Аркадий КРУМЕР, писатель, драматург, руководитель общества культурных связей «Израиль – Беларусь». Живёт в г. Явне (Израиль).
Если вы тоже считаете, что самое интересное происходит не на сцене, а за кулисами, тогда читайте!
Отпетые эстеты
Как-то в компании Игоря Губермана и Яна Левинзона я участвовал в «Вечере юмора». Зал был небольшой, но уютный, зритель тёплый, гонорары сносные. Первым на сцену вышел Игорь Губерман. И вот он читает свои замечательные «гарики», в которых неформальная лексика занимает достойное место. А слова типа «блядь» встречаются почти в каждом стишке. Но в устах Губермана всё звучит крайне интеллигентно.
Мы с Яном тихо вошли в зал, чтобы проникнуться атмосферой.
На последнем ряду сидит парочка отпетых эстетов. Они из тех, кто непременно отставляет мизинец, когда пьёт кофе из кружечки. По «большому» они, скорее всего, вообще не ходят, это ниже их достоинства. И друг с другом на «ты» перешли не раньше, чем после серебряной свадьбы. Она от Губермана просто в шоке! Она закрывает уши при каждом «употреблении», но таким замечательным образом, чтобы не пропустить ни слова! И каждый раз, когда Губерман «употребляет» тяжёлые слова, она поворачивается к супругу, выпучивает на него глаза и с возмущением проснувшегося вулкана шипит на весь зал:
– Сёма, ты слышал, ты слышал?! Что он сказал?! Что он сейчас сказал?
Наконец Сёма тоже не выдерживает и подытоживает шепотом, но чтобы слышали ряда три-четыре:
– Да, Соня, это ужас! Губерман сегодня просто оху-л!
И Михаил Светин тоже?!
Моя бабушка была Фаня Гольцман. И моя мама тоже Гольцман. И я сам по маме Гольцман.
И вот мы проводили в Израиле фестиваль юмора «Идущие на смех». И среди иностранных участников был Михаил Светин – народный артист России, очень смешной и симпатичный человек.
И вдруг на второй день выясняется, что никакой он не Светин, как все считают, а самый настоящий Гольцман! Мы обрадовались, потому что Гольцманов на свете раз-два и обчёлся. А тут ещё выясняется, что все наши Гольцманы и все его Голцманы из маленькой Винницкой области. Только мы из Гайсина, а они из Крыжополя. Михаил Светин тоже сильно обрадовался, у него родственные чувства очень развиты.
– Я ж сразу почувствовал, что мы родня! Очень вы мне нравитесь! – говорил он, хихикая и подмигивая. – В общем, Гольцманы, что тут говорить!
И чтобы окончательно подчеркнуть значимость рода Гольцманов, добавил, лукаво сверкая глазами:
– Гольцманы – это вам не Каневские!
И посмотрел на братьев Каневских, которые были тут же.
Они, естественно, не согласились. По их мнению, всё было как раз наоборот.
Потом он все три дня подходил ко мне и спрашивал:
– Гольцман?
Я отвечал:
– Гольцман!
Он говорил:
– Я тоже!
В общем, это стало нашим паролем.
Потом Михаил Светин-Гольцман рассказал мне одну майсу, как ездил в свой Крыжополь искать могилу родного дедушки, естественно, Гольцмана.
Встречали его всем городом Крыжополем Во главе с мэрами и чиновниками всех рангов.Нечасто ведь в Крыжополь народные артисты приезжают, тем более свои, крыжопольские.
Михаил Светин-Гольцман никогда не был высокого роста. И никогда этого не скрывал. А таланта на один метр роста у него столько, что хоть заноси в Книгу рекордов Гиннесса.
Соотечественники по достоинству оценили его талант. Концерт шёл на ура! «Бисс» кричали так, что сейсмологи соседних областей зафиксировали движение почвы! Цветов на концерте дарили столько, что мог бы позавидовать даже Киркоров, который, в отличие от Светина, сам же их и покупает. А тут всё натурально! Но людская любовь просто вышла из берегов! Представляете, наряду с цветами в конце концерта ему от работников мясо-молочного комбината преподнесли целую корзину чудес. Тут была и сырокопчёная, и вяленая, и сало с прожилками, не про еврея будет сказано, и такие ветчины, что зрительный зал чуть не захлебнулся слюной. То есть это уже был голливудский успех. Стоит ли говорить, что Михаил Светин-Гольцман угостил всех, кто подходил за автографом, а это, по сути, весь зал. А времена были непростые, талонные. И что скрывать, многие бы из шоу-бизнеса на его месте не стали бы раздавать автографы с колбасой, и потом полгода бы смаковали дары самого некошерного на свете мясо-молочного комбината.
В общем, когда Светин-Гольцман покончил и с автографами, и с дарами, руководство города сказало:
– Ну, Михаил Семёнович, а теперь на банкет!
– А можно на банкет потом? – спросил Михаил Семёнович.
– А сейчас куда? – спросило руководство. Это в их практике впервые было, чтобы живой человек от банкета отказывался.
– На кладбище хочу! – сказал Михаил Семёнович. – Дедушку буду родного искать!
Руководство разочаровалось, они готовились выпить, закусить, слова важные сказать знаменитому крыжопольцу! Сувенир ему подарить «Чугунное панно Крыжополя с видом Горсовета в центре». Но спорить с народным не стали, и весь кортеж из чёрных «Мерседесов» маханул в сторону кладбища. И вот приехали, из машин вышли и сразу к могилам.
– Кого конкретно будем искать?! – нетерпеливо спросил мэр.
– Дедушку! – ответил народный артист.
Потом он осмотрелся, увидел кресты на могилах и сказал.
– Извиняюсь, мы, кажется, не на то кладбище приехали.
– А как фамилия дедушки? – настороженно спросил мэр. Повисла пауза, и Михаил Светин-Гольцман её держал замечательно. Не зря же народный артист!
– Гольцман его фамилия! – сказал он с гордостью.
– Тогда нам на еврейское кладбище! – сообразил губернатор и скомандовал по машинам.
И вот опять приехали. Теперь, как говорят в одной детской игре, было теплее, теперь везде магендовиды видны были.
– Всем искать Гольцмана! – приказал мэр.
Чиновники рассыпались в разные стороны. Картина была совершенно сюрреалистичная: руководство города ползает вокруг старых еврейских памятников, ладонью стирает вековую пыль и всматривается в какие-то чудные надписи. Потом подходил Михаил Семёнович и говорил:
– Нет, это не дедушка!
Таким образом обошли все могилы, но дедушку, увы, не нашли.
И вот, они едут обратно. Михаил Семёнович переживает, очень уж он хотел найти дедушкину могилу. И тут вдруг он вспомнил (его даже бросило в жар), что мама ему говорила, но очень-очень давно, что дедушка Гольцман похоронен не в Крыжополе, а на еврейском кладбище в городе Одессе!..
Поэт и мёд
Впервые с Евгением Александровичем Евтушенко я столкнулся в седьмом классе. Тогда ещё переписывали в тетрадочки стихи поэтов. Таким образом у меня оказалось его стихотворение «Мёд». А такая мелочь, что это стихотворение нигде не печаталось и определенно было запрещено, то есть считалось антисоветским, мне в голову не приходило. В нём речь шла о войне. Была зима. Кутаясь во всё на свете, стояла очередь за мёдом. Люди несли колечки, серёжки, ожерелья – всё, что готов был взять продавец. Он наливал мёд в рюмочку или крохотную баночку и кивал следующему.
«…Но страшный скрип саней райкомовских, на спинке расписные розы… И полу откинувши роскошную, сошёл с них столп российской прозы…»
Потом, спустя много лет, я узнал, что столпом российской прозы был тогда писатель Леонид Леонтьев.
…Большой, торжественный,
как в раме,
Ни капли жалости малейшей.
– Всю бочку! Заплачу коврами!
Давай её сюда, милейший!
Стояла очередь угрюмая,
ни в чём как будто не участвуя.
Колечко, выпавши из рюмочки,
упало в след саней умчавшихся…
Стихотворение меня потрясло. Я выучил его наизусть и выдал на внеклассном чтении. Стихотворение было таким пронзительным, что весь класс слушал, затаив дыхание, и даже Полукаров, который уже в пятом классе был полным отморозком и столетним циником, слушал и, кажется, первый раз не «гыкал» на уроке!
Учительница Александра Петровна не остановила меня, только посмотрела долгим взглядом. Потом подошла к двери, приоткрыла и выглянула наружу. Она ничего не сказала. И вскоре отпустила всех домой. И никогда не вспоминала этот случай, а я в ту пору не очень понимал, что за такое «внеклассное чтение» она бы точно вылетела из школы, как глупый птенец из гнезда.
Я рассказал эту историю Евгению Александровичу спустя сорок лет, в Израиле, где устраивал его творческие вечера. И даже наизусть процитировал всё стихотворение. Евгений Александрович заметил, что читать можно и с меньшим пафосом.
– А Вам самому не было страшно писать «Мёд»? – спросил я уже без пафоса. – Времена были, сами знаете…
Конечно, вопрос в такой интерпретации был достаточно смешным.
Он ничего не ответил, только посмотрел на меня долгим взглядом, таким же, каким тогда посмотрела учительница Александра Петровна.
Евгений Евтушенко поселился в гостинице на Тель-Авивской набережной. И тут же начал разбирать чемоданы, аккуратнейшим образом сложенные его женой Машей. Первым он вытащил аккуратно сложенный мешок, в котором было всё в дорогу: щётки, шампуни, одеколоны.
– Так, это куда? – спросил Евгений Александрович и осмотрелся. – Так, это сюда!
И мешок полетел в ближайший угол. Такая же участь постигала и всё остальное, к счастью, номер был нестандартный, и углов хватило практически на всё, что находилось в чемодане. И только книги и рукописи раскладывались на столе горой. Казалось, отыскать тут нужное нереально, но, как ни странно, Евгению Александровичу это удавалось.
Перед самым концертом всегда возникала проблема с очками. Их было у него специально три пары, и все три должны были лежать в карманах пиджака. Но никогда не лежали. И только в последнюю секунду перед выходом на сцену одна пара находилась. Причём в самых непредсказуемых местах: между страниц «Избранного», или в гримёрке под столом, или на носу у Евгения Александровича.
Приём Евтушенко в Израиле был потрясающим. С ним захотел встретиться президент Шимон Перес, и ему не было отказано. Они разговаривали целых три часа, и Евтушенко был удивлён, что Президент разбирается в литературе, что по российским меркам не мыслимо, и имеет оригинальные суждения о многих писателях, в том числе и русских.
Потом Кнессет устроил специальное заседание и выдвинул Евгения Александровича на Нобелевскую премию за «Бабий яр». Конечно, это был жест благодарности Большому поэту за его смелость и честность. Зная, как мало в нашем мире благодарности, событие это было очень приятным.
А на творческом вечере в Театре «Гешер» зал, вмещающий девятьсот зрителей, трещал по швам, и пожарный (небывалая история) разрешил поставить на сцене ещё сто стульев. Коренные израильтяне, видя такое паломничество, спрашивали, кто это. И когда мы отвечали, что это Поэт, приходили в неописуемое удивление.
– На поэта полный зал, да ещё приставные стулья? Да ещё на ночь глядя?! И за деньги?!! Нет, определенно, эти русские – просто сумасшедшие люди!
А потом, после вечера, до часа ночи нескончаемая вереница его почитателей терпеливо ждала встречи с Мастером, и он с каждым поговорил и сфотографировался. И расписался на столетней давности книжечках, пластинках, афишках, привезённых в Израиль как самое ценное и дорогое.
А до выступлений на «Вечерах» у Евгения Евтушенко были ещё передачи на телевидении, встречи с писателями в «Русском доме» и в Музее Ашкелона. Да ещё интервью на радио. Да ещё встречи с поэтами.
А в час ночи или позже, когда мы, более молодые, помирали от усталости, Евгений Евтушенко говорил:
– Ну что, поедем куда-нибудь поедим барбуньку?
Барбунька – это маленькая рыбка. В Израиле её готовят превосходно, и она получается с хрустом, и едят её целиком, с косточками. И мы каждую ночь, помирая от усталости, колесили по Тель-Авиву в поисках открытого ресторана. А Евгений Александрович, был переполнен энергией, как будто только что отдыхал в Сочи, и продолжал рассказывать интереснейшие истории, запивая барбуньку хорошим вином.
Меня удивило и обрадовало, что на его творческих вечерах было много молодых лиц. И одна девушка, сознавая, что говорит с классиком, и, глядя на него восхищёнными глазами, попросила с ним сфотографироваться.
– Мама не поверит! – сказала она, умирая от восторга. – А Вы можете меня обнять?
– Ох, смотрите, у меня в этом вопросе плохая репутация! – смеясь, сказал Евгений Александрович и обнял девушку.
А когда мы выходили из зала, один из его почитателей сказал:
– Постойте, Евгений Александрович! Я хочу Вас сфотографировать.
Евтушенко остановился, позволил себя сфотографировать, но потом сказал почитателю:
– Тебя как зовут?.. Юра? Юра, мы же с тобой фоторепортёры. А значит, кадр нужно ловить, а не выстраивать! Запомни, ловить!
Целую неделю с утра и до ночи мы были рядом с Большим Поэтом. А он оказался совершенно простым и покладистым. Он, великий знаток русского языка, даже знать не знал такого современного слова, как «райдер». А ведь без «райдера» сегодня не делают и шага нынешние так называемые мегазвёзды, принцы, короли, гусары, а одним словом, уроды эстрады, которые «умирают» на десятилетия раньше, чем переносятся в лучший мир. Они умеют жить только в «свитах», пить только виски за пятьсот долларов и принимать ванны из полусладкого шампанского.
А он, который останется навсегда в большой литературе, ведёт себя – скромнее не придумаешь, и по-прежнему носит свой старый пиджак попугаевого цвета, клетчатую кепку, которую теряет сто раз на день и столько же раз её находит. И по-прежнему пишет очень сильные стихи, и волнуется за судьбу мира, и откапывает талантливых поэтов. И думает о душе!
На творческих вечерах Евгения Евтушенко продавались его книжки. И вдруг Евгений Александрович заметил, что часть из них выпущена пиратским способом. Он разозлился очень.
– Зови их ко мне, этих продавцов! – сказал он таким голосом, который ничего хорошего им не сулил.
– Ну что, попались?! – сказал поэт, только они появились на пороге гримёрки. – Вы, наверное, слышали, что меня зовут Евгений Евтушенко и что я пишу иногда книжки? Ну так как будем делить выручку? Предлагаю по-честному! Вам шестьдесят процентов, мне – сорок. С каждой книжки! И по-честному!
Он подписал все книжки, причём каждую по-разному. Конечно, все книжки мгновенно разошлись, и деньги разделили, как договорились. Ему было важно, что его не обманули!
Не было дня в течение всей недели, чтобы Евгений Александрович не начинал говорить о своих взаимоотношениях с Иосифом Бродским. Он не оправдывался, не наезжал на него, он просто говорил… И чувствовалось, что ему на душе неспокойно.
У меня дома есть замечательная деревянная, вырезанная из липы, скульптурка «Парящая Клава». На небольшом шаре, на манер картины Пабло Пикассо «Девочка на шаре», стоит в «ласточке»… нет, не женщина, – тётка! Толстая, «кустодиевская», с блаженным лицом. И такое в её облике душевное спокойствие, и такое полное равновесие, что хочется на неё смотреть и смотреть.
И вот, когда у меня в гостях был Евгений Евтушенко, он сразу её увидел. И даже забыл о шашлыках из куриных печёнок и сердечек, которые обожает. Он долго смотрел на «Парящую Клаву», потом сказал отвлеченно, не обращаясь ни к кому:
– Вот такую бы я хотел заиметь для своего музея в Переделкино.
Не знаю, наверное, я должен был предложить классику «Клаву», но не предложил. Из огромного числа фигурок музыкантов-клейзмеров, арлекинов, печальных клоунов, которых я собираю, только Клава вызывает у меня непроходящий восторг и радость, что она здесь, в моём доме. Хотя иногда, когда я вспоминаю «Вечера Евтушенко», мне становится жалко, что она сейчас не в музее Большого поэта.
А спустя год мы пригласили Евгения Александровича провести творческий вечер в Витебске, на фестивале «Славянский базар». И там после огромной пресс-конференции к поэту подошёл совсем молодой человек в чёрном костюме, с букетом цветов, бледный от волнения, от того, что может дотронуться до классика.
– Евгений Александрович! – тихо сказал он. – Благословите меня! Мне очень это сейчас нужно.
– Не могу! – сказал Евтушенко. – Я не
Господь Бог. Я могу только пожелать тебе удачи!
А когда он уезжал в Москву, где были хлопоты с открытием музея, я неожиданно для себя вдруг спросил:
– Если бы, Евгений Александрович, в жизни можно было изменить только одно событие, что бы Вы изменили?
Конечно, вопрос был по-детски наивным и по-взрослому банальным.
Он ответил сразу, будто не раз сам себя спрашивал об этом и давно знал ответ на этот по-детски наивный и по-взрослому банальный вопрос:
– Наверное, я не расстался бы с Бэлой!
Виноградная косточка Валентина Никулина
В начале девяностых в Израиль приехал Валентин Никулин. Великий Артист! И человек невероятно мягкий и интеллигентный. Первые месяцы ему тяжело давались. Он говорил журналистке Алле Никитиной:
– Самое страшное сейчас, что молчит телефон.
Алла попросила меня ему позвонить и устроить его творческий вечер. Только просила с Валентином не выпивать ни при каких обстоятельствах! Я позвонил, мы сговорились, зрители ждали этого дня. И вот Валентин Никулин приехал. Он был невероятно обаятельным и простым. Мать приготовила блинчики с мясом и творогом, бульон с клёцками, голубцы. А он очень любил домашнюю еду. Потом Никулин попросил пиво. Я посчитал, что пиво алкогольным напитком не считается. И напрасно. До концерта было часа полтора, а Валентин после пива стал размашистым, весёлым. И говорил много и интересно. А я всё пытался поговорить о творческой встрече. Я его очень просил начать с песен Окуджавы, которые он поёт завораживающе! Тем более, что мы раздобыли электропианино только до девяти вечера. А в девять его должны были забрать в другой зал на концерт.
Когда Валентин Никулин вышел на сцену и утонул в нескончаемых аплодисментах, он растаял окончательно и забыл про пианино и Окуджаву. Ему захотелось поговорить по душам со зрителем, по которому он давно соскучился. И он начал рассказывать о своей непростой жизни и о том, что, увы, молчит телефон. Потом почти снял штаны и показал, где ему сделали операцию, и он благодарен Израилю за спасение жизни.
Я безуспешно подавал из-за сцены всякие знаки, дескать, садитесь за пианино. А он продолжал общаться с народом, рассказывая какие-то внутренние истории, в которых, чтобы что-то понять, нужно было знать всю подоплёку. Ровно без пяти девять Валентин вдруг вспомнил обещание и сказал:
– Забыл! Начисто забыл! Меня же просили! – и сел за инструмент. И запел «Виноградную косточку». Зал наполнился такой теплотой и светлой грустью, а лица стали такими чистыми, что я всё забыл и уже не сердился на Валентина. Но ровно в девять открылась дверь и вошли два коренных израильтянина в рабочей одежде. Это был первый случай в истории еврейского народа, когда они пришли ровно во столько, во сколько обещали! Они по-деловому окинули взором зал и быстро обнаружили пианино, по которому виртуозно пробегал пальцами великий актёр. Эти двое молча прошли через зал, поднялись на сцену, сказали Никулину «слиха», то есть простите, и, не дав «зарыть виноградную косточку в тёплую землю», взялись за пианино с обеих сторон, подняли инструмент и потащили его к выходу. Растерянный Валентин Никулин, не знакомый с местным менталитетом, запнулся на полуслове, взывая к этим двоим, но, конечно, тщетно. В общем, в землю зарыли не косточку, а саму песню.
Если бы на месте Валентина Никулина был кто-то другой, народ бы свистел и топал ногами. Но на сцене был Никулин!!! Поэтому ему бурно аплодировали. Вскоре дали занавес. А он сидел расстроенный и всё говорил мне:
– Я, наверное, тебя сильно подвёл, да?
Что я мог сказать? Я сказал:
– Абсолютно, нет! Было просто замечательно! Вы ведь слышали, как аплодировали зрители?!
Потом Валентин Никулин жил у нас ещё два дня. Каждый день моя мама готовила ему блинчики с мясом и творогом, по которым он очень соскучился. Хотя больше всего он соскучился по домашнему теплу и по своим зрителям, без которых невыносимо трудно даже Большим Мастерам!
