Бесконечна и быстротечна река времени. Её течение безвозвратно уносит прожитые дни, года, десятилетия. Одно поколение сменяется другим, и только человеческая память может хранить воспоминания о том, что было раньше. Наверно это свойственно всем людям, находящимся в конце жизненного пути, вспоминать прожитое и задумываться над прошлым. Вот и мне, разменявшему восьмой десяток, захотелось оставить для внуков и их потомков, историю нашей семьи, в надежде, что когда-нибудь им станет интересно узнать, как жили их предки, и они прочтут этот текст. Молодым людям не свойственно интересоваться прошлым – их больше волнует будущее, и это естественно. Но у большинства думающих людей наступает момент в жизни, когда они начинают размышлять над тем – кто они и откуда они, и кем были их предки, где и как они жили. Сегодня мне, к сожалению, некого расспросить – никого из старшего поколения моей семьи нет среди живых.
В этих записках использованы: дневник моего отца Каганова Льва Липовича, воспоминания моего дяди Каганова Ильи Липовича, с которым мы часто беседовали в последние годы его жизни, материалы из Интернета и Википедии. Также я воспользовался отдельными фрагментами записок моего двоюродного брата Бориса Черноглаза, сына моей тёти Фани Липовны Черноглаз (в девичестве Кагановой).
На этой старой чёрно-белой фотографии, сделанной в 1928 году, запечатлены мои предки по отцовской линии: прадед Залман, мой дедушка Липа, бабушка Циля и их дети. В середине стоит мой отец Лев, ему 7 лет. В верхнем ряду: Липа Залманович и его сестра Песя, сидят (слева направо: Циля Львовна с Ильюшей на руках, Зелда Каганова, Лёва, Залман, Фаня).
Если верить Википедии: «Фамилия Каганов произошла от ивритского слова "Коэн" – священник. Как правило, это потомки священников, служивших в Иерусалимском Храме. Это одна из самых распространенных фамилий, в некоторых общинах до трёх-четырёх процентов всех евреев носят такую фамилию. "Коган" ("Каган") – это обычно белорусское произношение, и, скорее всего, предки Ко(а)ганов жили в Белоруссии или Прибалтике, где евреям давали фамилии в конце 18-го века, после присоединения этих областей к России. Все коэны (священники) произошли от первого священника Аарона, брата Моше Рабейну».
***
Самый мой дальний предок по отцовской линии, о котором мне кое-что известно – это прадед Залман Каганов. Он был глубоко верующим человеком, ремесленником, выходцем из еврейского местечка Хиславичи, которое находилось в "черте оседлости" (сегодня это Смоленская область России). Местечко Хиславичи (Хославичи, Хославич), один из островов архипелага черты оседлости. Это местечко, являлось важным еврейским центром во второй половине XIX и начале XX века. В период польского правления местечко, расположенное на правом берегу реки Сож, принадлежало Мстиславскому Воеводству. В 1766 г. Еврейское население Хиславичей составляло 237 чел. После раздела Польши в 1772 г. и переходе владения этим районом к России и до 1918 г., местечко входило в состав административного подчинения Мстиславльскому уезду Могилёвской губернии (Беларусь), и являлось наиболее крупным местечком уезда, не считая самого Мстиславля. В 1847 г. в Хиславичах проживало 2205 евреев, а ещё через 50 лет, в 1897 г., количество евреев составляло 3901 человек, при общей численности населения местечка 5066 человек (около 77%). В начале века в местечке было восемь синагог. В 20-е годы, до начала их закрытия, число синагог достигало девяти, еврейская начальная школа и ешива. Владельцы местечка, графская семья Салтыковых, хорошо относились к евреям. Сам граф Салтыков даже выступил в их защиту во время, так называемого «Мстиславльского возмущения» в 1844 г. Евреи в Хиславичах, как и в других местах в черте оседлости, были заняты, в основном, в торговле, ремёслах, преподавании и ведении мелких частных дел. Хиславичи славились своими раввинами и знатоками Торы. В разное время здесь занимали раввинский пост по меньшей мере 13 знаменитых раввинов, в том числе Р. Моше Нехамья Каѓанов (1817-1887), автор «Нетивот Шалом», «Шнат Га-Шева», «Эрец Хефец» и других, был равом Хиславичей с 1848 по 1862 г (возможно, это мой предок). Ешива, которую основал раввин Моше Нехамья Каганов, впоследствии ставший главой знаменитой иерусалимской ешивы «Эц Га-Хаим», являлась центром еврейской мысли и изучения Торы, известным на всю Российскую империю.
После Октябрьской революции, в 1918 г., часть Мстиславльского уезда, включая Хиславичи, перешла в административное подчинение вновь образованной Западной губернии. В 20-е годы Хиславичи вошли в состав Смоленской губернии (Россия). Большевики развернули агрессивную борьбу с иудаизмом, еврейской традицией, общинными институтами: все 9 синагог были закрыты, свитки Торы сожжены. Многие еврейские семьи покинули Хиславичи.
Прадед Залман с семьёй перебрался в белорусский Могилёв, где стал работать в артели по пошиву головных уборов. Он показал себя прекрасным работником, был награждён советским орденом, оставаясь при этом уважаемым членом еврейской общины, что в те времена было большой редкостью.
26 июля 1941 года Могилёв был оккупирован немецкими фашистами. Нацисты повесили Залмана Каганова на площади в центре города в первые дни оккупации.
Прабабушка Зелда была больна и прикована к постели, не могла эвакуироваться и погибла от рук нацистов, как многие тысячи могилёвских евреев. "В соответствии с переписью населения 1939 года, в Могилёве насчитывалось 19 715 евреев — 19,83 % от общего числа жителей. Большей частью они были согнаны нацистами в Могилёвское гетто и к 1943 году убиты — примерно 12 тыс. человек.
«Синагоги города были закрыты, из более чем трёх десятков сохранилось лишь три здания: Хоральная, Купеческая, Любавичи", — сообщает Википедия.
Зелда и Залман Кагановы
Семья у прадеда была большая. Жили очень бедно, голодали. Моего дедушку Липу Залмановича (1894-1980) в 9-ти летнем возрасте родители вынужденно отправили "в люди". Это означало, что мальчик, работая бесплатно, проживал в чужой семье и учился ремеслу. Такой способ воспитания превосходно описан в рассказе А.П. Чехова «Ванька». В рождественскую ночь девятилетний Ванька Жуков, переехавший три месяца назад в Москву и ставший учеником сапожника Аляхина, пишет письмо своему дедушке. Поздравив Константина Макаровича с праздником, мальчик начинает рассказывать о жизни в чужом доме. Накануне хозяин наказал Ваньку за то, что тот, качая люльку с ребёнком, уснул сам; хозяйка устроила мальчику выволочку за неправильно почищенную селёдку; подмастерья относятся к прибывшему из деревни ученику с ехидством и требуют, чтобы он приносил для них водку из кабака. Попросив деда приехать в Москву и забрать его из дома Аляхина, мальчик пишет на конверте адрес: «На деревню дедушке, Константину Макаровичу».
Похожее детство было и у моего дедушки Липы, но читать и писать на русском языке он выучился, что в дореволюционной России было редкостью. Неграмотность жителей Смоленской губернии в начале 20 века составляла 75%. Он был единственным грамотным солдатом в пулемётной роте, когда был призван в 1914 году по мобилизации в царскую армию с началом 1-й мировой войны. Дедушка читал и писал письма для своих сослуживцев, чем заслужил их уважение. На грамотного солдата обратили внимание большевики. Они поручили дедушке читать солдатам листовки, призывавшие повернуть оружие против царя. Командир роты, с уважением относившийся к деду, в откровенной беседе с глазу на глаз, предупредил его об опасности попасть под трибунал, что в военное время означало быть приговорённым к расстрелу. Во время войны дедушка прошёл через страшные испытания: в одном из сражений немцы применили против их роты отравляющий газ, и он получил ожог глаз, от чего страдал до конца жизни. А потом он заболел сыпным тифом и был отправлен на лечение в госпиталь в Могилёв. В то время там находилась ставка верховного главнокомандующего русской армии – им был последний российский царь Николай Второй. Больные и раненые солдаты были распределены по палатам в соответствии с их вероисповеданием. И когда царица навестила госпиталь, она зашла пожелать здоровья во все палаты, кроме той, где находились евреи. Солдаты-евреи, проливавшие кровь за отечество, были глубоко оскорблены таким пренебрежительным отношением царской особы.
Дедушка был признан негодным для дальнейшего прохождения воинской службы по состоянию здоровья и вернулся домой. Он принимал участие в гражданской войне, в рабочем движении, где и повстречал свою будущую жену, мою бабушку Цилю Львовну (Лейбовну) Рохлину.
Мою бабушку все называли Циляльвовна, и я до определённого возраста полагал, что это имя. Бабушка Циля родилась в 1898 году Могилёве, в семье фельдшера Лейба Рохлина. Её мать умерла, когда бабушка была младенцем, а отец умер, заразившись во время эпидемии холеры (других сведений о родителях бабушки у меня нет). У бабушки была сестра Хая, которая была замужем за Беркой Этингоном; их дети: Мера, Хьена, Гинда и Арон. Семья жила в деревне Завережье в Могилёвской области, были крестьянами. Кроме Хьены все погибли в огне Катастрофы.
В возрасте 3-х лет бабушка осталась круглой сиротой и до восьми лет воспитывалась в семье тёти, а потом её отдали в подмастерья к портнихе, а по достижении 13-ти лет, когда она хорошо овладела портняжным мастерством, начала самостоятельную жизнь. Кочевала из одной богатой семьи в другую, где обшивала детей и взрослых. Ей повезло встретить на своём жизненном пути хороших людей, которые сочувствовали сироте. Она освоила грамоту, полюбила книги, много читала. Когда у бабушки случилось сложное заболевание ушей, с которым не могли справиться местные врачи, добрые люди организовали для неё лечение у известного специалиста в Киеве. Лечение было успешным, а бабушка очень понравилась людям, у которых она проживала и обшивала всю семью. Но однажды пришёл полицейский и сказал, что срок её пребывания в городе истёк, и она должна покинуть Киев (хотя Киев находился в черте оседлости, но евреям запрещалось в нём проживать). Не имея семьи и своего дома, она от отчаяния написала письмо великому русскому писателю Льву Николаевичу Толстому (По мнению современников Лев Толстой являлся образцом большой моральной чистоты и непримиримости к общественному злу и привлекал их как враг угнетателей и защитник угнетённых). В письме она спрашивала о том, как ей, сироте, не имеющей своего угла и средств к существованию, жить дальше. И она получила ответ от великого писателя, в котором был совет продолжать учиться, и что в этом он видит залог успеха в жизни. Это письмо потом долго хранилось у бабушки, но не сохранилось до наших дней, как и другие вещи, брошенные в горящем Минске в июне 1941 года.
В 1921 году в семье Липы и Цили Кагановых родился первенец – Лёва, мой отец (1921-1989). Имя ему дали по еврейской традиции в память об умершем дедушке Льве Рохлине. Следуя еврейскому обычаю новорождённому сделали обрезание (брит мила). Кто-то сообщил об этом властям и бабушку исключили из партии за "религиозные пережитки", чего не допускала коммунистическая мораль. Коммунист и атеист в те годы были тождественными понятиями. Бог у них был один и звали его Ленин. Когда Ленин умер его место на коммунистическом олимпе занял Сталин. Дедушка Липа стал членом этой партии в январе 1924 года по так называемому Ленинскому призыву (ускоренный приём в члены партии в связи со смертью 21 января 1924 года "вождя мирового пролетариата", как по сей день называют Владимира Ульянова (Ленина) современные коммунисты). Через два года в семье родилась дочь (Фаня, 1923-2005), а ещё через три года второй сын (Илья, 1926-2020). Имя он получил в надежде, что его сына назовут Владимиром, и внук будет называться Владимиром Ильичём (так и впоследствии и случилось), как звали бабушкиного кумира, которому она поклонялась всю жизнь. Преклонение перед вождём она перенесла и на дедушку, который внешне был немного похож на вождя – в основном малым ростом и лысиной. Если бы она только знала каким извергом и душегубом на самом деле был её кумир – идол, выдуманный коммунистической пропагандой. Оба сына в семье Кагановых родились в один и тот же день – 18 июня, а дочь 18 июля.
Дед Липа активно участвовал в общественной жизни, состоял в народной милиции, работал в профсоюзе. Несколько лет семья жила в городе Витебске, а в 1929 году его назначают директором новой швейной фабрики «Октябрь», построенной в Минске ("Хронология городских событий. Летопись Минска: "8 — 15 мая — IX Всебелорусский съезд Советов. Принят 1-й пятилетний план развития народного хозяйства и культуры БССР (1928/29-1932/33), июль 1929 — Введена в строй швейная фабрика «Октябрь»). После войны на месте разрушенной фабрики был основан тонкосуконный комбинат. Липа Залманович Каганов был одним из лучших директоров промышленных предприятий в Минске – в 1940 году правительство СССР награждает его орденом "Знак почёта":
" Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. КАЛИНИН.
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. ГОРКИН.
Москва, Кремль. 20 июля 1940 г.
О награждении работников лёгкой промышленности.
За перевыполнение плана 1939 года, успешную работу и проявленную инициативу в деле выполнения специальных заказов Правительства наградить: коллективы рабочих, инженерно-технических работников и служащих следующих предприятий: ОРДЕНОМ «ЗНАК ПОЧЕТА» Каганова Липу Залмановича — директора швейной фабрики «Октябрь», г. Минск." https://mybiblioteka.su/tom2/4-103726.html.
Семье Кагановых выделили рядом с фабрикой половину одноэтажного строения, без удобств (ул. Розы Люксембург, 15). В квартире, состоящей из двух маленьких жилых комнат и кухни, не было ни водопровода, ни канализации. Стены были тонкими и плохо держали тепло в холодное время года. Так этот дом просуществовал до середины 70-х годов.
Приведу отрывок из документальной повести Михаила Трейстера «ПРОБЛЕСКИ ПАМЯТИ». http://gwminsk.com/files/michael_treister_memoir.pdf
Эти заметки написаны человеком из типичной еврейской семьи, чьё детство и юность пришлись на довоенные 20-30е годы. Он был из поколения моего отца, жил на той же улице, и, наверняка, был знаком с ним или с моим дядей. Это повествование очень верно отражает быт и повседневную действительность того времени, и во многом совпадает с образом жизни и моих предков.
«При мне родители ни разу не повысили друг на друга голос. Нам порой доставалось, но без рукоприкладства и всегда за дело. И ещё одно воспоминание той поры – сплошной дефицит. О хорошей одежде или о так называемой модельной обуви мечтали годами. Мне костюмы перешивали из отцовских. На весь Союз – две марки наручных часов: мужские – «Кировские», величиной с карманные, только с ушками для ремешка, и женские – «ЗИФ». Эти были поменьше. Велосипед – недосягаемая мечта. Запомнился трагикомический случай. Продавца, выдававшего у входа в магазин очередникам по списку чеки на велосипеды, сдавили так, что он потерял сознание. В толпе оказался друг моего старшего брата, очень сильный парень Ваня, который подхватил продавца на руки и отнёс его в магазин. Ну а тот, очнувшись, сунул своему спасителю чек. Этот велосипед был предметом зависти всей компании. В народе ходили легенды о временах изобилия ликвидированного НЭПа. Никто не верил, что в магазинах тогда было пять сортов колбасы.
Дом и улица
Жили мы на тихой зелёной улице, в десяти минутах ходьбы от Дома правительства, что было обычным для довоенного Минска. Снимали половину частного дома – трёхкомнатную квартиру с маленьким кусочком земли. У хозяев такая же квартира с большим огородом и садом. Удобства – в конце огорода, вода – в колонке на улице.
Еврейские семьи нашей улицы, а их было около половины, представляли собой пример социального среза общества. С одной стороны – служащие относительно высокого ранга (управляющий стройтрестом Поляков, директор фабрики «Октябрь» Каганов, мой отец), с другой – квалифицированные рабочие, члены профсоюза (в те годы это было немаловажно) и ремесленники. Эти проживали, главным образом, в жактовских домах, пропахших примусами и коммунальным бытом. На брандмауэрах таких домов красовался железный знак «Ж», похожий на огромного ржавого жука. С третьей стороны – откровенная беднота. Запомнилась нищая семья с бесчисленными детьми из углового полуподвала. С чьей-то лёгкой руки за их жилищем закрепилась кличка «царский дворец». До сих пор это словосочетание вызывает в памяти не Эрмитаж или Ливадию, а ораву весёлых мурзатых оборванцев. В других районах Минска обитали евреи, владевшие домами, земельными участками, а также разной живностью, включая лошадей. Потом гетто и «Тростенец» уравняли всех.
Короче говоря, на нашей улице Розы Люксембург общество, как и везде, являло собой многослойный пирог с различной социальной и национальной начинкой. Жили дружно. Если и случались конфликты местного значения, то только из-за несанкционированного набега соседской курицы на чужой огород или снайперского попадания мячом в «девятку», то есть в окно соседа.
Ещё раз про это
Мне часто задают вопрос: был ли в Белоруссии до войны антисемитизм? Отвечаю: государственного не было. Об этом говорит довоенное количество евреев на руководящих должностях в промышленности, медицине, в армии и даже в партии. О музыке, кино, эстраде и торговле уже и говорить нечего. А что касается антисемитизма бытового, то он никуда не делся, а просто пребывал в латентной (скрытой) форме. Причин этому было несколько, но основных, на мой взгляд, две. Во-первых, пребывала в загоне религия. Хорошо ли это? Нет, плохо. Даже очень плохо. Но, да простят меня верующие всех конфессий, религия при всей своей роли духовного воспитателя все же способствует разделению людей по национальному признаку. И не только. Достаточно вспомнить, на какое количество направлений и субконфессий разделены основные мировые религии. Неужели кто-нибудь станет утверждать, что это способствует объединению людей даже в пределах одной религии и одной нации? Во-вторых, до войны не только существовал, но, в отличие от нынешнего времени, и действовал закон, карающий за оскорбление национального достоинства и разжигание межнациональной розни. Что касается нас, довоенных ребят, то, если мы и знали, кто есть кто, это никак не влияло на наши взаимоотношения. В цене были иные качества, определявшие достоинство пацана. В компаниях старших братьев также царил полный интернационал. За нашим большим обеденным столом иногда умещалось человек двадцать. Щелкали орехи, пили крем-соду. Странно, но как-то обходились без спиртного. Потом танцевали до упаду. При этом парней и девушек интересовала, в основном, одна тема, но вряд ли это был национальный вопрос. Кстати, и женились потом, далеко не всегда соблюдая национальный критерий. В войну и послевоенные годы бацилла межнациональной розни ожила и активизировалась благодаря гитлеровской пропаганде и «мудрой национальной политике отца всех народов», Сталина, достигнув кризисной точки в 1948–1953 годах (от убийства Михоэлса до «дела врачей»). Кстати, в довоенных свидетельствах о рождении не указывалась национальность родителей."
У дедушки Липы был тяжёлый, властный характер. Можно сказать, что он был домашним диктатором, очень нервным, раздражительным человеком. Не терпел никаких возражений, и бабушка зачастую боялась сделать что-либо без его ведома. Когда через прилегающую к их домику территорию прокладывали водопровод для снабжения фабрики водой, и руководитель работ узнал, что семья директора живёт без воды в квартире, то он предложил бабушке сделать отвод в несколько метров от главной трубы, чтобы подвести воду к ним на кухню. Дедушка был в командировке и бабушка, не согласовав это с ним, согласилась, потому что ей приходилось носить воду в вёдрах из водоразборной колонки (такая труба, на конец которой подвешивалось ведро, и нужно было нажимать на рычаг, чтобы полилась вода), находившейся за десятки метров от дома, на улице. Особенно трудно было обеспечивать семью водой в зимнее время года из-за гололёда и снежных заносов. Когда дед узнал об этом, он устроил дома большой скандал, делая упор на то, что руководитель не имеет права пользоваться привилегиями, которых нет у рабочих. Кстати, во вторую половину дома воду так и не провели до самого конца его существования в 70-х годах 20 века.
Ещё одним поводом для семейного скандала была история с пошивом костюма для школьного выпускного вечера моего отца. Для того, чтобы заказать костюм в ателье нужно было занимать очередь с ночи, задолго до открытия, поскольку количество заказов, которые принимались, было ограничено. Бабушка вместе с моим папой простояли несколько часов на морозе, на улице у входа в ателье, где их увидел директор этого заведения, который рано пришёл на работу и был знаком с семьёй Кагановых. Он был очень удивлён увидев их, и выяснив причину нахождения их в столь ранний час, предложил им зайти в помещение и сам, без очереди принял у них заказ. Дедушка негодовал, когда узнал об этом. Сам он был трудоголиком, всё время отдавал производству, а все бытовые заботы и проблемы были на бабушке, которая была домохозяйкой, воспитывая троих детей. За свой самоотверженный труд дедушка один из первых в республике был награждён орденом "Знак почёта". В те годы это была большая честь.
Времена были суровые, бедные и голодные для большинства людей, особенно учитывая то, что бабушка и дедушка зарабатывали свой хлеб честным трудом. В семье знали цену каждому куску хлеба, каждой простой вещи - в стране, жившей в условиях карточной системы. При этом в семье Кагановых, как и во многих других семьях, у детей формировали характер "строителей светлого будущего, социалистического общества, в котором не будет эксплуатации", людей меньше всего настроенных думать о собственном комфорте, но готовых на любые жертвы ради "социалистического отечества". Кроме того, им постоянно твердили о "вражеском окружении", как внутри страны, так и вокруг неё, а будущая война представлялась неизбежной. В доме царил культ чтения, была собрана большая библиотека. Детям прививалась любовь к книгам, тяга к получению знаний.
По рассказам бабушки обстановка в их доме была аскетичной, не было ничего лишнего, и все были довольны тем, что имели. (Когда я 1968 году, со своих первых заработков в студенческом стройотряде купил себе две нейлоновые рубашки разных цветов, тогда это был страшный дефицит и стоили они значительно дороже обычных, дед Липа устроил мне разнос за разбазаривание денег, поскольку он считал, что достаточно и одной рубашки). Весть об отмене карточной системы в 1938 году в семье встретили, как "великое достижение социализма".
Война изменила всё. 22 июня 1941 года, бабушка, с дочкой и племянницей (Хьена Шапиро, с 60-х годов жила в Израиле) оказались одни дома, так как дедушка ушёл на фабрику, боясь бросить свое "хозяйство" на произвол судьбы, хотя в Минске на тот момент всякая власть практически отсутствовала.
Со слов дяди Ильи: бабушка с Фаней и Хьеной в первые дни прятались от бомбежек в районе Татарских огородов возле Комсомольского озера. Дед был занят на фабрике организацией эвакуации. В те дни на фабрике оставалась большая сумма денег для зарплаты работникам. Он искал бабушку и детей и отказывался без них уезжать из Минска. Однако в последний момент его насильно усадили в машину и вывезли с большой суммой денег из Минска. Доехав до Борисова, он сдал эти деньги в банк, после чего отбыл в Куйбышев. По случайности бабушка с племянницей Хьеной оказались тоже в Куйбышеве. Они сидели на вокзале в растерянности, не зная, что делать дальше. Опять же случайно их там увидел дедушкин сотрудник и отвёл их к дедушке.
Партийные бонзы рванули первыми вместе со всеми другими представителями власти. Мой отец с 1939 года служил в Красной армии, а дядя Илья был на экскурсии в Москве вместе с группой школьников. Бабушка и девчонки растерялись, не знали, что им делать, и, наверное, так и остались бы в Минске и сгинули бы, но к ним забежал бабушкин сосед по фамилии Гриншпан, который хорощо сориентировался в ситуации. Он и велел им бежать, и как можно скорее, так как немцы уже были практически в городе. И они, послушавшись его, ничего не взяв с собой из имущества, двинулись пешком на восток, в сторону Москвы. Был трудный пеший путь под обстрелом немецких самолётов до города Борисов, что в 60-ти километрах от Минска. Бабушка не раз рассказывала мне об этом тяжелейшем испытании в её жизни. Ей пришлось пережить страшные сцены с убитыми и ранеными беженцами, в результате бомбёжек и обстрелов немецкими самолётами. Мне врезался в память случай с человеком, раненым осколком в живот, который пытался вернуть внутрь, выпавшие наружу внутренности. В Борисове им удалось сесть в поезд с эвакуируемыми заключенными. Вскоре этот поезд был разбомблен немецкими самолетами, и в суматохе бабушка разлучилась с дочерью. В результате тётя Фаня оказалась в городе Пенза (Россия). Там её приютила простая русская семья, о которой у нее остались самые теплые воспоминания, так как ее приняли как родную. В Пензе тётя Фаня работала в военном госпитале санитаркой. Юная девчонка, которая и жизни не видала, оказалась в аду, куда привозили раненых прямо с поля боя, с ранами, в которых копошились черви, где пришлось встретиться с тем, о чём еще пару дней назад и подумать было немыслимо. А дальше была почти фантастическая история. Мой отец, служивший в армии в Москве, направил запрос во всесоюзный центр, занимавшийся беженцами, и тётю нашли. Её вызвали в г. Куйбышев, куда к тому времени добрались бабушка, дедушка и Хьена.
У дедушки была своя история бегства из Минска. Он, наверное, так бы и сгинул на своей фабрике, если бы не какой-то умный знакомый, бежавший из Минска на грузовике и нашедший в нём место для дедушки. По дороге на восток их грузовик задержал красноармейский патруль, направлявший мужчин на призывные пункты. В действующую армию дедушка не попал по причине слабого здоровья и возраста, но был определен в тыловые части и, в конце концов, оказался в Куйбышеве, где нёс тыловую службу до конца войны. С Ильёй, которого с момента начала войны определили в детский дом, было проще. Его нашли и отправили в Куйбышев к семье.
Во время войны все здоровые и трудоспособные люди должны были быть призваны в армию или работать на оборону. Бабушка тоже работала швеёй, ремонтируя обмундирование. Тётя Фаня и дядя Илья, работали на авиационных заводах. Несмотря на юный возраст, они трудились минимум по 12 часов в сутки, недоедая, страдая от различных болячек, вызванных авитаминозом и нечеловеческими условиями труда. Однако они жили в семье, под материнской опекой, и это позволило выжить. Многие молодые люди, работавшие с ними, не выжили, умерев от голода и болезней.
Питание было скудным и многие рабочие, особенно молодые, падали от истощения прямо возле станков, иногда и умирали. Семью Кагановых спасало то, что бабушка из нехитрых продуктов, получаемых на рабочие пайки, готовила домашнюю еду, используя всё, что можно было использовать для приготовления пищи. Кроме того, летом семье выделили участок земли, где они посеяли просо, тыкву, сахарную свеклу и т.п. Последняя была особенно важна, т.к. сахар был в особом дефиците. Полегче с продуктами питания стало после того, как по своим карточкам они стали получать американские продукты: яичный порошок, сахарин, ещё какие-то концентраты. В августе 1945 года семья Кагановых вернулась в Минск. К счастью, их дом остался цел, несмотря на то, что почти весь город был разрушен. Но квартира была занята – в ней проживала семья республиканского чиновника, который не собирался возвращать жильё законным владельцам. Дедушке и бабушке выделили комнату в бараке, где они ютились вместе с дочерью, младшим сыном и племянницей. Мой отец, капитан советской армии Лев Каганов, прошедший всю войну, приехавший в первый раз после её окончания, в отпуск в сентябре 1945 года, ужаснулся, когда увидел в каких условиях живут его родные. Он надел на парадную форму все свои воинские ордена и медали, и с боем пытался прорваться на приём к тогдашнему правителю Белоруссии Пантелеймону Пономаренко. Во время оккупации Белоруссии евреев неохотно принимали в партизанские отряды. Причиной был антисемитизм самих партизан, но не только. "В начале ноября 1942 года начальник Центрального штаба партизанского движения, генерал-лейтенант П.К. Пономаренко по личному указанию "великого отца всех народов" разослал командирам формирований радиограмму, фактически запрещавшую принимать евреев в отряды. Логика была убийственная: нельзя "допустить проникновения в отряды вражеской агентуры...". Попасть на приём к Пономаренко не получилось, и отца направили к помощнику председателя Совнаркома Белоруссии.
Так мой отец описывает это событие в своём дневнике: "Меня принял один из помощников Предсовнаркома. Дело было решено на сей раз окончательно и бесповоротно, т.к. закон в нашей стране никто не имеет права нарушать, кто бы он не был по чину и рангу (какая наивность 24-х летнего человека, прошедшего всю войну, М.К). И так через два дня гражданин Куликов обязан освободить нашу квартиру. Дома все это известие приняли радостно, и ещё не совсем веря в своё счастье. У меня тоже были сомнения, ведь больше двух месяцев шла волокита. Прошло два дня, и мы на "шевролете", одолженном на стройке, перевезли весь свой домашний скарб, и после 4х лет войны зажили в своей старой минской квартире, где знакома каждая трещина на печке, каждая бытовая мелочь - буквально всё. В первое же воскресенье справили новоселье. Были приглашены близкие люди, хорошие знакомые папы и мамы. Накрыли стол, и в этот день я совсем опьянел, что со мной до сих пор почти не бывало. Пропали билеты на "Кармен", т.к. не до театра мне было..."
А так описывает в своём дневнике отец свои впечатления о встрече с близкими после шести лет разлуки: "Немного о своих. Мама, о ней первое слово. Всегда, в самое трудное время, мать бывает со своим сыном – зримо или незримо. Она всем своим большим материнским сердцем болеет за своё чадо, думает о нём в полночный час и нет такого мгновения, чтобы мать забыла сына, воюющего на фронте. Да, мама, постарела ты, не та уже прыть, не те ухватки. Годы, да какие годы, взяли своё. Сидим мы с тобой вдвоём, ты штопаешь, как и шесть лет назад, мои носки, а я настраиваю приёмник, который привёз из Германии, и о чём-то говорю с тобой, моя дорогая старушка (а бабушке всего 47 лет, М.К).
Папа. Он за годы войны делал всё. Был рядовым солдатом, затем парторгом батальона. Сейчас он опять в Минске. Изменился он очень сильно. Нет уже былой энергии и задора. Почти отошёл от активной работы. Сидит за столом треста (а как он не любит канцелярскую работу!) и пишет и пишет, считает и пишет. Обидно мне, глядя на это. Ведь он ещё мог столько сделать, активно работать по своему любимому делу. Для меня не совсем понятно, почему его, старого хозяйственника, одного из лучших директоров Минска, сделали второстепенным работником треста. А он у меня скромный и слова за себя не промолвит. Как хотел бы я видеть тебя другим, каким ты был всего лишь шесть лет назад!
Фаня – сестра моя. Выросла гордой и слабой физически девушкой. Честная, но скрытая натура. За годы войны огрубели её руки, но молодец не забыла науку и сейчас успешно поступила в БГУ на исторический факультет.
Илья – моя любовь. Смешно, но так люблю своего смешного братишку. Вырос он поразительно. Настоящий мужчина, широкоплечий, с сильными руками. Красивый, ты мой, умница. Илья учится в политехническом институте на автомобильном факультете. Очень развитой тип, много читающий, бегающий за девчонками, увлекающийся кино и театром юноша. Всех и вся высмеивает и страшно пародирует. Одним словом – орёл, вернее орлёнок".
Улица Розы Люксембург была неширокой, мощёной булыжником. Асфальт уложили только в 60-х. В то время это был практически центр города – из окон домов, находившихся в начале улицы (там, где она соединялась с улицей К. Либкнехта) был хорошо виден Дом Правительства. Общественный транспорт в те годы по улице не ходил, автомобилей было мало, и, хотя два окна большей комнаты выходили на улицу, дома всегда было очень тихо. На ночь окна закрывались снаружи деревянными ставнями – так тогда оберегались от воров, промышлявших в тёмное время. Дальше, за железной дорогой (улицу преграждали два рядом находившихся железнодорожных переезда. В 70-х годах там построили мосты, и улица прошла под ними), был Грушевский посёлок, где, как говорили тогда, жило много бандитов. Вдоль улицы сплошь стояли деревянные дома, расцветали сады, зеленели огороды. Вокруг росло много старых тополей, клёнов, акаций. Всё утопало в зелени. Это был райский уголок моего детства. Мне и сейчас снятся те места, по которым я когда-то ходил или гонял на детском велосипедике.
Во дворе росли две старые вишни, которые почти не плодоносили, несколько кустов крыжовника с очень сладкими ягодами. Но особой бабушкиной гордостью был, росший перед крыльцом большой куст «персидской» сирени, цветы которой были очень крупными и умопомрачительно пахли. Зимой выпадал такой снег, что сугробы вдоль расчищенных дорожек были выше моего маленького роста. Я очень любил этот двор, где расцветали георгины и пионы, садовые ромашки. Перед кухонным окном была клумба, поросшая мятой. Запах этой мяты запомнился мне на всю жизнь. Спустя 40 лет проходя под навесом паркинга в шумном и пыльном Тель-Авиве, на меня вдруг пахнуло запахом той самой мяты. В тёмном уголочке действительно каким-то чудом примостился маленький кустик этой травы. Рядом с сараем, в котором хранились запасы дров и торфяных брикетов, был небольшой огородик, где бабушка выращивала картошку, редьку и всякую зелень.
На кухне была русская печь, в которой бабушка пекла вкуснейшие булочки, пирожки, картофельную бабку с корочками, драники. Таких пышных и вкусных драников я больше никогда не ел. В проходной, большей комнате, стояла печка, которая обогревала квартиру, облицованная кафельной плиткой. Печку топили дровами и торфяным брикетом, которые приносили из сарая. В комнате было два окна, выходивших на улицу, кровать вдоль стены, кушетка. Возле окна, небольшой книжный шкаф. Над кушеткой висел репродуктор (так называемая радиоточка, динамик с регулятором громкости – обязательный атрибут каждой советской квартиры). Второй комнатой была маленькая спальня с родительской кроватью и платяным шкафом. Я описываю обстановку, которую застал в своём детстве в 50-60 годы. В довоенной квартире было видимо по-другому, ведь в ней проживала тогда семья с тремя детьми.
Дом, в котором я жил со своими родителями, находился в пяти минутах ходьбы от дома бабушки и дедушки. Бабушка Циля так и осталась домохозяйкой, всегда была дома, и я в дошкольном детстве почти каждый день проводил с ней много времени, купаясь в её внимании, любви и заботе. Всегда я был вкусно накормлен, умыт, уложен спать днём, а при пробуждении иногда меня ждала обновка: только что пошитая рубашка или штаны. Бабушка была искуссной портнихой, сама придумывала фасоны одежды. Всё детство мы с братом были одеты её стараниями. Особенно ей нравилось шить для нас короткие штаны, которые теперь носят все от мал до велика и называют шортами. А тогда, в пятидесятые, послевоенные годы, это не было распространено, и нас с братом часто дразнили соседние мальчишки, обзывая «фрицами» (фрицами в Советском Союзе называли немцев во время Второй мировой войны, а немецкие дети часто были одеты в укороченные штаны.
Бабушка всегда была внимательным и чутким слушателем моих событий и переживаний. Мы вместе обсуждали прочитанные книги. Даже когда иной раз не хотелось идти в школу я, придумав какую-то отмазку, мог отсидеться у неё, ни разу не выслушав нравоучений или осуждения.
Дедушку не вернули на прежнюю директорскую должность, формально сославшись на отсутствие у него соответствующего образования, и он до самой пенсии проработал на низкооплачиваемой должности. По окончании трудовой деятельности получил мизерную пенсию, на которую невозможно было сводить концы с концами, и дети каждый месяц помогали родителям деньгами. Так советская власть, в которую он верил до конца своих дней, отблагодарила его, орденоносца, одного из лучших руководителей предприятий довоенного Минска, за преданность и верный труд.
Когда мне исполнилось 8 лет, и я с родителями переехал в новую квартиру, которая хотя и была расположена довольно далеко от бабушкиного дома, старался навещать её и дедушку как можно чаще. Последние годы перед уходом из жизни бабушка тяжело болела, и я, по мере возможностей, старался помогать дедушке ухаживать за ней. Бабушка скончалась 21 февраля 1966 года. Похоронили её на еврейском участке «Восточного» кладбища в Минске.
Дедушка Липа в возрасте 72-х лет остался один в старой, ветхой квартире, которую полгода надо было отапливать, без канализации, с дощатой будкой туалета во дворе. На счастье, старые товарищи смогли добиться у властей для него, как ветерана коммунистической партии, персональной пенсии (немного большей и дававшей некоторые материальные льготы) и отдельной однокомнатной квартиры со всеми удобствами в новом доме. Через несколько лет в результате обмена он стал жить вместе с семьёй дочери.
Умер Липа Залманович Каганов в возрасте 86 лет и похоронен на аллее ветеранов на «Чижовском» кладбище в Минске.
В 1989 году там же был похоронен мой отец – Лев Липович Каганов
Так завершился жизненный путь моих дорогих дедушки Липы и бабушки Цили Кагановых. Выросшие в нищете черты оседлости, не получившие никакого образования, правильного воспитания, тем не менее они были очень хорошими, добрыми, честными людьми, свято верившими в коммунистические идеалы. Я часто вспоминаю их с большой любовью, теплотой и благодарностью. С помощью моих минских друзей стараюсь ухаживать за их могилами. Несмотря на очень скромные доходы, они смогли дать возможность своим детям получить хорошее образование. Все пятеро их внуков получили высшее образование и стали инженерами.
Мой отец Каганов Лев Липович прошёл дорогами войны от Москвы до Берлина, и был изгнан из армии в звании майора в 1953-м антисемитском году. Закончил исторический факультет Белорусского университета, работал успешно в системе среднего образования. Написал и опубликовал в Москве, Минске, за рубежом пять книг, более ста научно-методических работ, более трёхсот статей, плодотворно сотрудничал с республиканской прессой, был внештатным корреспондентом газеты «Советская Белоруссия». Награждён 4-мя медалями ВДНХ СССР. В 70-е годы он стал специалистом в области научной организации труда (НОТ) преподавателя, читал лекции на эту тему преподавателям ВУЗов и техникумов Белоруссии, написал и опубликовал несколько книг и методических работ на эту тему («НОТ преподавателя», издательство «Вышэйшая школа», Минск, 1972 г., «Учись учиться, учись трудиться», издательство «Вышэйшая школа», Минск, 1978 г., и другие). Воспитал двух сыновей: Михаила (автор этих записок), радиоинженер на пенсии, проживает в Израиле, и Леонида, инженера энергетика, проживает в Москве.
Дядя Илья был выпускником автотракторного факультета БПИ. В последствии стал талантливым инженером и организатором автотранспорта в Белоруссии. В начале 50-х был призван в армию, где участвовал в строительстве аэродромов по всей стране для новой, нарождавшейся тогда реактивной авиации. После армии до выхода на пенсию работал в системе автотранспорта Минска. Возглавлял самый большой автобусный парк в Минске, был начальником отделов в НИИ автотранспорта, членом коллегии министерства автотранспорта Белоруссии. Пользовался огромным уважением у сослуживцев. В нашей семье он стал первым, кто выбрал для себя инженерную профессию. Он с большой любовью и вниманием относился к нам, своим четырём племянникам, дарил нам всякие технические игрушки, был для нас большим авторитетом, и возможно это было одной из причин, по которой мы все стали инженерами.
В 1991 году вместе с семьей сына Владимира репатриировался в Израиль. Будучи пенсионером помогал материально сыну и внучкам, работая по уходу за престарелыми людьми. Сын, Владимир Ильич Каганов, проживает в городе Акко в Израиле. По его воспоминаниям: «Мой отец, вернувшись с работы и поужинав, садился на телефон и долго беседовал с твоим папой. Мой папа гордился своим братом. Их близость была и по крови, и по духу. Они оба были необыкновенными людьми, воспитанными в духе честности, аскетичного образа жизни».
Тётя Фаня поступила в 1945 году в Белорусский государственный университет. Успела проучиться всего полтора года, до мая 1947 года, когда родился её первенец Борис. На этом её учёба и закончилась, хотя ей нравилось учиться и это у неё хорошо получалось. До конца своей жизни работала в секретариате Минского политехникума. Старший сын Борис Черноглаз, выпускник БПИ, пенсионер, со своей семьёй проживает в городе Ариэле в Израиле. Младший сын Саша Черноглаз, закончил БГУ, работает много лет на часовом заводе, живёт в родительской квартире в Минске.
Михаил КАГАНОВ
