Мои предки по материнской линии были выходцами из Прибалтики. Они жили в Риге до 1914 года. С началом Первой мировой войны этот город покинуло много евреев. Частые ночные погромы, издевательства, надругательства – все это заставляло искать новое пристанище несчастным людям. Две сестры матери уехали в Йоханнесбург в Южно-Африканскую Республику. А моя бабушка – Бэла Берман с двумя дочерьми Басей и Ханой, перебралась в местечко Островно. В те годы здесь появилось много евреев-беженцев из Прибалтики и западных районов Белоруссии. Царское правительство, пытаясь оправдать свои поражения на фронтах, обвинило евреев в том, что они поставляют немцам информацию, и выселяло их из прифронтовых территорий.

Бася Берман – моя мама. Она родилась в 1898 году. Хана Берман – моя тетя, моложе мамы на шесть лет. В 1916 году мама вышла замуж за еврея из Островно Нохима Рыжика. Это был счастливый брак, от которого родилось шестеро детей. Я была четвертым ребенком. Росла веселой, энергичной. Любила стирать, убирать, только учиться ленилась.

Семья была большая, за стол садилось не меньше десяти человек. Для всех существовали строгие правила поведения. Сначала дедушка читал молитву, потом мы начинали кушать. У нас дома было тихо и спокойно. Моя мама жила со своими свекрами. В такой ситуации часто бывает недопонимание, но я никогда не слышала, чтобы у нас кто-то ссорился.

В 1936 году умерла маленькая сестра Бела. В 1938 году от брюшного тифа умер старший брат Абрам. Он скончался в день своего двадцатилетия. Это был страшный удар для всех, но особенно для мамы. Она как-то сразу постарела. Когда я шла рядом с мамой, незнакомые люди говорили, что это моя бабушка.

Дедушка по отцовской линии, Рыжик Мотл Рувимович, был мастером на все руки: кровельщик, бондарь, стекольщик, столяр. В дни, когда непогодилось, дедушка оставался дома, плел лапти, корзины. За работу ему не всегда платили деньгами. Приносили картофель, грибы, мед, ягоды, фрукты, даже ячмень. Любой оплатой дедушка был доволен. Жизнь была тяжелой. Работали в колхозе, за трудодни платили картошкой, огурцами, ячменем, льняным маслом.

Мама работала на льнозаводе рабочей. Зарплата у нее была маленькая, но все-таки платили деньгами, и иногда мы позволяли себе купить селедку, сахар. Что-то приносил на наш стол и маленький приусадебный участок.

В Островно была школа-десятилетка. В ней учились дети из местечка и соседних деревень Вальково, Панкратово, где были школы-четырехлетки. Я быстро справлялась с домашними делами и сразу уходила на улицу. Часто забегала к соседям. Встречали меня от всей души, угощали чем-то вкусным. Наша семья тоже встречала гостей радушно. В праздники на стол ставили рыбу: заливную, фаршированную, рыбные котлеты – излюбленное наше угощение. Рыба в доме была. Озеро рядом. Знакомых у нас было много, даже из соседних деревень и сел.

Дедушка был религиозным человеком. Иногда он брал меня с собой в синагогу. И я помню, как на Рош-Га-Шона (еврейский Новый год) трубили в шафар, в Йом-Кипур (Судный день) все были в белых одеждах, на Песах дедушка рассказывал Агаду.

В середине тридцатых годов синагогу в Островно закрыли, но верующие люди по-прежнему собирались и молились в чьем-то доме. Старались лишний раз не привлекать к себе внимания. В предвоенные годы миньян собирался в нашем доме. Мой дедушка Мотл был у них старшим. У нас хранился свиток Торы.

Время было неспокойное, говорили, что назревает война. Когда до меня доходили такие разговоры, становилось страшно. Ночью я укрывалась с головой одеялом, как будто так можно было спрятаться от всех несчастий, а днем, когда мы с мальчиками играли в войну, я пряталась от «врагов». Кто мог знать, что это пригодится мне в жизни?.. Мама очень переживала за меня, думала, что я девочка несерьезная, легкомысленная. Мне трудно было понять, что от меня хотят, что вызывает у них тревогу.

В Островно часто устраивали вечеринки, где молодежь собиралась потанцевать. Я тоже любила танцевать, петь. Никто меня не удерживал, не запрещал. По возвращению домой рассказывала, как весело было. Я в отца – он был весельчаком.

22 июня 1941 года, воскресенье... Помню, я гуляла по Островно, зашла на почту. Там была единственная радиоточка в нашем местечке. Люди часто заходили туда, чтобы узнать последние новости. И я приходила послушать, что в мире делается, на людей посмотреть. В тот день я встретила на почте новую в местечке девочку – Шуру Богданову. Мы познакомились, и она мне рассказала, что по радио сообщили: «Началась война, ночью немцы бомбили многие города». Я быстро побежала домой, стала рассказывать обо всем, что узнала, и в ответ получила затрещину. «Ты понимаешь, что говоришь?» – сказала мама.

Страшно было в те дни всем. И родственники, и знакомые собирались вместе, надеясь, что коллективно легче найти правильный ответ на вопрос: «Как жить дальше?»

У нас гостила папина сестра Рахиль, приехавшая на летние каникулы из Витебска. Ей было двадцать лет. Ночью с двадцать второго на двадцать третье июня к нам приехала жена дяди Исаака – Лиза с двумя детьми. В Островно жила еще средняя сестра отца – тетя Рива, по мужу Афремова, с двумя девочками – Дорой и Раечкой.

И вот на третий день войны мы решили покинуть местечко. Взяли небольшие узелки. Когда выходили из Островно, нас догнала грузовая машина. Из нее выпрыгнул дядя Абрам Афремов и сказал: «Быстро залазьте в кузов». Мы погрузились в машину. Там уже сидел молодой мужчина, которого задержали наши войска, посчитав диверсантом. Дядя Абрам должен был доставить его в штаб. Мы ехали в Витебск. Довезли нас до первых городских домов и высадили. Дядя Абрам сказал, что сдаст диверсанта и, как только освободится, поможет нам. Больше мы дядю Абрама не видели, и дальнейшая его судьба неизвестна. Наверное, он разделил судьбу тысяч солдат, погибших в неразберихе первых военных дней.

Мы вынуждены были пешком отправиться дальше. Дошли почти до Смоленска и узнали, что немецкие войска уже на подходе к этому городу. О нашем дальнейшем пути на восток нечего было думать. Дедушка решил, что надо вернуться. Его слова были законом, и мы пустились в обратный путь. Возвращаясь домой, видели, как фашисты гонят пленных, раненых, голодных, измученных. Никогда не забуду, как фашисты пристреливали тех, кто отставал, падал и не мог подняться. Всю дорогу нас преследовало это страшное видение, и мы плакали. Мама всех успокаивала, говорила, что немцы – цивилизованная нация, что они культурные люди.

Когда мы вернулись в Островно, узнали, что с 9 июля здесь уже разместилась немецкая воинская часть. А 19 июля 1941 года на стенах домов, на столбах были развешаны приказы, сообщавшие, что евреи должны покинуть дома и переселиться в гетто – десять домов, отведенных на правой стороне улицы, разделявшей местечко. Дома напротив были заняты воинской частью.

Согласно приказу, мы должны были пришить на верхнюю одежду желтую нашивку.

Гетто не было ограждено проволокой, но свободно ходить запрещалось. В первый же день был расстрелян Арон Штукмейстер. Арону был всего двадцать один год. Молодой красивый парень погиб только за то, что не понял, почему он должен тесниться в чужом доме в то время, когда у него есть свой. Но его дом был на другой улице, и жить в нем ему и его семье запретили. Арон не выполнил фашистский приказ и погиб.

В одном доме нас поселилось восемнадцать человек. К нам повадился ходить немецкий солдат. Он выдавал себя за еврея, рассказывал, что, когда в Германии к власти пришел Гитлер и стали преследовать евреев, его семья переехала в Гамбург и скрыла свое происхождение. Мы не верили ему. Да и как можно было поверить, чтобы солдат немецкой армии первым встречным рассказал свою тайну, за которую его могли расстрелять! Усаживался немец на стул посередине большой комнаты. Однажды я услышала, как моя мама просила его спасти мою старшую сестру Сару. Немец обещал спасти сестру, увезти ее в Гамбург. Когда я услышала об этом, спросила: «А что будет со мной?» Немец обещал помочь мне тоже. Через два дня после его последнего визита в наш дом пришла настоящая беда.

Вторник, 30 сентября 1941 года. Раннее утро. Канун еврейского Нового года – праздника Рош-а-Шана. У нас в доме не было даже крошки хлеба. Взрослые ушли на поиски еды. Осталось нас трое: моя старшая сестра Сара, младший брат Моисей и я.

Подхожу к окну. Оно выходило на дорогу. Было видно, кто входит и выходит из Островно. Подъехало несколько машин, из них выпрыгнули немцы, держа наготове автоматы. Немцы были одеты в черное. Они окружали дома, где жили евреи. Я позвала к окну сестру и брата. «Смотрите, – показала я на улицу, – готовится что-то страшное. Надо попробовать выйти из дома». Уговаривала их пойти со мной, но они не согласились. Ждать взрослых было некогда.

Я выбежала из дома во двор, пролезла под забором, дворами добежала до границы гетто. Через несколько десятков метров жили Богдановы. Забежала к ним и попросила спрятать. Мать Шуры молча протянула мне паспорт. Я открыла документ и прочитала: «Богданова Александра Александровна, 1924 года рождения, украинка, родилась в Днепропетровской области». Шурина мама стала объяснять мне, что оставить меня в своем доме она боится: за укрывательство евреев немцы грозили расстрелом. Она сказала, что сейчас я выгляжу старше своих лет и на фотографии очень похожа на Шуру.

Я быстро выбежала из дома. Увидела, что два фашиста с автоматами ведут брата моего дедушки – дядю Сайю. Он хотел спрятаться у Букштыновых. До войны они по-соседски жили. Дядя Сайя прихватил с собой скрипку, на которой замечательно играл, и попросил соседей впустить его в дом. Те отобрали скрипку, наверное, подумали, что в ней спрятаны деньги, а дядю Сайю выдали фашистам.

Я стояла, как вкопанная. Фашисты посмотрели на меня. Дядя Сайя опустил глаза и сделал вид, что меня не знает.

Выбежала из Островно. Я была на окраине русского кладбища. Слышу шум идущей машины, в кузове вижу мужчин. Притаилась в кустах. Машина остановилась, фашисты вытолкнули людей. Мужчины были с лопатами. Фашисты заставили их копать яму.

Потеряла счет времени. Затем услышала автоматные очереди... Несколько фашистов остались около ямы, машина развернулась и уехала. Через некоторое время привезли женщин и детей. Я видела, что женщины о чем-то говорят. Через несколько дней узнала, что перед расстрелом успели сказать последнее слово Рыжик Рахиль – моя молодая тетя двадцати лет, сестра папы, учительница младших классов, Кролик Фрида – студентка мединститута, Аня Афремова – студентка пединститута. Они говорили, что фашистам отомстят за смерть невинных людей.

Недалеко от ямы стояли те, кто пришел посмотреть на это страшное зрелище.

Я потеряла сознание. Пришла в себя, когда стемнело. Старалась подползти к месту казни и услышала пьяные голоса. Стоя рядом с расстрельной ямой, фашистские прислужники рассказывали друг другу какие-то истории. При этом смеялись, курили, сплевывали сквозь зубы. Только, когда прямо под ногами начинала вздрагивать земля, полицаи боязливо отходили на шаг в сторону. Из их разговора я поняла, что земля на могиле шевелится, потому что в нее падали не только убитые, но и раненые, и они оказались заживо погребенными. Фашисты приказали полицаям охранять могилу, чтобы не дать никому из нее выползти.

Через несколько дней я узнала, что сразу после расстрела в Островно фашистами была устроена пьянка-гулянка.

В услужение к немцам пошли Петр Савельевич Ковалевский, Михаил Павлович Сорокин, Анатолий Сергеевич Букштынов. Были и те, кто позарился на еврейское добро. Молодая женщина, ее звали Фрося, знала, что у Фриды Кролик лежит новый отрез на пальто. Она привела к ней гитлеровца и сказала ему: «Забери у жидовки отрезик, а мне отдай».

Когда после расстрела у жены Шумова фашисты вырвали изо рта золотые коронки, Фросе перепало золотишко. Так с ней рассчитывались за любовь.

Я побрела в деревню Вальково. В нашу школу ходили вальковские ребята. Председатель колхоза Варлам бывал у нас дома. К нему я пришла поздно вечером, на третий день после казни. Рассказала, что всех наших расстреляли. Меня уложили на лавку спать. Я не могла уснуть и вдруг услышала стук в дверь. Зашла молодая женщина. Из разговора поняла, что это учительница начальных классов из деревни Вальково. Женщина рассказала Варламу о расстреле в Островно.

«Тихо, – ответил ей Варлам, – здесь у меня спит жидовочка, не знаю, что с ней делать, завтра, наверное, сдам полиции». Я решила, что надо срочно уходить. На вопрос Варлама, «Куда иду?», ответила: «По нужде».

Выбралась из деревни. Иду и плачу. Вдруг слышу, кто-то зовет: «Ривочка, зайди в сарай». Голос знакомый. Это дядя Исраил Шумов, ему было лет сорок–сорок пять. С ним Мотл Шамес – молодой парень лет шестнадцати–семнадцати и девушка Дора.

Дора вместе с семьей приехала из Западной Белоруссии. Ее отец был партийным работником. Они пытались эвакуироваться дальше на восток. Но отец по дороге заболел, и им пришлось остановиться в Островно. В их семье было четыре человека: отец, мать, Дора и ее младшая сестра Лиля. Мы с Лилей подружились, и потому я хорошо знала эту семью. Когда евреев загоняли в гетто, Дорины родители договорились в соседней деревне с русской семьей, хорошо заплатили им, и дочка переехала к ним жить. Когда Доре рассказали о расстреле в Островно, она пришла узнать о судьбе родных. Ее схватили полицейские и посадили в подвал. Охранял Сорокин Миша, наш островенский парень, который стал полицаем. Он пообещал освободить Дору, если она переспит с ним. Девушка согласилась, но попросилась выйти. Ей удалось перехитрить полицая и убежать. Сорокин гнался за ней, стрелял. Но, к счастью, Доре удалось спастись.

У Шумова Исраила погибли жена Пейса, мать жены и дочь Сима. Он рассказывал мне, что его четырнадцатилетняя дочь перед расстрелом была изнасилована фашистом, а потом ударом приклада сброшена в яму. В семье Шумовых воспитывалась племянница семи-восьми лет. Ее тоже звали Симой. Мама маленькой Симы умерла во время родов. И тогда малышку взяли на воспитание бабушка и тетя. Отец Симочки жил в Москве или в Ленинграде. И вот, когда стали забирать Шумовых, в дом забежала русская женщина и со словами «Это моя девочка» забрала маленькую Симочку. Имя этой женщины – Репиня.

Шамес Мотл жил с отцом. Отца расстреляли, а Мотл смог убежать и скрыться. Недолго прожили Исраил Шумов и Мотл Шамес. Они были зверски убиты в деревне Журавли полицаями. Дора сумела отыскать в лесу партизан и примкнуть к ним.

Утром мы решили разойтись. Я направилась в деревню Панкратово, где жила семья, которая когда-то обращалась к моим родным за помощью. У них была больная дочь, и ее надо было положить в больницу. Мои родственники помогли этой семье. Я решила, что они мне тоже помогут. Долго разыскивала этих людей, потому что не помнила даже их фамилии. Наконец, нашла. Их дом был вторым, если идти из леса. Я сразу не сообразила, как представиться, заплакала. Женщина позвала меня в дом, дала воды. Я рассказала о себе. «Надо думать, как спасти тебя», – сказала женщина. Она дала мне другую одежду, велела, чтобы я не разговаривала, если в доме будут чужие люди. «Ты плохо выговариваешь букву “р”, и сразу поймут, кто ты», – объяснила она. Мы вышли за дом накопать картошки. К забору подошла соседка, поинтересовалась, кто я. Моя спасительница сказала, что приехала племянница из Витебска, там голодают, надо дать ей с собой еды.

Однажды я увидела, как по деревне идут партизаны. Впереди шел высокий молодой человек лет тридцати, одетый в черное. Бушлат, костюм, шапка – все как у железнодорожника. Это был командир отряда Анатолий Федорович Калинин. Рядом его заместитель – Станислав Конопьюк. Я подошла к ним и рассказала, что со мной случилось. Среди партизан был боец, которого звали Семен. Невысокого роста, светловолосый, на еврея, вроде, не похож. И вдруг командир обращается к нему и говорит:

– Девушка утверждает, что еврейка. Поговори с ней на вашем языке.

Семен стал говорить со мной на идише. Оказалось, что он из Украины. Язык у нас один, но диалекты разные. Я не все понимала, особенно когда Семен быстро говорил. И сказала ему об этом тоже на идише. Он рассмеялся и доложил командиру:

– Еврейка. Сомнений нет. Только говорим мы чуть-чуть по-разному.

Меня взяли в отряд. Я рассказала командиру все, что видела в деревне. И про тот дом, где хранится награбленное еврейское добро. Командир спросил у меня:

– Ты узнаешь вещи, которые взяли у евреев?

– Узнаю, – ответила я.

Мы пошли в деревню. Зашли в тот дом. Там была одна женщина. Она стала плакать, говорить, что на них наговорили.

Я сказала партизанам:

– Пошли в подвал, посмотрим.

Мы спустились в подвал. Там лежали пальто, шапки. Я узнала вещи дяди Исаака, отца Шамова, других людей. Мы забрали их и приодели партизан из нашего отряда.

Я осталась в отряде. Меня стали отправлять в разведку. В деревнях были полицейские, и я должна была узнавать, сколько их и где они размещаются.

В лесу я была недолго. 14 ноября 1941 года рано утром началась стрельба. Опыта партизанской войны у бойцов не было. И однажды отряд выследили. Наши землянки были окружены фашистами и полицейскими. Отряд принял бой. Командир приказал выходить из окружения. На запасную базу нас выводили Станислав Конопьюк и Иван Шевченко. Я шла без обуви, в чулках, как выскочила из землянки. Иван Шевченко обрезал рукава в телогрейке, сделал мне из них чуни. Идти стало легче. Три дня выходили мы из окружения. В бою был смертельно ранен командир отряда Анатолий Федорович Калинин, пограничник Николай Носов и многие другие.

На запасной базе собралось всего человек пятнадцать. Меня и Сережу Андриясова отправили в деревню достать что-нибудь из еды. Когда мы ушли, снова был бой, и все наши товарищи по отряду погибли. Мы в лесу остались с Сережей вдвоем.

Это было 18 ноября 1941 года. Решили передвигаться от деревни к деревне и представляться как брат и сестра, сироты. Попрошайничали, встречали разных людей, и хороших, и плохих. Все дальше и дальше уходили на запад. Морозы были крепкие, оставаться в лесу на ночь опасно. Так мы дошли до торфяного завода близ города Чашники. Нас приютила Зинченко Лида. Она с двумя детьми жила в комнате, а нам уступила кухню.

На торфяном заводе жила еврейская женщина Роза с маленьким сыном. Женщину пустил жить в свой дом полицейский Горолевич. Однажды он решил их расстрелять. Роза работала на торфяном заводе. Многие хотели проститься с этой женщиной и вышли на улицу. И хотя Горолевич был из Островно и мог меня узнать, я тоже не удержалась и вышла на улицу. Немецкий холуй вел Розу с сыном на расстрел. Я слышала их разговор: Роза просила полицейского не трогать сына. Говорила, что мальчик не еврей, у него отец был русский. Когда Роза поняла, что полицая ей не разжалобить, она сказала, чтобы первым убили ее сына и она была бы уверена, что он не будет мучиться, а затем уже расстреляли ее.

Мы прожили на торфзаводе до начала мая. Однажды отправились в Чашники на базар. Вдруг облава. Сережу и меня схватили. Немцы провели регистрацию и отправили нас в Германию на работы…

Потом были годы рабского труда в Германии, освобождение и возвращение домой.

Мне не верили, как я смогла выжить. Помогли оставшиеся в живых родственники и просто добрые люди. Один из них, работавший в паспортном столе, посоветовал: «Ты приехала из эвакуации, пиши заявление о потере документов».

Через несколько дней я получила паспорт. Когда дома стала смотреть новый документ, обнаружила, что к фамилии добавилось «ова» и вместо Рыжик – я стала Рыжикова.

Я никому не рассказывала о своей жизни. Надо было беречь людей, помогавших мне, и молчать. Более сорока лет не поддерживала связи с родней, чтобы им не навредить.

26 мая 1946 года вышла замуж за Сережу. Мы решили объединить свои судьбы. Сережа продолжал называть меня Шурочкой. А когда 21 октября 1948 года у нас родился сын, мы назвали его Александром, чтобы в нашем доме звучало имя, которое принесло мне спасение.

Только мой родной брат поддерживал с нами связь, помогал материально. Когда мы с Сережей поженились, уехали в Грозный. Прожили с мужем долгую и нелегкую жизнь. В 1978 году Сережа умер. Я с 1982 года на пенсии, но продолжала работать.

Среди погибших в Островно мои родители, родные и близкие: мама Берман Бася Абрамовна, папа Рыжик Нохим Моткевич, сестра Сара, брат Моисей, дедушка Рыжик Мотке Рувимович, бабушка Рыжик Хьенка, брат дедушки Рыжик Шая Рувимович, сестра отца Рыжик-Афремова Рива Моткевна и ее две дочери Рая и Дора, сестра отца Рыжик Рахиль Моткевна, жена Исаака – Лиза и их двое детей Людочка и Марик, родной брат Лизы (имя не помню, мальчику было лет 12-13), брат бабушки Рыжик Мотке – Клейнер, жена его Рыжик Хася, Гальбрайх Хана – родная сестра мужа моей тети Розы.