«Городок провинциальный, летняя жара…». Конечно же, эта песня Михаила Ясеня была написана не про маленький город на самом севере Беларуси, который так и называется Городок. Да и вообще, вряд ли о Городке кто­то из профессиональных поэтов или композиторов писал песни, хотя Бог не обделил этот маленький город, в потрясающе красивом месте, талантами.

Самая знаменитая белорусская поэма «Тарас на Парнасе» написана городокским мещанином Константином Веренициным. Белорусский поэт Владимир Скорынкин, стихотворение которого «Яны спрадвеку тут жылi», мы еще процитируем, родился в послевоенном Городке. Проведать родительские могилы приезжает питерский дирижер Массарcкий. Фамилии, имена можно перечислять и дальше, а вот песен не припомню. Может, поэтому, когда я представляю себе довоенный Городок, который никогда не видел и знаю по рассказам людей, живших в нем, да по музейным фотографиям, слышу песню Михаила Ясеня «Городок провинциальный, летняя жара…»

На центральной площади, там, где сейчас Мемориал советским солдатам и офицерам, погибшим, освобождая Городок от немецко-­фашистских захватчиков, когда-­то был большой базар – самое колоритное место в городе. На базар мы с вами еще успеем вернуться. Тем более, что с ним, так или иначе, связана биография нашего героя.

В середине тридцатых годов прошлого века разобрали брусчатку и на месте базара сделали сквер. По выходным дням в городском саду исполнял марши и вальсы духовой оркестр пожарников, в лучах заходящего солнца играли зайчики на начищенных пряжках и трубах…

В сквере поставили памятник вождю мирового пролетариата, тогда эти слова произносили серьезно, безо всякой иронии, Владимиру Ильичу Ленину. Но инженер ошибся в расчетах, или в силу каких­-то других причин, памятник стал накреняться то в одну, то в другую сторону. Его ремонтировали. А пожилые люди шептались, показывая глазами на памятник: «Видно, эта власть долго не продержится…» Старики – мудрые люди, с большим жизненным опытом, но и они иногда ошибаются.

В еще более ранние времена рядом со сквером находилась корчма. Корчмарь был, понятное дело, еврей. Не потому, что евреи очень любят торговать водкой и торговое дело у них в крови, и не потому, что они, как утверждают некоторые радикально настроенные антисемиты, пытались споить другие народы. Землей представителям этого народа владеть не позволяли, в лучшем случае разрешалось быть арендатором, да и то чаще всего документы оформляли на другого человека – христианина, в деревне жить – власти какое­-то время разрешали, потом запрещали, карьеры на государственной службе не крещенному еврею тоже не сделаешь, за пределы черты оседлости особенно не вырвешься. А семью кормить надо. Причем не маленькую. Заповедь «плодиться и размножаться» наши предки тщательно исполняли. Вот и занимались они делом, которое могло принести доход: открывали корчмы и постоялые дворы, держали шинки, нередко без патента.

Центральная площадь в местечках обычно находилась на возвышенности. Главное место на ней занимали базар, церковь, синагога. Веером расходились улицы в разные стороны. Если спускаться вниз по мощенной булыжником улице к речке Горожанке, то попадем на улицу Красноармейскую. Здесь и сейчас стоит дом Кожевниковых.

Две недели я ходил по этой улице, по брусчатке, уложенной Кривичкиными. В Городке двух братьев никто не называл по фамилии. Для всех они были «мостовики». Кстати, они родственники Кожевниковых. Хотя, если как следует покопаться в родословной пяти–шести поколений, евреи одного местечка между собой оказывались все в каком­-нибудь, да родстве. Всю жизнь Кривичкины проползали на коленях. Звучит смешно, но профессия заставляла. На ноги надевали огромные кожаные наколенники. В руках специальный молоток с лопаткой. Братья были неграмотные, что среди еврейских мужчин встречалось крайне редко.

Давно нет на свете Файвла Кривичкина и его младшего брата. В Городке, да и не только в нем, напрочь забыта профессия мостовика, а люди по-­прежнему ходят по мостовым, сделанным их руками, ездят по дороге, что ведет из Городка в Невель.

Я гулял с Рувимом Захаровичем Кожевниковым по Городку. Он рассказывал мне о своей жизни, и не только его биография оживала и проходила перед моими глазами. Оживала история Городка, его улицы наполнялись людьми, давно ушедшими в мир иной, начинали звучать забытые слова.

«Вот здесь, на горушке, было захоронение наполеоновских солдат. Ряды могил. Обнесено все столбами и проволокой. Больше ста лет простояли могилы, и никто их не трогал. Никто не строил дома на этом месте, не разбивал огороды, не сажал деревья. В тридцатые годы, уже при советской атеистической власти, стали брать песок на строительство у подножья этой горы. Показались кости. Однажды мы, пацаны, нашли старинное французское оружие. Взрослые отобрали его у нас и отругали за то, что мы потревожили святое место. Захоронение людей любой религии считалось святым. После Великой Отечественной войны место, где были похоронены французские солдаты, и вовсе застроили домами, разбили огороды.

А по этой улице мы ходили на озеро Луговое на рыбалку, – продолжает рассказ Рувим Захарович. Говорит он медленно, голос у него негромкий. – Рыбаком я был страстным. Рыбы было, конечно, намного больше, чем теперь. Да и озера были другими: чистыми, полноводными. А про речку Горожанку и говорить нечего. Сейчас она похожа на ручей. А когда-­то мы пили из нее воду, ныряли и плавали здесь.

В Городке жили два брата Гайдука. Они занимались рыболовством. Это был их заработок. («А парносе», – как говорили на идише). У них были лодки, сети. Ловили столько, сколько могли продать. Ячейка в сетях была крупная. Во-­первых, никто не покупал мелочь, все хотели крупную рыбу, и к тому же Гайдуки знали, что им и через день, и через неделю, и через год придется ловить на озере Луговом. Оно не было их собственностью, но они заботились о том, чтобы озеро было чистым, а рыбы в нем – много. Продавали рыбу прямо на берегу. Хозяйки знали, когда Гайдуки приедут с рыбалки, и подходили к озеру. Щука и лещ шли на фаршированную рыбу, из крупной плотвы, язя, карпа получалась отменная молочная рыба, а судака можно было взять для заливной рыбы. Еврейские женщины знали толк в кулинарии, а субботний стол без рыбы – пустой. Лет тридцать Гайдуки занимались рыболовством, и кто знает, может, до них этим занимались их отцы и деды.

Когда началась коллективизация, решили сделать при райисполкоме рыболовецкую бригаду. Имущество Гайдуков на­ционализировали, набрали в коллектив новых людей. А затем бригаду объединили вместе с витебскими рыбаками в одну артель. Гайдуки уже были пожилыми людьми и отошли от дел. На лодки артельщики поставили новые мощные моторы, вместо сетей привезли неводы. Артель ловила не только на Луговом, но и на других озерах вокруг Витебска и Городка. На Луговое приезжали пару раз за лето. Неводами перегораживали все озеро, вытаскивали их лебедкой. Выгребали всю рыбу подряд, и большую, и маленькую. Маленькую выбрасывали здесь же на берегу. Они гнила, стоял неприятный запах».

Гайдуки никогда не говорили о патриотизме, наверное, слова такого не знали. А у новых хозяев жизни громкие слова были в ходу. На партсобраниях, на митингах они умели рубить воздух лозунгами. Хотя на деле именно Гайдуки были настоящими пат­риотами, любившими и свое озеро, и свое местечко.

Сколько поколений Кожевниковых жило в Городке, сегодня вряд ли кто­-нибудь ответит. Может быть, появились они здесь вместе с первыми евреями, поселившимися в местечке четыре века назад.

«Жылi ж спрадвеку тут яны –
Талковыя i ўмелыя.
На бейс-­гакворэс валуны
Цяжкiя, заiмшэлыя…»

Это поэзия уроженца Городка Владимира Скорынкина.

Если брать документы, то одни из самых старых записей относятся к 1855 году, когда в Санкт­-Петербурге вышла книга «Исторические сведения о примечательных местах в Белоруссии». В ней написано:

«В Городке более 350 домов. В них жителей до 3500, из них евреев более за 2000 душ».

Сементовский А.И. в книге «Витебск и уездные города Витебской губернии. Памятная книжка Витебской губернии – 1864 г.» дает точную статистику за 1862 год. «В Городке проживало евреев мужчин – 1217 человек. А всего мужчин в Городке проживало 2014 человек... Еврейских женщин в Городке проживало 1191. А всего женского населения было 2159 душ…»

Рувим Захарович Кожевников пытался как-­то составить генеалогическое древо своей семьи. Но дальше деда, которого звали Мойше, пойти не смог. Что делать, если послереволюционные поколения мечтали о счастливом будущем и ничего не хотели знать о прошлом...

В роду Кожевниковых все были мясниками. Это, говоря сегодняшним языком, семейная профессия, которая переходила от отца к сыну. Кожевниковы вскладчину построили в Городке бойню. Они ездили по деревням, закупали скотину, пригоняли ее в местечко, разделывали, а потом продавали мясо на базаре, где у каждого была своя лавка (а ятке – на идише). Думаю, и фамилия Кожевников, которую получил предок, имеет профессиональные корни. Вероятно, он занимался выделкой кож и тоже относился к производственному конвейеру, который начинался с закупки скотины.

Отца Рувима звали Залман, русские называли его Захаром. Был он работягой, старался заработать лишнюю копейку, чтобы принести ее в дом, поставить детей на ноги. Вставал ни свет, ни заря, особенно по воскресеньям, когда из окрестных деревень и местечек съезжались на базар люди. Приезжали даже из Езерища, Яновичей, Колышек, из­-под Витебска. Тогда казалось, что на городском базаре можно было купить все, что угодно. Впрочем, в каждом местечке был свой такой же базар.

Сначала шел конный ряд. Потом продавали овец, коз, домашнюю птицу, прочую живность. Потом шли мясные палатки. В центре базара стояла огромная кирпичная уборная – городская достопримечательность. Потом шел ряд, где продавали мелкие скобяные товары. Потом – изделия кустарей: корыта, шайки, ночевки, кружки, кувшины; изделия гончаров. Потом был ряд, где продавали поросят. Следом – овощи и фрукты. Потом – сено, трава. Потом – всякая упряжь. Была слышна и белорусская, и еврейская, и русская, и цыганская речь. Если надо – переходили с языка на язык. А как торговались! Это не торговля, а настоящий спектакль. Записывать надо было. К сожалению, этот фольклор ушел от нас безвозвратно. Его уже не восстановишь.

В 1929 году власти запретили частную торговлю. Кожевниковы закрыли скотобойню и лавки на базаре. Захар очень переживал, не знал, куда себя деть. Короткое время работал в государственной торговле. Как и прежде, сидел в мясной лавке, но уже не был ее хозяином. Для него многое было дико. Товара, например, нет. Он не понимал, как это нет товара, за ним надо ехать, привозить его, и он будет. Базар в Городке стал тускнеть.

В это время появился лозунг «Евреи – на землю!». По местечкам и городам ездили представители ОЗЕТ (Общество землеустройства еврейских трудящихся) и агитировали евреев переезжать в сельскохозяйственные коммуны, заниматься сельскохозяйственным трудом.

Вряд ли Захар поддался бы на эти уговоры: властям он не доверял. Но жена у него была сознательной пролетаркой. Она работала воспитательницей в детском саду, а до этого – воспитательницей в еврейской детской колонии, которая открылась в Городке для беспризорных детей после Гражданской войны. Ходила в красной косынке, была общественницей. Муж про нее говорил: «Ты у меня в штанах». Все остальные еврейские жены занимались домашним хозяйством, воспитывали детей, по вечерам на крылечках обсуждали местечковые новости. Алта не такая. Во-­первых, она была из образованной семьи Пруссов, знала не только идиш, но и иврит, что для женщин было редкостью. Дома, чтобы скрыть от детей какие-­то новости, иногда говорили на иврите. Алта интересовалась политикой и была убежденной атеисткой. Она решительно заявила мужу: «Надо ехать в коммуну строить новую жизнь».

И семья Кожевниковых поехала под Богушевск, где на месте бывшего панского имения создавалась еврейская коммуна. Имение было разграблено и разорено. Коммунары внесли свой пай и стали восстанавливать хозяйство. Большинство из приехавших раньше никогда сельским хозяйством не занимались. И, тем не менее, сдвиги были. Коммуна, с государственной помощью, медленно, но все же становилась на ноги. Рувим, которому тогда было шесть лет, помнит большую столовую, где питались все коммунары.

В конце 1930 года деятельность ОЗЕТа стали сворачивать, коммуну ликвидировали, и на ее месте сделали еврейский колхоз. Семья Кожевниковых забрала свой пай, на сей раз не помогли лозунги и пролетарская сознательность Алты, купила лошадь и повозку, погрузила на нее пожитки и отправилась обратно в Городок.

Захар пошел работать землекопом. Трудящимся выдавали по карточкам в день 400 граммов хлеба. Впрочем, хлебом это было трудно назвать – отруби с подмешенной в них мукой. Голод стоял страшный. Всеобщая принудительная коллективизация обернулась всеобщей принудительной голодухой.

Государство, конечно, предпринимало попытки побороть голод. Но, в первую очередь, заботилось о сохранении завое­ваний революции, а значит, о контроле над людьми. Все население Городка, вероятно и других городов и местечек, было разделено на «десятки». Десять домов – «десятка». Разрешали по определенному графику сметать мучную пыль со стен и потолка на мельнице, которая была в Прудке (недалеко от Городка) и забирать с собой. Считалось большим счастьем, когда подходила очередь, потому что можно было насобирать полкилограмма мучной пыли. Это становилось весомой прибавкой к рациону. Мучную пыль подмешивали к желудям, к отрубям, делали похлебку, пекли что­-то наподобие хлеба.

Не было соли. На «десятку» давали кусок бочки из­под селедки. Доски были пропитаны селедочным рассолом. Дома такую доску раскалывали на щепки. И щепки вываривали. Получался солоноватый раствор. Он заменял соль.

От голода стали погибать люди. На улице, где жили Кожевниковы, умерло несколько человек. Государство снова «проявило заботу», и началось «золотое время». Милиционеры и общественники ходили по домам и отбирали золото, серебро, драгоценности. Говорили, это делается, чтобы спасти людей от голода. Если люди добровольно не отдавали золото, их сажали в тюрьму. Пришли как-­то к Дуне Скряге, соседке Кожевниковых, и потребовали отдать драгоценности. У нее их никогда не было. Ей не поверили и забрали с собой, посадили под арест.

К Кожевниковым не приходили за золотом. Во­-первых, Алта была активисткой и сознательной женщиной, да и кругом знали, что ничего эта семья не скопила. «Драгоценности» в доме Кожевниковых состояли из шести серебряных ложек, которые Алте подарили родители на свадьбу.

Когда власти выгребли золото и серебро, хранившиеся у людей на черный день, открылись магазины «Торгсин». Такой магазин был открыт и в Городке. «Торгсин» – это торговля с иностранцами. Откуда в Городке в те годы были иностранцы?

В один из дней, когда Алта ничем не смогла ответить на взгляды голодных детей, она достала из шкафа свадебный подарок и понесла ложки в магазин «Торгсин». За серебро дали несколько килограммов пеклеванной муки. Алта принесла домой ценный груз и всю муку сразу пустила на тесто. Не могла она перенести голодные взгляды детей, их тихие, но понятные вздохи. В этот вечер она испекла шесть караваев хлеба. Запах стоял в доме такой, что можно было сойти с ума. Хлеб доставали из печи, и хотя взрослые понимали, что надо сделать запас на следующие дни, никто не мог сказать слова: «Нет». В этот вечер съели все шесть караваев. Потом Алта долго переживала, что поступила не по-хозяйски.

И все же эти маленькие радости, которые запомнились на всю жизнь, не спасли бы семью от голода, если бы не помогал брат Алты, который в то время жил в Москве.

Мы сделаем небольшое отступление, чтобы подробнее рассказать об этом человеке. Он этого, безусловно, заслуживает.

Велвл Прусс был намного старше Алты. И еще до 1917 года стал активным социал­демократом. Жил в Санкт-Петербурге. За революционную деятельность был сослан в Сибирь. Бежал, оказался в Швейцарии. Серьезно учился и по-прежнему поддерживал связь с русскими революционерами, с большевиками, которых в Швейцарии жило немало. Велвл женился на Гене. Эта девушка, тоже из Белоруссии, стала его невестой еще до сибирской ссылки.

Велвл был серьезным специалистом по точной механике и занялся часовым делом. Как у Кожевниковых семейным занятием было мясное дело, так у Пруссов – часовое. Отец Велвла был часовщиком, жил в Витебске. Говорили, что у мастера Иосифа Прусса золотые руки. У него были ученики, подмастерье. Даже витебский губернатор доверял ему ремонт своих часов.

Иосиф Прусс умер еще до революции 1917 года. Его мастерскую продали. Старший сын уже жил в столице, а младший Яков был еще слишком мал. Потом его отдадут учеником к сапожнику, и по этой специальности он проработает всю жизнь.

Жена Иосифа – Геня, была интеллигентной женщиной, окончившей курсы, много читавшей, знавшей литературу. Но после смерти мужа семья стала бедствовать, и она решила вый­ти замуж за Мойше Кожевникова – мясника из Городка, который тоже недавно овдовел. Так переплелись судьбы этих семей. Геня с дочерьми Алтой и Дашей приехала в Городок. И хоть в доме мясника Кожевникова было сытно, долго прожить вместе разные люди не смогли. Геня Прусс вернулась в Витебск. Но судьба пошутила над ней. Ее дочь Алта познакомилась с сыном Кожевникова Захаром, и они стали мужем и женой. А расставшиеся супруги теперь именовались сватами.

Младшая сестра Даша тоже вышла замуж в Городке. Правда, в отличие от старшей сестры, ее мужем был какой-­то проходимец. Очень скоро поняв это, она развелась. Отвергнутый муж бегал по Городку с ножом и грозил зарезать бывшую жену, пока однажды на дороге не встретился ему Захар Кожевников. Надо сказать, что все Кожевниковы были не робкого десятка, а кулаки по размеру не уступали детской голове.

Захар взял за грудки бывшего родственника и сказал:

– Еще раз увижу, как за Дашей гоняешься с ножом, и считай, что ты свое отжил.

Погони и угрозы прекратились сразу. В Городке знали Кожевниковых и считали, что лучше с ними не связываться. Мясники умели постоять за себя и друг за друга.

Файвл – племянник Захара Кожевникова – работал до революции на электростанции. Не удивляйтесь, до революции в Городке была электростанция, и стояла она на реке Горожанке. Хозяином предприятия был немец. За что-то он рассердился на Файвла и ударил его по голове молотком. Файвл выжил, но с головой у парня стало плохо. Кожевниковы собрались вместе и решили, что за парня надо отомстить. Кто-то рассказал об этом немцу, и он, бросив все, немедля убежал из Городка.

Но мы отвлеклись, давайте вернемся к истории семьи Пруссов. В России часового дела, как такового, до начала двадцатых годов XX века не было. Практиковалась только сборка часов. Получали из Швейцарии комплектующие детали и собирали. Велвл Прусс обратился в Совет Народных Комиссаров, где у него были хорошие знакомые, соратники по революционной борьбе, с предложением, что он готов организовать часовое производство в России. Его услышали и уполномочили этим заниматься. Выделили деньги, чтобы закупил оборудование, на первое время комплектующие детали. И в 1926 году Велвл Прусс с большим грузом прибыл в Москву. Он – один из тех, кто строил часовые заводы в Москве и в Куйбышеве.

Приехал из Швейцарии с женой, четырьмя детьми, которые по-русски не могли связать двух слов. Старший сын Исаак вскоре стал инженером, хорошим специалистом в часовом деле, помогал отцу. Дочь Рашель пошла учиться на французское отделение института иностранных языков. Младшие – Карл и Дора, жили с мамой. Отца они видели редко. Он верил в светлое будущее и не жалел ради этого времени и сил.

В голодные годы Алта приезжала в Москву, брат помогал ей продовольствием, давал деньги, и по ночам она стояла в очередях в коммерческих магазинах, покупая хлеб. А потом отправляла его в Городок, детям. Этот хлеб, может быть, спас семью Кожевниковых от голодной смерти.

Старший сын Захара и Алты – Иосиф, названный в честь деда, в 1932 году уехал в Москву к дядьке. Он учился в фабрично-заводском училище на токаря, а потом работал на часовом заводе.

Велвл помогал многим родственникам. Он забрал в Москву и сестру Дашу вместе с ее новой семьей.

В 1923 году в Городке появился бежавший из Польши полит-эмигрант Моисей Зигельман. Он быстро сошелся с Дашей. Они переехали в Витебск. Зигельман стал народным судьей. Причем специализировался в основном на еврейских делах. В то время в Белоруссии было четыре государственных языка, и судопроизводство могло вестись на любом из них: белорусском, русском, еврейском и польском. Многие местечковые жители, особенно люди пожилого возраста, плохо знали русский или белорусский язык и предпочитали говорить на идише. Такие дела поручали Зигельману, прекрасно владевшему еврейским языком.

У Моисея и Даши родилось четверо детей: Маня, Лиля, Женя и Эдик. Велвл Прусс перевез сестру с семьей в Москву, помогал первое время: пока Моисей учился в Московском высшем техническом училище им. Баумана. По окончании училища Моисей работал на Куйбышевском часовом заводе.

В 1937 году Велвла и его старшего сына Исаака посадили в тюрьму как «врагов народа». Приговор, страшный по своей сути, был обычным для того времени – расстрел. (Оба посмертно реабилитированы.)

Как только Моисей Зигельман узнал об аресте Велвла, он немедленно отправил всю семью в Городок, подальше от глаз сталинских опричников. (Сказался опыт подпольной работы в Польше.) А буквально через несколько дней приехал в Городок и сам. Ночевать, на всякий случай, уходил к соседям. Знал, что арестовывать приходят по ночам. И надеялся обмануть чекистов. (Наивный, разве можно было сравнивать их с польской полицией?!) Так прошло полгода. Когда первые страсти улеглись, Моисей перебрался в Подмосковье и устроился в артель, которая ремонтировала измерительные приборы. По всей видимости, работник он был хороший, и хотя старался не высовываться, все равно оказался на виду. Когда началась Великая Отечественная война, его срочно перевели работать на завод в Челябинск, где изготавливали приборы для авиации. Дочь Велвла Рашель к этому времени вышла замуж за азербайджанца Измаилова, который учился в Московской Высшей партийной школе. Потом его отправили в Киргизию на руководящую должность. Он решил вступиться за арестованных родственников и доказать, что произошла ошибка. Написал письмо Сталину. На свободе оставался ровно столько, сколько шло письмо сначала туда, а потом почта с нарочным – обратно. Арестовали «за потерю революционной бдительности».

Рашель с двумя детьми переехала к родителям мужа в Баку. А Геня, жена Велвла Прусса, осталась в Москве с двумя детьми. Карл стал крупным инженером. Дора поступила учиться в театральное училище, но ее оттуда исключили, когда узнали, что в семье Пруссов «враги народа».

Так среди Кожевниковых и Пруссов закончились династии мясников и часовщиков. «Мы наш, мы новый мир построим…», – пели строители нового мира и перечеркивали, часто пулями, все, что было до них.

В первый класс Рувим Кожевников пошел в городокскую еврейскую школу. Кроме нее, в Городке работали еще две белорусские школы. В учебных заведениях была одинаковая программа, но в еврейских школах учебники на еврейском языке и, соответственно, все предметы шли на этом языке, а в белорусской – на белорусском.

Рувим Захарович вспоминает: «Вывеска была на четырех языках: еврейском, белорусском, русском, польском. Примерно с четвертого класса мы начинали учить белорусский язык и литературу, а с шестого – русский. Нас учили прекрасные педагоги. Химию и зоологию вели сестры Эпштейн. Историю – изу­мительный учитель, воспитанник городского еврейского детского дома Азарх».

Судьба Рувима Кожевникова складывалась так, что в жизни несколько раз он мог остаться инвалидом, потеряв ноги. В шестом классе Рувим заболел скарлатиной. Положили в «заразную» больницу – так тогда называли инфекционную. Дело шло на поправку. Перед выпиской мальчика решили помыть в бане и простудили. Когда привезли домой, поднялась высокая температура и отнялись ноги. Рувим мог только ползать, встать на ноги не было сил. Алта делала настои из трав и корней, Рувима сажали в бочонки с этими настоями, растирали ноги травами и песком, его лечили бабки­-знахарки. Мальчик был очень слаб, и поначалу говорили, что он и вовсе не жилец, а потом болезнь начала отступать и Рувим встал на ноги. Правда, шестой класс он пропустил и, несмотря на слезы, вынужден был остаться на второй год. Для Рувима это был позор: он – второгодник. И стал мальчик учиться еще прилежнее, еще серьезнее.

В 1938 году еврейскую школу закрыли. Как официально сообщали: «По просьбе родителей учеников».

Рувим Захарович утверждает, что никаких просьб в Городке не было. Более того, родители возмущались, особенно старики. Стали вспоминать царское время, черту оседлости, процентные нормы, антисемитизм.

Всех учеников школы перевели в белорусскую школу № 3. Собственно говоря, просто поменяли вывеску на школе. Учителя и ученики остались прежние. Только преподавание велось теперь на белорусском языке. А про еврейский уже и не вспоминали. А через год белорусскую школу сделали русской. Наверное, по мнению властей, для полной победы интернационализма. Правда, никто не задумывался, что тем самым калечили детей, воспитывали у них пренебрежительное отношение к целым народам, их культуре, истории. Никому не было до этого дела. Все были только колесиками и винтиками в новой социалистической машине…

В довоенном Городке оставались две русские школы и одна белорусская.

Сталинская национальная политика, безусловно, давала свои отравленные всходы, но даже она не могла в одночасье разрушить мир, в котором десятилетиями в согласии и дружбе жили люди.

В довоенном Городке было привычно, что белорусы, русские свободно говорили на идише, евреи – на русском, белорусском. Правда, поколение Мойше Кожевникова – деда Рувима, плохо знало русский или белорусский язык. Отец и мать Рувима уже свободно говорили и на еврейском, и на русском языках. А дети и вовсе не задумывались, на каком языке общаться.

На улице жило всего несколько нееврейских семей, поэтому идиш здесь был языком межнационального общения.

Дом довоенного друга Рувима Бориса Скряги стоял напротив, через дорогу.

«Люди жили тяжело, в нужде, но дружно, – вспоминает Рувим Захарович. – Боря Скряга был года на два старше меня. Наши семьи были, как родственники. У Бориса была сестра Тамара, моего возраста, и родители тетя Дуня и дядя Саша. И зачастую мы больше общались с тетей Дуней, чем с мамой. Мама работала, а тетя Дуня была дома.

Когда мне было лень лишний раз читать учебник, я кричал через дорогу:

– Борис, иди почитай мне домашнее задание.

И он читал мне учебники по геометрии, зоологии, литературе. Естественно, все учебники были на еврейском языке.

Мы жили, как одна семья. Борис и Тамара кушали у нас, мы кушали у них. И все было как-то вместе.

Моим другом детства был Александр, сын Ивана Петровича Евдокимова. Александр Иванович дослужился до генерал­майора. Живет в Москве.

Однажды в Городке приехавший на родину Евдокимов встретил друга детства подполковника Абрама Массарского, тоже приехавшего навестить родные места. Они обнялись, стали расспрашивать друг друга и как-то незаметно перешли на идиш. Люди, проходившие мимо, ничего не понимали. Два высших офицера Советской Армии, их земляки, говорили друг с другом на непонятном языке.

Рядом с нами жила семья Ефремовых. Там было пять или шесть детей, – вспоминает Рувим Захарович. – Все они были значительно старше меня. Недавно умерла последняя из семьи – Нюша. Когда я приезжал в Городок, она говорила со мной по­еврейски.

Мы – дети, не понимали, как можно огорчить друг друга. У старших, конечно, было куда больше проблем, но все равно дружба была абсолютной”.

Чем занимались, как проводили время дети тридцатых годов, оторванные от традиционных укладов, свято верившие, что религия – это опиум для народа?

В Городке еще действовала синагога. Был раввин, шли службы, но ходили в синагогу только люди преклонного возраста. Рувим Кожевников ни разу в синагоге не был. Более того, проходя мимо синагоги, он, как и его школьные товарищи, бросал в форточку мусор. Так боролись с религией.

В тридцатые годы идеологического вакуума не было. Энтузиазм первого поколения, рожденного при социализме, был удивительным. Дети, да и взрослые верили в светлое будущее. Продолжалась борьба с классовыми врагами.

В городском саду по вечерам крутили фильмы. Устанавливали передвижку, и Хаим Соломинский, который начал работать киномехаником в 1927 году и проработал в кинофикации Городка 68 лет, звал пацанов, чтобы они крутили динамо­машину. Это считалось большим везеньем. А с экрана Чапаев на картофелинах объяснял Петьке военную стратегию, и всем было понятно, что мировая революция обязательно победит и это вопрос скорого времени.

В Городке работала детская техническая станция. Ей руководил прекрасный педагог Орлиевский.

«Светлая голова, мастер на все руки. Он и механик, и элект­рик, и преподаватель труда, – вспоминает Рувим Захарович Кожевников. – Мы пропадали на детской технической станции целыми днями. В 1939 году сделали модель электрифицированной железной дороги. Она была диаметром три метра. Ездили электровозы с вагонами, были проложены рельсы, мигали светофоры, поднимались шлагбаумы. Наше изделие экспонировалось в Москве на Выставке достижений народного хозяйства СССР, его установили в Павильоне юных техников. Городокские ребята ездили на ВДНХ. О нас писали в газетах».

Все мы родом из детства. И наши увлечения, порой незаметно для нас самих, закладываются именно в эти годы. Наверное, и пристрастие к изобретательству у Рувима Захаровича идет с детских лет.

«Мы читали детские газеты, – когда Рувим Захарович вспоминает, на его лице блуждает улыбка, – еврейскую газету «Юнгер ленинец», белорусскую «Чырвоная зорка» и русскую «Пионерская правда». «Чырвоная зорка» заочно зачисляла в кружки авиамоделистов и автомоделистов. Присылали официальные удостоверения. Мы дома делали модели педальных автомобилей, самолетов на резиновом приводе. Для постройки авиамоделей требовались сосновые палочки. Я с Борисом Скрягой зимой на лыжах ходил за три километра на Воробьевы горы. Спилили маленькую сосну и из нее настрогали палочки. Хотя рядом было полно сосновых досок. Но в газете было написано, что нужна сырая сосновая реечка. И мы старались сделать все, как было написано.

Я всю жизнь благодарен своему дяде Абраму Кожевникову. Он был старше нас с братом, учился в сельхозтехникуме. Но находил время для нас – мальчишек, старался многому научить. Меня он научил читать уже в четыре года. От Абрама мы узнали, как устроены и работают автомобили, тракторы, паровозы, под его руководством мастерили различные модели машин. Перед войной Абрама Шаевича призвали в армию. Он служил подвод­ником на Дальнем Востоке. Участвовал в войне с Японией. Вернувшись после войны на родину, работал в МТС, в сельском хозяйстве. Был одним из лучших руководителей в области”.

Вместе с младшим братом Вулей Рувим пошел записываться в аэроклуб. Вулю зачислили, а Рувима покрутили на тренажере и сказали: «Не годен». Вуле выдали форму, комбинезон, очки, шлем, он даже летал. И вдруг обнаружили, что Вуля по возрасту не подходит. Самые молодые курсанты должны быть с 1923 года, а Вуля – с 1925 года. Захар Кожевников пошел к друзьям и принес сыну справку, что он родился на два года раньше, и Вуля продолжил занятия в аэроклубе.

19 июня 1941 года в школе был выпускной вечер. Рувима Кожевникова хвалили на все лады. Его мама сияла от счастья. Говорили, что он будущее светило математики.

«Я действительно никогда не смотрел в учебники, как надо доказывать теоремы, – вспоминает Рувим Захарович. – Хотя учебники я, конечно, читал, готовился к урокам. Но когда задавали теоремы, мне было важно знать, что дано и что требуется доказать. Я по-своему все решал. Меня к доске в школе не вызывали. Только если что-то было серьезное и ни у кого не получалось, говорили: «Кожевников, к доске». Я шел к доске и все решал».

На выпускном экзамене по алгебре и тригонометрии преподавателям в конвертах принесли задачи, которые ученики должны были решить. Никто этих задач в классе не решил. Преподаватель тоже сел решать, но, видно, у него не получалось, он нервничал, все время подходил к Рувиму и спрашивал: «Ну, как у вас, Кожевников?». «Я решаю», – отвечал Рувим. Время экзамена закончилось. Один Кожевников решил задачи. Было такое напряжение, такая усталость, что после экзамена, придя домой, он лег на кушетку и как будто провалился. Через два часа его разбудили. Срочно вызвали в школу.

Сидит экзаменационная комиссия.

– Расскажите, как вы решили эту контрольную? – спрашивают у него.

– Не знаю, – отвечает Кожевников. – Решил и все.

Оказывается, в конверте для средней школы оказались задачи для института. Кто-то что-то напутал. Экзамен опротестовали. Назначили новую контрольную. Кожевникову поставили отличную оценку по первой контрольной.

Официальная пропаганда после заключения пакта Молотова – Рибентропа утверждала, что войны с Германией не будет, мол, Советский Союз и Германия теперь друзья. И только англо-американские империалисты, которые всю жизнь загре­бают жар чужими руками, хотят столкнуть в конфликте Советский Союз с Германией. Но все равно в воздухе пахло войной. Какие-то невидимые флюиды подсказывали, что сойдутся Советский Союз и Германия в смертельной схватке. Те, кто любил с друзьями поговорить о политике, делали это очень осторожно и при посторонних мгновенно умолкали, вспоминали недавние войны в Абиссинии, Испании, кто был начитанней, повторял слова Димитрова: «Фашизм – это война».

В середине июня стали потихоньку вызывать в городокский военкомат военнообязанных. Им вручали повестки. И ночью, захватив с собой пару портянок, кружку, ложку, продовольствия на три дня, они уходили в западном направлении. Забрали и трех сыновей Шаи Кожевникова, уже отслуживших срочную службу в армии: Янкеля, Лейбу и Шлему. Говорили о возможных учениях. Всеобщей мобилизации в стране объявлено не было.

После окончания школы Рувим собирался поступать в Севастопольское военно-морское училище. Там учился друг детства Белохвостов. Старший брат Белохвостова уже окончил училище, потом там учился средний, а следом и младший поступил туда же. Все трое приезжали на каникулы в Городок и говорили: «Рувка, ты должен к нам идти учиться. Нам толковые ребята нужны». Рувиму очень нравилась военно-морская форма. Белохвостовы были симпатичные, фигуристые ребята. Они интересно рассказывали о своей жизни. Долго уговаривать Рувима Кожевникова не пришлось. Он забрал в школе аттестат, собрал все необходимые справки и отправил почтой в Севастополь. Со дня на день должны были вызвать на учебу.