Голубеву А.В.

Другим я себе не могу его представить. В старом двубортном пиджаке (такие не носили к тому времени уже лет двадцать), в военных ботинках, густо надраенных ваксой, с вечной горкой снега-перхоти на плечах, с резким запахом одеколона, который был слышан в другом конце класса (теперь-то я догадываюсь, какие запахи он перебивал одеколоном), и с неизменным старым коричневым портфелем с двумя замками и ключиком. Он входил в класс, как актёр выходит на бис. Только вместо поклона клал на учительский стол портфель, доставал журнал, стопки тетрадей, потом выдерживал паузу. И начинался ежедневный монолог.

Менялись в нём только отдельные слова и фамилии. Мы знали его на память и в предвкушении начинали улыбаться. Это ещё больше распаляло его. Он начинал сразу с высоких нот.
– Зубоскалы. Губошлёпы. Опять в туалете курили?! – он ходил по классу с вытянутой рукой и пальцами, сложенными щепоткой. И не дай бог было попасться ему на глаза не с тем выражением лица.
– Глазьев, да ты выйди в лес, выбери дерево, только потолще, чтоб не сломать его, разгонись и стукнись в него лбом, чтобы дым шёл отовсюду, – Глазьев был его «любимый» ученик, то ли потому, что он был способный парень, но откровенный лодырь, то ли по каким-то другим причинам, но урок обычно начинался с него.
После этого следовала пауза. Он подходил к столу, брал стопку тетрадей, так, чтобы они рассыпались веером, и продолжал:
– Ожирели, у вас же мозги жиром заплыли. Вам же лень думать.
Наши улыбки исчезали. Мы привставали с парт и пытались заглянуть, чьи тетради в стопке верхние. В них наверняка стояли большие красные единицы.
Каждый урок мы писали словарный диктант. Слова повторялись одни и те же: «беллетристика», «балюстрада», «кавалерия», «адъютант», «двухъярусный», и ещё таких же заковыристых слов двадцать-тридцать. И не было случая, чтобы человек пять не сделали из русского языка «всё, что им вздумается».
Со стороны он казался смешным. И дурацкая кличка «стрекозёл» неизвестно почему приставшая к нему. И его утренняя дорога в школу. Он шёл впереди аршинными шагами, размахивая портфелем, а позади, метров через десять, как у правоверных мусульман, семенила его жена, тоже работавшая в школе.
Как-то летом я увидел его с ногой, закованной в гипс.
– Что с вами? – спросил я.
– Понимаешь, бросил курить. Врачи посоветовали, – как-то стыдливо, глядя на землю, стал объяснять он.
– Ну и что? – не понял я.
– Сразу располнел. Хорошо, что это было во время отпуска. Как бы на меня в классе посмотрели? – стал объяснять он. – Я стал ездить на велосипеде и… врезался в машину.
Сегодня я старше его. В жизни встретил много разных людей. Иных не помню, как зовут, где и при каких обстоятельствах видел. Мне говорят: «Ты что, он такой важный человек». А я его не помню. И нисколько не сожалею об этом. Учителя вспоминаю разным, вспоминаю десятки случаев, связанных с ним, запомнил до мелочей в одежде, до отдельных слов и выражений. И не только потому, что я был тогда молодым.
В девятом классе мы писали сочинение «Отцы и дети» по Тургеневу. Как формулировалась тема, не помню. Наш предыдущий класс расформировали, и я только что попал к нему. Как учили меня прежде учителя, наверное, добросовестные, но другие, я аккуратно всё «сдул» с критики. И получил… «два».
– За что? – спросил я. В моём голосе было больше обиды, чем непонимания.
Он вытащил из кармана спичечный коробок, который был там всегда вместе с пачкой «Беломора», показал его классу и сказал:
– Представьте, что это ваше сочинение. То, что написано на этикетке, все видят. А меня интересует, видите ли вы, что с другой стороны коробка, что внизу, что вверху, – он постучал рукой по всем сторонам спичечного коробка, потом открыл его, высыпал спички на ладонь и продолжил: – Но самое главное, меня интересует, поняли ли вы, что внутри этого коробка.
Кто-то в классе попытался неумело пошутить. Он сделал вид, что не услышал неуклюжих шуток.
– Напишите коряво, напишите плохо, но я хочу, чтобы вы писали своё, чтобы вы не перепевали с чужого голоса только потому, что за это ставят «пятёрки».
Представьте себе, конец шестидесятых годов. В людях прочно жила и ещё долго будет жить эпоха лозунгов и вранья. А он хотел от учеников узнать, что находится «внутри коробка».
Такие слова мог сказать только умный и смелый педагог. Пускай не отмеченный званиями и наградами, зато благословлённый богом на каждодневное общение с теми, кто только учится жить.
В конце десятого класса мы писали сочинение «Твой любимый поэт». Темы для сочинений, он придумывал сам. Я написал о Михаиле Светлове. Тогда очень популярной была песня на его стихи «Гренада, Гренада моя». Написал сам, как чувствовал, как понимал тогда. Он поставил мне «пятёрку». В классе похвалил за сочинение. А потом на перемене подошёл ко мне:
– Лет через двадцать мы вернёмся с тобой к этому сочинению. Мне есть что тебе сказать.
– Через двадцать лет, – засмеялся я. – Давайте сейчас.
– Нет, сейчас не время, – ответил он. – Двадцать лет пролетят быстро, вот увидишь...
Он ушёл, не перешагнув порога старости. Наверное, и двадцати лет не прошло после нашего выпуска.
Мне кажется, я понимаю, что он хотел мне сказать в отложенном на потом разговоре.
«Не надо после каждого предложения, даже если оно тебе очень нравится, ставить восклицательный знак. Это не только против правил грамматики, это против правил жизни».
Он учил не только русскому языку. Он учил думать.

С той поры прошло много лет. Ни разу не вспоминал школьные наставления о «спичечном коробке», хотя уже горы бумаги извёл литературным трудом.
Недавно пригласили в школу выступить перед выпускниками. Говорили на разные темы. Вдруг от ученика – потом узнал, он интересуется литературой и пробует ей заниматься – услышал вопрос:
– Как вы пише+те рассказы?
Для себя не могу объяснить это. Но перед полным классом надо было отвечать. Я вспомнил школу, учителя литературы и его размышления о «спичечном коробке»...