Живых трубочистов я видел несколько раз, в том детстве, когда под стол пешком ходил. Они приходили на нашу послевоенную улицу, застроенную деревянными домами, с какими-то ящиками, щётками, верёвками, закрученными через плечо. И всегда чёрные от сажи.
У нас дома тоже чистили трубы. Потом бабушка угощала трубочистов обедом, но сажала за стол не на кухне, а на веранде. А когда они уходили, говорила мне: «Будешь плохо учиться, станешь трубочистом».
Трубочистом я не стал… Иногда, вспоминая бабушкины слова, хотел увидеть трубочистов. Но увидел только в Таллинне. В красивой униформе, со щётками, большими ёршиками, перепоясанные верёвками. Всё было к месту – хоть на парад выпускай. Хотел сфотографироваться, но они всегда куда-то спешили. Наверное, у таллиннских трубочистов много работы.
Только один стоял на площади и никуда не спешил. Я подошёл к нему и сказал: «Здравствуй, трубочист».

***

Рядом с автобусной остановкой овраг. Внизу, на берегу реки, большая берёза с жёлтыми листьями. Красивый пейзаж. Пока нет автобуса, решил сфотографировать. А заодно кустарник с багровыми листьями и чёрными ягодами.
Рядом стоит старик, опирается на палочку, в засаленной куртке и кепке со сломанным козырьком.
– Доберусь до весны? – то ли спрашивает, то ли говорит он сам с собой. Похоже, это огрызок какого-то предложения. Остальные слова остались у него в голове.

Наверное, старик от одиночества стал в душе поэтом или философом.
– Погружаемся в осень, – сказал он.
Я, не задумываясь, ответил ему:
– Не переживайте, выплывете.
Он стукнул палочкой по асфальту и ушёл.
Я услышал, как он громко, опять же сам себе, приказал:
– Дождусь! Надо!
Что он имел в виду? Одному ему известно…

***

С немцами из Нинбурга встречался часто. Показывал им Витебск, рассказывал его историю, сам приезжал в Германию. У меня много знакомых из Нинбурга.
Однажды во время экскурсии по городу мы проезжали мимо костёла Святой Варвары. В местной газете было написано, что костёл был восстановлен с финансовой помощью внука последнего ксендза. Внук жил во Франции.
Я пересказал это. И вдруг немцы, люди вежливые, рассмеялись.
«Почему смеются?» – подумал я.
И услышал вопрос: «Вы не ошиблись, когда сказали, что во Франции живёт внук ксендза? Ксендзы не женятся. У них не бывает детей…»

***

Из Америки приезжали Гинзбурги. Главе большой семьи Барри под восемьдесят. И жене близко к этой дате. И вот на склоне лет они решили показать детям, внукам, внучатым племянникам, всей мишпохе, родину предков. Не историческую родину, а именно – предков. У американских евреев три родины: историческая, предков и нынешняя. У всех одна, в крайнем случае – две, а эти самые богатые – у них три. Привезли человек сорок: из Америки, Израиля, Европы. И все такие разные, даже представить трудно, что они из одного корня.
Дедушка и бабушка Барри Гинзбурга из Лепеля, Уллы, их родственники из Кублич.
Гостей опекают, выполняют любое желание. Ещё бы, они серьёзные спонсоры! И мне от этого пирога перепало. Дали деньги на издание книги. Я старался, как мог. Но не все желания гостей сумели выполнить. Например, они просили показать им в местечках оставшиеся еврейские кварталы. Да, когда-то в городах выделялись еврейские кварталы, но потом всё так перемешалось… А местечки и вовсе были одним большим еврейским кварталом.
Один из родственников Барри Гинзбурга спросил у меня:
– А когда евреи появились в Беларуси?
Я сказал ему, что приблизительно четыреста-пятьсот лет назад, а потом стал рассказывать про разделы Польши и говорить, что с каждым разделом к Беларуси отходили земли с большим количеством еврейского населения.
Американцы не любят, когда им долго о чём-то рассказывают. Они любят диалог, в котором сами принимают активное участие.
И я спросил:
– А когда евреи появились в Америке? – хотя хорошо знал ответ на этот вопрос.
Мой собеседник задумался, а, потом, уверенный в своей правоте, ответил:
– В Америке евреи жили всегда.

***

В городе было два духовых оркестра. И руководили ими два еврея: Коган и Стерензат.
Где они могли заработать в те годы? К 1 Мая и 7 Ноября играли на торжественных собраниях гимн или «Интернационал», а потом на демонстрациях – марши. Но это были небольшие заработки – выписывали премиальные. В основном имели копейку на жмуриках. Кто не знает этого слова, объясню: жмурик – покойник.
Для кого-то похороны были горем, для них, конечно, тоже горе, но ещё и заработок. За каждого жмурика шла борьба. Через знакомых узнавали, кто умер, договаривались о работе. Говорили: «Чтоб он прожил 120 лет, но если что, обращайтесь…» И все знали, что означает «если что…»
Когда на станции «Скорой помощи» освободилось место диспетчера, Коган прибежал к своей жене Рае в магазин вместе с басовой трубой, на которой играл в оркестре. Завмаг не понял и спросил: «Коган, у нас праздник или “если что”?»
– И то, и другое, – ответил Коган завмагу и сказал жене громко, на весь магазин:
– Рая, надо немедленно устраиваться в «Скорую помощь».
– Коган, куда я должна идти с такого места? Я теперь в мясном отделе…
– Немедленно, – Коган покраснел, выдувая из себя слова. – А то Стерензат свою устроит.
Был скандал, но Рая всё же ушла на «Скорую». Теперь, когда туда звонили и она понимала, что с больным совсем плохо, она тут же находила мужа и без лишних слов говорила: «Улица такая-то, дом такой-то».
Коган всё понимал. У него скоро будет работа. Чтобы Стерензат не перехватил заказ, он брал большой барабан, шёл на нужную улицу к нужному дому и ставил его у самого крыльца. И все понимали – заказ принят.
Прошло много лет… В городе нет ни Когана, ни Стерензата, по-моему, нет ни евреев, ни духовых оркестров. Правда, люди по-прежнему умирают, и если надо похоронить «с музыкой», приезжает оркестр из воинской части.
Когда что-то хотят сказать от всей души, чтобы было всем понятно, как вас «терпеть не могут», говорят: «Чтобы у тебя Коган во дворе барабан оставил».

***

У меня хороший день. Я сдал заказчику книгу по истории одного завода. Занудливая работа. Но один момент, кроме расчёта, мне всё же понравился.
Я сидел в архиве, искал документы, чтобы уточнить даты. Ко мне подошёл человек лет семидесяти, он там кем-то подрабатывает, и спросил: «Что ищете?». Я ответил. Он буднично говорит: «Какую дату поставите, такая и будет». Я растерялся. Это же история! А он: «Я всю жизнь проработал в архиве и точно знаю, что историю пишут не цари и короли – историю пишут историки!»
Я не воспользовался его советом и не собираюсь этого делать, но из многомесячной работы над книгой запомнилось именно это.

***

Картина Саши Боброва висит у меня на работе и кочует со мной из одного помещения в другое. Написана маслом, в чёрной раме. Портрет чем-то смахивает на Иисуса Христа. На самом деле так Саша видел себя – это автопортрет.
С годами, конечно, по картине пошли паутины трещин, она состарилась, и это придаёт ей ещё больше шарма.
…Это было во время первых «Славянских базаров». Художники, неприглашённые на официальные выставки, устраивали вернисажи под открытым небом. Можно было продать картины, но это было для них не главное, они хотели показать себя.
Я шёл вдоль длинного ряда картин, выставленных на мольбертах, этюдниках, лежащих прямо на асфальте. К рамам были приклеены бумажки с цифрами – цена картин.
200… 240… 270 рублей – по тем временам неплохие цены для живописных работ. Подошёл к Саше Боброву. Портрет женщины, написанный маслом, стоял на земле так, что верхний край рамы опирался на Сашино колено. Ценника на раме, довольно грубо сколоченной, не было. Портрет был запоминающимся – написан свободным мазком. У женщины были очень выразительные глаза. Я потом спрашивал у Сашиных друзей – видел ли кто-то эту работу? Говорят: «Нет». Наверное, в тот же день, особенно если был под шафе, он её подарил кому-то, как мне подарил когда-то свой «Автопортрет».
Необязательно дарил хорошо знакомому человеку, необязательно – разбирающемуся в живописи. Саша относился к людям не так, как они того заслуживали, а так, как подсказывала в тот момент его буйная фантазия.
Я спросил у Саши: «Сколько стоит портрет?»
Он ответил: «Тысяча».
Эта цифра намного превосходила все остальные, и я сказал: «Никто не купит».
«И не надо, – спокойно ответил он. – Пускай все знают, что я самый лучший художник».
Это не шутка, у Саши не было мании величия. Он действительно считал, что художники рождаются раз в сто лет и ему повезло родиться художником.
Может, он был прав?

***

В начале двадцатых годов прошлого, то есть двадцатого, века художники С. Юдовин и М. Малкин выпустили альбом «Еврейский народный орнамент». Соломон Юдовин ездил в этнографические экспедиции со своим родственником С. Ан-ским, делал там зарисовки, и они легли в основу этого альбома. Иудаизм запрещал изображать людей. «Не сотвори себе кумира ни на небе, ни на земле», – гласят священные тексты.
Еврейские художники, чаще всего это были ремесленники, мастеровые люди, веками разрабатывали орнаменты, которыми они украшали Арон-кодеши, то есть синагогальные шкафы, в которых хранились свитки Торы, или выбивали их на надгробных камнях – мацевах.
Еврейский орнамент растительный, но в него вписывались изображения птиц, животных. Знающий человек, читая такой орнамент, мог сказать, в память о ком, например, поставлен надгробный камень. Если на нём изображён олень, значит, человека звали Григорий, Гирш, Цви, лань обозначала добродетель, лев – герб колена Леви, и в тоже время человека звали Арье, птица, сидящая на шестирожковом подсвечнике, означала, что здесь погребена мать, оставившая шестерых сирот.
Мы с увлечением читаем книги о том, как расшифровывали надписи на египетских пирамидах, или в древних городах майя, но не слышали даже, что есть еврейский орнамент, и он хранит немало тайн.
В начале двадцатых годов, в голодное и неспокойное время, альбом был издан мизерным тиражом, на плохой бумаге. Все тексты написаны на языке идиш. Бумага с годами и вовсе стала ветхой, шрифт выцвел, от тиража сохранилось несколько экземпляров, а на идише сегодня читают редкие знатоки.
Мы решили переиздать альбом. На хорошей бумаге, с переводами на русский и английский языки, с комментариями, фотографиями авторов.
Первый тираж разошёлся в считанные дни, издали повторный. Нужна была реклама, чтобы он попал к людям, интересующимся темой. Я поехал по Беларуси. Выступал в еврейских общинах, встречался с работниками библиотек, художниками.
Однажды после встречи ко мне подошли люди и сказали, что к ним уже попал этот альбом. У них на фабрике художественных изделий решили выпустить коврик на основе еврейского народного орнамента. Коврик можно было бы повесить в детской комнате над кроваткой или положить на пол у дивана.
Меня насторожило такое предложение, и я спросил:
– Могу увидеть эскиз коврика?
– Конечно, – согласились мои собеседники. – Для этого мы подошли.
Они развернули лист мелованной бумаги, и я увидел точь-в-точь перерисованный один из листов альбома. Его сканировали, а затем добавили цвет и распечатали в новом формате. Даже наверху сохранились ивритские буквы, которые в переводе на русский обозначают аббревиатуру слов «здесь лежит», «здесь покоится».
– Вы знаете, откуда этот орнамент? – спросил я.
– Красивый, – осторожно ответили мне.
– Этот орнамент был на надгробном памятнике. А вы его на коврик.
Повисла пауза, а потом один из моих собеседников, признаваясь в оплошности, сказал:
– Ну, вот, свяжись с евреями.

***

Это старая история. Ей много лет. Она началась в годы моей студенческой молодости. Вспомнил её, потому что в нашей жизни всё повторяется.
После аспирантуры Александр Соломонович Слонимский сел писать кандидатскую диссертацию. Хотелось ему видеть себя учёным мужем! Тему выбрал на сто процентов верную: «Стилистические особенности докладов Никиты Сергеевича Хрущёва». С такой темой его не мог «зарубить» ни один учёный совет. Слонимский уже ходил в ресторан, изучал меню, чтобы отпраздновать вхождение в учёный мир. Но подвёл его… сам Хрущёв. Сморозил какой-то такой стилистический оборот, что его в одночасье сняли со всех должностей.
Другой человек впал бы в уныние, у него опустились бы руки. Но Александр Соломонович не такой. Жить как-то надо. И, раскинув мозгами, он решил, что не всё потеряно. Теоретическую часть можно сохранить. Примеры, конечно, придётся подновить. Готова диссертация «Стилистические особенности речей Леонида Ильича Брежнева». Правда, с примерами пришлось повозиться. Потому что у Леонида Ильича были не фразеологические, а физиологические особенности речей. Но тема верная, и Александр Семёнович был уверен: ещё немного, и он защитится. Разве мог знать Слонимский, что подведёт его сам… Брежнев. Водили, водили его под руки, не могли поводить ещё годик. Он взял и умер. Что прикажете делать Александру Соломоновичу? Уходить на пенсию без звания? Сидеть и плакать?
«Не выйдет, – уверенно сказал сам себе Слонимский. – Пускай будет Андропов, пускай кто угодно, всё равно я звание получу».
Андропов не успел наговорить на диссертацию. Черненко вообще не успел ничего сказать… Когда к власти пришёл Горбачёв и Александр Соломонович снова, уже в который раз, сел переделывать кандидатскую, его сердце не выдержало напрасного труда…
России не везло на вождей, но, что ни говорите, больше других это почувствовал на себе Александр Соломонович Слонимский.

***

Иду по городу. На перекрёстке установлен большой рекламный щит. Две молоденькие стройные девушки рекламируют апельсиновый сок. В коротеньких юбочках и маечках, сидят, закинув нога за ногу, и пьют из высоких красивых стаканов оранжевый напиток.
Это летняя реклама. Никто не ожидал, что тёплая погода закончится в этом году так быстро. В начале октября пошёл снег. Крупные хлопья падали на рекламный щит, на загорелые плечи, на красивые ноги, на длинные пальцы…
Я представил себе, как должно быть холодно этим красавицам с рекламного щита на ветру, под снегом. И вдруг почувствовал, что холодно стало мне. Сначала как будто мурашки поползли по телу, а потом начался озноб.
Первый раз в жизни реклама так сильно подействовала на меня.

***

Приходит заказчик и говорит: «Надо сфотографировать прачечную по улице Революционной». Надо так надо, всё же не бесплатно. Прихожу на улицу Революционную, меряю её шагами с конца в конец, нигде прачечной нет. Звоню заказчику, а тот ни с того ни с сего начинает кричать: «Ничего у тебя заказать нельзя. Одни убытки». Он всегда кричит, и на него никто не обращает внимания. Через месяц всё равно позвонит. Он занимается реставрацией фасадов, и фотографии ему нужны. Я его ни разу не подвёл.
Но прачечной по улице Революционной нет, мне это подтвердил и милиционер, и дворник.
По дороге зашёл на почту по своим делам и спросил у почтальонов: «Где здесь рядом прачечные?». Я подумал, может, заказчик перепутал адрес. Почтальоны переглянулись и ответили: «Прачечной нет. Есть химчистка».
Химчистка, конечно, далеко не прачечная. На всякий случай я спросил: «Где она находится?». «На Октябрьской», – ответили мне.
Позвонил заказчику и спросил:
– Может, надо не прачечная по Революционной, а химчистка по Октябрьской?
– Какая разница? – сказал он в ответ. – Никто ничего не понимает в работе.

***

Выпивали у Алексея Васильевича. И тот, чтобы показать свою значимость, сказал:
– Завтра ко мне не приходите. В половине пятого шеф пригласил в ресторан. У него день рождения.
У Алексея Васильевича два шефа. Тот, что сидит за стеной, считается заместителем генерального директора, и тот, что сидит этажом выше, – генеральный директор. Но кто об этом знает? Считают, что шеф всегда один. А два шефа звучит даже как-то странно.
Пустовский к тому времени, когда Алексей Васильевич сказал про день рождения, был уже хорошо выпившим. Он страстный любитель присутствовать на всех банкетах, днях рождения, презентациях. Особенно, если там будет кто-то из известных людей. Поэтому каждое лето он всеми силами стремится устроиться работать на фестивале. Его назначают ответственным за сантехнику. Пустовский получает карточку аккредитации, на которой написано «Дирекция», и ходит по всем мероприятиям. А если его куда-то не пускают, говорит, что забились унитазы, и спрашивает у охранников:
– Хотите, чтобы ваши гости утонули в дерьме?
Этого боятся. Не дай Бог будет что-то не так. В провинциальных городах давно, ещё с гоголевских времён, вольготно жить аферистам. Их пропускают через любые посты. Потому что для провинциального человека не дай Бог ударить лицом в грязь, а тем более в дерьмо.
Но главный шеф был человеком странным для провинциального города. Вроде местечко читалось у него и на языке, и на лице. Но были при этом поразительное чутьё и наблюдательность. Он читал людей, как букварь, открытый на странице, где «мама мыла раму». И чего стоит Пустовский, шеф хорошо знал. И Пустовский догадывался, что ему надо постоянно доказывать свою любовь и преданность. Иначе на фестиваль не возьмут. Что он будет рассказывать подругам? Чем будет хвастаться перед друзьями?
Пустовский решил, что представился уникальный случай.
Назавтра, чуть свет, прихватив огромную коробку с люстрой (она лежала у него дома с тех времён, когда с Пустовским рассчитывались люстрами за работу на заводе «Электролампы») и букет цветов, он отправился к главному шефу.
Когда открылась дверь и в её проёме появился главный шеф, Пустовский наперерез всем метнулся к нему. Поздравлять, так первым!
– Дорогой и уважаемый, я от всей души поздравляю и желаю… – Пустовский исполнял арию горячо любимого гостя.
Недаром главный шеф был умным и проницательным человеком. Он мгновенно понял, что произошла ошибка. Но, изобразив благодарность, принял подарок и пожал Пустовскому, сияющему от счастья, руку.
– Сегодня действительно юбилей, – сказал главный шеф. – Только не у меня, а на первом этаже. Но это приятная ошибка. Главное, когда придёте с венком, не перепутайте…
В приёмной сидело много людей. Они только сейчас поняли, в чём дело, и от души смеялись.
Пустовский стоял и думал, как забрать люстру. Если у шефа не сегодня день рождения, почему он должен делать подарки?!

***

К Олимпийским играм 1980 года, которые проходили в Москве, Киеве, Минске, в белорусской столице решили провести выставку картин художников на тему спорта.
Работы были все как на подбор: крепкие загорелые ребята и девушки несли флаги спортивных обществ, показывали акробатические этюды, увенчанные пятью олимпийскими кольцами, стояли на пьедесталах почёта, первыми пересекали на соревнованиях финишный створ – выставка демонстрировала преимущества социалистического строя. И вдруг художник Анатолий Толкач принёс на худсовет картину, на которой была изображена обнажённая пара. Молодые красивые парень и девушка стоят на фоне голубого безоблачного неба, взявшись за руки, на их телах блестят капельки воды…
Представляете, 1980 год – и вдруг обнажённые тела... Члены выставочной комиссии переглянулись, но никто не хотел выглядеть ретроградом и «заваливать» картину, потому что на ней был не тот сюжет.
И всё же пропустить такую работу на выставку, куда могли приехать члены правительства, зарубежные гости, было немыслимо. И тогда председатель комиссии, не будем вспоминать его фамилию, решил зайти с другой стороны, чтобы достичь нужного результата. Он спросил у художника: «Скажите, пожалуйста, а какое отношение Ваша картина имеет к теме спорта?» «Как какое? – возмутился художник Анатолий Толкач. – Капельки воды видите на теле?» «Видим», – ответили члены выставкома. «Значит, они мокрые?» «Мокрые», – подтвердили члены выставкома. «А если они мокрые, – гордо сказал художник Толкач, – значит, они только что вышли из бассейна». «Но почему они голые?» – спросил председатель выставкома. «А вы поинтересуйтесь, в чём выступали спортсмены на Олимпиадах в Древней Греции. – с чувством победителя заявил художник Толкач. – Они соревновались голыми». «Но туда же не допускали женщин, даже в качестве зрителей», – сказали знающие члены выставкома. «У нас в стране женщины и мужчины имеют равные права!» – Толкач говорил лозунгами. Он тридцать лет участвовал в советских выставках и научился разговаривать с членами выставкомов.
Но это не помогло. Его хорошая картина так и не попала на выставку, посвящённую советскому спорту. Хотя могла бы стать её украшением.
Уже уходя с выставкома, художник Анатолий Толкач в сердцах спросил у председателя: «А Вас, голубчик никогда шершень в жопу не кусал?».
Что Толкач имел в виду? Или сказал просто со злости, или угрожал председателю выставкома шершнями? Так они не бывают дрессированными и кусают всех подряд.
Давно нет на белом свете ни художника Толкача, ни председателя выставкома, да и про московскую олимпиаду 1980 года уже редко кто помнит. Так что никто сегодня не ответит на вопрос, что имел в виду художник Толкач, вспоминая шершней...

***

Услышав историю про Анатолия Толкача от своего друга художника Бориса Хесина, я вспомнил ещё одну, которую мне давным-давно рассказал Валентин Зейлерт. Он ещё до войны работал директором Витебского областного краеведческого музея.
Известный художник, первый учитель Марка Шагала Юдель Пэн любил рисовать обнажённую натуру, то есть красивые женские фигуры без ничего, или, вернее, в чём мать родила. Говорят, позировать ему соглашались все витебские красавицы. Но особенно преуспел художник, рисуя губернаторских дочек. То ли они действительно были такие красивые, порода, знаете ли, давала о себе знать, то ли хобби у Юделя Пэна было такое. В его мастерской даже отдельная комната была, куда ученики не допускались. Там висели картины с этой самой обнажённой натурой.
А теперь о грустном. В 1937 году старого художника Пэна убили. Кто? За что? Почему? До сих пор неизвестно. Есть разные версии. Но сейчас не об этом.
Картины Юделя Пэна остались в дар городу. Решили открыть музей художника. Но как строителям социализма, рабочим и колхозникам показать голых женщин? Ещё не дай Бог развратятся и вместо социализма построят чёрт знает что. Наверное, так думали идеологи новой жизни. Решили дорисовать пэновских женщин, прикрыть голое тело нарисованной одеждой.
Представляете, в Лувре стоит Венера Милосская в платье. Смех, да и только. Но что поделаешь... И это время мы пережили тоже.

***

У входа на рынок сидит баба-голубиха. Накинув военный плащ-никидку, она время от времени разбрасывает семечки вокруг себя, на себя, держит их на открытых ладонях. Голуби знают, что ничего плохого им не сделают, и прилетают десятками. Они сидят у бабы-голубихи на голове, руках, ногах. Только взлетает один, тут же его место занимает другой. А вокруг зеваки. Такое редко увидишь.
Около бабы стоит ящик, и туда бросают деньги. На прокорм бабе-голубихе и птицам. Каждый зарабатывает, как может.
Я остановился посмотреть. Стоял минут пять, пока очередной голубь не спикировал надо мной и не оставил свои следы на моей одежде.
Люди засмеялись и сказали:
– Хорошая примета. К деньгам.
Тут же подошла какая-то женщина и стала оттирать мою сумку влажной тряпкой.
«Сервиз», – подумал я.
Закончив работу, она сказала:
– С Вас пять рублей.
– Недорого, – решил я, и от этой мысли у меня поднялось настроение, испорченное голубями.
Я полез в сумку за кошельком и увидел раскрытый замок. Что-то ёкнуло внутри. Так и есть: пока я зевал, кошелёк увели. Я выругался, наверное, даже матом.
– Вот и верь после этого в приметы. К деньгам! К деньгам!
– Если у тебя деньги пропали, значит, у кого-то появились, – сказала женщина, вытиравшая голубиный помёт. – Приметы не врут. Если голуби обосрали, значит – к деньгам.

***

Однажды, когда я поднимался домой в лифте, кабина застряла где-то между четвёртым и пятым этажом. Свет погас, двери заклинило. Жму на кнопку «Вызов». Никакой реакции. То ли не работала, то ли у лифтёра был обед, и он не отзывался. Я сел на пол и незаметно уснул. Спал неплохо. Потому что не почувствовал, как лифт тронулся с места и поехал. Оказывается, дали электричество. Не услышал, как открылись двери, и женщина, увидев меня, сидящего на полу, сказала:
– Боже мой, – подумав, что перед ней жмурик.
В этот момент я проснулся, открыл глаза и решил подняться.
Женщина испугалась, закричала и бросилась бежать по лестнице вниз.
Наверное, хотя люди говорят, что боятся мертвецов, больше они всё-таки боятся живых людей.
…И правильно делают.

***

Это было в начале 70-х годов. Знаю об этой истории не понаслышке.
От отца ему досталась фамилия Гильман. До поры до времени он не задумывался над тем, что фамилия чуть-чуть не такая, как у всех остальных. Но однажды угораздило его написать рассказ и отправить в редакцию журнала. На него обратили внимание и пригласили к редактору.
– Вы, конечно, хотите увидеть рассказ напечатанным?
Он только пожал плечами, не зная, что ответить. Какой же автор не хочет этого.
– Знаете, в типографии, набирая Вашу фамилию, случайно перепутали буквы. Получилось не Гильман, а Гальмин. Не будете возражать?
– Нельзя исправить? – наивно переспросил он.
Редактор, думая, что перед ним сидит человек, всё понимающий, поначалу даже растерялся.
– Исправить, конечно, можно, – сбивчиво начал он. – Но возникнут сложности с опубликованием. На журнал и так косо смотрят.
И, в конце концов, предложил:
– Соглашайтесь. Всего каких-то две буквы поменяли местами. Не Вы первый.
Так появился писатель Гальмин. Писатель неплохой. Его печатали, издавали и, самое главное, читали. Только на последней странице книг, где обычно пишут полностью имя и отчество писателя, всегда набирали Гальмин А.И.
Однажды присудили литературную премию. Александр Израилевич сидел в зале, ждал, когда вызовут на сцену, и наконец услышал:
– Гальмин Александр Иванович.
Сначала он не понял, о ком идёт речь. Но весь зал стал смотреть в его сторону. Он поднялся и пошёл на сцену.
– Александр Израилевич, – тихо поправил Гальмин.
– Потом, потом, – перебил чиновник из Союза писателей, вручавший премии, и стал желать новых успехов в творчестве.
После вечера теперь всё понимавший, совсем не наивный Гальмин подошёл к чиновнику из Союза писателей, который вручал премии.
– Это же смешно, – сказал он. – Какой я – Александр Иванович?
– Это не смешно, а грустно, – ответили ему. – Неужели Вы думаете, я сам ничего не понимаю. Но что делать, если Вашего папу так звали. А нас не поймут.
…В середине девяностых Александра Ивановича Гальмина, как его именовали последние двадцать лет, не стало. Он прожил долгую жизнь. Много и плодотворно работал. Награды, премии, деньги не обходили его стороной. И все считали его счастливчиком. Сумел же пробиться, несмотря ни на что. Дети Александра Ивановича уехали в Израиль, неплохо устроились, внуки – там же отслужили армию и учились. А он куда поедет, если здесь прирос душой и сердцем, как бросит такую квартиру в центре города, известность, благополучие? Александр Иванович не раз публично говорил, что его родной язык – русский, и он человек этой земли. Так и было, Александр Иванович честный человек. И если что-то было ему не по душе, он не поддакивал, а просто молчал.
Дети успели приехать на похороны, а внуки появились только через год.
Союз писателей поставил памятник, провёл вечер памяти.
Внуки пришли на кладбище, подошли к памятнику из чёрного гранита и положили к цветам камушки. Потом прочли надпись на камне: «Писатель Гальмин Александр Иванович».
Так ушёл в небытие Александр Гильман. И если написанные слова имеют вес, во что верил писатель, в памяти останется Александр Иванович Гальмин.

***

В израильском городе Ашдоде проходит фестиваль «Майн штетеле» («Моё местечко»). Это здорово, что в молодом городе, на берегу моря, помнят о прошлом, о местечках, где была не только фаршированная рыба и цимес, не только чудесные мелодии клезмеров и мудрые советы знатоков Торы, но и нищета, страх, имели там постоянную прописку. Мы стали другими, но местечко по-прежнему живёт в нас, хотим мы этого или нет.
Время от времени на фестивале проходят литературные вечера, в которых принимаю участие. Один из таких вечеров назывался «Зелёный попугай с еврейским акцентом». Мне кажется, у всех попугаев дикция оставляет желать лучшего, а если ещё к этому приплюсовать акцент, вы представляете, как попугай должен изъясняться. Но не в этом дело…
Вечер вела ведущая радиостанции «РЭКА», в нём принимали участие популярные на «русской улице» певцы. Я оказался в этой компании, наверное, для географического разнообразия.
Ведущая предлагала темы, и каждый по очереди рассказывал коротенькие истории, анекдоты. Певцы ещё и пели на эти же темы. Я сел на свой «конёк» и каждый раз начинал со слов «Однажды у нас в местечке…». В местечке я, правда, никогда не жил. Но не в этом дело…
Вечер проходил весело, в хорошем темпе. Но вот ведущая предложила очередную тему: «Израиль». Среди всех находившихся на сцене я был единственный не израильтянин. Я хорошо знаю, как относятся израильтяне к жителям других стран, которые рассказывают про их страну. Наверное, они имеют на это право.
Передо мной рассказывали забавные истории, связанные с изучением иврита, с первыми месяцами в стране. Следующий должен был рассказывать я. Ведущая лукаво посмотрела на меня, вероятно, думая, что пропущу эту тему. Я улыбнулся ей в ответ, приятно улыбнуться хорошему человеку, и начал: «У нас в местечке жил человек по имени Израиль…» И рассказал историю про Израиля Нордштейна, который жил в Городке. Он был отличный работник. Его наградили грамотой. Вручение как раз совпало с Шестидневной войной и целой вакханалией антиизраильских статей в советских газетах. Естественно, слово и имя Израиль стали крамольными.
Надо вручать грамоту, и районный начальник стал вызывать на трибуну передового рабочего: «Грамота вручается И…», – здесь он запнулся перед словом «Израиль». Сделал вторую попытку: «Грамота вручается И…» – снова запнулся, язык не выговаривал запрещённое слово. Тогда начальник сказал: «Грамота вручается нашему Нордштейну», – и облегчённо вздохнул.

***

В Минском оперном театре спектакль по поводу какого-то юбилея. Театр после реставрации преобразился. Смотрю по сторонам и говорю:
– Последний раз здесь был, по-моему, в студенческие годы.
Надо признаться, я не большой знаток ни оперы, ни балета.
– А когда были твои студенческие годы? – уточняет мой сосед, белорусский поэт.
– В середине семидесятых, – отвечаю я.
Сосед как бы между делом замечает, что он в этом месяце трижды был в оперном театре.
Подумал, какой же я профан. Мало того, что никуда не хожу, ничего не вижу, со мной интеллигентным людям поговорить не о чем. Так я ещё и вслух сообщил о своём невежестве.
Сосед рассказывает, какие балетные спектакли он смотрел, в чьей постановке.
Наконец, гаснет в зале свет и начинается спектакль «Ростер» в исполнении израильского балета. Это современная хореография. Кто-то вздыхает, говорит о символизме, о многоплановости представления. Я без либретто, а его нет в программке, ничего понять не могу. Незадолго до конца спектакля сосед говорит, что ему надо уходить и очень жаль, что он не может до конца досмотреть этот балет.
После спектакля делюсь впечатлениями со своими друзьями и говорю, что сидел рядом с белорусским поэтом. Он, в отличие от меня, только в этом месяце трижды был в оперном театре.
– Так у него же жена балерина, – говорят мне. – Как ему здесь не бывать?
«Какой я профан, – снова подумал я. – Ничего не знаю».

***

На Успенской горке памятник, поставленный в память о солдатах русской армии, воевавших с французами в Отечественной войне 1812 года. Под Витебском шли ожесточённые бои, и когда французские войска наступали, и когда отступали. Такая судьба у этого города: войны не проходят мимо него. Здесь останавливался Петр I во время русско-шведской войны, в губернаторском дворце восседал Наполеон, и Гитлер замышлял сделать под Витебском ставку. Слава Богу, не получилось. Но и без ставки фюрера город разрушили так, что вместо домов торчали только печные трубы, и спинки кроватей обозначали места, где жили люди.
Но вернёмся к памятнику русским солдатам. Его поставили на деньги горожан к столетию войны с Наполеоном в 1912 году.
В годы войны гитлеровцы вывозили из Витебска всё, что только могли. Жадности оккупантов, которая именовалась у них немецкой хозяйственностью, не было предела. В Германию отправляли даже кладбищенские памятники. А те, что не могли поднять, что приросли к земле, со злости расстреливали из автоматов. Я видел такие памятники.
А вот многометровый памятник русским солдатам, сделанный из гранита, не тронули. Дело в том, что в той войне с Наполеоном Россия и Пруссия были союзниками. Фашисты считались с собственной историей.
Правда, война не прошла бесследно для памятника, выбоины от осколков и пуль на шлифованной поверхности гранита напоминают о ней.
Наверху памятника двуглавый российский орёл – символ государства, которое раскинуло свои земли в Европе и Азии. Орёл смотрит одной головой на Европу, другой – на Азию, на восток и на запад. Это ориентация России, её политика.
Вот только на памятнике в Витебске одна голова орла смотрит на север, другая – на юг.

***

Каких только нет на свете фамилий. Иногда они подходят человеку, а иногда идут ему, как корове седло. Я знал женщину, у которой была фамилия Сторублёвая. Представляете, знакомится с человеком и сразу говорит, что она Сторублёвая. Что, по-вашему, человек должен подумать? Так что следом за фамилией надо сразу говорить: «Нет, Вы неправильно меня поняли и вообще плохо обо мне подумали». А что вы скажите про фамилию Банкир? У моего одноклассника такая фамилия. Он работает слесарем на заводе. Достопримечательность местная. Где вы ещё видели слесаря – банкира?
Недавно иду по улице и, как обычно, читаю всё, что попадается на глаза. Хобби у меня такое. И вдруг глаза наткнулись на строчки, от которых мне стало смешно и радостно: «Строительство дома ведёт строительное управление № 9. Прораб – Фундамент А. П.»
У каждого народа хватает смешных фамилий. Впрочем, для кого-то они кажутся смешными, для кого-то великими. Например, Пушкин Александр Сергеевич. Фамилия как памятник. Но, копаясь в архивных документах, в списках прихожан Суражской «Новой» синагоги за 1923 год, обратил внимание на фамилию члена правления, 55 лет от роду, кустаря, Израиля Хаймовича Пушкина. Не берусь судить, как эта фамилия досталась еврею, но сочетание довольно странное.
В 1952 году в самый разгар сталинских антисемитских компаний Белорусский государственный университет окончил Лазарь Самуилович Сталин. Представляете, «дело врачей», «беспачпортные бродяги», процессы, затеянные вождём народов Иосифом Сталиным, и в это время оканчивает университет еврей с такой фамилией. Это не анекдот, это – трагикомедия.

***

Еду в поезде Минск – Витебск. Сидячий вагон. Показывают двухсерийный фильм. Как сказала моя соседка, «Советская Санта-Барбара». Несчастная любовь, встреча с новым мужчиной. Бывший муж тоже встречает другую. И так каждые десять минут. В перерывах страстные диалоги и постельные сцены.
Я езжу на этом поезде часто. Выяснил, что молоденькой проводнице нравится этот фильм. Она его ставит каждую поездку. Я попадаю на этот фильм в третий раз. Я и в первый раз смотрел, прилагая усилия. А сейчас, когда увидел титры, думал выскочить из вагона. Но потом благоразумие взяло верх. Попробовал уснуть – не получилось. В тамбуре постоял – холодно. Стал через каждые полчаса прохаживаться по вагону, наверное, надоел всем. И как-то не специально наблюдал, как люди смотрят этот фильм.
Внимательнее всех, буквально не отрываясь от экрана, смотрела фильм… молодая католическая монахиня. Наверное, того что показывали на экране, ей не хватает в жизни.

***

В Витебске открывали памятник Петру Мироновичу Машерову. В Советском Союзе на родине дважды Героев ставили им памятники. Пётр Миронович за участие в партизанском движении был удостоен звания Героя Советского Союза, а когда стал Первым секретарём ЦК Компартии Белоруссии, его наградили Золотой Звездой Героя Социалистического Труда.
Бюст Петра Машерова отдали делать скульптору Заиру Азгуру. Это был правительственный скульптор, удостоенный всевозможных наград. Лепил Сталина, Мао Дзе Дуна, Хо Ши Мина…
Когда открывали памятник Петру Машерову, его уже не было в живых. Он трагически погиб. На церемонии присутствовали скульптор и вдова Машерова. Когда с бюста упало белое полотнище, вдова Машерова сказала Азгуру:
– Пётр Миронович здесь не похож на себя.
Но Азгур, едва шевеля губами, ответил ей с мудростью аксакала:
– Теперь его будут знать таким.
А вечером на банкете, который дали по случаю открытия памятника для узкого круга больших людей, кто-то произнёс тост:
«Чтобы нас всегда помнили такими, какие мы есть».

***

Около памятника Ленина, на площади имени его, меня принимали в пионеры. Помню мои
незавязанные шнурки на ботинках и бодрый вид вождя. Он стоял с вытянутой рукой и говорил: «Идите за мной и ничего не бойтесь».
И я шёл за ним.
…После свадьбы был странный обычай – ехать к памятнику Ленина и возлагать цветы. Наверное, потому что в загс приносили столько цветов, что девать их было некуда, молодожёны ездили по городу и клали цветы к памятникам.
Кроме нас в машине были ещё свидетели: мой однокурсник Лёня и двоюродная сестра Ада. Мы подъехали к памятнику. Мой однокурсник передал мне цветы, я положил их у постамента. Лёня, он не витебский, посмотрел на памятник Ленина, оценил его вытянутую руку и сказал: «Наверное, пожать твою руку решил, поздравить хочет».
«Спасибо, Владимир Ильич!» – ответил я, схвативший к этому времени от жизни небольшую дозу иронии.
В самом начале «перестройки», когда кто-то почувствовал перемены, а кто-то решил, что пришло время вседозволенности, шутники повесили на вытянутую руку Владимира Ильича авоську с пустыми бутылками. Как они это сделали, гадают до сих пор. До руки Ленина ещё дотянуться надо было. Свидетели так и не обнаружились, потому что сделано это было глубокой ночью. Зато снимали авоську с бутылками с руки Владимира Ильича в разгар дня с помощью пожарной машины. Зевак собралось на половину площади. Кто-то возмущался и требовал хулиганов к ответу, кто-то осторожно пытался шутить.
К власти стремились новые люди...
А Владимир Ильич неожиданно даже для самого себя снова оказался в центре внимания.
…В прошлом году 7 ноября, в день годовщины Октябрьской революции, я шёл мимо памятника Ленина. Он по-прежнему на площади имени его, в центре города. У памятника собрались три десятка пожилых людей, отмечавших свой праздник, и один артист, загримированный под Ленина, державший, как и он, в одной руке кепку, а пальцами другой схватившийся за жилетку.
О чём говорили собравшиеся люди, не слышал, но догадываюсь.
Я посмотрел на лицо Владимира Ильича и увидел старого человека, разбитого болезнями и не понимающего, что происходит вокруг. Он стоял с протянутой рукой, как будто защищался от мира, боялся, что к нему кто-то подойдёт с вопросом, и просил: «Не трогайте меня».

***

Эту историю мне рассказал известный архитектор, лауреат Ленинской премии Леонид Левин. В Давид-Городке, есть такой красивый городок на белорусском Полесье, он делал памятник князю Давиду, основателю города. За эту работу ему присудили Государственную премию Беларуси.
Назавтра в Давид-Городок должен был приехать Президент Беларуси Александр Лукашенко, чтобы открыть памятник. Дело близилось к ночи, Левин с председателем райисполкома ещё раз обошли всю площадь. Работы были завершены, мусор вывезен, тротуары вымыты. Можно было идти в гостиницу отдыхать.
Левин с районным начальником пошли по тому пути, по которому завтра должен был пройти Президент страны. На соседней площади стоял памятник Ленину. Памятники или бюсты вождю мирового пролетариата в Советском Союзе были установлены в каждом городе, городском посёлке и даже в крупных сёлах. В отличие от других республик в Беларуси эти памятники не тронули, и они продолжили стоять на своих местах. Но после того, как обкомы и райкомы Коммунистической партии перестали командовать парадами, на эти памятники стали обращать внимания не больше, чем на все другие.
В Давид-Городке памятник Ленину стоял облезший, как больная кошка. Левин взглядом профессионального архитектора посмотрел на памятник вождю и сказал:
– Может, надо покрасить памятник, а то завтра Лукашенко увидит, кто знает, как отреагирует на это.
– Конечно, – засуетился председатель райисполкома. – Сейчас же дам указания. Мы в суматохе не обратили внимания.
На самом деле на памятник Ленину никто не обращал внимания уже лет десять, но Левин промолчал и пошёл в гостиницу отдыхать.
Проснулся с первыми лучами летнего солнца, быстро оделся, выпил чай и пошёл к памятнику князю Давиду. Не каждый день приходится открывать новые памятники, причём в присутствии Президента страны.
Проходя мимо памятника Ленину, Левин (извините, что фамилии оказались случайно созвучны) остановился как вкопанный. Не поверил своим глазам и стал их протирать. Памятник Ленину был выкрашен в ярко жёлтый цвет и напоминал огромного цыплёнка, забравшегося на пьедестал. На солнце памятник играл, как медная начищенная монета.
Левин увидел председателя райисполкома, который тоже спешил на площадь.
– Покрасили, – обрадованно доложил он Левину. – Всю ночь трудились, успели.
– Но почему в такой цвет? – ничего не понимая, спросил Левин.
– Другой краски у нас не было. А где её ночью придумаешь? А эта стояла, ей должны были детский городок покрасить.
Вот так на пьедестале оказался ярко жёлтый Ленин.

***

На Дне еврейской культуры, который проходил в Минске на Ратушной площади, собралось, наверное, пара тысяч человек. Даже один из чиновников минского горисполкома, ответственный за это мероприятие, спросил у организаторов: «Где вы их столько взяли?». Действительно, проходят на площади Дни разных культур, собираются зрители, смотрят, слушают, гуляют, но чтобы столько…
– Нигде мы не брали, – ответили представителю городской власти, – сами пришли.
Ну, будем откровенными и скажем, что из больших и не очень больших городов Беларуси на праздник приехали автобусы, которые привезли артистов, а вместе с ними приехали зрители.
Всё получилось интересно, с настроением. На сценах выступали артисты, профессиональные и самодеятельные. На площади танцевали народные коллективы, а вместе с ними и зрители, сначала робко, а потом уже безо всякой оглядки старались попасть ногами и руками в такт мелодии. Молодёжь показывала массовые перестроения, теперь это называется флэшмобы. Стояли столики уличных кафе. Наливали, выпивали, закусывали…
Я был на этом празднике. Привозил выставку книг, изданных журналом «Мишпоха», и новый номер журнала. Разложил на столе, на стеллажах выставил. Людей подходило много, спрашивали, узнавали, конечно, советовали – это национальная черта характера.
В какой-то момент обратил внимание, что рядом с книгами дольше обычного задержалась женщина, думаю, моя ровесница. Причём на книги она обращала мало внимания, больше слушала, о чём я говорил с людьми.
Когда образовалась пауза, я спросил у женщины:
– Вас что-то интересует?
Она снова внимательно посмотрела на меня и спросила:
– Вы же Шульман?
Я кивнул головой.
– Говорят, Вы раньше были журналистом и что-то писали, – еврейский акцент прорывался даже не в словах, а в паузах между словами.
Теперь уже я внимательно посмотрел на женщину.
– А что, теперь дело совсем плохо? – сочувственно спросила она. – Пришлось заняться торговлей?
Я только улыбнулся в ответ.
– Чьи книги продаёте? Разве на этом можно заработать? – снова спросила она.
Я сказал, что чужих книг не продаю.
Только после этих слов женщина достала очки и стала читать обложки выложенных книг.
– Шульман, Шульман, – вполголоса произносила она. Потом посмотрела на меня и с удивлением спросила: – Так что, это все книги Ваши?
– Вроде, мои, – ответил я.
И здесь женщина повернулась к большому скоплению людей, стоявших в проходе между рядами, и закричала:
– Дима, Димочка, иди сюда.
Она повторила это несколько раз, и через минуту появился мальчик лет пяти-шести.
– Это мой внук, – с гордостью сказала женщина. А потом обратилась к Димочке:
– Внучок, иди быстренько сфотографируйся с дядей-писателем. Пока он живой…