Недалеко от одного из входов на еврейское кладбище Могилёва можно увидеть могилу, на которой стоит не просто надмогильный камень, а бюст захоронённого здесь человека. Явление совсем не характерное для провинциальных кладбищ. А если учесть, что бюст создан одним из самых известных белорусских скульпторов Заиром Азгуром, то и вовсе уникальное. В этой могиле покоится актёр могилёвского театра, а до этого – еврейского театра БелГОСЕТ, Матвей Берёзкин, блестящую игру которого могут сегодня вспомнить, к сожалению, лишь единицы.
В послевоенном Могилёвском драматическом театре в 50-70-х гг., когда он был одним из немногих развлечений горожан, служили замечательные актёры-евреи Эсфирь Михайлова, Юдифь Гальперина, Анатолий Рудаков, Вера Кабатникова, Сима Раевская. Одним из этой блестящей плеяды и был Матвей Соломонович Берёзкин, человек не простой, но яркой и, к сожалению, короткой театральной судьбы.
Вот как вспоминает о нём замечательный писатель Михаил Шульман:
«Открытый, остроумный, неизменно дружелюбный Матвей быстро стал душой труппы, любимцем публики – старые театралы специально ходили «на Березкина». Он играл русскую и белорусскую, советскую и зарубежную классику, а в душе оставался тем же Сыном Звезды – отважным, несгибаемым Бар-Кохбой, артистом того, уже несуществующего театра, которому отдал 17 лет жизни.
Веку же ему было отпущено всего 51 год...
Годы уносят память о сыгранных когда-то ролях. Всё меньше остаётся людей, которые сами видели, слышали и помнят. Но дух несгибаемого Бар-Кохбы, когда-то переданный артистом Матвеем Берёзкиным, наследуют их внуки».
Сын Матвея Берёзкина, Абрам Берёзкин, рассказывает о своей родословной.
«Когда я начинаю вспоминать, мне хочется рассказать ещё о тех временах, когда мои предки появились в Могилёве…
Они жили в каком-то местечке на Украине. Это было до 1850-1860-х годов. Прапрадед Мордехай был кузнецом. Он жил среди украинцев. И когда был погром, они его обошли стороной. Но он сказал, что с ним “цього більше не трапиться”. Сел на повозку, забрал жену, которую звали Хана, сына Гирша и оправился на северо-восток. Остановились в Казимировке под Могилёвом. Здесь он открыл кузницу. У него был сын, которого звали Гирш. Это мой прадед, дед моего отца. У Гирша была жена Хана, пять дочерей и один сын. Как дочерей звали, не помню, а сын – это Шолом Берёзкин, мой дед, которого я никогда не видел. Был он, если не ошибаюсь, 1886 года рождения. Ну вот, Гирш отдал своего сына Шолома учится в коммерческое училище и тот со временем стал представителем какой-то крупной витебской коммерческой фирмы. Он получал очень большие по тем временам деньги – 200 рублей. И свою старшую дочку Фруму (1907 г.р.) в семь лет отдал в гиназию. Но, как и многие молодые в то время, ударился в революцию.
Вот некоторые сведения о жизни Шолома Берёзкина, которые удалось выяснить по документам бывшего парархива Могилёвской области.
С августа 1918 г. во время оккупации немецкими войсками в Могилёве действовало Центрального бюро профсоюзов, возглавлял которое меньшевик Берёзкин. В помещении бюро фактически концентрировались все легальные и нелегальные рабочие организации города. Вскоре после прихода в Могилёв советской власти в городе был организован Центральный рабочий кооператив (ЦРК), членом правления которого Шолом Берёзкин был избран. 1 января 1920 года он вошёл в состав правления Единого потребительского общества, созданного в результате слияния ЦРК и общегражданского кооператива.
Осенью 1920 г. в Могилёве по распоряжению губчека были проведены аресты меньшевиков и правых бундовцев. Одним из 12 арестованных был и Шолом Берёзкин.
Однако арест меньшевиков и правых бундовцев повлёк за собой дезорганизацию работы Отдела народного образования, а кроме того подорвал авторитет местной организации РКП(б). Уездный комитет партии направил письмо в Особый отдел с просьбой об освобождении Берёзкина: «Уком считает Берёзкина одной из самых лояльных личностей по отношению к советской власти и не принимавшей никакого активного участия в работе меньшевистской организации в Могилёве. Кроме того, находится в последней стадии туберкулёза и условия тюремного заключения могут ускорить его смерть, что вызовет самые нелепые кривотолки и нежелательное общественное мнение».
Берёзкин и ещё несколько активных бундовцев и меньшевиков тогда были освобождены. Берёзкин успел поучаствовать в работе II Уездно-городской еврейской беспартийной рабочей конференции в мае 1921 г., где от фракции РСДРП внёс резолюцию по докладу о политическом и экономическом положении Советской России, которая, однако, не была принята. Дальнейшую судьбу большинства арестованных осенью 1920 г. по документам проследить не удалось.
Согласно семейным преданиям дед был снова арестован в 1924 году во время очередной партийной чистки, как бывший бундовец, меньшевик и сослан в Среднюю Азию. Жил он где-то под Самаркандом в Узбекистане, работал, занимал какую-то большую должность, по крайней мере, семья регулярно получала от него денежные переводы. В 1928-м ему разрешили вернуться домой, но по дороге сняли с поезда и до Могилёва он не доехал. После этого от него вестей уже не было. Его сын Григорий потом вспоминал, что во время первой отсидки (об этом речь впереди) один из сокамерников вспоминал, что он сидел вместе с Шоломом Берёзкиным, и тот умер в тюрьме.
Реабилитацией отца сыновья потом так и не занимались. Думаю, что боялись, и это не удивительно.
Я как-то в 1963 году лежал в Ленинграде больнице, и ко мне подошёл один… Я запомнил фамилию – Кац. Ему, наверное, за шестьдесят было, а мне двадцать один. Как сейчас помню это лицо, хотя с ним я больше никогда не встречался. Он видел, что у меня написано – Абрам Берёзкин и спрашивает: «Откуда вы?». «Из Могилёва». «А Шолом Берёзкин?» «Мой дед». «О-ой! Это был большой человек! Я у него мальчиком работал в кооперации».
Жена Шолома тоже была членом Бунда, но, к счастью, репрессии минули её стороной, и ей удалось поднять большую семью – четверо детей: двух девочек и двух мальчиков. Как она познакомилась с дедом? Были бундовцами. Она работала на какой-то чулочной фабрике. Встретились, и пошла у них любовь! Прожили вместе лет десять, пока его не арестовали.
У неё своя история. Бабушку, жену Шолома, звали Гися-Рива Тевелевна Певзнер. У неё была интересная семья. Её дед имел свой земельный участок, который он получил благодаря тому, что два его брата были кантонистами. Они отслужили 25 лет, и согласно царскому указу им выделялась земля. Они уже были после службы с расстроенными мозгами – среди ночи просыпались и кричали: «Есть, будь сделано, Ваше Высокоблагородие!». Но они сами землю обрабатывали и нанимали людей для её обработки. Дед был евреем-земледельцем. Жил на хуторе, который назывался Лужки. Это где-то в Быховском районе. На лето они брали анкест (на содержание – идиш) ешиботников (учеников еврейских школ – ешив), чтобы поддерживать их, чтобы они жили где-то и кормились. Ешиботники обычно были довольно бедные. Так вот, он взял одного мальчика, которого звали Тевье, который был у них анкест каждое лето. И ему приглянулась дочка прадеда моего, Фрума. Когда Тевье Певзнер окончил ешиву, получил место меламеда (учителя), он переехал вместе с Фрумой в Могилёв. У них было много детей, бабушкиных братьев и сестёр. Знаю, что все они уехали в Америку. А бабушка Фрума в Могилёве жить не могла, она хотела обратно в Лужки. Она сидела у окна и смотрела на дорогу. Ей казалось, что дорога ведёт в Лужки, что она снова вернётся туда. Для неё Могилёв был слишком большим городом. Она умерла лет в сорок. А Тевье, бабушкин отец, прожил до 1935 года. Он был похоронен на могилёвском кладбище, но могилу его и отец, и я так и не нашли. А бабушка похоронена в Минске на кладбище в одной могиле с тётей Фрумой, бабушкиной старшей дочкой. Тётя Фрума обо всём этом мне и рассказывала. Она помнила всех своих родственников.
Кроме неё в семье было ещё два мальчика и девочка. Младший брат – это Григорий Соломонович Берёзкин (Гирш Шоломович Берёзкин (белор. Рыгор Саламонавіч Бярозкін, 3 июля 1918, Могилёв – 1 декабря 1981, Минск) – белорусский советский литературный критик, литературовед. Писал на идише и на белорусском языке. Член Союза писателей СССР (1939).
Григорий Соломонович учился в школе №3, тогда она еврейской была. Он поступил на рабфак, потом в Минский пединститут. Янка Купала … «каб ня марнаваў свой час, павінен ужо працаваць» порекомендовал 19-летнего мальчика, в газету “Літаратура і мастацтва” зав. отделом критики. В 1940-м году Григория посадили. Он очень мало об этом рассказывал. Только какие-то забавные истории. Он сидел со священнослужителями, и как-то пришла газета «Правда» с портретами членов ЦК КПСС. И один священник сказал: «Лица, не обезображенные интеллектом». Когда началась война арестованных повели на расстрел. Кого-то расстреляли… Григою повезло, остался в живых. Он пришёл в Могилёв. Думал, что тётя и бабушка ещё там. Могилёв же простоял почти месяц. Но они уже ушли. Он сразу пошёл в военкомат, сказал, что документы потерял. Его – в штрафбат. Воевал. Потом, так как он обладал литературным дарованием, да ещё знал немецкий язык (писал листовки для немцев, писал листовки для русских), попал в литгруппу. И дослужился до лейтенанта, с года 1942-1943-го стал корреспондентом «Красной звезды».
Младшая сестра, Хана Шоломовна, 1922 г.р., окончила школу №3 в 1940-м. Потом – Ленинградский пединститут, пережила там блокаду и смогла добраться до Новосибирска – туда её привезли уже на саночках. В это время все мы там жили: бабушка – её мама, её старшая сетра. Тётя Хана после войны в Москве жила. Её муж, Шимон Карасик (они вместе учились в школе), окончил Бауманское училище, работал в авиастроении. Во время компании против космополитов его отправили куда-то под Астрахань. А когда он вышел на пенсию, они снова вернулись в Москву. Умерла Хана Шоломовна в 1995 или 1996 году.
Старшая сестра Фрума успела поучится в гимназии только два года, а после революции образование получила уже в обычной школе. Семь классов окончила. Она была хромой с детства – полеомелит. Замуж так и не вышла. Всю жизнь она посвятила нашей семье. Умерла в 1987 году.
Старший сын Шолома и Гиси – Матвей (еврейское имя Мордух), мой отец, окончил восемь классов 1-й могилёвской школы. Дедушку уже к тому времени расстреляли. Они остались в очень сложном положении. Он решил, что после восьми классов нужно преобретать специальность и уехал со своим приятелем Пиней Левиным в Ленинград, где поступил в техническое училище, но там заболел и через полгода вернулся домой.
Его старший двоюродный брат Мотя Каган (мать Моти одна из сестёр Шолома), был к этому времени артистом еврейского театра. После революции было много еврейских передвижных театров, по Белоруссии “вандроўнічалі”. Режиссёр Рафальский, который решил создать еврейскую студию, ездил по местечкам, подбирал людей. Создал первую такую в Москве в 1922-м году. Учёба длилась четыре года. Потом – по театрам. В 1926-м году открылся еврейский театр в Минске. Они работали попеременно с белорусской труппой в здании театра Я. Купалы. Когда отец там стал работать, они уже выступали в бывшей хоральной синагоге (это я уже помню, большой был). Мотя эту студию окончил и в театре играл.
Мой отец с детства тоже любил выступать. Если у его брата, дяди Гриши, было желание всё время что-то читать и писать, то у папы – выступать. В 1931 году открывалась театральная студия в Миске, нужно было молодое пополнение. Кто же будет готовить еврейских артистов, если сами они не возьмутся за это дело? Мотя папе посоветовал, и тот поступил в студию. Проучился два года и стал артистом БелГОСЕТ, где проработал до 1949 года. С перерывом на войну… Идиш не был для папы родным, он учился в русской школе. Поэтому в театре для них специальный курс еврейского языка был. Отец язык хорошо знал.
Мама, Мэри-Итка, еврейка из Польши, 1917 года рождения. У неё была большая семья, жила в городе Межерич. Дед был щёточник. У него было шесть детей – четыре сына и две дочери. Её старшие братья, начиная с 1929 года, уехали в Мексику. А один из старших братьев ушёл в конармию к Будённому в 1918 году, когда ему было 19 лет, вступил в партию большевиков и остался в России.
Дед и старшая сестра мамы погибли в годы войны в Межериче.
Брат Мойше с женой Рейзеле приезжал в Межерич в 1960-х годах из Мексики, а оттуда они приехали в Белоруссию и сделали маме приглашение. Встретились они через 35 лет в конце 1960-х в Мексике. Папы тогда уже не было в живых. Когда мама вышла на пенсию, случилось чудо – её выпустили из Союза на полгода. Она смогла встретиться с братьями, увидела двоюродных, племянников.
В 1939 году, когда заключен был пакт Молотова-Ребентропа, было разрешено коммунистам переселиться в Советский Союз. Мама не была коммунисткой, но ей сделали документы, и она приехала в Белоруссию. По стечению обстоятельств человек, с которым она встретилась под Брестом, был знаком с её родным братом, который жил в это время в Минске. Она переехала в Минск, и здесь познакомилась с моим отцом. В 1940-м они поженились.
Когда началась война, театр был на гастролях в Витебске. Отец там пошёл в военкомат, и сразу – на фронт. Под Смоленском был ранен, вместе с госпиталем попал куда-то в Сибирь. Я не знаю, он нашёл театр или театр нашёл его, но в 1943 году он приехал в Новосибирск в театр. Они работали в одном помещении с Ленинградским ТЮЗом, попеременно. В Новосибирске почти никто не знал еврейского языка, специально программы переводили на русский, и театр пользовались большим успехом.
Я там и родился в Коченёво под Новосибирском. Мама эвакуировалась с театром сначала куда-то под Горький. А бабушка и тётя Фрума ушли пешком из Могилёва. В Бугуруслане узнали, что мама ждёт ребёнка, а театр находится в Новосибирске. Они приехали в Новосибирск и привезли два яблока, как раз тогда, когда я появился на свет – в декабре 1941 года. Моя мама вспоминала, что они с этими яблоками как будто подарили новую жизнь.
Что удивительно, я помню кое-что из Новосибирска. Барак, где мы жили и какие-то отдельные эпизоды. У нас была комната в бараке, где жило шесть человек: моя бабушка, тётя, мама, папа, я и ещё тетя, которая приехала из Ленинграда.
В Новосибирске в то время орудовала какая-то банда, и надо было всем ходить с документами. И папин друг, актёр Изя Левин, большой шутник, меня спрашивал: «Абраша, у тебя есть паспорт?» Он на идиш это говорил. Я отвечал: «Нету». «Тогда залезай в погреб». И мне до сих пор помнится, как я залезал в этот погреб, чтобы спрятаться, а бабушка не позволяла этого делать.
Ещё помню соседа, мальчика, которого звали Гера. Мне было три года, а ему, наверное, четыре. Он мне говорил: «Вот ты еврей, а я из Бердска». Это небольшой посёлок рядом с Новосибирском.
Помню, как меня в театр водили, тогда ставили «Пигмалион» по Б. Шоу. Выходила на сцену Эся Герцберг, жена главного режиссера Головчинера, и танцевала, и пела. На меня это производило неизгладимое впечатление. Очень яркие воспоминания.
Ещё из этих воспоминаний: приехал Шимон Львович, будущий муж моей тёти. Он был в военной форме, капитан или майор. Служил в авиационной промышленности. Он повёз меня на карусель. «Абрашенька, давай покатаемся!?» А я испугался. «Нет, нет, нет!..» У меня до сих пор страх высоты.
По ленд-лизу поставляли продукты американцы. И была жвачка… Мне дали эту жвачку, и она застряла в волосах. С тех пор я жвачку невзлюбил.
Война закончилась и в 1945 году мы вернулись в Минск. Сначала жили в посёлке на Апанского, вокруг жили артисты еврейского театра. Там меня звали Абраша, и никаких проблем с именем у меня не было. А в 1947 переехали в другой район. Я помню, была осень, я вышел в коридор и ко мне подошёл мальчик: «Как тебя зовут?» Я говорю: «Абраша». Он сообразил сразу… «Это, конечно, хорошо, только больше никому не говори, что тебя зовут Абраша». После этого стали все: «Абггам, Абггам» и мне стало очень обидно. Я пришёл домой весь зарёванный и сказал: «Я больше не хочу быть Абрашей». Так на какое-то время стал Аликом. Но в 1957 году, когда паспорт получал, я снова захотел быть Абрашей.
Я читаю на идиш, но для меня это трудно. Раньше было легче. Не слышу языка…
Научила меня мамина подруга Лиза Качар. Она из Польши была, из того же местечка, что и мама. Она вслед за мамой уехала из Польши, попала на Урал, а муж её погиб в армии. Когда еврейский театр уже вернулся в Минск, папа был на гастролях в Бобруйске, он её встретил и пригласил в Минск. И она жила у нас. Ей некуда было деваться, она была одна совершенно.
Я как-то лежал в больнице, это было в 1953-м или 1954 году. Я попросил показать мне еврейский алфавит. Она написала, я стал переписывать. А папа показал печатные буквы, и я стал читать.
Артисты играли и параллельно сами восстанавливали театр. В послевоенном репертуаре БелГОСЕТа были и «Заколдованный портной», и «Тевье-Молочник», и «Гершеле Острополер», и даже «Бар-Кохба». У отца самая любимая роль была Бар-Кохбы. Это был спектакль Галкина о восстание иудеев против римлян. Есть у меня рисунок отца в этой роли. Его нарисовал очень известный художник Соломон Гершов, который оформлял спектакль. И хоть после войны тех, кто понимал идиш стало на порядок меньше, театр оставался любим и посещаем зрителями. Но не за горами была компания борьбы против «безродных космополитов», а всё еврейское стало сильно колоть глаза. В это тяжёлое послевоенное время самым счастливым в жизни отца стал день, когда он получил приглашение от Михоэлса. Это было зимой 1948 года. Михоэлс приехал в Минск, просматривал спектакли минского БелГОСЕТа. И я очень хорошо помню, как родители пришли вечером домой и восторженно говорили: «Мы едем в Москву!». Оказывается Михоэлсу очень понравился папа, и он пригласил его на работу к себе в театр. А буквально на следующий день или через день папе сообщили, что Михоэлса убили. Антисемитская кампания в СССР стала быстро набирать обороты. В апреле 1949 года Белорусский государственный еврейский театр власти закрыли.
Тогда один актёр предложил идти в ЦК. Папа сказал: «Я не пойду». «Фар вос? (почему? – идиш). Ин ЦК!». «Нит. Ду бист дас гешматер ид (ты выкрест – идиш). Тебя не беспокоит еврейская культура». Чуть до драки не дошло, отца останавливали. Он не верил, что возможны какие-то изменения. Не пошёл никуда.
И мама, и бабушка, и тётя – все разговаривали на идиш. Когда еврейский театр закрылся, тётя говорила, что у нас дома филиал еврейского театра был. Все еврейские актёры у нас собирались. У нас был такой тёплый дом, куда можно было всегда придти, поговорить.
Потом был создан Белорусский колхозно-совхозный передвижной театр. Состав удивительный: четыре человека из бывшего еврейского театра – Моин, Юдифь Самуиловна Арончик, заслуженная артистка БССР Герштейн и Берёзкин, два человека – те, кто во время оккупации оказались в Минске (выпускники минского театрального института) – Подляховский Иван Антонович и Дименкова Валентина Сергеевна. Их больше никуда не брали. Этот Подляховский был больше похож на еврея, чем мой папа. Как-то они стояли в очереди у пивного ларька, и на Ивана Антоновича кто-то полез: «Жидовская морда!». Они с отцом, конечно, отстояли себя.
Там ещё был Георгий Степанович Лавров, человек, который прошёл войну, попал в плен, после плена его отправили в лагерь. Это были люди, которые не могли найти место в нормальном театре.
Ещё один человек удивительной судьбы, Хаим Гользадер, рабочий сцены. Он занимался установкой декораций. Как его судьба переплелась с этим театром? Он был машинистом сцены у Эдди Рознера (Эдди Рознер, 26 мая 1910, Берлин – 8 августа 1976, Западный Берлин, джазовый трубач, скрипач, дирижёр, композитор и аранжировщик, живший и работавший в Германии (1910–1933 и 1973–1976), Польше (1934–1939) и СССР (1939–1972). Заслуженный артист Белорусской ССР (1944). Один из наиболее популярных джазовых артистов в СССР, чьи записи были дважды запрещены. Как блестящий импровизатор был прозван «белым Армстронгом». Автор многочисленных джазовых композиций, танго, вальсов, песен и джазовых аранжировок).
Когда посадили Эдди Рознера, посадили и Хаима Гользадера, так, на всякий случай. Хаим отсидел 8 или 10 лет, а когда вернулся в 1949-м – нашёл себе применение только в этом передвижном театре. Как он говорил по-русски – можно было обалдеть! Он не знал русского, только идиш и польский, но для того, чтобы быть машинистом сцены не надо знать языка. Очень колоритная личность!
Ездили они по колхозам, выступали, ни о каком творческом росте в таких условиях не могло быть и речи. Папа хотел устроиться в Русский театр. Директором его был Гантман, еврей. У него два артиста из еврейского театра работали. Он сказал: «Я не буду свой театр превращать в синагогу. Евреев больше не берём».
А в Могилёве работала Юдифь Соломоновна Гальперина, тоже, кстати, наша дальняя родственница. Её мама была двоюродной сестрой моего деда по отцовской линии. Все её звали тетя Ася. Она окончила ленинградский институт, точнее студию при ТРАМ – Театре рабочей молодёжи. После войны попала в Пинск, а потом пинский театр перевели в Могилёв. Так она вернулась на родину.
Ася сказала отцу: «Мотя, что ты будешь мотаться? Давай я поговорю…» Директором театра был очень хороший человек, Ростиков Аркадий. Он папу взял в театр и через короткое время папа стал ведущим актёром. Это было в 1956 году.
В 1949-м, когда театр еврейский театр закрыли, снова арестовали дядю Григория Берёзкина. «Пора досиживать», – так ему сказали. В 1949 году он приезжал из Берлина буквально за несколько месяцев до ареста, хотел повидаться с родственниками, с людьми, с родной Беларусью. Там он работал в газете «Красная звезда». И когда он ехал обратно, его прямо с поезда сняли и посадили. Он понимал, что такое может произойти в любой момент.
Разрешено было две посылки в год и две открытки. Сначала он сидел в минской тюрьме, и я с тётей Фрумой и бабушкой ходили, носили передачи. Тюрьма находилась в самом центре, на Урицкого. Потом его отправили… Как написали в некрологе: «З 1949 па 1956 год працаваў на навабудоўлях Казахстана і Сібіры». Шесть лет в лагерях. За него ходатайствовали Симонов, Твардовский. С Симоновым он был лично знаком.
И после всего пережитого дядя Гриша почему-то считал, что всё может перемениться к лучшему. Но потом полностью отчаялся. Понял, что всё бесполезно.
Его очень уважали. Василь Быков на его 60-летие такой тост произнёс! Игорь Шкляревский на 60-летие написал: «Всем хорошим в своей жизни я обязан отцу, Днепру и Берёзкину». Это было очень приятно.
А я после отъезда родителей в Могилёв сначала остался в Минске, учился в школе до 10 класса. Жил с тётей и бабушкой. Дядя Гриша вернулся из тюрьмы. Он тоже с нами жил, точнее, это я с ним жил. Когда его реабилитировали, ему дали квартиру. Я уехал, а бабушка с Фрумой и дядя Гриша объединили эти две квартиры и жили вместе.
Я дядю очень любил. Он же после смерти папы для меня отца заменил. Жену его зовут Юлия Михайловна Кане, он тоже была литературным критиком. Ей уже под 90 лет, живёт в Израиле. У них двое детей: дочка Ольга тоже в Израиле, а сын Виктор – в Канаде. С сыном я поддерживаю отношения. Он младше меня. Удивительное совпадение, цифровая игра – он моложе меня на 23 года, а я моложе его отца на 23 года.
Потом я решил, что лучше жить с родителями и переехал в Могилёв в 1959 году. Доучивался полгода, окончил школу № 3.
А отец в Могилёве был очень, по-моему, доволен и театром, и отношением. Он был одно время даже парторгом театра. В партию вступил на войне. Только в последние годы отношения в коллективе несколько испортились. Он любил этот театр, его узнавали на улице, и ему это было приятно. Он очень контактным человеком был, очень!
Если отец был очень общительным, то Григорий – часто жёстким, критичным, саркастичным иногда. Они были разными, но очень дружили. И у меня с дядей Гришей сложились добрые отношения. Он ко мне очень хорошо относился, а его очень любил. Отец ушёл рано, в 1966 году, и дядя Гриша заменил мне отца. Я знал, что всегда могу придти к нему, посоветоваться, поговорить…
У отца был инфаркт году в 1963-м, или в 1962-м. Я ещё учился, жил в Могилёве. Ничего папе не делали, никаких операций, а в 1966-м году ему стало плохо. Вызвали «Скорую», и, вместо того чтобы спустить его на носилках, сказали: «Спускайтесь по лестнице». У него лопнул сосуд, и он умер. 51 год ему был.
Похоронили на могилёвском еврейском кладбище, а на могиле установили бюст, который сделал Заир Азгур. Он знал моего отца, а дядя Гриша с Азгуром дружил. Кстати и дяде Грише памятник тоже Азгур делал. На открытии памятника дяде в Минске Азгур стоял рядом со мной: «А вы знаете, я делал памятник и его брату?» Я говорю: «Это же мой отец!» «Что вы говорите?» Хотя ему уже раньше представили меня, сказали, что я дяди Гриши племянник. Тогда Азгуру уже много лет было.
Я после окончания школы учился в училище №4 на электромеханика. Потом окончил ленинградский институт киноинженеров по специальности инженер-электрик. Всю жизнь проработал по специальности, связанной с электричеством, с компьютерами. После института вернулся в Минск, меня направили преподавать в техникум. Пока я отдыхал и вернулся в конце августа, мне сказали, что нужны национальные кадры. Это был 1967 год. Работал в вычислительном центре часового завода. Потом, когда родственники начали уезжать, меня и оттуда попросили. Работал по настройке станков с программным управлением.
Уезжали многие тогда. Сестра Роза (1947 г.р.) уехала в 1975 году в Израиль, а потом мама – в 1976-м.
Сестра окончила филфак Белорусского госуниверситета и до отъезда работала на телевидении в Минске. Проработала там лет десять. Вышла замуж уже в Израиле за бывшего сотрудника белорусского телевидения Володю Марголина, который уехал раньше.
А я уехал в 1992-м, в январе. Вот уже 26 лет живу в США…
Александр ЛИТИН
