Где-то в конце 40-х или начале 50-х годов, 8-9 лет отроду, в дальнем углу выдвижного ящика родительского письменного стола, я нашёл аккуратно завёрнутый в газету, перевязаный шнурком свёрток. Повинуясь неистребимому детскому любопытству, я развернул его. Это были письма отца с фронта маме в эвакуацию и мамины – отцу на фронт. И это стало для меня одним из самых важных тайных открытий, какие только возможны в детстве.
Разбирая после ухода родителей из жизни – отца в 1996 году, мамы – в 2004-м – семейный архив, включая несколько альбомов фотографий, я с особой и потрясшей меня ясностью сделал ещё одно открытие: прошлого нет. Оно, прошлое, живёт с нами в настоящем своей очень существенной частью. Буквально живёт, проявляя себя в новых подробностях, деталях, взаимосвязях, то ли полузабытых, то ли не имевших до поры никакого значения.
Из этого, почти через 70 лет открытия, из ощущения, что прошлое не просто вспоминается, а живёт со мной, во мне, написались два стихотворения – "Бремя" и "Парад" ("Мишпоха" № 36, 2017 г.).
Так возникло желание создать свой "Семейный альбом", собрать под его обложкой всю большую еврейско-белорусскую семью, незримо связанную с историей страны, канувшей в Лету с 20-м веком, веком-волкодавом, хватающем за горло и наш 21-й век.
Но началось, думаю, с того свёртка, найденного в детстве в дальнем углу стола, с тех почти трёх сотен писем 1941-1945 годов…
КОСТЮМ ИЗ ШЕВИОТА
В шкафу висит костюм из шевиота.
Он сшит по моде предвоенных лет.
Потёрт пиджак.
Чуть слышный запах пота.
И орденских колодок тёмный след.
Его отцу купила баба Гита
За день или за два до ТОЙ войны.
Ах, баба Гита, ты была б убита,
Когда б не потащилась вглубь страны.
Тебя бы тоже поджидало гетто,
Сыпучих ям неотвратимый ад…
На полстраны отцовский голос: "Где ты-ы-ы?"
Звучал не дни, а месяцы подряд…
Где ты теперь, моя родная мама?!
Где ты, жена?!
Где не рождённый сын?!
Где сёстры?
Дети Эммы и Абрама?
О, голоса воюющих мужчин!
Когда ж донёсся из бездонной ямы
Ночей бессонных и тяжёлых дум
На идише далёкий голос мамы,
Отец услышал сагу про костюм.
"Из Минска уходили мы, в чём были, –
Так начинался горестный рассказ, –
Свистели бомбы и сирены выли…
Мы ничего не брали про запас…
Взяла я только твой костюм, сынок.
Ты знаешь, как меня ругала Сонька,
Твоя неугомонная сестрёнка?!
Какой теперь, мол, от костюма прок,
К тому ж в пути не нужен лишний груз…"
Увидев бледных строчек почерк ломкий,
Отец представил, как бредёт с котомкой
Старуха-мама через весь Союз.
Он, обжигаясь, пальцем пригасил
Фитиль коптилки, что чадила горько.
На донышке плескался керосин…
Лишь одного у ночи он просил:
Чтоб до утра дожить хватило сил…
И расстегнул на шее гимнастёрку.
…Когда в ночи побаливает сердце,
От суеты ничтожных дел устав,
Я вспоминаю наш семейный шкаф,
И осторожно открываю дверцу.
И вижу там костюм из шевиота,
Что сшит по моде предвоенных лет.
Потёрт пиджак.
Чуть слышный запах пота.
И орденских колодок тёмный след.
25 декабря 2017 г.
СВЯЗНАЯ
Моей сестре Вере
Её распяли на стене сарая
В глухих задворках узденской тюрьмы...
Она была у партизан связная.
Её могила – достоянье тьмы.
Учительница в дальней сельской школе.
Связная дат, эпох, событий, эр...
Явилась в этот мир по Божьей воле
Для жизни в Белорусской ССР...
Казалось, этой жизни нет примера
Казалось, эта жизнь – сама пример.
Так думала учительница Вера
О жизни в Белорусской ССР...
Казалось, эта жизнь, как свет в окошке
Для всех, кто, верой в Бога задурён,
Столетьями тянул свой след за сошкой
И за костлявым, в нищете, конём...
Казалось ей: мы новый мир построим.
Кто был никем, казалось, станет всем.
И с новой верой монолитным строем
Пойдём в коммуну... Но вопрос: "Зачем?"
Ни днём, ни ночью никого не мучил.
В строю такой вопрос не задают.
Ведь для того Историю мы учим,
Чтоб утвердить коммуну там и тут...
И вот она – колхозная деревня,
Любимый муж, дочурка, старики...
Волна Истории подняла вдруг на гребень
И бросила, той жизни вопреки,
О землю, захлебнувшуюся кровью.
И только Верой преданный Иисус
За всем, что ей казалось сладкой новью,
Распятую предвидел Беларусь.
... Я в детстве часто слышал слово "вера".
О том, что Веры в жизни больше нет.
Но почему-то слышу запах серы,
Когда смотрюсь в единственный портрет,
Который долго провисел в музее –
В заброшенном Историей углу...
И чувствую, как дьявольски борзея,
История опять нашла иглу,
Чтобы опять вогнать её под сердце.
И гвоздь – в открытую ладонь страны.
Скажите, и сегодня вы не верите
В убийственные игры сатаны?!
Пока живём. Но серы вонь не тает.
О, как страшна, чудовищна она,
Когда российский поп благословляет
Российскую ракету "Сатана"...
...Её распяли на стене сарая
В глухих задворках узденской тюрьмы.
Она была у партизан связная.
Святой она вернулась к нам из тьмы.
КИНО 49-го ГОДА
Я помню фильм "Падение Берлина".
Кинотеатр "Первый". Первый ряд.
Над головою луч мерцает пыльный,
И слышно, как стрекочет аппарат.
Горят хлеба и мчат мотоциклисты.
И флаг со свастикой накрыл весь белый свет...
И мама шепчет: "Сволочи... Фашисты..."
Но почему у флага красный цвет?
Ведь как повяжешь пионерский галстук,
Нам говорили, береги его...
Он с нашим знаменем, таким же красным,
Был, есть и будет цвета одного...
А кто ж ещё в отряде знамя носит?!
Кто каждым утром солнечным горнист?!
Я так гордился этим! И вопрос тот
Остался без ответа: "Кто – фашист?"
Фашист! Обидней не было ругательств.
Чуть что не так, "фашист!" – срывалось с губ...
Без всяких чрезвычайных обстоятельств,
Воспитан ты иль по-пацански груб.
И только конопатый рыжий Оська,
По дворовому прозвищу Авоська,
Держался в стороне от наших игр,
И скрипку запиликивал до дыр.
Авоська-Оська! Дружит сам с собой.
У нас – штабы и полубоксом стрижка...
И с улицей Толстого вечный бой.
А Оська что? Очки, смычок и скрипка...
Однажды, помню, наши бомбовозы
Летели краем неба и земли...
Так, нарастая, громыхают грозы
За горизонтом, где-то там, вдали...
И в этот звук – густой, надрывный, длинный –
Вот-вот вонзится, мне казалось, бомбы свист...
Как в том кино, в "Падении Берлина",
С вопросом мимолётным: "Кто фашист?"...
Но вместо свиста я услышал звук.
Какой-то звук, протяжный и скрипучий...
В распахнутом окне он как бы вдруг
Возник. Там Оська скрипку мучил.
– Кончай скрипеть, иди во двор, Авоська…
Смотри, фашист, как на Берлин летят!
– Ах, я фашист?!
Удар. И кровь из носа.
И ненавидящий фашистов Оськин взгляд.
...Я помню фильм "Падение Берлина".
Рёв бомбовозов. Острый кулачок.
Скрипучий, помню, и неутомимый,
Упрямый Оськи рыжего смычок...
ПЕТЛЯ
Мой брат, сын тёти Нади – Николай
Повесился в общественной уборной.
После борьбы с самим собой упорной,
Под новостей ТВ животный лай
Словно с цепи сорвавшихся собак,
Грызущих плоть и в клочья рвущих душу…
Да, он всего лишь новости послушал,
Увидев перед Белым домом танк…
Октябрь был. Год 93-й.
Но всплыл из памяти тот 45-й год.
На грани жизни. На пороге смерти.
И перекошенный от боли чёрный рот…
Я помню нарисованный им танк.
Зелёный. Со звездой на круглой башне…
Брат каждый божий день, с утра пораньше
Сдирал повязки с обожжённых ран…
После войны – каспийских далей близь...
Он стал на Нефтяных Камнях пожарным.
Огонь для брата моего стал главным
Врагом на всю оставшуюся жизнь.
Не счесть спасённых им и тел, и душ,
Когда, как танк в бою, та нефть горела…
Кому она тогда карманы грела
Фонтаном, маслянистой слизью луж?
Но каждый год, не поздно и не рано,
Как только гриб из-под земли полез,
Он ехал к маме, в белорусский лес –
Повязкой на оставшуюся рану.
Родной земле свою вверяя душу,
Твердя любимый стих про родны кут…
Освобождался от житейских пут,
Не зная, что петля его задушит.
Он тяжело переживал распад
эсэсэсэр – в несчастье личной драмы.
Ему казалось: на могилу мамы
Дороги нет уже, как было год назад.
Ему казалось: оборвалась связь
С родной землей, перевязавшей рану…
Он привязал себя к телеэкрану,
Надеясь – не совсем оборвалась.
Но вышла связь не с будущим, а с прошлым.
Вспять повернул экран теченье лет.
Он понял вдруг, что будущего нет.
А прошлое увидел в землю вросшим…
Но за времен неисчислимой далью
Прах полыхнёт горячею золой…
Мы думали: история – спиралью.
А вышло – удушающей петлёй.
18 ноября 2016 г.
ПАРОМ
1958 год. Мне 17, маме 50.
Она впервые привезла меня на свою родину в местечко Луначарское,
до революции – Микалаёва, на Западной Двине,
по которой с 1921 по 1939 годы проходила советско-польская граница.
Сама она не была в Луначарском больше 30 лет…
Мы с мамой плыли поперёк реки.
Течение сносило нас на запад.
Она смотрела вдаль из-под руки.
Туда, откуда доносился запах
Покинутого много лет назад,
Казалось, навсегда, родного дома…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.
Мы с мамой плыли поперёк реки.
Река играла клочьями тумана.
О, как те годы были далеки,
Где память с неизбежностью тарана
Рождала звук, похожий на раскат
С крутых небес низвергнутого грома…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.
Мы с мамой плыли поперёк реки.
Едва доплыв до века середины,
Мы обернулись. Наши старики
Стояли, будто слеплены из глины.
Дед поднял руку, будто звал назад.
Старуха тронула седых волос солому…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.
Мы с мамой плыли поперёк реки.
Я их не знал – ни бабушку, ни деда…
Ни горсточки их пепельной муки.
Ни косточки, ни камешка, ни следа…
Лишь только войн и революций ад.
Лишь только гарь Гоморры и Содома…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.
Мы с мамой плыли поперёк реки
До берега, где режут камни пилы…
О, как те камни будут нелегки
На месте для затерянной могилы
Среди чужих незнаемых утрат,
Взывающих к печали невесомо…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.
Мы с мамой плыли поперёк реки.
Волна в паром неутолимо билась.
Но, всем речным законам вопреки,
Река, казалось, вдруг остановилась.
Остановился материнский взгляд
На грани исторического взлома…
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома.
Мы с мамой плыли поперёк реки.
Пересекали памяти границу.
Смотрели в спину красные штыки.
А польские сверкали в наши лица.
Скрипел струной натянутый канат
Под тяжестью ползущего парома…
А где-то в небесах лупил в набат
Двадцатый век с улыбкой костолома…
НОСТАЛЬГИЯ
Григорию Трестману
В какие б земли ни врастали корни,
Какой бы ни шумели мы листвой,
С годами всё тревожней и упорней
К земле нас тянет, что зовём родной.
Не совладать нам с этой скрытой тягой.
Не заглушить её подземный гул.
Не затопить её соленой влагой.
Не иссушить её хамсином адовым,
Каким бы жаром он ни полыхнул.
Пусть кто-то назовёт обетованной
Ту землю, посчитав её родной.
Далёкой, благодетельной, желанной…
На деле тянет нас к земле иной…
К отеческим гробам. К родным могилам,
Где душ еврейских больше, чем в лесу
Деревьев.
К не забытым лицам милым,
Дрожащим, словно листья, на весу.
Они из Памяти глядят призывным взглядом.
И, приравняв свой путь земной к судьбе,
Мы понимаем, что другой не надо.
Что эта тяга – к самому себе…
Сергей ВАГАНОВ
