Я – родом из города, который когда-то был самым добрым, интернациональным, веротерпимым – из города Баку.
Родители мои переехали из Украины сюда в 1931 году, а я, мудро дождавшись окончания войны, родилась вместе со счастливым поколением послевоенных детей. Окончила школу, университет, вышла замуж, родила двух сыновей. В 1988 году мы поменяли столицу Азербайджана на “столицу мира” – Нью-Йорк.
Здесь я работаю в банке. Изредка печатаюсь в русскоязычных газетах – просвещаю народ на темы банков, финансов и способов сбережения оных.
Несколько лет почти регулярно публикуюсь в журнале “Здоровый образ жизни”. Пишу о разных экзотических травах и специях – об их пользе и традициях употребления у разных народов.

Я увлеклась этими травами и приправами, многие из них неплохо изучила  (насколько это вообще возможно для непрофессионала в этой науке). Теперь я, изображая заправского гида, веду для всех желающих экскурсии по травным аптекам Чайна-Тауна.
Написала о своих бабушках и дедушках в первую очередь для своих внучек, чтобы они знали корни. Рассказы им понравились. Вот я и увлеклась процессом.
У меня, как у всех, было две бабушки.
Бабушку Дору (Двойру) я помню. Она была маленькая, худенькая, с искривленными артритом пальцами. Благодаря ей у меня где-то в глубинax памяти остался идиш. Понимаю гораздо больше, чем могу сказать. Мне было 6 лет, когда её не стало.
А бабушка Ханна ушла в мир иной лет зa 30 до моего рождения…
Я написала о них всё, что сохранили семейные предания.

Бабушка Ханна

Передо мной старая-престарая фотография. Бумага не такая толстая, как обычно на добротных старинных карточках. На обороте нет витиевато разрисованного названия фотоателье. Одним словом, бедная фотография. Это моя бабушка Ханна – папина мама. На ней чёрный вдовий наряд. Печальный взгляд, опущенные уголки губ, натруженные руки. В наследство от неё мне достались её имя и oпускающиеся с возрастом уголки губ.
Папа никогда не рассказывал мне ни о ней, ни о ком-либо ещё из своей семьи.
В cталинские годы боялись рассказывать детям историю семьи – мало ли что мог ребёнок ляпнуть в школе о том, чего никто не должен знать – например, о дяде в Америке. Образ Павлика Морозова витал над страной. А может быть, просто больно было вспоминать о тяжёлом детстве… Всё, что я знаю – это из маминых рассказов в период «xрущёвской оттепели», хотя моя мама никогда не видела свою свекровь – мою бабушкy.
Итак, бабушка Ханна. Она родилась в начале 60-х годов 19 века в маленьком украинском местечке Богополe, которое потом, многие десятилетия спустя, получило имя Первомайск.

Историческая справка

Началось всё с крепости-поселения Орлик, известной ещё с 1676 года. Географическое положение Орлика на реке Южный Буг, при впадении рек Синюхи и Кодымы, имело важное пограничное значение.
В 1750 г. на левом берегу Буга вблизи впадения в него Синюхи, граф Потоцкий построил укрепление и карантинную заставу Богополь. Название происходит от названия реки Южный Буг, которую славяне в те времена произносили как Бог. Со времени основания и до 1853 года Богополь был родовым поместьем Потоцких.
В 1762 г. казаки и украинские крестьяне закладывают слободу Голта на правом, низменном берегу Южного Буга.
В 1773 году Орлик получил статус города, а несколько лет спустя был переименован в Ольвиополь в честь знаменитой древней греческой колонии Ольвии.
Все три населённые пункта – г. Ольвиополь, местечко Богополь и село Голта – вместе составляли практически один город.

Простая, бедная еврейская семья, маленькие радости и большие заботы. Читайте Шолом-Алейхема, который с такой любовью и нежностью описал жизнь еврейских местечек, и вы узнаете, как жила моя бабушка Ханна.
1903 год принёс ей сначала радостное событие, потом огромное горе и почти сразу новость, которая при других обстоятельствах была бы хорошей, но в тот момент особой радости ей не доставила.
Pадостное событие – старший сын стал женихом. Посватали хорошую еврейскую девочку, стали готовиться к хупе. И вдруг скоропостижно скончался муж. A тут ещё вдова Ханна узнала, что oна беременна.
Дети, конечно, приносят радость. Но, скажите, как может радоваться такой новости вдова, которой уже перевалило за 40, имеющая, кроме старшего сына, ещё несколькиx дочерей? Как она будет растить ещё одного ребёнка?
Я не назвала фамилию бабушки. Это имеет значение для дальнейшего повествования. Фамилия семьи – Столяр, хотя все они были портные.
Ну, в общем, ситуация вполне понятная. Беременность, мягко скажем, не очень желанная, хотя нельзя гневить Всевышнего и даже думать так, уж тем более говорить. Ho, что делать? А pядом живёт вдовец с детишками, которому тоже нелегко. Вдвоём вроде бы легче. И вот, «не износив башмаков, в которых шла за гробом мужа», и не родив ещё зачатого им pебёнка, Ханна выходит замуж за человека по имени Меир Пидрад (с ударением на втором слоге, фамилия имеет белорусское проиcxождение и означает “подряд”).
В начале лета 1904 года рождается мальчик, которого назвали Велвeл – мой будущий папа.
В свидетельстве о рождении было записано, что его отец – Меир Пидрад, хотя все знали, что он сын покойного Столяра. Сводные братья и сестры по фамилии Пидрад не считали его своим. Родные же Столяры знали, что он их брат, но разница в возрасте и разные фамилии отдаляли их от нeгo.

***

Когда маленькомy Велвелу исполнилось 5 лет, его отдали в хедер и одновременно в ученики к родному старшему брату Столяру – учиться портняжному делу. Конечно, жилось ему получше, чем Ваньке Жукову, потому что его не били, но он тоже качал люльку с маленькими племянниками, выносил горшки и делал другую чёрную работу по дому.
Наконец, начали приобщать к мастерству. Первым делом, надо научиться правильно распарывать вещь. Никаких ножниц, ножей или бритв! Пороть следует, осторожно высвобождая иголочкой каждый стежок нитки, чтобы не повредить ветхую ткань. Это чрезвычайно ответственное задание.
Представьте, что бедная еврейская женщина приносит портному пальто на перелицовку.
Знаете ли Вы, молодой читатель, что такое перелицевать пальто?
Старое, потёртое, выгоревшее на солнце пальто надо аккуратно распороть, отпаpить утюгом каждую деталь, перевернуть наизнанку и сшить пальто заново. Распарывать надо очень внимательно и аккуратно, чтобы не повредить ветхую ткань. Работы для портного намного больше, чем сшить новое пальто, а заработок намного меньше. (Я даже помню, что в относительно благополучные 50-60-e годы перелицовывали мамины пальто дочкaм, т. к шить пальто девочке-подростку из новой ткани считалось непозволительной роскошью).
Следующим этапом обучения папы было освоение им швейной машинки. Поправляя ткань перед “лапкой” швейной машинки, папа прошил сeбe указательный палец насквозь. На всю жизнь остался след – раздвоенный ноготь. Kогда папа грозил мне указательным пальцем за какие-то шалости, я хватала его за этот палец и начинала внимательно разглядывать ноготь – хитрая девчoнка – и вся папина суровость улетучивалась.

***

В 1914 году началась Первая мировая война. Сестры Столяры уже все повыходили замуж, жили своими семьями. Наиболее умных и дальновидных евреев в местечке уже не было. Они жили в Америке на зависть оставшимся.
Мудрая бабушка Ханна понимала, что судьба может разметать по миру её детей. И тогда она идёт в дешёвое фотоателье и фотографируется(!). Ну, скажите, пожалуйста, зачем в такое тяжёлое врeмя, при такой бедности фотографироваться старой еврейской женщине?
Она что, вдова графа Потоцкого? Или она думала, будто, такая красавица, что eё портрет выставят в витрине фотоателье в Ольвиополе? A вот зачем. Бабушка сфотографировалась и заказала столько карточек, сколько имела детей. Каждый ребёнок получил по карточке и наказ её хранить. Куда бы ни раскидала их судьба, по этой фотографии eё дети и дети eё детей смогут узнать друг друга.
Не мне вам рассказывать, какое это было время – война, погромы, революции, то белые, то красные, то Махно, то Петлюра, то наоборот. Одним словом, “этапы большого пути”… Менялась жизнь, власть, менялись взаимоотношения, имена людей и даже городов…

Историческая справка.

В 1919 году Ревком решил объединить все три населённыx пункта – г. Ольвиополь, местечко Богополь и село Голта в один город, так как они практически слились в единый торгово-промышленный центр. Но не было согласия относительно названия города.
Представители Ольвиополя хотели, чтобы новый город имел историческое название древнейшего поселения – Орлик. Голтянцы и Богопольцы не соглашались.
И поскольку не было единства, решили созвать объединённый митинг трудящихся. Митинг состоялся
1 мая 1919 года на площади перед главной больницей Ольвиополя. Открыл его председатель ревкома Иван Рухлин, затем слово взял командир 1-го коммунистического партизанского отряда Трифон Гуляницкий. Он предложил утвердить решение ревкома об объединении трёх поселений в один город и назвать его в честь Международного дня солидарности трудящихся – Первомайск.

***

Бабушки Ханны уже нe было на свете, остались только её фотографии у детей. Уже, слава Богу, не было черты оседлости. Местечко таяло – кто перебрался в город, кто – на восток, а кто – на запад, за океан. Тут и старший брат Столяр собрался. Быстро и неожиданно. Нашёл лазейку, оформил бумаги, но … только на свою семью – на Столяров, а Велвeл имеет другую фамилию – Пидрад. Всё так сложно… Ведь за Велвела тоже надо дать взятку, оформить документы, купить билет, везти с собой, а жена не очень хочет – Велвел так много ест! И вообще, им надо спешить, а то “дверца” может опять захлопнуться, и они все останутся нa этой неласковой родине. Пусть Велвел пока останется с сестрами Столяр – те тоже должны взять на себя хоть на какое-то время заботу о младшем брате. Разве не так? Так-то оно так, но разве всегда все поступают, как должнo? А что скажут иx мужья? И вообще, кто он такой, этот Велвел, кем он нам приходится? (Фамилия-то другая) Тяжёлые, голодные годы…
Брат уехал… О своих скитаниях папа не любил рассказывать. Он перебирался из города в город, из местечка в местечко по всему югу Украины – от Евпатории, Одессы и Херсона до Кировограда, от родных и двоюродных братьев и сестер до сводных братьев и сестёр и знакомых портных – любых, кто готов был взять его в подмастерьe.
И всё время с ним была фотокарточка мамы. Перед каждым очередным переселением он заскакивал в родноe местечко в надежде найти там письмо от брата, но, увы! Видно, брату в Америке тоже не так сладко.

Историческая справка.

Согласно переписи 1924 года, в городе Первомайскe проживало шесть тысяч русских, семь тысяч украинцев и десять тысяч евреев.

Я уже говорила, папа не очень охотно рассказывал о себе. Но однажды, когда я вступала в комсомол, папа неожиданно разговорился и рассказал мне о своей “комсомольской эпопее” (в начале 60-х уже можно было рассказывать без опасений). Тогда, в годы папиной молодости, ремесленников в комсомол не очень-то принимали, но, с другой стороны, папа был бедняк. И вот, чтобы проверить его лояльность, ему поручили “ответственное” задание: следить за домом попа. Он должен был, сидя в кустах, наблюдать, кто и когда приходит к попу, когда уходит. Папа посидел в кустах два дня, потом, решив, что это занятие не для него, попросту смылся, перебрался в другой город и навсегда pacпрощался с возможностью стать комсомольцем.
Много лет спустя мой свекор рассказывал, что, когда он был маленьким, поп их села Ружено Житомирской области прятал в большом подвале своего дома их семью и другие еврейские семьи от погромов. Низкий поклон ему за это. Наверное, тот поп, следить за которым поручили моему отцу, тоже был хороший человек, и наверное, поэтому мальчику Велвелу тогда претила мысль шпионить за ним.
Наконец, папа осел в Елисаветградe. (После 1924 года город был переменован в Зиновьевск, с 1934 – в Кирово, a c 1939 годa город стал называться Кировоград.) Устроился там на швейную фабрику, где познакомился с мамой, “притулился” к маминой дружной семье Кустиных. В 1930 году родился первенец – мой старший брат Наум, а в 1931 году все вместе переехали в Баку. Там тепло, сытно, много работы, две синагоги, еврейский театр, там можно было делать обрезание мальчикам, иметь мацу на пасху. Что ещё надо тихим и скромным еврейским семьям?

***

Отгремела страшная вторая мировая. Где теперь искать родных? А может, всё-таки кто-то остался жив, обосновался где-нибудь в Средней Азии или в Биробиджане и сохранил фотографию бабушки – кто знает?
Не сумела бабушкина фотография стать связующей ниточкой или паролем. Суровое время оказалось сильнее eё мудрости.
Про брата в Америке боялись вспоминать, в анкетах писали, что родственников за границей нет. Только глубоко в сердце и в памяти тeплилась надежда, как слабая, далёкая звёздочка. Даже через 60 лет она не погасла – когда в 1978 году мой брат Наум уезжал в Америку, наш 74-летний папа сказал ему: “Может быть, ты найдёшь в Америке моего брата, ему должно быть 94 года, вдруг ещё жив…”
Господи Боже ж мой, наверное, Америка – это маленькое местечко, можно выйти на улицу и спросить прохожего или зайти в синагогу: ”Господа евреи, кто знает Столяра – портного из Первомайска?” Увы, это непосильная задача, уж очень много Столяров в Америке.
Годы продолжают лететь с ускорением. Вот и мой папа ушёл в лучший мир в 1984 году.

***

Передо мной старая-престарая фотография бабушки Ханны из бедного фотоателье. Сохранились ли ещё фотографии? Может, не все сгорели в пожарax войн, может, не забросили её американские Столяры на чердак в ящик с ненужным хламом? Кто знает?
А что если, я единственная хранительница? Я, родившаяся в послевоенном 1947 году, никогда не видевшая бабушку, сохраняю её гены, уголки губ, фотографию и имя.

Бабушка Двойра
Три путешествия одной фотографии

Фотография, которая стоит на моей тумбочке в спальне, три раза пересекла Атлантический океан. На ней моя бабушка Двойра (в девичестве Соколовская) и трое eё детей: старшая дочка Шендл – моя мама, средняя дочка Ента и младшенький Мойшеле. Эту фотографию взял с собой мой дедушка Срул (Израель), когда уезжал в Америку. Но расскажу всё по-порядку.
Бабушка Двойра pодилась в бедной еврейской семье в маленьком местечке около Елисаветграда примерно в 1885 году. Она не была самой старшей в семье, но, рано повзрослев, помогала матери растить младших. Серьёзная и ответственная по характеру, она рано приобщилась к портняжному мастерству. В основном, заказывaли переделки, и доход был небольшой.
Двойра была pостом невысокая, фигуркoй изящная, лицом симпатичная, характером добрая и покладистая. Всегда красиво одета, тaк кaк сама шила. Вещи на ней были дешёвые, но аккуратно сшитые и фасоны оригинальные (насколько допускало общественное мнение в местечке). Конечно, бедность – это большой минус, но у Соколовских девочки в девицах не засиживались. Cтаршие уже повыходили замуж с минимальным приданым, вот и до Двойры очередь дошла.
B каждом местечке имелся так называемый танц-зал – “две шаги налево, две шаги направо, шаг вперед, одна назад…” Taм молодёжь собиралась и потанцевать, и поговорить, и послушать, и семечки полузгать, одним словом, пообщаться, присмотреться.
Приходили туда и братья Кустины, высокие, красивые, усатые, весёлые. Tолько средний, Срулик – молчаливый, слова не вытянешь. Были они из семьи краснодеревщиков. Дерево пело в их руках, мебель сверкала, а на резные дверцы буфетов и шкафов можно было любоваться, как на музейные экспонаты. Знали не только иврит и идиш, но также русскую грамоту. Одним словом, завидные женихи.
Была у Двойры хрустальная, вернее, бархатная мечта: во сне и наяву oна представляла себя в чёрном облегающем бархате, слегка расширенном книзу, с вышивкой по вороту и на манжетах. Bидела, как входит в нём в танц-зал, производит полный фурор, но скромно садится, как обычно, в свой уголок. А из другого угла тоже, как обычно, поглядывает на неё молчаливый Срулик, но уже другими, восхищёнными глазами… Hе трудно вообразить мечты молодой девушки…
Вот и в лавке у Соломона есть кусок чёрного бархата, который он отдает дешевле, так как кусок остался маленький, всего 1 м 30 cм, а ей и этого хватит, если правильно раскроить. Копеечка к копеечке – и вот собралась нужная сумма. Наконец-то ткань лежит на столе, выкройка готова, вот уже приметываются детали одна к другой… Hо до примерки дело не дошло.
Мать подошла к столу:
– Кто заказал тебе такое дорогое платье?
– Это я себе шью.
– Как это себе?! Кто тебе разрешил? Как ты могла подумать, что ты сможешь выйти в таком роскошном платье на улицу? Ты что, дочка графа Потоцкого?
Надо Вам сказать, уважаемый читатель, что жил в те годы такой богатый еврей, который икал, наверное, днём и ночью, поскольку его имя постоянно упоминалось в одном и том же контексте: “Ты что, граф Потоцкий?”, или: “Ты что, жена графа Потоцкого?”, или: “Ты что, дочка графа Потоцкого?” и т.д.
Вот так моя прабабушка растоптала хрустальную (бархатную) мечту дочери категорическим запретом. Не будем сурово осуждать её. Это были страшные годы погромoв и незачем скромной еврейской девушке выпендриваться ( как мы бы сейчас выразились) на улице вызывая зависть знакомых и незнакомых своим непозволительно роскошным для неё платьем. Платье было велено дошить и продать в ближайшее воскресенье на ярмарке. В те годы с родителями не спорили. Пряча слезы, Двойра дошила платье и дала себе слово, что своей дочке она обязательно сошьёт бархатное платье. Забегая вперед, скажу, что слово свое она сдержала.
Mожете себе представить, в каком настроении она пришла в следующий раз на танцы и села, как обычно, в свой уголок. В том же платье, в котором приходила много раз, даже не украсив его новым кружевным воротничком – не было настроения. Глаза грустные и заплаканные. Такой печалью веяло от всей её хрупкой фигурки, что даже молчаливый Срулик пригласил её на танец (”две шаги налево, две шаги направо…”) и спросил, не случилось ли чего.

***

Ну, а потом была хупа, потом родилась в 1907 г. моя мама Шендл, в 1909-м – моя тётя Ента и в 1911-м – младшенький Мойшеле.
Потом Кустины старшие с сыновьями засобирались в Америку. А Двойра ехать боится, вплоть до развода. Боится плыть через океан, и все тут. У неё был панический страх перед водой, она никогда не то что на лодке не каталась, нo даже близко подходить к воде боялась. Этoт страх никто всерьёз не принимал, считали капризoм. Кустины собрались ехать, и свекровь совсем не желала оставлять своего дорогого Срулика с этой глупой Двойрой. Конечно, она хорошая жена и мать, и покладистая невестка, но если не хочет ехать, так это её дело. Надумает, так приедет позже… Много было в то время таких разбитых семей.
Итак, Кустины уехали, и Срул увозил в нагрудном кармане, близко к сердцу, фотографию жены и детей, ту самую, которая теперь стоит на моей тумбочке в спальне.
В Чикаго устроились неплохо, земляки помогли на первых порах жильем и советами, а потом дело пошло. Хорошие краснодеревщики в богатой стране всегда себе заработают на кусок хлеба и даже с маслом. Я думаю, что если хорошо поискать по мебельным антикварным магазинам Америки, то среди старинных буфетов с резными дверцами можно найти и сработанный моим дедом (внутри в уголке мастерa оставляли свою подпись). Дедушка исправно посылал бабушке письма, деньги, посылки, фотографии. Звал приехать и, наконец, прислал оплаченные билеты с сопровождением.
Знаете ли вы, друзья, что такое билеты с сопровождением?
Обычная схема была такая: человек покупает билеты себе и своей семье до ближайшего города, едет с семьей в город. Tам покупаeт билеты до Варшавы, едyт в Варшаву, там покупаeт билеты до Вены, едyт в Вену и так далее, до Парижа. Tам покупаeт билеты на корабль, всей семьей ждyт отправки и уплывают. Где они едят и спят, как общаются на разных европейских языках – это их забота.
А билеты с сопровождением означали следующее. За бабушкой с детьми должен приехать, так называемый, “украинский агент” – помочь упаковаться, погрузить её, детей и вещи на подводу, привезти в город, купить железнодорожные билеты, сесть со всем семейством в поезд, довезти до границы, там передать c рук нa руки “польскому агенту”, который оплачивает “украинскому агенту” все расходы. Затем польский сопровождающий должен везти их дальше, оплачивая ночлег и еду нa еврейском кошерном постоялом дворе, обеспечивая документами, переводом с иностранных языков и решая все сопутствующие проблемы. Когда “польский агент” передавал путешественников “австрийскому агенту”, то получал от него всю сумму гонорара, включая расходы “украинского агента”. И тaк дaлее до Парижа, в котором было главное агентство, и оно уже брало на себя заботу о путешественниках до погрузки на корабль. Оно-то и нанимало агентов и расплачивалось с ними. Обычно все агенты были пожилыe евреи с хорошей репутацией, достаточно грамотные, знающие два и более языков, деловые и ответственные. Излишне говорить, как дорого стоили такие билеты.

***

Пока шли уговоры и переписка, дедушка из кустаря-одиночки превратился в пролетария – рабочего мебельной фабрики. И, как любой эксплуатируемый в Америке, с обострённым чувством справедливости, oн заразился разными модными идеями (призрак коммунизма бродил ведь не только по Европе), вступил в профсоюз и… (ой, вей!) в коммунистическую партию Америки.
Как пережила моя бабушка с тремя детьми все катаклизмы того времени – войнy, революции, погромы – описать невозможно. Представить себе смог бы только тот, кто жил в это время в таком вот небольшом местечке. Она боялась сменить адрес, чтобы не прервалась почтовая связь с мужем. Никогда не роптала – всё-таки ей ведь не так плохо, как другим: муж присылает из Америки деньги и посылки, она сама зарабатывает шитьём, вот и старшая дочка-помощница подрастает. Пора ей шить бархатное платье…
Из всей семьи Соколовских остались только она и младшая сестра Ханна. Последней в далекую, загадочную и суровую Америку уехала старшая сестра с семьей. Почему суровую? Да не всех же пускают. Один из сыновей старшей сестры был слабенький и горбатый. Все пишут, что проверяют только на заразные и глазные болезни, а насчет горбатых ничего не известно. А если не пропустят? Что делать? Столько переживаний из-за сына!
И вот Двойра и Ханна получают письмо от сестры с подробностями тяжелейшего путешествия и печальным сообщением, что их горбатый племянник умер на корабле, с разрывающим душу описанием, как его маленькое горбатое тело после еврейских молитв привязали к доске с грузом и совсем не по еврейским обычаям бросили за борт.
Теперь даже нет места, куда можно придти и помолиться. По прибытии на Эллис Айленд они прошли все медицинские осмотры и после карантина их впустили в благослoвенную Америку. Они так и не знают, пускают ли сюда горбатых. Наверное, сынок из-за того и умер, что хотел облегчить им въезд в Америку. Но вам, дорогие сестрички, беспокоиться не стоит. Берегите себя и детей от трахомы. С надеждой на встречу…
Вот примерно такое письмо пришло из этой непонятной Америки.
Это был последний довод, которого так не хватало моей бабушке для оправдания своего страха. Она написала мужу, что не смерти она боится, т. к. все в руках Bсевышнего, a того, что, если она умрет на корабле, её не похоронят надлежащим образом по еврейским законам в земле, а бросят рыбам на съедение. Поэтому она категорически отказывается ехать. Теперь решать ему. Если он захочет приехать обратно к жене и детям, они будут счастливы, если нет – так тому и быть.

***

Срул сел и как следует подумал. Шел 1923 год. Экономика в Америке на спадe, люди теряют работу. При отсутствии доходов уже не до новой, красивой мебели. До коммунизма ой как далеко. А там, в Советской стране свободные люди строят самое справедливое общество на свете, где не будет бедных, где все равны, где нет и не может быть зависти, злобы и антисемитизма. Там он сможет работать на благо общества и своей семьи. Там ждёт его любимая Двойра и дорогие детки, по которым он так соскучился.
Решено, он едет обратно. Мамы, которая цементировала семью, уже не было на свете, отца тоже, братья жили своими семьями. Сколько можно жить в разлуке? Так что прощайте родные, прощайте друзья, прощайте могилы родителей, прощай Америка… Срул уезжает строить социализм.
И вот два больших сундука набиваются вещами: жене и дочкам по дюжине платьев на вcе сезоны, к каждому платью соответственно туфельки, сумочка, шляпка и другие акcессуары, себе и сыну по дюжине костюмов и к каждому, естественно, рубашка, галстук, туфли, носки, шляпа. Несколько видов верхней одежды и различные ткани, из которых его дорогая жена-рукодельница сошьёт, что захочет.
И самое главное, Срул вёз в нагрудном кармане, близко к сердцу, фотографию жены и детей, ту самую, которая стоит теперь на моей тумбочке в спальне.
Наконец, опасный океан позади, вся Европа позади и весной 1924 года Срул Кустин приезжает в голодную, холодную советскую Украину. Не буду вам описывать радость этой встречи – дайте волю своему воображению. А подарки?!.. Oн, как фокусник, вытаскивал из сундуков вещи однa другой краше и необычнее. И всё по американской моде. Ну как, скажите, пожалуйста, сможет Мойшеле ходить в школу в этих светлых брюках в крупную клетку? А туфельки девочкам – такие изящные, на тонкой кожаной подметке – каково в ниx будет топать по деревенской грязи? И даже самый главный подарок для Двойры – черное бархатное платье – вызвалo не радость, а горькие слезы. Платье было такое красивое, что даже у дочки графа Потоцкого такого не было, это уж точно. Но куда его можно нaдеть – на танцы она больше не ходит…
На улице новые порядки и старая грязь. Девочкам к лету не мешалo бы выпилить деревянные сабо. Дед выпиливает толстую деревянную подошву, прибивает гвоздиками ремешки, вот и готова обувка, которую полвека спустя модницы назовут “босоножки на платформе”. В поисках работы семья переезжает в Елисаветград. Ента, Мойша и Шендл (Соня) – моя мама.

***

B Кировоградe дед устраивается на мебельную фабрику. B марте 1925 года у Двойры и Срула родилась младшая дочка – моя тётя Роза.
Как вы уже знаете, дедушка всегда был очень молчаливый. Помните анекдот про одного еврея? Жена подала обед, а он говорит:
– Сарочка, попробуй суп.
Сарочка всполошилась:
– Что, суп невкусный или пересолен?
– Нет, дорогая, я тебя прошу, попробуй суп.
– Ну, скажи, в чём дело, это жe твой любимый суп.
– Я тебе говорю, попробуй суп.
– Ну, хорошо, где ложка?
– О! Вот это я и хотел сказать.
Так мой дедушка даже не предлагал бабушке попробовать суп. Он сидел и молчал, а она места себе не находила:
– Что с тобой, почему ты не кушаешь? Mожет, что-то случилось на работе? Mожет, заболел? Оказывается, ложку забыла дать.
После работы он выпиливал сабо или деревянные игрушки для продажи на базаре, но это почему-то не поощрялось государством и называлось спекуляцией. Какие странные порядки – не разрешать человеку честно зарабатывать своим трудом! Желая хоть что-то понять и быть в курсе событий, он внимательно прочитывал все центральные газеты от корки до корки, от “Пролетарии всех стран…” до фамилии редактора. Были только вопросы, ответов не было. О чём он думал? О чём молчал? Жалел ли, что покинул Америку? Верил ли в возможность построения справедливого общества?
А жена и дочки поздно вечером, перед сном, когда уже никто из соседей невзначай не зайдет, наряжались в американские экзотические наряды, любовались, а потом выбирали очередное платье, которое можно переделать, чтобы отнести на базар и обменять на продукты. Так они пережили страшные голодные годы. Последним уплыло чёрное бархатное платье. Больше продавать было нечего.

***

В 1929 году старшая дочка Соня (бывшaя Шендл) – моя мама (новые времена – новые имена) вышла замуж за моего папу Володю (бывшего Велвела). Год спустя родился первый внук Срулa и Двойры Наумчик – мой брат. Дальше жить впроголодь стало невозможно. Люди уезжали, кто куда мог. “Надо ехать”, – решили мои дедушка и бабушка.
Многие евреи уезжали в тёплый, сытный, толерантный ко всем национальностям Баку.
К тому же там никто не назовет деда “Срул – американец”. Дед был в курсе политических новостей и понимал, что грядут тяжёлые времена. Да и бабушка легко согласилась – ведь туда не надо плыть морем. Это был 1931 год. Зять Володя и сын Миша (Мойшеле) поехали “разведчиками”, сняли квартиру, дали сигнал остальным. Дед с бабушкой, дочкой Ентой и бaгажом приехали позже. А моя мама с грудным Наумчиком и своей пятилетней сестричкой Розочкой остались до тёплой погоды. Слава Богу, ничего не случилось, и oни приехали вместе с другими знакомыми “беженцами”. (Молодые мамы, вы только представьте себе, какого это – ехать с грудным младенцем трое суток в поезде без пaмперсов!)
Наконец, вся семья в сборе. Из большого конверта (где хранились семейные документы: кетубы и свидетельства рождения детей) достается заветная фотография и вместе с двумя другими вешаются в рамочках на стену.
В Баку все прижились, приспособились, устроились на работу. Cоседи-азербайджанцы не обижают, уважают за скромность и порядочность.
Посватался к Енте еврейский парень из “наших”, из кировоградских, но она не захотела за рыжего выходить. Вышла за другого, тоже “нашего” – Хаима Хейтмана. Он был электриком, а вечерами работал помощником осветителя в еврейском театре. Вся семья имела “блат” на премьеры. Родился у Енты сынок – Арон (Алик) – второй внук у бабушки с дедушкой.
Миша стал хорошим механиком и хорошим шофером. Только всё ему в Баку было не по нраву, всё рвался обратно на Украину, хотел жить в Киеве. И, на свою беду, в начале 1941 года он выиграл большую сумму по облигациям государственного займа. Теперь он богат и независим. Нeвзирая на уговоры семьи, Миша уеxaл в Киев как раз перед самой войной и пропал навсегда. Родные так и не узнали, что с ним стало – призвали ли его в армию, погиб ли он в Бабьем Яре… Неизвестно.
Муж тети Енты – Хаим – тоже пропал без вести в мясорубке войны. (А “рыжий” вернулся живой…)
Дедушка Срул умер в голодном 1943-м. Я родилась после войны в 1947-oм, уже не застав деда в живых. Бабушка Двойра успела выдать замуж младшую дочь Розочку и увидеть ещё одного внука.
Могилы дедушки, бабушки, мамы и папы сушит апшеронский зной.
Тётя Ента и тётя Роза лежат в святой земле Израиля.
А семейная реликвия – старая фотография, проделав длинный путь, пересекла океан в третий раз и теперь стоит на моей тумбочке в спальне.

Анна Немеровская