Юлия Драбкина, родилась в Гомеле. Окончила филологический факультет Гомельского государственного университета имени Ф. Скорины. С 2000 года живёт в Израиле.

Преподавала английский язык в школе, на подготовительных курсах, работала переводчиком. Автор двух стихотворных книг, публикуется во многих изданиях. Автор журнала «Мишпоха».

– Гомель, где прошли детство и юность, где-то в глубине души остался? Иногда он просится на бумагу?
– Да, у меня есть несколько текстов, где фигурирует Гомель. Он, конечно, остался, как остаётся в памяти взрослого его детство с «секретиками» из конфетных фантиков, струйками, стекающими с варежек по батарее, школьными друзьями, ещё не старыми родителями, первой любовью, в общем, со всем тем простым, важным и понятным любому человеку. Но, я думаю, с возрастом вообще ослабевает условная сила гравитации, человек становится всё более автономным существом, и место как географическое понятие становится менее важным, чем то, что человек носит внутри. А внутри у него там много всего, и ничто не вместо чего-то другого, а вместе. В общем, нескучно у него там внутри.
– Возможно, сказали Вы или эти слова приписали Вам: «Никогда не делала ставку на стихи, обращаюсь к ним время от времени». Какие обстоятельства, условия, чувства нужны, чтобы у Вас появились новые стихи?
– На вопрос об обстоятельствах и чувствах ответить затрудняюсь, поскольку даже сама за много лет не смогла обнаружить прямой связи между внешними событиями и стихами – они просто пишутся или не пишутся, я хорошо знаю это «стихотворное» состояние физически и морально, но приходит (и уходит) оно исключительно произвольно. Что, должна признаться, раздражает и даже злит, как злит человека контролирующего всё неподконтрольное.
– Какие чувства испытываете, когда читаете о себе хорошие (заслуженно) отзывы?
– Доброе слово любому приятно, но мой запас самоиронии (да здравствует хорошая наследственность!) с лёгкостью и отменным аппетитом «съедает» любые похвалы, так что, честно говоря, я даже не могу сказать, что вообще испытываю какие-то чувства по этому поводу. Ну приятно, да, спасибо, что не ругают – пошли жить дальше. Впрочем, если бы по-настоящему ругали, может, я бы и заговорила иначе.
– Вы разноплановый человек. Стихи, фотография... Преподавали английский язык, работали переводчиком. Не пробовали заниматься литературным переводом с английского языка?
– Английский – моя профессия, я преподаю английский в школе, в средних и старших классах. Заниматься литературным переводом не пробовала никогда, поскольку убеждена, что переводческая работа требует отдельного переводческого таланта или хотя бы хороших способностей. Знание языка и даже умение так или иначе писать, по-моему, этих способностей по умолчанию вовсе не подразумевает.
– У Вас вышел второй поэтический сборник. В 2016 году – «Сквозь вешалку пальто» и недавно – «Времялов». Оригинальные, привлекающие внимание названия книг. Расскажите о новой книге.
– Книга «Времялов», вышедшая в издательстве «Книга Сефер» (Израиль) в 2022 году, состоит из двух частей. Первая называется «Привыкая к войне», потому что в неё среди прочих текстов, написанных после выхода первой книги, входят тексты, написанные с февраля 2022 года. Вторую часть книги составляет некая выборка из ранее написанных текстов.

* * *

Зимы не будет – зимщик заболел,
Снегурочка осталась не у дел,
носат и пучеглазо-дальнозорок,
вальсирует «дедуля» Немороз
по улице, напялив красный нос,
и с виду тянет максимум на сорок.

Земле всё это видеть не впервой:
так, почва прорастает крапивой,
но неустанно дарит апельсины.
Народ с работы не идёт – плывёт,
какой уж тут, ей-богу, новый год,
покоя хоть под ёлку принеси нам…

Декабрь, взяв у осени кредит,
из ямы долговой теперь глядит,
чураясь невесёлой мизансцены.
Промокший дворник чистит водосток,
сгребая в кучи мусорный восток,
и пользуется лексикой обсценной.

Но это там, а здесь, в моём мирке,
на съёмном, но уютном пятачке,
где домовой играет на кларнете,
счастливые, обнявшиеся, спят,
окуклясь одеялами до пят,
мои великовозрастные дети.

Считаем (арифметика проста):
любви и боли было сто из ста –
ни то, ни то не выразить словами.
Рачитель неба – старенький Тантал –
старается, хотя давно устал
держать его у нас над головами.

И я, неисправимый ротозей,
в преддверии пришествия друзей
в последний миг бегу под парусами
за хлебом. И неясно впереди.
И маленькие ангелы в груди
родительскими шепчут голосами.

* * *

А вдруг ты тоже слышишь этот звон?
Ну вот и мы, привет, Армагеддон.
Так бьётся поднебесная посуда,
осколками взрывая города,
и все спешат в слепое никуда
из топкого глухого ниоткуда.

Нет ни границ, ни хоть каких-то врат:
войны, беды, стыда триумвират
несёт карету в лапы океана.
На шее обезумевшей земли
глубокие порезы пролегли –
сжимается кольцо меридиана.

Надежда истекает и болит,
засохшими губами шевелит,
как будто извлекает голос робкий,
но, сжатая в безжалостной горсти,
едва жива и жалко шелестит
шмелём усталым в спичечной коробке.

Мотает нить времён веретено,
сплетая всё, что приобретено,
в кровавый узел. Мелок, но напорист,
сквозь немоты густое решето
ты вопрошаешь: «Почему? За что?!»–
хрипя, как сигматический аорист.

Но смерть в своей основе такова,
что в прах перерабатывать слова
её прерогатива беспричинна.
И знаешь, мне привиделось во сне,
что мир лежит, распластанный, на дне,
в асфиксии дрожа перед кончиной.

* * *

Отпустив наугад по земле путеводный клубок,
мимо дома призрения в ночь совершая прогулку
под симфонию Шуберта, в шубу укутанный Бог
заскочил размочить старикам зачерствевшую булку.

А в него разрывные осколки летят из пращи,
а вокруг – дымовая завеса и воздух смердящий,
одичавшие люди орут, у Пандоры стащив,
и в бездонный, как будто в игрушечный, прыгают ящик.

По углам разливается бабий отчаянный плач,
извлекая фальшивые звуки из рваной гармошки,
между мёртвыми кружится в танце весёлый палач –
отбивают чечётку копытцами тонкие ножки.

Бог стоит, наблюдает, как будто бы ждёт, терпелив,
атмосферу безумия эту собой не нарушив,
но сбегаются дети и, гостя на лавку свалив,
разбирают по крохам его онемевшую душу.

Так, раздав без остатка себя, будто хлеб на войне
погибающим птицам, своим обратившись фантомом,
он неслышно выходит в мороженый хруст простыней,
затворив за собою засов человечьего дома.

И стоит на крыльце, как уставший земной человек,
прислоняя ко тьме одинокое старое тело,
и молчит, и глядит, как замедленно падает снег
на другой, параллельной его, стороне от обстрела.

* * *

В чуть заметный разлом, где смыкаются воды и остров,
незнакомые звуки сквозь топкую вязь проросли:
ты же слышишь, как с плачущим скрипом шатается остов,
не способный держать накренённую плоскость земли?
Глянь, пространство дробится, поправ внеземные законы,
не в противника – в сердце слетает стрела с тетивы,
и хохочет по-дьявольски, голову свесив с балкона,
анемичное лето в дрожащих прожилках Невы.

Безнадёжное время кропает себе эпилоги,
будто взято само у себя под залог во тщете.
Будет жалко – оставь: столько лишних вещей на дороге,
будет больно – скажи: столько слов на пути к немоте.
Каждый день начинается раненым воем подранка,
отнимая у жизни по пяди крошащийся край,
накрывает свой стол похоронный страна-самобранка:
хочешь пульку, напёрсточек яду ли – сам выбирай.

Потому что кончается всё, отшумев бесполезно,
обращается в пепел, насквозь прогорев на огне.
(Я хотела тебе рассказать, как рождается бездна,
а выходит опять и опять о войне, о войне.)