Мои отец и мама родились в 1898 и 1903 годах в местечке Бабиновичи нынешнего Лиозненского района Витебской области. Здесь же в 1929 году поженились и переехали жить в Витебск. Отец из семьи кузнецов и в Витебске кузнечил на строительстве моста через Западную Двину, который до войны назывался Новый, а после завершения строительства – работал в вагонном депо.

Накануне войны в Бабиновичах продолжали жить родители мамы: Хаета и Ханон Двоскины. Дед со стороны отца умер где-то в 1918 году, оставив семью (семеро детей) на старшего сына – моего папу Моисея. Источником их существования была крохотная местечковая кузница. Бабушка позже вместе с дочерью тоже перебралась в Витебск.

В детстве мне несколько раз довелось гостить у деда. Мне нравилась дорога: до Лиозно поездом, а потом на подводе, нередко ночью, глухим сосновым лесом, иногда под дождем, тогда я прятался под свитку возницы. Дом дедов был на улице, что одним концом упиралась в костел, который стоял на возвышении, словно властвуя над центром села.

Дед со стороны мамы прошел солдатскую службу в царской армии и промышлял стекольными и малярными работами. И, главное, в его доме стояли две машины для расчесывания овечьей шерсти. С ними он и пришел в колхоз.

Довоенные Бабиновичи мне запомнились сосновым лесом (сосонником на местном наречии), озерами, которыми меня попугивали, чистым светлым песком и кристально прозрачными речушками. Это была тихая, природой принаряженная обитель, где мирно уживались русские и белорусы, литовцы и поляки, и, конечно же, евреи. Я не слышал от родителей ни об одном факте межнациональной розни.

Мне запомнилось посещение гончара и мои восторги от появления из-под его ладоней готового изделия. И еще мне очень нравилось ходить по субботам с дедом в магазин, где под его присмотром я совершал простейшие покупки, а потом нес их домой.

Не только беспечное детство, но и зрелая взрослость не могли предположить, какая трагедия ждет село и здешний народ.

Витебск бомбили уже 24 июня 1941 года и, прежде всего, стратегические объекты. Первые бомбы достались вагонному депо, и папа принес домой осколок немецкой бомбы – страшный кусок рваного металла. Бесконечные войска, что шли через город на запад, воодушевляли обывателя, однако, как показало время, ничего сделать не смогли: полегли на поле боя или оказались в страшном плену.

Родители надумали нас, пацанов, меня и брата (11 и 6 лет), отправить в тихую обитель – Бабиновичи, куда, наверно, немец и не заглянет. Не помню, что их удержало.

3 июля был сформирован эшелон для эвакуации семей железнодорожников (так тогда это называлось). В страшной спешке собрались и мы, а с нами и несколько семей родственников, не имевших отношения к железной дороге. Однако в суматохе это никого не интересовало.

Бабиновичские дедушка и бабушка ехать отказались. У них, должно быть, не было страха перед немцем. Накануне Первой мировой в армию призвали их старших сыновей Бориса и Гришу. Оба попали в плен и вернулись домой здоровыми, и даже с деньгами. Невозможно было представить, что за какие-то 25 лет может так измениться целая нация.

Гибель «под немцем» мы избежали, но жизнь в эвакуации в маленьком степном городке Оренбуржья оказалась на пределе человеческих сил. В конце 1941 года после завершения строительства бронепоезда папу и его брата Якова, тоже кузнеца, призвали и отправили на фронт, фактически необученных и невооруженных. Тяжело заболела мама, тифозный барак тех лет – тюрьма. Мы, двое малышей, по чужим углам на своих жалких узлах. С голодухи и грязи, а может просто от беспросветного бытия, пошли по телу какие-то отвратительные струпья...

В 14 лет я бросил школу и пошел работать. Сделал карьеру: из учеников поднялся до машиниста дизельной электростанции, а в двадцать, как водится, родина­-мать вспомнила обо мне и призвала на военную службу. Я угодил на флот, Тихоокеанский, а это, значит, на пять лет. У меня не было и нет претензий к флоту, у меня к нему чувство бесконечной благодарности. Флот той поры, его командиры и комсомол научили меня, как стать человеком, как избавиться от синдрома нищеты, забитости, убожества. На флоте я занимался своим любимым делом – дизелями, и очень хорошо служил: благодарственное письмо родителям, листовка политуправления флота «Моторист первого класса» с моей физиономией, и это сразу после военной дистрофии. В дивизии торпедных катеров я был, очевидно, единственным матросом еврейских кровей, но это не помешало мне стать первым мотористом первого класса срочной службы и быть комсомольским секретарем дивизиона.

И еще в связи с Бабиновичами... Конец 1952­х – начало 1953 годов. Я учился в школе командиров отделений мотористов флота на знаменитом острове Русский. Ко мне подошел матрос Павлов, призванный из Белоруссии, а служивший на эсминце, и уточнил, не из Бабиновичей ли мои родители. Он слышал от родителей нашу фамилию. Оказывается, в юности наши родители общались.

Прошли годы и годы... Отец вернулся из-под Ржева инвалидом войны, а дядя Яша погиб там же. Сквозь все невзгоды я получил образование, стал семейным человеком, прирос душой к Средней Волге, но память о Витебщине не покидала меня. В 1971 году твердо решил на машине добраться не только до Витебска (эка невидаль!), но и до Бабиновичей. Еще были живы мои витебские папины брат и сестра, и мы втроем отправились в путь. Витебляне ни разу после войны в Бабиновичах не были, и им эта поездка была так же интересна, как мне.

Асфальт кончился на окраине Лиозно, и примерно 18 километров, в основном сосонником, по разбитой дороге. На въезде в село, в отличие от нынешнего, стоял скромный столбик со стандартным дорожным шрифтом – Бабиновичи.

А дальше... А дальше боль и плач. Ничего узнаваемого, кроме природы, ни у меня, ни у моих – куда более старших родственников. Фронт, стоявший долгое время по реке Лучёса, сжег не только местечко. На месте бывшего костела – братское захоронение. Да простится мне – не помню числа погребений: кажется, восемь, на каждом около десятка фамилий и еще сотни и сотни неопознанных...

Дядя нашел местного жителя, что пережил оккупацию, и вроде бы знакомого дяде еще с детства и юности. Он сказал, что деда и других евреев местные полицаи увели за село и расстреляли. Показал оградку из арматурного металла на месте расстрела и захоронения, воздвигнутую кем-то из родственников. Бабушка, вроде бы, пошла побираться по селам и где-то там умерла..

Белоруссия была оплотом партизанского движения, и непостижимо человеческому сознанию, как из одного народа сложились и героическое партизанское движение, и оголтелая полицейская свора.

Я стоял на взгорке по-над Лучёсой, касаясь ржавой ограды, а вокруг разливанное море земного рая: лес, речка, светло­-золотистый песок, бездонное ясное небо. Каково им было тут, на юру, отвечать своими жизнями только за то, что родились евреями... Да разве только им.

Я очень поздно начал осваивать компьютер и неожиданно в интернете нашел материал под названием «Место для памятника». В нем воспоминания Марии Трояновской: «21 июля 1941 года немецкая авиация весь день бомбила Бабиновичи. Начались пожары. Выгорела половина городка. В пожаре погибли Хаета и Ханон Двоскины. Загорелся их дом. Они пытались спасти нажитое добро и погибли».

Так я узнал дату и обстоятельства гибели моих бабушки и дедушки. И далее приводится факт расстрела полицаями их младшего сына Афроима – моего дяди, его жены и дочери.

Та страшная война не исходит из памяти, души, жизни. Чем возможно унять эту боль?

В слабой надежде пошел в синагогу. Самарский раввин Шломо встретил меня с пониманием и пригласил в синагогу на Йом­-Кипур... В том, что все это открылось мне накануне праздника, он увидел предзнаменование свыше. Услужливая память из глубин детства напомнила мне название предметов, занятых в молитве, что я мог слышать только от деда Ханона.

Нераскаянный грешник, я читал великие строки, слушал древнюю и прекрасную мелодию, впервые вслушивался в звуки восстановленного и ожившего языка, с трепетным интересом знакомился с древним ритуалом молитвы и все вместе воспринимал не как жалкий стон поверженных, а как боевой призыв несгибаемого в своих несчастиях, а значит, заслуженно победившего народа.