помещение. Когда я скажу, повесишь вывеску над дверями «Нотариус…» Какую фамилию ты хочешь?
– Ты за кого меня держишь? – стал злиться Исаак. – Какой я тебе нотариус?
– Нотариус Зборовский, – продолжила Соня. – Внушает доверие! А бумажки, какие надо заверять, подписывать, освоишь быстро. Ты же умный. Я приведу к тебе человека. Заверишь нашу сделку – и будь здоров – нотариус Зборовский. Потом встретимся в Петербурге и сделаем окончательный расчёт.
– Почему тебе нужен я? Что мало... – Исаак хотел назвать этих людей подобающим словом, но сделал паузу, – твоих любовников?
Соня только улыбнулась в ответ...
– Мне нужен свежий нотариус, такой, как ты. Тебя никто не знает. Ушёл, снял вывеску, выбросил ключи и уехал: хочешь – в Одессу, хочешь – в Петербург.
– Рассказывай, – сказал Исаак. – Я в тёмную не играю.
– Хочешь беспокойной жизни, я расскажу. Но лучше тебе быть просто нотариусом.
Соня знала, чем скрепить её союз с Исааком, и она стала разбирать постель…
Директор Саратовской мужской гимназии Михаил Динкевич, всю жизнь проживший в провинции, решил завершить свои дела и переехать с семьёй в Москву. За сорок лет безупречной службы он собрал неплохие сбережения. Продал двухэтажный дом в центре Саратова и искал подходящее жильё в Москве. Были и другие причины для переезда: подрастали внуки, и Динкевич хотел, чтобы они учились и жили здесь. Он сам родился в Москве.
Соня узнала о планах директора Саратовской гимназии, и она почувствовала, что можно будет обобрать этого провинциала. Фантазии у неё рождались мгновенно...
Она приехала в Москву, сняла на короткое время красивый особняк, пока его хозяева отдыхали в Италии. Объяснила так, что у них не закралось и тени сомнения. Потом Соня встретилась с Динкевичем и сообщила, что продаёт «свой» особняк. Сказала, срочно нужны деньги, уезжает, кстати, в ту же Италию (чего уж
мудрить), и готова отдать дом по очень выгодной цене. У Динкевича, а особенно у его жены, загорелись глаза.
Соня оформила сделку, заверила её у «нотариуса» Розенбада, вручила ключи от особняка радостному Динкевичу, пожелала ему счастья и исчезла с деньгами. А потом приехали хозяева особняка из Италии. Полиция обещала найти и поймать аферистку.
Но прошло полгода, Динкевич жил у дальних родственников в Саратове… Когда понял, что денег не вернуть, распрощался с жизнью…
Исаак не стал крутиться из Москвы в Одессу, потом в Петербург, а сразу подался в столицу, тем более, что были там у него торговые дела. И, главное, хотел побыстрее забрать положенные ему деньги. «Так вернее будет. Какие деньги, краденые или не краденные, он их заработал, а значит, имеет право», – считал Исаак.
Они встретились у Сони. Верный Нёма накрыл на стол, откупорил шампанское и медленно за собой прикрыл двери.
Соня вручила Исааку деньги и ехидно сказала:
– Пересчитай, если хочешь.
Исаак не стал пересчитывать, положил во внутренний карман пиджака и неожиданно спросил:
– Тебе не жалко его?
– Чего мне его жалеть? – Соня сделал вид, что не поняла вопроса. – Он что, несмышленый мальчик или сирота? Сиротам я помогаю…
– Да уж знаю, как ты им помогаешь… Сначала деньги даёшь, а потом они у тебя на шухере стоят.
– Учу профессии, – ответила Соня. – И тебя могу научить кое-чему, чтобы ты умнее был. Человек должен отвечать за свои дела. Опростоволосился, вот и ответил – петлёй на шею. А что это ты такой жалостливый стал?
– У директора гимназии маленькие внуки остались. Их мама умерла.
Соня поцокала языком и скривила губы в улыбке.
– Завези им триста рублей, – она сделала паузу, посмотрела на Исаака и добавила. – Из своей доли. А можешь даже пятьсот, если очень жалеешь их.
Исаак замолчал. С самыми прожжёнными торговцами ему говорить было легче, чем с этой маленькой женщиной. Но и уходить от неё не хотелось. Умела она привлечь к себе или околдовать.
– А кто меня в жизни жалел? – Соня прервала молчание. – Ты об этом когда-нибудь спрашивал? Когда мама умерла и отец привёл в дом эту бабу, он много на меня внимания обращал? Ему нужны были только деньги… А когда он умер и она отвезла нас в Одессу? Не бросила, спасибо ей, заставляла работать и день, и ночь. Думаешь, от хорошей жизни я сбежала от неё, к этой волосатой обезьяне в цирк? А она меня подкладывала под своего хозяина, чтобы он не мешал ей красиво жить. Мне четырнадцать лет было…
– Что ещё за волосатая обезьяна? – прервал Соню Исаак.
– А ты не знаешь мадам Юлию Пастроне? – Соня специально выговорила эту фамилию, грассируя букву «р» и придавая ей французский оттенок. – У неё же волосы по всему телу росли, а мужчин заманивала, отбоя от них не было. Что она такое умела делать?
– И тебя не научила? – первый раз за встречу Исаак засмеялся.
– А чего меня учить? Я сама всё умею. Или это не так?
Исаак подошёл к Соне. Положил руки на плечи. Она не сняла их, и тогда он поднял её и отнёс на кровать.
…А потом снова заговорила Соня. Иногда её прорывало, и она хотела кому-то объяснить свою жизнь. Не Нёме же это рассказывать!
– Юлия жила не так, как в нашем местечке. И я хотела так жить. Не бояться никого, как мой папенька. Дрожал каждый вечер: устроят погром, его будут бить… Скупал краденное. И однажды ночью умер, когда пересчитывал деньги.
– Ты никогда это не рассказывала.
– Я никому и ничего про себя не рассказываю. Это так, сегодня, под настроение, придумываю сказки… А когда Юлия умерла, что мне было делать? Возвращаться к мачехе, мыть у неё полы и быть кухаркой или снимать дешёвых моряков в порту?
– И вы обворовали меня? Хорошенькое решение, – Исаак повернулся к Соне. – И хорошие разговоры мы ведём в постели. Они вас возбуждают?
– Я тоже хотела красиво жить, – ответила Соня, как будто и не слышала слов Исаака.
– Но почему у меня? – спросил он.
– Мой папенька учил, что замуж выходить нужно только за своих, и воровать можно только у своих.
– Интересно, почему он так решил? – спросил Исаак.
– От страха. Гоев он боялся больше, чем своих.
– Вы далеко ушли от него, Соня.
– А почему ты тогда женился на мне? Я тебя хотела обворовать, а ты меня в жёны позвал.
– Заколдовала ты меня. Разве было со мной плохо, что ты убежала с каким-то?..
– А ты меня не заколдовал…
– И Риву оставила у меня на руках. Нет в тебе жалости. А без жалости женщин не бывает. Наверное, поэтому и не заколдовал…
Соня встала с кровати и сказала Исааку:
– Уходи.
Исаак оделся и спросил:
– Ещё увидимся?
Соня оставила вопрос без внимания и крикнула Нёме через закрытую дверь:
– Готовь ванну, только не такую горячую, как в прошлый раз.
– До свидания, Соня, – сказал Исаак.
– Шоб ты знал, меня зовут Сонька Золотая Ручка, – на прощание сказала Соня.
В дверь заглянул Нёма:
– Вас ждут солидные люди.
– Подождут, не рассохнутся, – после всех откровений у Сони испортилось настроение. – Готовь ванну.
С деньгами у Сони было всё в порядке. Она жила, как хотела, и даже бездельнику Нёме выдавала по первой просьбе умеренное, но достаточное количество купюр.
Но Соня не могла сидеть без дела. Ей нужны были риск, азарт, она постоянно должна была чувствовать себя хозяйкой жизни.
И тогда Соня придумывала что-нибудь в Петербурге или отправлялась на гастроли в Берлин, Варшаву или Москву. Нечасто, но раз в полгода или даже реже она навещала гранд-отель, где останавливались богатые люди. Это была опасная игра, но Соня хотела её. О ней ходили даже не слухи, легенды. Каждый раз её не узнавали, она делала свои дела – под утро заходила в номер к богатому и выпившему с вечера человеку и чистила его портмоне, если на столике лежали золотые часы, перстни, они тоже оказывались у Сони. Иногда она уносила упакованные деньгами саквояжи. Другим бы такой добычи хватило на много месяцев или даже лет. Но Соня не любила считать деньги, это занятие она доверяла Нёме. Правда, предупредила: если обманет – тахрихим покажется для него радостью. Соня редко говорила еврейские слова. Они сразу возвращали её в местечко. А это ей не нравилось. Поэтому еврейские слова проскакивали у неё как ругательства или угрозы. Тахрихим – это саван, и Нёма, пересчитывая деньги, каждый раз вспоминал о нём.
…Соня отправилась в город и купила парик. Ношенные она выбрасывала, чтобы не облегчать сыщикам жизнь.
На сей раз готовилась предстать перед гостиничным регистратором жгучей брюнеткой. Потом часа два сидела перед зеркалом и наносила на лицо грим. Наконец-то позвала Нёму и заговорила с ним на французском языке.
Нёму трудно было чем-то удивить. Но Соня превзошла саму себя, и он только сложил губы в трубочку и присвистнул.
Она надела новые очки, посмотрела на него и что-то снова сказала на французском. Языки она знала – и идиш, и русский, и польский. А французский и немецкий на лету схватила, когда работала у Юлии в цирке. Через месяц разговаривала с любым артистом, откуда бы он ни приехал.
– Что вы сказали мадам? – поинтересовался Нёма.
– У моего папы лошадь была умнее, – заметила Соня.
– Я же с вами в Париже не жил, – стал оправдываться Нёма. – У нас в Гайвороне так, извините, не разговаривали.
– Не свисти, болван, денег не будет, – сказала Соня по-русски и снова перешла на французский язык. Она входила в роль.
– Чтоб мне так жить, – сказал Нёма. – Из какого Парижу вы свалились на наши головы?
– Ты не забыл, что надо делать? – спросила Соня и на всякий случай ещё раз рассказала Нёме его роль: – Появишься после меня. Увидишь, в каком я номере. Потом в ресторан. Высматриваешь кого-нибудь с деньгами и при хорошем настроении. И смотри, чтобы он ушёл один, без дамы. Потом шепнёшь мне.
– Мадам, вы меня удивляете, – сказал Нёма. – Всегда при деле, и никаких историй.
Соня приехала в гранд-отель на карете, ручки которой были отделаны золотыми вензелями. Без этого она не могла. Кучер проводил её до дверей, портье распахнул их, и Соня медленно вошла. Сделала это так, что ноги почти не касались пола. Она как будто плыла по воздуху. Все, кто был в просторном холле, смотрели только на неё. Соня подошла к столику регистратора и заговорила на французском языке.
Регистратор забыл, что надо спросить документы у дамы. Он только произнёс:
– Париж, Марсель, Ницца?
– Завтра туда обратно, – сказала Соня, грассируя буквы «р» и накладывая такой акцент, что действительно казалось, будто она впервые говорит по-русски.
– Для Вас лучший номер, – сказал регистратор.
И тут же распорядился: «Проводи».
Нёма сделал всё, как надо. Высмотрел человека лет тридцати, который сидел за столиком один, неумеренно пил шампанское. Мимо него несколько раз продефилировали дамы, которые, как и Нёма, сразу решили, что это денежный человек. Но он проводил их отсутствующим взглядом, так же, как не отреагировал на Нёму, который хотел подсесть за его столик и завести знакомство.
«Странный клиент, – подумал Нёма, – но Соня будет довольна».
…Часа в четыре ночи Соня достала из ридикюля миниатюрные войлочные тапочки. Больше она не появлялась в гостиницах в войлочных сапожках. Вообще Соня никогда и ничего не повторяла. Уже подойдя к номеру, про который ей шепнул Нёма, осмотрелась по сторонам. На коридоре никого не было. Она быстро натянула на ботиночки войлочные тапочки и открыла дверь в номер. Две комнаты: кабинет и спальня. В кабинете на стоячей вешалке были пальто и шляпа. Они висели так, что в темноте Соня подумала – стоит человек. В нерешительности остановилась. Стала расстёгивать кофточку, как будто готовиться ко сну. В случае чего – ошиблась номером. Но через несколько секунд поняла, что человек ей померещился. Она прощупала пальто. В карманах пусто. Соня вошла в спальню. На кровати спал нераздевшийся мужчина.
«Набрался, – решила Соня, – не осталось сил раздеться. Если портмоне у него в нагрудном кармане пиджака, как я его достану? Должен быть саквояж. Там деньги».
Соня стала осматривать спальню и увидела на тумбочке, рядом с кроватью, записку.
Конечно, записка – это не деньги, и не за ней она пришла. Но любопытство взяло вверх. Она подошла к тумбочке, взяла записку и отправилась к окну, где было хоть немного светлее от уличных фонарей. Остерегаться нечего, пьяный мужчина спал, и при этом храпел.
Соня быстро пробежала глазами записку и оторопела от неожиданности. Почерк был неровный, но читаемый. Она ещё раз медленно прочитала каждое слово, причём произносила их вслух.
«Дорогая мамочка. Прости, если сможешь. Я доставлял тебе много горя. Ты не заслуживала его. Я потратил деньги, которые собирали для больных детей. Пятьсот рублей. Не хочу, чтобы этот позор коснулся тебя. Я не смогу с ним жить. Я очень тебя люблю».
Соня смотрела на храпящего мужчину, потом ещё раз прочла записку, которую он оставил.
«Что он решил сделать с собой? – подумала она. – А может, уже сделал? Наглотался каких-то таблеток…»
Она подошла к кровати и посмотрела на лицо спящего мужчины. Тот, несмотря на сильное опьянение, наверное, что-то почувствовал и попытался раскрыть глаза. Но тут же закрыл их и повернулся на другой бок.
«Пьяный, – решила Соня. – На последние снял хороший номер и покутил от души. Идиот», – последнее слово она произнесла вслух. – Где ж ты мог потратить пятьсот рублей? С проститутками? Много прыгать надо было бы, – гадала Соня. – Или нарвался на умную барышню, которая тебя раздела. Я б такого, как ты, быстро крутанула… Ну и чёрт с тобой. Одним дураком меньше
будет…»
Соня ушла из номера и поднялась к себе. Она хотела уснуть, но сон не шёл. Соня вспомнила маму.
…Мама стояла на крыльце. Вытирала руки о фартук и звала Соню кушать. И ещё перед глазами проплыло их местечковое кладбище и мамина могила. Пока Соня жила в Повонзках, она каждый день прибегала сюда к маме и всё рассказывала ей. Плакала и жаловалась на отца, которому было всё равно, что делала Соня, а когда он был не в духе, кричал на неё и на сестру. Рассказывала про женщину, которую отец привёл в дом. Эта женщина говорила детям: «Не будете слушаться, будете голодными сидеть под забором». И всё время пугала, что выгонит из дому. Малка, старшая сестра, боялась её и хотела во всём угодить. А Соня была другой. Однажды она рассказала об этом отцу, но тот со злостью ответил ей: «Отстань от меня. Только твоего вранья мне не хватает».
«Мамочка, мамочка, – плакала Соня, лёжа на кровати. – Сколько лет прошло, я ни разу не была у тебя. Прости меня, родная».
Соне показалось, что мама ответила ей: «У тебя же есть дочки. Ты заботишься о них?»
«Знаешь, мамочка, я не видела их давно-давно. Я ничего о них не знаю».
«Как не знаешь?» – Соне показалось, что она увидела мамины глаза, полные ужаса.
«Им, наверное, рассказывают, что у них самая лучшая мама, она уехала далеко, заболела и очень скучает без них, – стала оправдываться Соня. – Они верят и ждут. Я не хочу, чтобы они узнали, кто я и чем занимаюсь. Когда они станут взрослыми, я дам им много денег. Они смогут жить красиво. Я её пошлю учиться во Францию».
«В нашем роду не было таких женщин, – отрезала мама. – Ты выродок. Уходи от меня…»
Соня лежала на подушке, и слёзы текли по щекам. Она никогда не плакала. Может быть, когда была совсем маленькой. Даже когда отец или эта женщина, с которой он жил, наказывали её и могли больно ущипнуть, схватить за ухо, Соня только закрывала глаза от боли и не проливала ни одной слезинки… А сейчас заплакала…
Потом поднялась с кровати. Открыла свой ридикюль и достала оттуда деньги. Она всегда, когда шла на дело, брала с собой много денег. Вдруг придётся откупиться. Соня отсчитала пятьсот рублей. «Столько написано в его записке», – вспомнила она. Потом добавила к ним ещё двести. Отправилась в номер, в котором спал мужчина, потративший казённые деньги. Открыла дверь, не особенно беспокоясь о тишине, подошла к кровати и положила деньги на тумбочку, рядом с запиской.
«Утром проснётся и увидит деньги, – подумала Соня. – Решит, что сошёл с ума или к нему ночью добрый ангел прилетал».
Она вернулась в свой номер, улеглась в кровать. После любого, самого рискованного дела она легко засыпала с хорошим настроением. А сейчас сон не шёл. Соня ворочалась с бока на бок и думала: «Если бы к каждому человеку, хоть раз в жизни прилетал добрый ангел. Ко мне он, наверное, уже не прилетит. Не нужен он мне. А к дочкам пускай прилетит обязательно, когда им станет нужно. Я уже заплатила за это…»
Ночь в гранд-отеле и мужчина, растративший деньги, а потом решивший покончить жизнь самоубийством, испортили Соне настроение. Всякие воспоминания портили ей настроение. Она любила жить сегодняшним днём и не вспоминать о вчерашнем, не думать о завтрашнем.
Когда Соне становилось не по себе и это паршивое настроение длилось изо дня в день, она уезжала на юг, к морю, в Одессу. Сама не понимала, почему. То ли одесситы, говорившие одновременно со всех сторон, отвлекали от
тоскливых мыслей, то ли море, накатывавшее на песок Аркадии и Ланжерона, успокаивало.
В купе она ехала с молодым и солидно одетым мужчиной. По привычке Соня сразу подумала: «Мой пассажир или нет? Могу с него поиметь или пустой номер?» Она несколько раз мельком, чтобы не привлекать внимания, глянула на соседа, и к ней почему-то постучалось сомнение. Что-то беспокоило её в этом молодом красавчике. Но Соня успокоила себя: «Еду отдыхать, мне всё равно, кто сопит рядом со мной».
Сосед тоже мельком бросал на неё взгляды. От Сони это никуда не ушло, и она подумала: «Он хочет меня как женщину или по-другому?»
Потом сосед заказал бутылку шампанского и, не спросив у Сони, добавил официанту: «Два фужера».
«Наглый, – Соня разгадывала соседа, и у неё поднималось настроение. – У меня ничего не спросил и сказал принести два фужера».
Когда принесли шампанское, молодой человек предложил познакомиться и представился:
– Владимир Кочубчик, можете просто Кочубчик.
Соня отказалась от шампанского, и Кочубчик налил только себе, пригубился к фужеру и стал рассказывать о частых поездках и всякие поездные истории.
«Коммивояжёр, не слишком богатый, но и не слишком бедный, денежки водятся, – промелькнуло у Сони. – Сотенки три-четыре можно поднять. Только надо мне это или нет? – гадала она. – А может, пускай едет себе?».
Кочубчик рассказывал, не надоедая и с юмором.
«Говорит красиво, и из себя неплох», – в Соне заговорила женщина. После престарелых мужей, её тянуло к молодым мужчинам. С ними она себя чувствовала молодой.
Сосед видел, что его рассказы нравятся Соне, он ей симпатичен, и поймал кураж. Его голос стал более певучим и ласковым, а с лица не сходила улыбка.
Глядя на Соню, он думал: «Старовата, но при деньгах. За ней можно неплохо жить. Главное, продать себя за хорошие деньги».
При этих приятных мыслях и под стук колёс Кочубчик стал засыпать. Соня внимательно посмотрела на него, потом несколько раз провела в воздухе рукой близко от его лица. Тот никак не реагировал. Она решила посмотреть саквояж, который был рядом с Кочубчиком на сидении. «Деньги твои не нужны, но проверить надо. Кто ты такой?» – решила Соня.
Пустой саквояж удивил её. Деньгами, там не пахло. Она провела рукой по пиджаку, который висел на плечиках у дверей купе. Ловко достала портмоне, открыла – и снова пусто.
«Ты, такой же коммивояжёр, как я балерина, – подумала Соня. – Или этот придурковатый сынок испортил мне масть, – она снова вспомнила ночного мужчину, решившегося на самоубийство. – Пожалеешь других, потом долго будешь жалеть себя».
Соня посмотрела на золотые часы соседа, которые висели у него на жилете на золотой цепочке. И в это время увидела, как молодой мужчина открыл один глаз, и этот один глаз смеялся, глядя на неё.
– Не ваш сегодня день, – теперь Кочубчик в два смеющихся глаза смотрел на Соню.
– Ты кто такой? – спросила Соня.
– Я скромный человек. Это помогает жить, – ответил Кочубчик.
Соня стояла посредине купе, благо её миниатюрная фигура легко могла позволить даже станцевать в купе.
– Садитесь, мадам Соня, вы же не стеклянная, – сказал сосед. – Не маячьте перед глазами.
– Откуда меня знаешь? – спросила Соня
– Как прикажете называть? Золотая Ручка? Или обойдётесь?
– Дерзишь не по карману.
– Сегодня, извините, пустой.
– На твою бедность подам. Может, пригодишься… Чем занимаешься?
– Уважаю карты.
– Ты шулер, – сказала Соня.
– Игрок, – поправил её Кочубчик.
…В Одессе Соня любила прошвырнуться по ювелирным магазинам. Она гуляла, пока однажды в магазине потомственного ювелира Карла фон Меля к ней не пришла мысль.
И она решила срочно найти Розенбада. Исаак приносил удачу.
Они встретились на Набережной в буфете на Малом Фонтане. С моря дул приятный освежающий ветерок. В жаркий майский день это было блаженством. В беседку принесли лимонад, Исаак, сделав глоток прохладного напитка, спросил:
– Вам снова понадобился нотариус?
– Мне понадобился психиатр, – с улыбкой ответила Соня.
– Первый раз слышу от вас серьёзную мысль. Вы таки осознали, что вам нужен психиатр?
Соня посмотрела в сторону моря, потом долго крутила в руках высокий стакан из тонкого стекла, всем видом показывая, что игривый тон Исаака не для этой встречи.
– А теперь слушай, – сказала она. – Ты по-прежнему любишь Соню, и любишь деньги. Я тебе помогу. Ты будешь иметь и то, и другое.
– Говори, – насторожено сказал Исаак и подумал: «Что она придумала? С ней можно влипнуть по самые уши».
– Нужно, чтобы меня принял большой психиатр. И не задавал лишних вопросов. Я ему расскажу одну историю про человека, у которого не в порядке с головой. Ему кажется, что его хотят обворовать и украсть бриллианты.
– Соня, не держите меня за одно место. У тебя не бывает всё так просто. Ты хочешь подставить меня. Так Одесса не Москва. Здесь каждая собака знает Розенбада.
– Именно поэтому ты нужен, шо тебя знает каждая собака. Про Карла фон Меля слышал?
– Его в Одессе все знают.
– Так вот, чтобы психиатр принял фон Меля и поговорил за его здоровье.
Теперь Исаак смотрел на море и крутил в руках высокий стакан из тонкого стекла, понимая, что ему многое не договаривают.
– Я буду женой этого психиатра, но ему этого знать не надо. Ювелир привезёт для меня
колье и ещё кое-что. Я буду их примерять. А ювелир пойдёт к психиатру за расчётом. Тот будет знать, что к нему пришёл больной человек, и будет лечить, а я за это время исчезну.
– Ты исчезнешь, а я останусь. Мне это не нравится.
– За это деньги, и Соня вспомнит про тебя, – она говорила о себе, но как будто о постороннем человеке. Это она хорошо умела делать.
Исаак долго сидел в раздумье, потом сказал:
– Пойдёшь в клинику к Вальдемару Андриевскому. Это светило медицины. Меня не будет близко. Надеюсь, он не знает жену Карла фон Меля. Иначе будет весело с начала. И доставайте свой кошелёк прямо сейчас.
– За что я должна платить, если тебя там не будет близко?
– Соня, не задавайте лишних вопросов, или тогда я буду близко, и Андриевский вас не примет.
– Исаак, вы же были приличный человек. Откуда вы научились этим манерам? – сказала Соня и достала из сумочки деньги. – С кем я, честная женщина, имею дело? С жуликом и вымогателем, – сказала Соня.
Назавтра она подъехала на солидном экипаже к особняку Вальдемара Андриевского.
– Понимаете, – сказала Соня врачу. – Мы не хотим, чтобы моего мужа принимали в клинике. Он солидный человек. У него хороший бизнес. И главное – имя. Карл фон Мель. Четвёртое поколение ювелиров.
– Да-да, – согласился Андриевский. – Я приму его здесь, в своём кабинете. На что жалуетесь?
– Ему стало казаться, что пропадают украшения. Я лично контролирую. Всё на месте, а ему кажется. Считает, что его хотят обворовать.
– Понимаю, – согласился Андриевский. – Случается. Не волнуйтесь, побеседуем с Вашим мужем.
– Будем Вам обязаны, – сказала Соня и оставила на столе пакет с деньгами, перевязанный золотистой ленточкой.
Уходя из особняка Андриевского, Соня как бы случайно перепутала входную дверь и дверь, ведущую во двор. Она вышла в неё,
осмотрелась. Вслед за ней на крыльце появилась горничная:
– Куда Вы?
Соня растерянно сказала:
– Мне кажется, я заблудилась. У Вас такой большой дом…
…Кочубчик искал встреч с Соней. Ещё бы! Выпал случай познакомиться с такой женщиной. Это было надёжней, чем краплёная карта. И Соня не отказывалась от этих встреч. Молодой, приятный во всех отношениях и послушный. Что ещё надо? Они встречались в гостинице «Бристоль».
– Кочубчик, – сказала Соня, – подгонишь экипаж к дому психиатра Андриевского. Со двора. Где много цветов и сирени. Там есть калитка. Сходи заранее и проверь.
– Будь спокойна. Кочубчик не ошибается. А что за дело?
– Дело? – переспросила Соня. – Тебе надо сделать, как я сказала, а остальное Соня решит сама. Потом едем на вокзал и в Пятигорск.
Кочубчик погладил Сонино плечо и сказал:
– Со мной тебе будет, как ни с кем. Не сомневайся, – и он ещё плотнее прижался к Соне.
Через несколько дней Соня снова посетила магазин Карла фон Меля и попросила показать ей кольцо, броши и колье с бриллиантами работы парижских ювелиров. Распорядитель зала быстренько прикинул в уме стоимость набора – 30 тысяч рублей, потом внимательно посмотрел на Соню, которую уже видел однажды в магазине, и подумал: «Потянет ли эта дама такую сумму? И почему второй раз приходит одна?» Обычно за дорогими покупками дамы приезжали вместе с мужчинами, которые рассчитывались за украшения. Но вслух распорядитель сказал:
– Я должен сообщить о Вас господину Карлу фон Мелю. Подождите, мадам, в этом кресле.
– Я ещё раз посмотрю колье, – улыбнувшись, сказала Соня. – Не каждый день видишь такое чудо.
– Да, конечно, – сказал распорядитель. – Как Вас представить?
– Софья Андреевна. Супруга психиатра Вальдемара Андриевского.
Клинику Андриевского в Одессе знали. Светило медицины, уважаемый и состоятельный человек.
Распорядитель, уходя из зала, показал глазами продавцу – проследи за этой дамой. А за Соней особенно не надо было следить. Всем видом она демонстрировала своё счастье – мечтала о таком колье всю жизнь. А ещё броши, кольца.
В зал вышел Карл фон Мель. Он подошёл к Соне, поцеловал ей ручку и сказал:
– У Вас замечательный вкус мадам Андриевская. Это действительно произведение искусства.
– Я очарована, – сказала Соня, включив знакомый с детства польский акцент. – У нас двадцать пять лет свадьбы. Муж решил сделать подарок.
– Я поздравляю. У Вас прекрасный муж. Мне сообщили, что Вы не первый раз в магазине.
– Я долго выбирала подарок. Рассказала мужу. Он готов оплатить. Просит Вас, господин фон Мель, навестить наш особняк. Там и рассчитается.
– Конечно, – с радостью сказал ювелир. – Такие покупки делаются у нас не каждый день.
Как и было условлено, после обеда Карл фон Мель приехал к особняку Вальдемара Андриевского.
Соня ждала его. И прислуга была тут же. Ей сообщили о визите.
Карл фон Мель галантно откланялся Соне. Та попросила у него колье, кольцо и броши, чтобы ещё раз примерить их перед зеркалом. Карл фон Мель, ничего не подозревая, протянул Соне украшения и прошёл в кабинет Андриевского.
– Подайте ювелиру холодной воды, на улице жарко, – сказала Соня прислуге, и пока та заносила на подносе стакан с водой, вышла через двери, которые вели в сад к калитке. Оттуда – на улицу, села в пролётку, на которой её ждал Кочубчик, и была такова.
Карл фон Мель поздоровался с Вальдемаром Андриевским и сообщил ему, что все украшения у его жены. Она их примеряет перед зеркалом и скоро продемонстрирует.
– Можете не сомневаться, – сказал Карл фон Мель, – это произведения искусства.
Колье делали парижские мастера. Это будет прекрасный подарок к юбилею Вашей свадьбы.
Опытнейший психиатр Вальдемар Андриевский, предупреждённый о странном поведении ювелира, согласно кивнул головой:
– Присаживайтесь, – сказал он.
– Тридцать тысяч рублей – это немалые деньги, но украшения стоят этого, – сказал Карл фон Мель. – Как Вы изволите рассчитываться: наличными или выпишете чек?
– Скажите, часто ли пропадают украшения в Ваших магазинах? – спросил психиатр.
– Не понимаю, о чём Вы спрашиваете, – Карл фон Мель, никогда не заикавшийся, сейчас стал заикаться.
– Вы кого-то подозреваете? – психиатр продолжал задавать вопросы, а Карл фон Мель уже не заикался, он просто онемел.
Наконец он выдавил из себя.
– А как же с расчётом? Тридцать тысяч
рублей… – Карл фон Мель не договорил.
Андриевский спросил у него:
– Вы считаете, что эти украшения украли? Это не так, поверьте мне. Вам кажется. Вы всю жизнь прожили рядом с этими ценностями и…
Теперь уже не договорил Андриевский. Карл фон Мель не дал ему это сделать. Он вскочил с кресла и закричал:
– Немедленно верните колье или заплатите деньги! Жулики! Полиция! – он схватил вазу с цветами и швырнул её на пол.
Андриевский, предупреждённый о буйных странностях ювелира, тут же позвал санитаров. Они скрутили фон Меля, который пытался вырваться. При этом ему сломали ребро. Ювелира отвезли в психиатрическую клинику.
Соня подалась на вокзал. Её сопровождал радостный и неумолкавший Кочубчик. Теперь он знал про драгоценности, лежавшие в Сонином ридикюле, и строил планы на ближайший месяц.
– Колье, мадам Соня, вы, конечно, оставите у себя. Французские мастера. Вам оно удивительно к лицу. Я бы даже сказал, ваше лицо делает это колье ещё прекрасней. А кольцо и броши доверьте мне. А определю их за хорошие деньги.
Соня любила, когда ей льстили. Она бы и дальше слушала Кочубчика, хотя ни на грамм не верила ему. Но когда он заговорил, что сам определит кольцо и брошь, вспомнила отца, который занимался перепродажей краденного. И от этих воспоминаний её даже передёрнуло.
– Кочубчик, несите саквояж. И не надорвитесь. С остальным я разберусь сама.
Они выходили на перрон, когда Соня увидела Исаака Розенбада. Она сказала Кочубчику ждать у вагона, а сама остановилась, чтобы Исаак мог подойти к ней.
– Что вас привело на вокзал, господин Розенбад? – спросила Соня, как будто не видела Исаака много-много лет.
– Решил посмотреть, в какую сторону ты уезжаешь.
– Кто тебе сказал, что я здесь?
– Думаешь, надо иметь много извилин, чтобы догадаться? Завтра они разберутся, в чём дело, тебя будут искать всюду.
Соня рассмеялась:
– Пускай ищут. Ты же не скажешь, куда мы поехали?
– Я не люблю должников. Кто этот молодой? – он повернул голову в сторону Кочубчика. – Мой заместитель на брачном ложе?
– После тебя у меня было три мужа. Мне надоели старые пердуны. Они учат и в жизни, и в кровати. А сделать сами ничего не могут.
– Старые не сдают, – сказал Исаак. – А молодой поиграет и найдёт другую – кого сам будет учить. А тебя сдадут, как просроченный товар… Когда рассчитаемся?
По перрону ходил вокзальный служащий и в рупор объявлял: «Поезд отправляется, прошу занять места в вагонах». Потом ударили в колокол. Соня, не прощаясь, ушла от Исаака. Она поднялась по ступенькам в вагон, а вслед, медленно и обстоятельно, поднялся Кочубчик. Он повернулся к Исааку и напоследок, с издёвкой, послал воздушный поцелуй.
Кочубчик был единственным из мужчин, который крутил Соню, как хотел. До этого мужчинами крутила она. Но за молодость и брызжущую энергию надо было платить…
Околотников собрал надзирателей Смоленского тюремного замка, где он служил смотрителем, и, заложив руки за спину, ходил вдоль шеренги, заглядывая каждому подчинённому в лицо. Никогда они не видели его, вечно хмурого и недовольного жизнью, сияющим и даже счастливым.
– Допрыгалась блядь жидовская, – наконец-то сказал он, окончательно ошарашив надзирателей. – Из-за неё меня из Петербурга сослали в эту дыру, я мог стать… – Околотников поднял палец кверху, показывая, какую карьеру он мог совершить. – Ну ничего, она у меня ещё запоёт…
На лицах надзирателей было полное недоумение, и Околотников любовался этим. После долгой паузы он продолжил восторженную речь:
– Слышали про такую, мадам Блювштейн Шендлю Лейбовну? А может, слышали про Соньку Золотую Ручку? Так теперь эта Софья Ивановна наша. Она ещё вспомнит Околотникова.
Чем больше тюремный смотритель говорил, выплёскивая наружу скопившуюся ненависть, тем больше у надзирателей разгоралась охота увидеть её. Разных уголовников видели они, были и такие, что страшно даже вспомнить, но никогда прежде Околотников так не распылялся.
– Завела себе молодого секача, такого же роду и племени. А тот попользовался и сдал её. Подарочек сделал с бриллиантом на шею. А взамен – закладную на красивый дом на берегу моря. Так ещё и разницу деньгами взял. А через пару дней принёс бриллиантик обратно – мадам подарок не понравился. Взял настоящий, а вернул – фальшивый, и закладная липовая. Его быстренько за лапсердак, он тут же сдал мамашку.
Околотников не просто рассказывал, он разыгрывал эту историю перед надзирателями. Те, никогда прежде не видевшие такого представления, стояли, раскрыв рты, и только успевали поворачивать головы вслед за бегавшим по комнате смотрителем.
– Для этой стервы Сибирь не страшна. Там медведь подохнет, а она сбежала. Но здесь ей не там. Поймали на нашей станции. Околотникову жизнь продлили.
Смотритель подошёл к надзирателю Петру Михайлову и то ли спросил, то ли приказал:
– От нас не сбежит?
Михайлов давно служил надзирателем в тюремном замке, и Околотников ему доверял.
– Так точно, – сказал на выдохе Михайлов. – От нас не сбежит.
– Смотри, – Околотников глазами сверлил надзирателя. – Головой за неё ответишь.
Пётр Михайлов привык в тюремном замке ко всему и не боялся ничего. Но после слов Околотникова подумал: лучше быть подальше от этой Соньки.
– Так я же в мужском отделении, – неуверенно сказал он.
– Она будет сидеть в мужском, – приказал Околотников. – В секретной камере.
Эти камеры для особо опасных сидельцев находились не в общем коридоре тюрьмы, а были вмурованы в одну из стен. Крошечное помещение без окон. Тайные проходы к нему знали только надзиратели. Сбежать оттуда было невозможно…
Михайлов заглядывал в глазок, интересовался – жива Соня или нет? Всё ж получила сорок ударов плетьми. И били не по приказу, а от всей злобы. Не каждый мужик такое выдержит. А эта маленькая и худенькая женщина ходила по камере и что-то всё время говорила. Что? Михайлов понять не мог, но её губы двигались, он это видел.
– Дьявол в юбке, – выругался Михайлов и, когда передавал еду через окошко в дверях, которое открывалось только для этого, попытался заглянуть ей в лицо и шёпотом спросил:
– Чего бормочешь целый день?
– Заходи, послушаешь, – с улыбкой ответила Соня.
– Запрещено разговаривать с заключёнными, – ответил Михайлов.
– Тогда чего спрашиваешь?
«Она ещё и улыбается, – подумал Михайлов. – Нечистая сила».
С каждым днём надзирателя всё больше и больше интересовала эта женщина. Другие и не в секретных камерах ломались за два-три месяца, впадали в отчаяние, замолкали, часами смотрели в одну точку. А этой не сиделось на месте, ходила по камере и что-то всё время придумывала. Михайлов заглядывал в глазок и видел это по её глазам. Его не обманешь. Он стал после раздачи пищи оставлять открытым окно в двери. Всё равно надо снова потом открывать и забирать посуду. Он нарушал установленные в тюремном замке правила, и если бы это увидели, надзирателя ждало серьёзное наказание. Но уж очень хотелось узнать, что за фрукт эта Сонька Золотая Ручка. Пока она сидела в тюрьме, о ней по всему Смоленску стали рассказывать всякие истории. И у Михайлова спрашивали, а он отвечал:
– Знать не знаю, не имею интереса.
Соня обратила внимание на то, что окошко в дверях надзиратель оставлял открытым. Она быстро проглатывала еду и, как обычно, ходила по камере и читала стихи. На разных языках. Стихов она знала много. И делала это громче, чем обычно, чтобы надзиратель за дверями слышал.
И однажды Михайлов не выдержал и спросил у Сони:
– Что за стихи читаешь? Сама, небось, пишешь?
А Соня, не обращая внимания на вопрос, продолжала читать стихи. И уже когда Михайлов забирал посуду и окно должно было закрыться, сказала:
– Гейне, был такой поэт.
– Это чей ещё? – спросил Михайлов.
– Немецкий, – ответила Соня.
– Ты что и по-немецки знаешь?
Соня оставила вопрос без ответа и продолжила читать стихи. Она умела разжигать интерес к своей персоне.
Через пару дней Михайлов услышал стихи уже на другом языке. Соня читала их нараспев, и он заслушался, пока арестантка не сказала ему:
– Забирай посуду.
Надзиратель забрал посуду и сказал:
– Красиво читаешь, прочитай ещё.
Соня поняла, что с надзирателем сможет найти общий язык. Только женское чутьё подсказывало ей, не надо торопиться.
Она прочитала ещё несколько стихотворений.
– Чьи будут?
– Франсуа Вийона.
– Кто такой?
– Француз, – сказала Соня и уже приказала. – Закрывай окно, а то узнают, и больше не будет стихов.
Околотников каждый день вызывал к себе надзирателя Петра Михайлова. Требовал полного и обстоятельного доклада, как ведёт себя арестованная Шендля Лейбовна Блювштейн. По-другому её не называл. Михайлов докладывал: всё идёт по правилам внутреннего распорядка.
– Что-то ты мне в глаза не смотришь, – однажды сказал Околотников. – Гляди, Михайлов. Ты служил в военно-исправительной роте и уволен в запас унтер-офицером. Что не так будет, зачеркнёшь всю свою жизнь. Понятно?
Михайлову было понятно, но с каждым днём его всё сильнее тянуло к Соне. Он ждал того момента, когда раздаст пищу и оставит открытым окно.
– А где ты стихам научилась? – спросил Михайлов.
– Что такое цирк, знаешь? Одной цирковой помогала. Она наверху крутилась, а я внизу, стихи читала. В Одессе в цирк люди разные ходят, поэтому и стихи на всяких языках.
– Что дальше было?
– Цирковая молодой умерла, а стихи я запомнила.
– А про что стихи? – спросил Михайлов.
– Про любовь, – ответила Соня. – Знаешь, что это такое?
– Может, знаю, а может, нет, – ответил надзиратель. – Некогда мне было про это думать.
– Я расскажу в следующий раз, что такое любовь, – сказала Соня. Она чувствовала, что пришло время ей вести за собой надзирателя.
Соня придумывала красивые легенды про юношей и девушек, которые впервые обнимают друг друга, впервые целуются. Добавляла в рассказы страсти, распаляя Михайлова. И однажды он сказал:
– Отнесу посуду и приду к тебе.
– Куда придёшь? – наивно переспросила Соня.
– В камеру, – ответил Михайлов.
– Зачем? – снова спросила она.
Секретные камеры открывались тремя ключами. Михайлов долго скрипел ими в замках. Двери открывались редко. Даже на прогулку арестантов из этих камер не водили.
Потом надзиратель зашёл внутрь и так же со скрипом закрыл дверь на три ключа. Других ключей ни у кого не было, и зайти в секретную камеру никто не мог…
С того самого дня Михайлов стал ежедневно заходить в камеру к Соне и оставаться там по несколько часов.
Однажды он сказал, что завтра в городе будет фейерверк.
– По какому случаю? – спросила Соня.
– Гуляния будут, приезжает итальянская опера в четырёх действиях.
Михайлов прежде никогда не интересовался такими подробностями, но Соня каждый день спрашивала про городские новости. Зачем ей это было, Михайлов не понимал. Однажды спросил, и Соня ответила, что боится одичать в этой камере.
Она ничего случайного не делала. И вопросы про городские новости задавала с дальним прицелом. Услышав про народные гуляния, сказала:
– Значит, завтра.
– Что завтра? – не понял Михайлов.
– Я хочу, чтобы ты любил меня красиво, как в стихах, – сказала Соня. – Ты хочешь этого?
– Хочу, – ничего не понимая, ответил Михайлов.
– Тогда мы должны завтра убежать из тюрьмы.
– Отсюда ещё никто не убегал. Что будет дальше? – заикаясь, спросил Михайлов.
– Дальше мы будем любить красиво. Соня умеет жить красиво. И ты будешь жить красиво.
– Как, без денег? С голоду помрём?
Соня засмеялась.
– Со мной не помрёшь. Со мной шампанское пить будешь. Не бойся…
Назавтра ближе к ночи Пётр Михайлов подобрал ключи от коридорных и наружных дверей и вывел Соню за ворота тюрьмы.
Город гулял и праздновал приезд итальянской оперы…
Околотников не ходил, а носился по кабинету. Там и так развернуться негде было – четыре на четыре метра. Он сносил стулья, ударился о тяжёлый стол и, наверное, сильно повредил ногу, но не чувствовал этого, врезался в сейф, и с него упал на пол и раскололся графин с водой, так что посредине кабинета растеклась лужа. Надзиратели, а Околотников собрал всех, кто служил в мужском и женском отделении тюрьмы, стояли, прижавшись к стенкам, и боялись пошевелиться.
– Твари! – кричал Околотников. – Всех арестую, всех посажу! Сговор. Не могли не видеть. Через двор ушли.
– Так ночью ж было. Как увидишь? – осторожно заметил надзиратель Семиряков.
– У ворот был твой пост! Спал, подлец, пьяный был?
– Никак нет, – прошептал испуганный Семиряков.
– Почему не видел! Почему не задержал! – Околотников вплотную подошёл к нему и прокричал в лицо: – В Сибирь в кандалах пойдёшь!
– Так два часа ночи было, – стал оправдываться Семиряков.
– Арестовать! Пока не признаешься! – кричал Околотников. – Откуда знаешь про два часа ночи?
– Так все говорят…
Надзиратели испуганно смотрели друг на друга. Впервые из секретной камеры был побег.
– Министр знает, – не успокаивался смотритель. – Завтра вонючие газетки об этом напишут. И что – петлю на шею? Сначала поймаю и на куски порву!
Околотников поскользнулся на луже и грохнулся на пол, прямо в воду. Надзиратели даже в лице не изменились. Смотритель поднялся, отряхнул с кителя воду, подошёл к столу и взял лист бумаги.
– Было бы на что смотреть. Пётр Михайлов, унтер-офицер, двадцать пять лет выслуги, жена красавица, трое детей. На что позарился. На это отродье…
Околотников стал читать ориентировку, которую развозили и рассылали по всем полицейским участкам и железнодорожным станциям.
– Лет сорока, росту 2 аршина, 2 вершка, брюнетка, на лбу волосы вьющиеся, лицо худощавое, круглое, немного рябоватое, волосы на голове и бровях русые, глаза карие, подвижные, нос умеренный, с широкими ноздрями, немного приплюснутый, в рябинах, рот обыкновенный, губы тонкие, уши как бы порваны серьгами, на правой щеке бородавка. Дерзка и разговорчива, – Околотников подходил к каждому из смотрителей и, показывая лист с описанием Сониной внешности, стучал по нему пальцами так, что бумага звенела. – Ещё и бородавка на правой щеке! – снова стал кричать он. – И никто не видел? Сговор… Ответите все…
Соня и Пётр Михайлов добрались от Смоленска до Рудни. Никто не обращал на них внимания. Михайлов, переодевшийся и напоминавший крестьянина и его спутница, повязавшая платок так, что от лица были видны только глаза. Мало ли куда отправились муж и жена?
Потом из Рудни, то нанимая лошадей, то сокращая дорогу и идя по лесу, пошли в сторону Витебска.
Вёл Михайлов. Соня специально безропотно шла рядом, чтобы он чувствовал себя главным в этом побеге. Она только старалась не отставать от него.
– Куда идём? – спросила Соня.
– Подальше от тюрьмы. Небось ищут, всех на ноги подняли, – сказал Михайлов.
– Меня всю жизнь ищут. Так жить веселей, – ответила Соня.
Она подошла к Михайлову, обняла и поцеловала его. Её поцелуй запутался в его густых, белёсых, как будто вымазанных сметаной, усах.
– Счастливым будешь, – сказала Соня. – Дай выбраться. Заживём всем на зависть.
После поцелуя Михайлов расплылся в счастливой улыбке.
– Не жалею, – сказал он. – С чего ты взяла?
В районе местечка Лиозно их застала ночь.
– Зайдём в трактир, – предложил Михайлов. – Еду возьмём и заночуем.
– Ты пойдёшь один. Заночуем в лесу, – Соня понимала, что пришло время ей командовать.
– Под утро будет холодно.
– В июле холодно? Ты меня согреешь, – засмеялась Соня.
– Я… – Михайлов запнулся. – Конечно, – и повалил Соню на землю.
– Как медведь, – сказала она таким тоном, как будто ничего более ласкового в жизни не ощущала.
– А то… – ответил довольный Михайлов.
– Уже и согрел, а вернёшься, ещё раз согреешь.
– Конечно, всю жизнь греть буду.
«Дурак», – подумала Соня. Но вслух сказала:
– Лицо у тебя приметное. Особо нигде не показывайся. И смотри, чтоб никто не шёл за тобой…
– А то... Сам понимаю…
Они сидели у костра на свалившемся дереве и ели еду, которую Михайлов принёс из трактира.
– Этот еврей подумал, что я бандит. Смотрел на меня с подозрением, – сказал Михайлов. – Чего вдруг еду с собой забираю, а не в трактире ем?
– А ты? – поинтересовалась Соня.
– Что я отвечать должен? Забрал еду и пошёл. На поляне на берегу реки цыгане стоят. Костры жгут, голоса слышал. Может, к ним подадимся и затеряемся с цыганами?
Соня посмотрела на Михайлова:
– С белым чубчиком… среди цыган… будешь как бельмо на глазу, – сказала она. – Мы с тобой сами как цыгане. Живём вольно, идём куда глаза глядят. Не для того я с тюрьмы сбежала, чтобы среди цыган нищенствовать. Жить надо красиво.
– Это как? – спросил Михайлов.
Соня не ответила, подошла к Михайлову и обняла его за плечи.
– Что-то холодно стало, а ты не согреваешь.
Михайлов прижал к себе Соню.
– Ты в камере про всякую любовь рассказывала, – сказал он, глядя на небо, усыпанное точками звёзд. – Не врала?
– Соня никогда не врёт. Она только придумывает…
В Витебске они стороной обошли Вокзальную площадь, понимая, что здесь их могут искать, и, перебравшись через мост на ту сторону Двины, уселись на берегу в высокую траву.
– Искупаться бы, – сказал Михайлов. – Жарко.
Соня слышала и не слышала эти слова.
– Купим тебе пиджак и шапку, – она окинула внимательным взглядом напарника, как будто видела его впервые. – Подстричься и сбрить усы. А мне надо что-то приличное. Узнай, где хорошая баня.
– Деньги где возьмём? – поинтересовался Михайлов.
– Не твоя забота, – Соня посмотрела на опешившего от её слов Михайлова и засмеялась. – С адвокатом говорила перед тюрьмой. Он небось до сих пор не додумался, кто его бумажник поднял. А когда ты меня в камеру вёл, обыскать должен был.
– Я как положено…
– Ты меня обтрогал всю, а про денежки и сейчас ничего не знаешь…
В магазине Сорина купили пиджак и шапку. Потом Михайлов зашёл к парикмахеру.
В салон к мадам Розенфельд Соня отправилась одна:
– Моя хозяйка просила ей принести что-нибудь приличное. У неё фигура, как у меня. Вечером ехать к солидным людям.
– Кто Ваша хозяйка? – спросила мадам Розенфельд. В Витебске она знала всех женщин её круга.
– К мадам Блюмкиной приехала сестра из Москвы.
Мадам Розенфельд с удивлением посмотрела на Соню. Мадам Блюмкину она знала. Вывеска с её фамилией «Благотворительная столовая Блюмкиной» была рядом с магазином Сорина. Но про сестру никогда не слышала. И первый раз видела, чтобы женщина не сама выбирала наряды, а присылала кого-то за ними.
Но мадам Розенфельд была воспитанная женщина и не стала задавать лишних вопросов. Она доставала с полочек костюмы, кофточки, юбки и уверяла, что всё «по последней моде». Соня внимательно смотрела, прикидывала на себя, интересовалась, есть ли кофточки с золотистыми пуговичками. Хозяйка салона сбилась с ног, пытаясь угодить привередливой покупательнице, и в конце концов не выдержала и сказала, что лучше будет, если сестра мадам Блюмкиной приедет к ней сама.
До конца дня ни мадам Блюмкина, ни её сестра в салоне не появились, и ещё больше удивлённая мадам Розенфельд стала закрывать ставни, двери и обнаружила, что в шкафчике с резными дверцами, где всегда хранились деньги, их нет – недельной выручки. При этом шкафчик был закрыт, а ключ лежал на обычном месте на конторке.
– Обокрали! – закричала мадам Розенфельд.
В салон после странной покупательницы больше никто не заходил, и она бросилась к мадам Блюмкиной.
Соня и Михайлов тем временем уже подъезжали к станции Сиротино, где жил бывший полицейский надзиратель Иван Бурмаков. Они вместе служили в военно-исправительной роте. Потом Михайлов приезжал к нему вместе с женой, а Бурмаков был у него дома.
Тюремный надзиратель готов был рассказать старому знакомому, что его жена умерла от чахотки, и он сошёлся с Софьей Ивановной, с которой едет к её родителям в Динабург.
– Не дрожи, – сказала Соня. – Кто нас будет искать в этом Сиротино? Такого названия никто не знает. Завтра мы в Динабурге. А оттуда в Царское Село.
– Куда? – при слове «царское» Михайлов перекрестился.
– Там много денег, потому и называется Царское Село, – мечтательно сказала Соня. – Я давно хотела туда попасть.
– Где будем в Царском Селе? – для Михайлова Смоленск был центром мира, а здесь – Царское Село.
– В Петербурге Нёму найдём.
– Кто такой? – поинтересовался Михайлов.
– Был у меня человечек.
– Я с тобой? – Михайлов боялся появления рядом с Соней новых мужчин.
– Человечек – это не мужчина. Это человечек. Мужчина командовать должен, а он служил.
– Я служу или командую? – спросил Михайлов.
– Я тебя допустила до себя. Понял?
Михайлов ничего не понял, но согласно кивнул головой.
– А с Царского Села на Нижегородскую ярмарку, – продолжила Соня. – Там поднимемся и заляжем года на три где-нибудь. Чтоб никто нас даже побеспокоить не смог.
– Это хорошо, – наконец выдохнул Михайлов. – И будем жить вдвоём, и никого.
Соня, как она умела, мельком, но внимательно, посмотрела на Михайлова, как будто прочитала его мысли, и, улыбнувшись, сказала:
– Всё должно быть красиво.
Нижегородская ярмарка гудела уже несколько дней. Так гудела, что слышало не только Заречье, а и весь город. Звон колоколов на четырёхъярусной колокольне сливался с гортанными криками зазывал с азиатских рядов, гудки приезжающих паровозов тонули в музыке и песнях бродячих артистов, русская речь смешивалась с языками европейцев, армян, персов, бухарцев, цыган. Кого здесь только не было! Двести тысяч со всего света. Крупнейшая ярмарка Российской империи торговала по-крупному и вразнос, пела, пила, обнималась и дралась...
Соня знала, что здесь встретит Исаака Розенбада. Он всегда с выгодой приезжал на ярмарку и останавливался в Гостином дворе Колокольцева. Однажды, лет десять назад, в Одессе он сказал Соне: «Захочешь меня найти, ищи в Нижнем у Колокольцева». Ей ничего не надо было повторять дважды. Услышав однажды, она схватывала на всю жизнь.
Про Исаака она Петру Михайлову ничего не сказала. Незачем знать лишнее.
По приезде в Нижний Пётр сказал, что хотел бы повидаться со своим сослуживцем Василием Лахмановым. А если надо, они могут и вдвоём остановиться у него.
– Мы у одного сослуживца были в Сиротино.
– Ну и что? – не понял Михайлов. – Хорошо нас встретил.
– И проводил хорошо. Больше к сослуживцам ни шагу. Я остановлюсь в Гостином дворе у Колокольцева. И ты будешь там. Запомни, я из Франции, графиня, а тебя мой муж нанял для охраны. Есть комнаты для прислуги. Остановишься в них. Когда я буду выходить в город, ты следом, шагов через десять. Если куда буду заходить, остаёшься у дверей и ждёшь.
Михайлов с обиженным лицом посмотрел на Соню.
– Не пара тебе? А как же твои слова?
Соня похлопала его ладошкой по щеке и
ласковым голосом сказала:
– Куда ж я без тебя? Здесь так надо.
Исаак к вечеру, как ожидалось, появился у Колокольцева.
Увидев Соню, он ничуть не удивился. Ещё днём обратил внимание, как она подходила к Гостиному дому, и ждал этой встречи. Исаак заметил и мужчину, который шёл в отдалении от Сони. «Следят», – подумал он. Но мужчина не прятался, когда Соня оборачивалась, и Исаак понял, что они вместе, хотя и порознь.
Когда Соня подошла к нему, Исаак скривил рот в улыбке и спросил:
– Мадам, нужен нотариус, психиатр или кто?
– Ты мне нужен, Исаак, хоть ты и не особенно рад этому.
– Для чего нужен, разрешите узнать? Чтобы снова покрутить хвостом?..
– Я птичка вольная. Один день и один мужчина для меня слишком много. Ты приносишь фарт. А без него никуда.
– Фарт стоит очень хороших денег. Я приличный человек. Целоваться с полицией не собираюсь.
– Исаак, ты такой красавчик. Женщины должны млеть от твоего вида. А говоришь, как старый, занудливый еврей. Смотри, какое солнце, счастье кругом. Пройдём в ресторан и поговорим. А потом к тебе в номер.
В ресторане у Исаака был постоянный столик, и как только они появились в дверях, из-за занавеса вышел официант. Исаак кивнул ему, этого было достаточно. На стол принесли бочонок с бутылкой шампанского и стали расставлять тарелки с едой.
– Здесь можно сделать хорошие деньги, – сказала Соня.
– Это я знаю без тебя и без твоих замашек, – ответил Исаак.
– Свои ты положишь в один карман, а то, что от меня, – в другой.
Исаак посмотрел на Соню так, что она тут же стала оправдываться.
– Всё будет чисто, как в больничке.
Исаак любил деньги, особенно большие купюры и когда их много. Сониных гешефтов он боялся, причём с возрастом чувство страха стало жить в нём постоянно.
– Завтра на пароходе «Лучистом» собираются банкиры. Будут дела крутить и развлекаться. Будут большие, очень большие деньги. Там должна быть графиня Бомарше, – Соня не особенно утруждала себя, придумывая новые имена, фамилии, прозвища. Называла те, что были на слуху. Они добавляли доверия.
– Графиня? Извините, я правильно услышал? – с иронией спросил Исаак.
Соня перешла на французский язык. Она говорила быстро, Исаак ничего не понимал, но видел, как изменилась эта женщина, – перед ним сидела французская графиня. Исаак улыбнулся.
– Красиво, – сказал он. – Что от меня?
– Я приехала покупать недвижимость на Рождественской улице, – Соня вернулась к русскому языку. – Хочу открыть гостиницу, как в Париже. И на Московском шоссе – большой ресторан. И Волга понравилась. По ней должен плавать пароход «Графиня Бомарше». Хочу об этом поговорить с банкирами. Кого посоветуешь: Сибирский торговый банк, Казанский купеческий или Волжско-Камский? Кого из них знаешь?
От услышанного Исаак стал заикаться.
– Близко ни с кем не знаком.
– Будешь там. Когда приду, подойдёшь, поцелуешь ручку и обрадуешься, как будто хотел меня увидеть полжизни. Скажешь: «Графиня, как я рад!».
– И всё? – Исаак не понимал, что же замыслила Соня.
– Если спросят, скажешь, что в Одессе за большие деньги графиня покупала недвижимость…
Исаак обдумывал Сонино предложение, можно ли на нём «загореться». Если Соню возьмут, никто не поверит, что они случайно оказались вместе. Но, с другой стороны, он ничего не сделал и как только скажет свои слова, уйдёт с парохода. Исаак решал, сказать ей «да» или «нет», но спросил совсем о другом. Вопрос вырвался сам. Наверное, сидел внутри и ждал своего времени.
– Кто этот мужчина, что пришёл с тобой? – спросил Исаак
– Куда пришёл? – с хитрой улыбкой переспросила Соня.
Исаак не собирался отвечать на этот вопрос, потому что видел, она и так всё понимает.
– Откуда ты всё знаешь? Ну мужчина… Ну хорошо… Муж, французский граф, отправил со мной охрану. Сильно за меня волнуется.
Исаак знал о Сонином побеге из смоленской тюрьмы, об этом писали все газеты. Не надо было лишних слов и объяснений.
– Ясно, – сказал он. – Подходящая пара.
– Надёжная, – поправила его Соня.
– И что ты будешь делать с этим мужиком дальше?
– Ещё два дня здесь. Поднимусь немножко. Ему оставлю чуть-чуть, и ищите Соню.
– А он как же?
– Пускай радуется, что два месяца жил красиво, – ответила она. – Без толстой жены, вонючих портянок и рта до ушей «Так точно». Этих два месяца стоят всей его жизни.
– Страшный ты человек, – сказал Исаак.
Соня сделала вид, что не услышала его слова.
– На пристани будет стоять, – сказала она. – Ждать меня и денег… Глаза не раскрывай.
Старший чиновник по особым поручениям Азанчевский и смоленский уездный исправник Путято шли по Сониным следам. За поимкой опасной преступницы лично следил министр внутренних дел. Над полицией смеялись, рассказывали анекдоты, как маленькая еврейка обводит вокруг пальца носителей больших мундиров. За её поимку обещали хорошее вознаграждение.
В Сиротино допрошенный Иван Бурмаков вспомнил, что Михайлов обещал передать привет Василию Лахманову. А услышав про вознаграждение, сам отправился в Нижний Новгород.
Лахманов не встречался с Михайловым, но, узнав все подробности от остановившегося у него Бурмакова, тоже присоединился к поискам.
Околотников, после Сониного побега уволенный со службы без пенсионного обеспечения, потерял сон. Он думал только об одном: как поймать аферистку и отомстить ей за сломанную жизнь. И когда от бывших сослуживцев узнал, что уездный исправник Путято поехал в Нижний Новгород, тут же отправился вслед за ним.
Пять человек ходили по ярмарке, заглядывали всюду, где могли появиться Соня и Пётр Михайлов, опрашивали людей. Причём не выпускали друг друга из вида, опасаясь, как бы вознаграждение за поимку не уплыло от них.
Когда слух, что на пароходе «Лучистом» обокрали банкиров, дошёл до Околотникова, он двинулся рассудком. Останавливался на каждом углу и кричал:
– Она здесь, ловите! По запаху чую.
– Чем пахнет? – спрашивали у него.
– Ведьмой! – кричал он, и глаза наливались кровью.
В другом месте на Околотникова одели бы смирительную рубашку и забрали в сумасшедший дом, но по ярмарке ходило много странных людей, и на него никто не обращал внимания.
Назавтра Соня с Исааком отправились к китайцам, которые торговали чаем. Пётр Михайлов, как и было ему сказано, с деревянным чемоданом шёл поодаль.
В чемодане лежала Сонина одежда, в которую она должна была переодеться после этого дела. Время французской графини Бомарше заканчивалось, и Соня хотела выглядеть, как русская крестьянка. Так было легче затеряться в ярмарочной толпе и незаметно уехать из Нижнего Новгорода.
С китайцами она вела очень деловой разговор о поставках чая во Францию. Товар должен был идти через одесский порт, и Исаак гарантировал, что всё будет в лучшем виде.
…Михайлова увидел Околотников. Пётр был без усов, подстриженный наголо, в белом картузе с матерчатым козырьком, в светло-коричневом пиджаке, который с роду не носил. С виду – мелкий новгородский купец, каких здесь было полным полно.
Но Околотников узнал его сразу и с криком:
– Держите его! – бросился к Михайлову.
Ему помогали задержать Петра Бурмаков и Лахманов.
– Где? Отвечай, – кричал Околотников. – Ведьма где? Куда спрятал?
Михайлов стоял как онемевший. Он бы и признался во всём, но, наверное, от испуга язык не слушался его.
Азанчевский и Путято видели, что поймали Михайлова, но подошли не к нему, а сразу отправились в соседний зал, где китайцы торговали чаем.
Соня размеренно продолжала говорить с китайцем о чайной сделке. Только сразу перешла на французский язык.
Переводчик, прежде переводивший её слова с русского на китайский, ничего не понял и замахал руками. Азанчевский и Путято не обратили бы на них внимания, но Исаак быстро поднялся со стула и поспешно стал уходить. Его остановили.
– Вы кто будете? – спросил Азанчевский.
Исаак стал оправдываться.
– Я первый муж. Случайно здесь...
Путято подошёл к Соне и открыл её лицо, подняв вуальку на шляпке.
– Шендля Лейбовна Блювштейн, – сказал он. – Вот так встреча.
Китаец, ничего не понимавший, смотрел на переводчика, но тот, окончательно сбитый с толку, молчал. Китаец, почувствовав что-то неладное, бросился к конторке, открыл её и закричал по-русски:
– Деньги… Где деньги?
Околотников забежал в торговый зал и, увидев Соню, почему-то упал на колени.
– Держите, держите её. Всех обманет, – чуть слышно шептал он. – Царя-батюшку обманет. В кандалы, на Сахалин. Оттуда сбежит… Ведьма…
Вместо послесловия
Исаак Розенбад отделался испугом и уехал в Одессу, где продолжал заниматься торговыми делами. Он выдал замуж дочку Риву, которая знала, что её мама Соня умерла и никогда о ней не спрашивала.
Петра Михайлова доставили в Смоленск, посадили в тюрьму, где он просидел 2,5 года. Случайно или нет, но ровно столько недосидела в смоленской тюрьме Соня.
Околотников сошёл с ума. Закончил жизнь в сумасшедшем доме. Что на него снизошло, или это произошло случайно, но он предугадал жизнь Соньки Золотой Ручки.
Её сослали на Сахалин. На вольное поселение. Она открыла лавку, где под видом кваса продавала водку. Обворовала поселенца Юрковского на 56 тысяч рублей. Большие деньги, а для Сахалина – огромные. Пыталась убежать, поймали, заковали в кандалы и отправили в камеру. На фотографии, где Соню заковывали в кандалы, был спрос. И с этого она тоже имела деньги.
Когда вернулась на поселение, нашла каторжанку, невысокого роста, худенькую, с такой же фигурой, как и у неё, и сделала новую аферу. Каторжанка за деньги стала писаться Софьей Ивановной Блювштейн. На её настоящее имя оформили документы, будто она умерла. Потом новая Софья Ивановна крестилась, вышла замуж за отпетого уголовника, который её нещадно бил, и умерла на каторге.
Соня Золотая Ручка сбежала с Сахалина в Москву. На первой линии Ваганьковского кладбища есть её могила. Полуразрушенный памятник – женщина в золотых одеяниях под тремя ветками пальмы. К памятнику до сих пор приходит «братва», оставляет записки «Помоги в деле воровском» и другие. Там горят свечи, лежат свежие цветы.
Но в этой могиле нет Сони. Она похоронила себя на Ваганьковском кладбище, чтобы её не искали. А сама с дочками, они были артистками в московских театрах, уж не знаю, пошли ли талантом в маму или нет, уехала в Америку. Там её следы затерялись.
Я сомневаюсь, что Соня Золотая Ручка могла уйти на покой и прожить спокойную старость.