21 августа 1945 года представители высшего общества Харбина, занятого Советской Армией, получили приглашение «представиться» новой власти. Среди первых — руководители национальных общин, религиозных организаций, общественных движений и городских учреждений…
«Представление» (на языке военных) или «протокольную встречу» (на языке дипломатов) намечалось провести в «Ямато-отеле», где располагалась штаб-квартира военного коменданта Харбина, дважды Героя Советского Союза, генерал-майора Белобородова. По логике вещей следовало, что на званом вечере гостей представят командованию Первой дальневосточной армии и, как передавалось из уст в уста, самому маршалу Мерецкову. А потому в «Ямато» следовало прибыть к такому-то часу — и без опозданий!
В тот день в отеле собралось около 300 человек, в том числе председатель еврейской общины доктор Кауфман, секретарь Зимин, казначей Орловский и раввин Киселев.
В связи с тем, что героем этого повествования является доктор Кауфман, ознакомлю читателей с некоторыми фактами его биографии.
Абрам Иосифович Кауфман родился 28 ноября 1885 года в городе Мглин, бывшей Черниговской губернии. В 1903 году окончил классическую гимназию в Перми.
Вследствие трёхпроцентной нормы, введённой для евреев в том же году при поступлении в высшие учебные заведения, он не был принят в Казанский университет и уехал учиться в Швейцарию, где в 1909 году окончил медицинский факультет.
С юношеских лет участвовал в сионистском движении: в Перми действовал кружок учащейся молодёжи «Бней Цион» во главе которого стоял гимназист Кауфман, а в студенческие годы Кауфман принимает участие в Бернском академическом семинаре, в котором состояли были такие личности, как Хисин, Метман-Коген, Гликсон, Моссинзон, Бограчёв, Коган…
По окончании университета Кауфман возвращается в Пермь, где работает земским врачом и выполняет задания Всемирной сионистской организации: посещает ряд городов Поволжья и Урала с лекциями на тему сионизма и еврейской истории.
В 1912 году он переезжает в Харбин (Манчжурия). (Для нынешнего поколения молодых читателей следует напомнить, что город был основан в конце 19 века русскими на месте небольшого поселения, причём, по согласованию с китайским правительством для «связки» двух уже действующих сибирских железнодорожных магистралей России. Но если вначале это был город строителей КВЖД, то потом, после революции 1917 года туда стали приезжать русские дворяне, русская интеллигенция, да и представители других национальностей Российской империи, кто не был согласен с новой властью. Город становился центром эмиграции, центром русской культурной и интеллектуальной жизни. По примеру Российской империи, здесь организовались национальные общины выходцев из Российской империи, в том числе и еврейская).
Абрам Кауфман работает врачом, Еврейская община Харбина избирает его главой сионистской организации города, а затем доктор Кауфман становится и руководителем сионистской организации Дальнего Востока. С 1921 года он бессменный редактор еженедельного сионистского журнала «Еврейская Жизнь» — вплоть до 1943-го, когда издание было закрыто японскими властями.
В 1921 году доктор Кауфман становится уполномоченным Всемирной сионистской организации, возглавляет харбинские отделения «Керен Кайемет», «Керен-Гаесод» и «Палестина-Амт». С 1937-го — руководитель Национального совета евреев Дальнего Востока, а также Председатель Ваад Леуми и трёх съездов всех еврейских общин Дальнего Востока (1937, 1938 и 1939 годов. 4-й съезд в 1940-м был запрещён японскими властями под давлением германского посла в Токио.)
Но вернёмся в Харбин, на протокольную встречу командования Первой дальневосточной армии и общественности этого китайского города. О том, как «представление» началось и чем закончилась, поведал мне Теодор Кауфман, председатель Израильского общества евреев — выходцев из Китая, который ожидал возвращения отца, доктора Кауфмана из «Ямато-отеля»… целых 16 лет.
Из интервью с Теодором Кауфманом
— Уважаемый Теодор Абрамович, кто встречал гостей в «Ямато-отеле»? И какое действо (внесение знамени, тост за победу, речь маршала, праздничный обед) предусматривалось по протоколу как открытие встречи?
— Встречала охрана. Гостей продержали несколько часов (ни генерал, ни маршал с ними знакомиться не собирались!), а потом приглашённым объявили, что они задержаны. Правда, раввина Киселева и священника Милетия – митрополита всей Манчжурии освободили через несколько часов, а остальных перевели из «Ямато-отеля», что располагался на Вокзальном проспекте, в здание бывшего японского консульства, в подвал.
Наша семья — мать, я и младший брат — надеялась, что встреча закончится в шесть, потом — в семь, затем — в восемь-девять-десять часов…
Но отца всё нет и нет. Я поехал в отель. Туда прибыли и родственники других людей. Но нас и близко не подпустили. Район был оцеплен военными.
К утру следующего дня задержанных перевели из подвалов японского консульства в здание городской китайской тюрьмы. Слухи быстро распространились по Харбину (городок-то небольшой!) и мы направились к тюрьме.
Воспоминания о «Ямато» доктора Кауфмана
На крыльце «Ямато-отеля» стоял майор и два охранника при оружии. Взяв под козырёк, майор вежливо опросил:
— Вы по приглашению, представиться?
— Да.
— Пожалуйте!
И словно из-под земли, выросла фигура капитана, который проводил нас в один из залов «Ямато-отеля». Капитан указал нам на диван и предложил сесть. А сам удалился. Мы уселись. Ждём. Разговор как-то не клеится. В зал вошёл офицер и сел на диван в противоположном углу. Ещё минут десять прошло — тихо, никакого движения. Вошёл ещё кто-то в цивильной одежде. Какая-то жуткая тишина. Уже темнеет. Огня не зажигают.
Человеческого голоса не слышно. И каждый из нас спрашивает себя: что это означает? Проходит ещё 15-20 минут… Появляется капитан, подходит к нам:
— Кто у вас главный?
— Вот наш раввин, духовный глава общины.
— А кто председатель?
Все в один голос называют меня.
Они полагали, что приглашают «представиться».
Капитан обратился ко мне:
— Прошу вас! — и жестом предложил следовать за ним.
Офицер ведёт меня из «Ямато-отеля» через дорогу в особняк японского генерального консульства. Мы поднимаемся на первый этаж, затем по внутренней лестнице на второй. Дом пустой, мёртвый. Ни живой души. Офицер ведёт меня по длинному коридору между рядами дверей с обеих сторон. В последнюю дверь слева он вводит меня, а сам уходит. Где я?! Маленький, крошечный коридорчик, из него куда-то ведут три двери. Открываю дверь направо: ванная, туалет. За следующей дверью маленькая комната с окном на Вокзальный проспект. Комната совершенно пустая, даже стула нет. И лампочка электрическая выкручена. Открываю третью дверь. Заглядываю туда. За столом на табурете сидит председатель грузинской колонии. Он, увидев меня, удивлён, но ещё больше обрадовался — живой человек.
— Что вы тут делаете? Как попали сюда? Давно ли вы здесь? — забрасываю я его вопросами.
Пришёл он тем же путём, что и я — из «Ямато-отеля», куда явился от грузинского общества, по приглашению «представиться». Он тут уже более часа, никто не заходил к нему, никуда не вызывали, ни о чём не спрашивали. Уступил мне своё место, настоял, чтобы я взял табурет, а сам сел на кухонный стол. Сидим, беседуем, гадаем. Что это означает? Что будет дальше?
Думы мрачные.
Вдруг слышим шаги в коридорчике. Кто-то шагает: вперёд-назад, вперёд-назад. Я решил посмотреть. Открываю дверь: ба! А.И.О. Он испуган. Приглашаю его к нам, на кухню. «Как попал сюда?» — спрашиваем. И он оказывается обязан «представиться».
А.И.О. в прошлом городской голова города Б. (Приамурье), пароходчик. В Харбине был директором Банка взаимного кредита.
…Девять часов, десять, уже одиннадцатый час. А.И.О. восклицает: «Неужели мы арестованы?!» Я отвечаю: «Вы ещё сомневаетесь?!» А грузин, словно своим мыслям в ответ, как бы про себя говорит: «Ещё в расход пустят!» А.И.О. затрясся.
12-й час ночи. Слышим топот ног, голоса. Выглянули в коридор: опять знакомые
лица! Коридор освещён, в нём толпятся человек 50-60. Тут и два члена еврейской общины, и представители украинской колонии, армянской, тюрко-татарской, общества литовских граждан во главе с консулом Литвы д-ром Я. …
И от Красного Креста, от Общества соседской взаимопомощи… Все явились «представиться» новой власти. Мои коллеги по еврейской общине, увидев меня, подбежали, обнимают и спрашивают: «Вы уже представились?» Я ответил, что мы фактически заперты здесь с 6 часов, добавив:
— Неужели вам неясно, что мы арестованы?
Они испугались:
— Что вы, что вы! Сейчас, наверно, будет общий приём, и мы поедем домой.
Председатель украинской колонии, инженер В., резко порицал мой мрачный пессимизм.
Литовский консул возмущался, сердился, протестовал против моих слов об аресте.
… В 12 часов ночи появляется майор: «Прошу следовать за мной!» На лицах многих торжествующая улыбка: идём «представиться», и — домой.
Мы проходим по тёмному коридору, впереди майор, а позади нас солдат с винтовкой. Спускаемся по внутренней лестнице вниз, на первый этаж. Мы уже у широких выходных дверей на Вокзальный проспект.
Но двери перед нами не открывают. Спускаемся ниже. Подвал. Длинный коридор. На каменном полу разный хлам и мусор. У стены — ванна, наполненная грязнущей водой. Далее — солдаты с винтовками у каждой двери.
Из дверей одного из кабинетов показался старший лейтенант:
— Заходить по двое, по очереди.
Кое-кто поспешил войти в кабинет первым. Прошло минут десять, зовут следующую пару. А первые двое обратно не вернулись. Дошла очередь и до меня. Мы (я и А.И.О.) вошли в узенькую комнату, проходную. За двумя столиками сидят два старших лейтенанта.
У первого столика меня останавливают: фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность… Затем предлагают выложить на стол всё, что имеешь при себе. А было у меня денег 2960 иенами и даянами (как раз в тот день получил гонорар за больных), ручные часы, авторучка, золотое кольцо, паспорт, записная книжка, ключи от письменного стола и квартиры. Всё выложил на стол. Приказали снять галстук и кожаный ремень. Офицер всё записывает под номерами, пересчитывает деньги. Читает вслух что мною «сдано» на хранение и что он «принял». Я подписываюсь, он подписывается, — всё честь честью. И… конец моим деньгам и вещам — больше я их никогда не видел.
Офицер, обращаясь к стоящему тут же старшине, говорит: «В третью!» Для старшины и для меня всё ясно…
Старшина ведёт меня полутёмным коридором.
Стена слева в железных решетках, высоких до потолка. Сами клетки отделены между собой стенками. Вот № 5, 4… У № 3 меня останавливают, открывают ключом крошечную железную дверцу, в которую войти можно только сильно согнувшись. В клетке нары. На них кто-то лежит, закутавшись в пальто. Я присел на нары. Доски новые, не струганные — колючки, как иголки, врезаются в тело. Пересел с нар на пол. Там и просидел всю ночь.
А утром проснулся сосед по клетке:
— Доктор, а вы как сюда попали?!
Я ответил:
— Должно быть все пути ведут сюда…
Из интервью с Теодором Кауфманом
— Вы пытались установить контакт с отцом? Видели его после ареста?
— Контакт был визуальным. Причём, издалека. Несколько раз в проёме тюремного окна я мог разглядеть отца. Мы пытались передать ему некоторые вещи и еду через солдат: одни посылки дошли, другие пропали. Ещё несколько раз я видел отца — его на грузовике возили на допросы по главной Китайской улице.
После «представления» начались многочисленные аресты в Харбине. «Взяли» несколько тысяч человек.
А в сентябре людей стали отправлять в Гродеково – русский город на советско-китайской границе. Среди них председателя, секретаря и казначея еврейской общины. Никому проститься с семьями не дали.
В Гродеково ждали отправки дальше — в лагеря. Однако многие не дождались. В тюрьме вспыхнула эпидемия брюшного тифа. Люди стали умирать. В Китае тиф, а если точнее, азиатский тиф, в то время был очень распространён. Мой отец был специалистом по эпидемическим болезням. Главным образом, тифозным. И его опыт пригодился в тюрьме Гродеково. Правда, когда умирали заключённые, начальство не беспокоилось. Но когда стали умирать сотрудники НКВД и СМЕРШа, стали искать врачей. Все знали, что в Харбине, в 1932 году, когда вспыхнула эпидемия холеры, Абрам Кауфман был назначен старшим врачом по борьбе с эпидемией, кроме него в комиссию входили ещё два врача — японский, как руководитель, и русский, как член комиссии. Вот отцу и поручили в Гродеково бороться с тифом.
— Каким образом информация из тюрьмы в Гродеково достигла вашей семьи?
— Она пришла с опозданием на три месяца. Зимней ночью 1946 года раздался стук в дверь (на дворе комендантский час!). В доме была моя мачеха (мама умерла, когда мне было девять лет) и я. Младшего брата, как помнится, не было. Я подошёл к двери: «Кто там?» Отвечают: «Откройте, я принёс вам известие. Меня зовут Петя. Не бойтесь. Я один». Я открыл. Вошёл солдат, молодой парень: «Кто ещё в доме?» Отвечаю: «Я и мама».
Он обошёл комнаты, убедился, что в доме никого нет, сел и только тогда сказал: «Я болел тифом. Ваш отец меня спас. Это было несколько месяцев тому назад. Я поинтересовался у него: «Что ты за это хочешь?» И ваш отец произнёс: «Хочу передать записку!» И вот я пришёл к вам».
Ночной гость, который назвался Петей, снял сапог, стащил носок и вытащил из него маленькую записку. Отец писал (без обращения и подписи): «Я жив, здоров, вам передаст привет один человек, а вы можете через него ответить».
Я поинтересовался у ночного гостя: «Сколько вы здесь будете?»
Солдат произнёс: «Я сопровождаю заключённых и пробуду здесь ещё два дня. Я приду завтра ночью. Напишите маленькую записочку только без обращения и подписи — знакомым почерком. Мать сразу же написала записку — её почерк отец хорошо знал. А я приписал несколько слов. Солдат поведал о себе: служит в Первой дальневосточной армии. На войне быть не довелось. Правда, после победы был командирован в Германию. Всего на пару месяцев. А после вернулся обратно в свою перводальневосточную…
На мой вопрос: «Чем могу помочь?» — он ответил: «Сестра не может выйти замуж — нет приданного. А часы для неё — в самый раз. Только не такие маленькие, как у тебя на руке, а большие…»
Утром я отправился в магазин «Женева». Там работал мой приятель. Он развёл руками: «Таких часов, как хочет твой знакомый, у нас нет. Но… знаешь, давай возьмём карманные часы, припаяем дужки, протянем ремешок — и преподнесём ночному гостю». Так мы и сделали. Солдат был на седьмом небе: «Соберите доктору тёплые вещи, там холод собачий!»
Он навещал нас ещё несколько раз. Последний — за две недели до того, как Советская Армия оставила Харбин. Явился: «Будем пить!» Выставили бутылку. А он, как делали в то время, решил ударом руки о донышко выбить пробку. Но бутылка разлетелась. Солдат порезал руку. Я пытался остановить кровотечение, но ничего не получалось: «Без больницы не обойтись!» А солдат Петя отказывается: «Я обязан обращаться только в военный госпиталь. Но и туда идти не могу. Что тамошним медикам скажу?!»
Предлагаю другой вариант: «Напротив нашего дома немецко-русская лечебница.
Пошли туда». Уговорил. Приходим с ним к старшей медсестре. С её сыном Эриком я дружил. Она посмотрела на нас: «Тедди, мы не имеем права его лечить!» Я стал взывать к её профессиональному долгу: «Человек обливается кровью!» Медсестра ушла в кабинет к врачу, сообщила, что пришёл сын доктора Кауфмана (отца все знали в Харбине) и привёл советского солдата. Врач согласился нарушить приказ командования: «Пусть зайдёт!» Но солдат за меня ухватился: «Без Феди (он меня Федей звал) не зайду!» Я к нему: «Ты с ума сошёл!» Но он шепчет: «Они же белобандиты! Они меня зарежут! Нет, ты будешь стоять около меня!» Мы вошли. Он опять за своё: «И чтобы никаких уколов!»
Боялся, видимо, что отравят. «Но как же без уколов, как без обезболивающего?! Тебя зашивать надо!» — уговаривали его медицинские работники. Наконец, уговорили. Сделали укол, зашили рану, перевязали как просил: «Чтобы не было видно! А если увидят, скажу, что упал!»
Однажды солдат опять к нам наведался: «Это — в последний раз. Больше не смогу вас навещать! Кого надо, уже арестовали и вывезли!»
Больше я никогда не видел солдата Петю из деревни Сибирская, что служил в Первой дальневосточной армии.
Воспоминания о «Ямато» доктора Кауфмана
С утра стали прибывать новые арестованные и до полудня в моей камере было уже десять человек. Еле-еле вмещаемся. Дышать нечем. Окна нет. Железная решётка в коридор. На наружной стене узенького коридора, почти под самым потолком — небольшое тюремное оконце. Оказывается, мы в арестном помещении японского жандармского управления. Советские власти использовали это помещение по прямому назначению, как и подвалы жандармерии и полиции в городе — тюрьмы были переполнены: арестовывали не сотнями, а тысячами.
На второй день моего пребывания в тюрьме кто-то крикнул из соседней камеры:
— Доктор К., смотрите в окошко, там ваша жена.
Взглянул через решётку в окошко-форточку, вижу, жена со знакомой проходят медленно мимо окна и не смотрят, конечно, в подвальный этаж консульства. Да они ничего и не увидели бы — камера в глубине и мраке. Зато нам видно, что делается на тротуаре. Сердце забилось, я не сумел сдержаться, заплакал. Назавтра я увидел сына Т., стоящего на углу здания бывшего Русско-Азиатского банка.
Так, несколько раз я видел своих, расстраивался, плакал и днями — с утра и пока стемнеет — смотрел в окошко.
Мои сокамерники — все незнакомые люди, я — единственный еврей среди них. Мои коллеги по еврейской общине в камере № 4. Два раза в день нас выводят в туалет. Проходя мимо камер, слышу:
«Здравствуйте, А. И.»
Всё больше и больше знакомых. Д-р Т. иногда добровольно подметает пол в коридоре. И, должно быть, чтобы показать, что не пал духом, бодр и полон веры, он дурачится, пляшет в коридоре с метлой.
Разговаривать с другими не полагается, но д-р Т., подметая пол возле нашей камеры, успевает спросить меня о здоровье и добавить:
— Скоро, скоро А.И. будем на свободе.
Он вообще был уверен, что не сегодня-завтра он будет освобождён. Попав затем, в начале 1946 г. в лагерь на Урале, работал в лагерной больнице врачом, там мой коллега стал петь хвалебные гимны большевикам, коммунизму. Он был осуждён на 10 лет. В Сиблаге получил ещё десять лет после того, как уже отсидел шесть. Был отстранён от врачебной работы, впал в отчаяние, ипохондрию и… умер в лагере, не дожив до «свободы».
Каждую ночь приводят арестованных. Всё больше молодых. Я волнуюсь: тронут ли моих сыновей?! Однажды утром соседи, вернувшись из туалета, передали, что в подвале новая партия задержанных, человек 50, почти все — молодёжь. Не могу дождаться, когда нас выведут из камеры. Наконец, вывели. Направляюсь прямо в толпу арестованных. Среди них бывшие ученики Коммерческого училища, где я преподавал и был председателем правления. Они окликают меня: «Доктор!» Я опрашиваю: где их взяли? когда? за что? не видали ли моих ребят? Моих сыновей нет среди них. А людей, рассказывают они, прямо на улице арестовывают, ловят, хватают, вталкивают в автомобиль и везут в тюрьму…
Среди заключённых есть больные.
Заявили об этом тюремному начальнику, старшине. И нам сообщили, что придёт врач. Многие записались к нему. Записался и я с надеждой — авось, знакомый. Часов в 11 явился фельдшер тюрьмы на Коммерческой улице. Русский, кажется, из ротных фельдшеров. Он в сопровождении какого-то офицера подходит к решётке каждой из камеры — кто болен? что болит? — и оставляет порошок аспирина или пирамидона. Подошёл и к нашей клетке. Узнал меня.
Прошу осмотреть меня, жалуюсь на боли в кишечнике. Офицер отпер дверь, чтобы фельдшер вошёл. Но тот, вижу, вдруг побледнел, дрожит, не может войти в камеру. Боялся, очевидно, что обратно не выйдет. Этот фельдшер месяца три тому назад болел тифом, и я его лечил сначала на дому, а потом забрал в еврейскую больницу. Он был очень благодарен и признателен мне.
Через некоторое время, будучи в тюрьме на Коммерческой улице, я оказался у того же фельдшера в амбулатории, и он мне шепнул, что боится за себя, каждый день ждёт ареста. Все его знакомые, друзья арестованы.
Числа 25-26 августа некоторых вызывают из камер. Среди них мои коллеги по еврейской общине. У них радостные лица, они верят, что их освобождают. Оставшиеся в клетках завидуют им. М.Г., проходя мимо камеры, приветствует меня рукой, улыбается и успевает шепнуть: «Скоро и вы, А.И., будете дома».
На следующий день кто-то, возвратившись с допроса, рассказывал, что все, кого вчера вечером «освободили», сидят в тюрьме. Их перевели в тюрьму, освободив здесь места для других…
Из интервью с Теодором Кауфманом
— Из «гостей», как вы упомянули, отпустили двух человек — раввина и православного священника. А из «задержанных» кому-то удалось вернуться домой?
— Было три случая возвращения. В 1946 году вернулись мадам Аркус, господин Матковский, руководитель бюро по делам российских эмигрантов, и господин Чистяков, директор библиотеки КВЖД, блестящий специалист по Дальнему Востоку и Азии. Сразу же после возвращения они тайно, ночью побывали у нас и рассказали об отце. Правда, это были новости трёхмесячной давности. Ещё гродековские. Хотя отца в этом городке уже не было.
— В «Ямато-отеле» ваш отец был среди эмигрантов, образованных людей… Даже в подвалах японского консульства и в камерах китайской тюрьмы, как ни странно это звучит, его окружала интеллигенция. Но в русской тюрьме Гродеково были иные постояльцы. Как ему удавалось выжить среди «не себе подобных»?
— Вы правы. В Гродеково политических уже содержали вместе с уголовниками. В камере, где был отец, находились из политических — православный священник и Чистяков, директор библиотеки КВЖД. По вечерам они поддерживали друг друга рассказами. Священник рассказывал истории из Нового Завета, директор библиотеки легенды и сказки монголов, корейцев, китайцев и других народов, населяющих Дальний Восток, а отец — историю еврейского народа. Уголовники, как рассказал нам Чистяков, которого, как я уже говорил, отпустили, стали прислушиваться к этим беседам. И по вечерам (днём режутся в карты) требовали: «Ну, ты, поп! Ну, ты доктор! Ну, ты библиотекарь! Начинайте свои сказки!» Эти «сказки» (а по отцу — история еврейского народа, рассказы из ТАНАХа) помогли выжить в Гродеково. Но вскоре доктора Кауфмана этапировали на Лубянку…
Из интервью с Теодором Кауфманом
— Что именно инкриминировали вашему отцу, доктору Кауфману? Ведь доктора-евреи «пошли в дело» в 1953 году. А на дворе (я имею ввиду Лубянку) был, если я правильно подсчитал, только 1946 год.
— Мой отец проходил по 58 статье — измена родине… Его обвиняли в том, что он американский, японский, английский шпион, что он засылал еврейскую молодёжь в СССР для совершения диверсионных актов на промышленных объектах…
Моя покойная мачеха смогла добиться встречи с Гинзбургом, военным прокурором Дальневосточной армии. (Это произошло через три-четыре месяца после задержания отца). И Гинзбург сказал ей: «Мы знаем вашего мужа. Он сионист. Служил в армии Колчака. Он сотрудничал с японцами, англичанами, американцами… Враг народа».
(Необходимо прояснить утверждение военного прокурора для сегодняшнего читателя: для того, чтобы продолжать выпускать еврейскую или русскую газету, или руководить общественной организацией и т.д., необходимо было получить разрешение японских властей, а это уже по утверждению военного прокурора – сотрудничество с врагом! Потому в «Ямато» прошли массовые аресты. Ведь, в Харбине жили и те, кто ещё с 17 года был против власти, или воевал на стороне царской армии. – Я.Т.)
На Лубянке отец пробыл в одиночной камере три года. Затем его судила «тройка» — на 25 лет.
После этого началась его лагерная жизнь. Этапы из лагеря в лагерь: Тотьма, Соловки, Караганда… Отца спасло его медицинское (хоть и в капиталистической Женеве полученное!) образование.
Его определили лагерным врачом. Но когда отец оказался в ГУЛАГе, ему было уже за 60 лет. А в таком возрасте трудно выжить в лагере даже при послаблении режима.
Воспоминания о «Ямато» доктора Кауфмана
Вот уже две с половиной недели я нахожусь в заточении, в подвале. Меня ни разу не вызывали на допрос.
Наступил первый день Рош-Гашана. Рано утром, когда все ещё спят, я молюсь, вспоминаю молитвы. И словно легче стало на душе.
В тот же день нас погрузили на грузовой автомобиль и повезли куда-то. С тротуара в грузовик люди бросают папиросы, конфеты, яблоки — сочувствуют… Едем мимо отеля «Модерн». У входа стоит метрдотель Лев. Фр. О. Я подаю ему знак рукой, мол, везут в тюрьму на Коммерческую улицу. Он в тот же день сообщил об этом моей семье. (Через два месяца мы с ним встретились в арестантском вагоне по дороге в Свердловск).
Нас выгрузили посреди луж в дальнем углу двора. И после проверки загнали всех, человек шестьдесят, в одну камеру. Вновь вижу знакомых, — редакторы газет, журналисты, писатели… Принесли нечто вроде обеда, — какая-то каша и хлеб.
С голоду ели всё без остатка, и даже порции тех, кто не мог преодолеть отвращение к этой так называемой «каше». К вечеру нас стали распределять — пачками отводили одних и приходили за другими.
Осматриваюсь на новом месте: камера довольно большая, нары вдоль всех четырёх стен. Окна со щитами, но всё же видна улица и прохожие. В одном углу — непременная «параша». Нас 46 человек. Отдельно держатся восемь китайцев и японцев, — тут и управляющий железной дороги, и губернатор Биньцзянской провинции, и «высокие» чины администрации. Все они хорошо одеты, в полувоенной форме.
Вечером началась перекличка. Сержант записывает. Дошла очередь до нас. Мой сосед во весь голос заявляет: Т. С. И., 1886 года рождения, еврей.
Последнее слово резануло мой слух. Как еврей? Несколько десятков лет живёт в Харбине, известен как православный, вращается в церковных кругах, чуть ли не староста церковный, и вдруг — еврей. Он старый мешумед. Правда, при случае, в беседе со мной, он не отрицал своего еврейского происхождения.
Каждый год в Рош-Гашана поздравлял меня по телефону и даже решался произнести по-еврейски поздравление. Но он-то настоящий «православный».
С редактором одной из русских газет повторилось то же самое — объявил себя евреем. Отец и мать его — выкресты, сестры, дядя — тоже. Он родился уже христианином, православным. И этот — в тюрьме евреем стал.
…В дальнейшем в советской тюрьме и вообще в Советском Союзе я встречался всегда с обратным явлением.
…У дверей камеры по ту сторону стоит молодой боец, 19-летний украинец. С винтовкой, конечно. Стережёт нас. В дверях окошечко-волчок, в которое он то и дело заглядывает. Ночью этот боец и ещё один молодчик, товарищ его, подбираются к японцам, забирают пару сапог, хороших, новых. Японец не спит, видит покушение на его сапоги, поднимает шум, пытается вырвать сапоги из рук стражей-воров, но они силой тащат его и ещё одного японца, который лежал рядом на нарах в своих добротных сапогах. Уводят их, запирают на ключ и засов дверь камеры. И … стало тихо. Через минут пятнадцать два японца возвращаются без сапог и без брюк из хорошего военного сукна. В уборной под угрозой оружия их раздели и забрали брюки и сапоги. Через час-другой на нарах возле ограбленных японцев лежали старые рваные штаны и заплатанные ботинки… Японец из управления Северо-маньчжурской железной дороги возмущается, требует начальника тюрьмы…
Из интервью с Теодором Кауфманом
— Сколько лет вы не поддерживали связь с отцом? Сколько времени вы не знали где он и жив ли?
— До 1954 года мы ничего об отце не знали. Целых девять лет! А в 1954 году стали получать через Красный Крест открытки от отца. И раз в три месяца (чаще не полагалось!) писать ему на почтовый ящик. К тому времени я уже репатриировался в Израиль. А он узнал об этом совершенно случайно. Вот как это произошло.
В то время мой отец находился карагандинском лагере.
После смерти Сталина заключённым вышло некоторое послабление. Перед ними, например, могли выступать художественные коллективы. И вот однажды в карагандинском лагере состоялось выступление театра из Петрозаводска.
Мой отец присутствовал на спектакле и вдруг на сцене увидел Юру Хороша, моего приятеля по Харбину. Когда спектакль закончился, отец прошёл за кулису: «Где моя семья?» Хорош отвечает: «В Израиле! Я могу переслать им весточку. Через тёщу. Я с женой вернулись из Харбина в Россию, а тёща поехала в Израиль!» Отец сразу же набросал для нас послание (как положено без обращения и подписи), а Хорош отправил тёще. Это случилось в 1955 году.
В следующем году отца освободили. В тот год ему исполнилось 70 лет. Но его не реабилитировали, а просто освободили, зачитали все «минусы» — в этот город нельзя и в тот нельзя, да ещё во сто городов запрещено: «А вот в Караганду можно! Хочешь? Оставайся!»
И мой отец, который не был поданным СССР, жил в Караганде с 1956 по 1961 год.
Воспоминания о «Ямато» доктора Кауфмана
Как-то вызывает меня начальник тюрьмы к окошечку-«волчку»:
— Была тут жена ваша, передала записку. Можете ответить, если хотите, но только писать о здоровье, или просить чего прислать. И по-русски писать. Вот бумага, карандаш. Через 10 минут я приду за письмом. — и, передавая мне пакет (мыло, зубной порошок, полотенце), добавляет: — Был ещё шоколад, но мои ребята-солдаты съели его.
Цинично-откровенно…
Нас в камере стало меньше. Куда-то убрали японцев и китайцев. Солдат из нашей стражи сказал, что их отправили пароходом в Советский Союз, в Хабаровск. И мы томимся от неизвестности.
Как-то часов в 11-12 ночи меня вызывают. Среди ночной тишины произносится громко моя фамилия:
— Кауфман. Выходи!
У дверей два солдата: старшина и боец. Старшина берёт меня за руку, вводит в комнату направо, тут же, рядом с моей камерой. Комната без двери, лампочки в ней нет, — свет падает из коридора.
Мне страшно в темноте с двумя красноармейцами-тюремщиками.
Старшина садится на небольшой стол, стоящий посредине комнаты и обращается
ко мне:
— Мы только что были у тебя дома. (Мне стало жутко при этих словах). — Ох и угостили нас. И водки — сколь хошь. Младший сын твой молодец: пил водку с нами. Письмо вот есть для тебя.
И он, полупьяный, стал шарить в карманах. Вытаскивает разные бумажки, шнурки, мундштук, коробочку папирос, какую-то грязную тряпку (вероятно платок), пуговицу, спички, зажигалку… Нашёл какую-то бумажку:
— Вот, это тебе!
Я говорю:
— А может, это не мне?! Надо бы посмотреть при свете!
Он зажигает спичку. Всматриваюсь: да, действительно, эта записка мне.
Старшина продолжает:
— Там ещё жена послала тебе пальто, но в конторе тюрьмы его задержали, — ну, завтра получишь, — и вдруг обращается ко мне: — Хочешь сейчас поехать домой? Я испугался. Знаю, что движение по городу в ночное время запрещено; старшина пьян. Кто знает, что он затеял! Накануне обстреляли автомобиль с солдатами, которые ехали по улицам города, не имея на то специального разрешения, а старшина упорно уговаривает меня:
— Повидаешь своих — и обратно!
Я отказываюсь. Может это провокация, ловушка?! А пальто бы мне очень пригодилось. Уже конец сентября. И лежать на нарах не на чем, и покрыться нечем. Назавтра я спрашиваю начальника тюрьмы о моём пальто.
— Какое такое пальто?!
Объясняю ему, как мне сказал старшина: пальто послали мне, в конторе оно. Задержали его там.
— Никакого пальто не видел, никто его там не задерживал…
Вскоре стали поговаривать, что нас отправляют куда-то. «Сведения» противоречивые: у одних — что в «лагерь» в Старый Харбин, у других — что в Советский Союз. Многие выражают удивление, возмущаются: как же так, ведь ещё ни одного допроса не было! И действительно, меня за целый месяц ни разу не вызывали на допрос, какого-либо видимого интереса к моей личности не проявляли.
Из интервью с Теодором Кауфманом
— Каким образом ваш отец, доктор Кауфман оказался «бесподанным»?
— В паспортах выходцев из России, живущих в Китае, писалось: «Бесподанный, российский эмигрант». Мой отец был «бесподанным» при аресте и «бесподанным» в советских лагерях. Он и после освобождения остался «бесподанным». Правда, от него требовали, чтобы взял советский паспорт, но отец не соглашался: «Я не советский. Я — бесподанный. Моя семья живёт в Израиле!» Тогда ему выдали вид на жительство, где было написано, что Абрам Кауфман — человек без гражданства.
Отец жил в Караганде, работать врачом на угольных копях. 15 раз подавал прошение в ОВИР с просьбой о выезде в Израиль, и все разы получал отказ. А в Израиле (по моей просьбе) решили «бесподанного» Кауфмана, сделать гражданином Израиля. И официально (опять-таки по моей просьбе!) обязательно уведомить его об этом. Но Караганда в те времена была закрытым городом. Как же сообщить доктору Кауфману, что он — подданный Израиля?!
Придумали следующее: израильское посольство установило контакт с московским евреем, который некогда жил в Караганде. У него был друг (тоже еврей) в Караганде. И по этой цепочке переслали израильский паспорт доктору Кауфману, лагерному (но уже вольнонаемному) врачу.
Кауфман немедленно отправился в ОВИР, чтобы подать очередное прошение на
выезд. Ему там предложили заполнить (в очередной раз!) анкету. Но тут он вынимает паспорт: «Я израильский поданный!» Все в шоке: «Откуда это у вас?!» В ответ слышат: «Пришло по почте от израильского посольства!» — в этот раз ему отказали. Но в Пурим 1961 года — чудеса случаются именно в этот праздник! — разрешили: «Но в течении 72 часов вы должны покинуть территорию СССР. Если не успеете — разрешение будет аннулировано и подавать вновь прошение вы уже не сможете!»
Воспоминания о «Ямато» доктора Кауфмана
25 сентября стало известно, что нас вывезут. Все «новости» от часового. Некоторые стараются беседовать с ним, «интервьюируют» его. А он, когда никого из начальства в коридоре нет, охотно рассказывает обо всём, что знает, что слышал, что подслушал.
Днём была у меня на «свидании» (через улицу) жена. Мы приветствовали друг друга, — я из своего тюремного окна, она с балкона дома визави во дворе. В бинокль смотрела на меня. Не удержался от слёз. Когда уже прозвучал приказ собираться — я увидел младшего сына Диму, стоящего наискосок от моего окна.
Поздоровался с ним, стал подавать ему знаки, что меня уводят отсюда. Вижу, не понимает. Хватаю какую-то лежащую на нарах шляпу, одеваю на голову, снимаю, кланяюсь, чтобы понял, что расстаемся, прощаюсь. Дима то озирается кругом, то в упор на меня смотрит. Но я должен идти: приказ строиться парами. Нас выводят в другой коридор, тоже на втором этаже. Вводят в камеру окном во двор, набитую людьми до отказа. Свыше ста человек. На нарах все места заняты, некуда приткнуться. Располагаемся на грязном полу. Дверь в коридор открыта. У решётки в камере напротив стоит д-р Фр., немец, товарищ председателя харбинской национал-социалистической партии (нацист).
Последние годы евреи-врачи избегали встреч с ним даже на консилиумах. Слышу, д-р Фр. приветствует меня. Рад, наверно, что и я среди заключённых… Судьба этого нациста была иная, лучшая. Через два месяца он был освобождён советской властью, выпущен на свободу…
Часов в 9-10 вечера нас начинают выводить из камеры человек по десять. Каждый подходит к столу в коридоре, за которым офицер записывает фамилию и имя. Кое-кто пытается спросить его, офицер не отвечает, машет рукой. Какие могут быть объяснения!
В 11-м часу ночи нас начинают выводить человек по 30. Уведённые обратно не возвращаются. Уходит одна партия за другой. Вот и я среди них. Во дворе, у самого крыльца стоит грузовик. Полно охраны. Винтовки, ручные пулемёты, наганы. Солдаты, офицеры. Усиленная стража. Ночь тёмная, сеется дождь.
Поднимаемся на грузовик. Один из офицеров даёт команду: сесть на корточки! Не сметь вставать! В того, кто встанет, — приказываю стрелять! На грузовике человек 30 и четверо хорошо вооружённых солдат. Офицер ещё раз повторил свой приказ: кто встанет — приказываю стрелять без предупреждения — и грузовик двинулся. Темно, город плохо освещён. Но я узнаю улицы, дома. Едем по Китайской, Аптекарской, Артиллерийской, Диагональной. Вот угол 3-й линии. Вот моя квартира — рукой подать. Семья в неведении, тревоге за меня. И слёзы льются из глаз моих. Мы переехали виадук, мы в Новом городе, мимо вокзала… Куда-то дальше едем. Все сидят на корточках, голову поднять боятся, молчат.
Из интервью с Теодором Кауфманом
— Но где Москва, а где Караганда?! Не ближний свет! Как доктору Кауфману удалось уложиться в 72 часа?
— Он немедленно выехал поездом «Караганда-Москва». И как только приехал — сразу же направился в посольство. Но вокруг охрана. Что делать?!
Об этом уже я позаботился. Ещё в Израиле. Как только он прислал мне телеграмму «выезжаю в Москву», я сообщил об этом в министерство иностранных дел и в израильское посольство в Москве. Я беспокоился о том, чтобы отца не остановили на входе в посольство. Моё беспокойство разделяли и работники посольства. Они дежурили на своём «наблюдательном пункте» — у окна. За улицей наблюдал работник посольства Яков Шарет, затем его сменял профессор Харель, бывший в то время послом Израиля в СССР.
Они заметили, как на воротах останавливают моего отца, тут же вышли и провели его, гражданина Израиля, в посольство. На тот момент из 72 у отца оставалось менее 48 часов. И на его еврейское счастье — это была суббота.
Австрийское посольство, в котором он должен был получить визу, в этот день не работало. Яков Шарет позвонил австрийским коллегам и объяснил ситуацию.
Австрийцы открыли посольство, и отец успел оформить документы. Надо отметить, что израильские дипломаты настаивали, чтобы отец летел на австрийским (Москва-Варшава-Вена) рейсом, и ни в коем случае — советским.
Боялись провокации.
Итак, визы и печати были проставлены. Оставалось пройти досмотр и сесть в самолёт. Но, чтобы ничего не случилось с отцом, его буквально в последний момент посольские люди повезли во Внуково, провели в самолёт и предупредили, чтобы во время остановки в Варшаве, не покидал лайнер. Сами понимаете почему! Более того, израильтяне созвонились со своим посольством в Варшаве, и предупредили, что в австрийском самолёте будет находится доктор Кауфман. Когда самолёт сделал остановку в Польше, внутрь прошёл секретарь израильского посольства в этой стране, чтобы убедиться, что с Кауфманом всё в порядке.
А вот в Вене Абрама Кауфмана встречали уже представители Еврейского Агентства и посол Израиля в Австрии. И через несколько дней, 21 марта 1961 года мой отец прибыл в Израиль, где прожил десять лет.
Воспоминания о «Ямато» доктора Кауфмана
Остановились. Где мы? Далеко за товарной станцией. На корточках, еле сидим, без сил. Внизу, возле грузовика, усиленная стража, нас крепко охраняют.
Накрапывает дождик. Приказ слезать с грузовика, строиться парами. Под усиленным конвоем, чуть ли не по солдату у каждой пары, мы идём по какому-то двору, мимо какого-то домика и приходим на какой-то далеко отстоящий железнодорожный путь, на котором стоит поезд со множеством вагонов. Полумрак. Мы останавливаемся у товарных вагонов. При свете свечных фонарей «нас вталкивают в один из таких вагонов с надписью: 40 человек, 8 лошадей…»
Мы влезаем. Небольшой вагон. Темно. Половина вагона — нары в три яруса. По десять человек на ярус. Но по десять человек можно только лежать на боку — всем на одном боку, так, чтобы твои колени входили в подколенки соседа, лежащего впереди тебя, а колени соседа сзади — в твои подколенки. На спине лежать нельзя — нарушаешь весь «строй». И если кто-либо хочет лечь на другой бок, то все должны повернуться на тот же. 30 человек таким образом улеглись на нарах, и я в том числе. А остальные десять (поистине, «40 человек, 8 лошадей») на грязнущем полу. И нары были из грязных досок. С нами внутри, в вагоне, два молодых бойца с ручными пулемётами ППШ через плечо. Уборной нет, даже обычной, примитивной, — желоба, по которому стекают наружу нечистоты. Кто-то спрашивает бойцов: как же быть? Оказывается, дело просто: боец раздвигает стену — двери вагона и «пожалуйста», — «хошь по-лёгкому — становись в дверь, хошь по-тяжёлому — садись задом на воздух»…
Простояв ещё с час на станции где-то в Харбине, поезд тронулся в путь. Куда едем? Ясно везут в Советский Союз. Это было в ночь на 26 сентября 1945 года.
Ночь. Полумрак. Горит маленькая электрическая лампочка. Лежим на нарах, на полу. Один из бойцов нашей стражи тотчас же улёгся спать, положив возле себя ППШ. И сразу уснул. Спит крепко. Второй солдат сидит у двери, еле держит голову, она клонится вниз, веки отяжелели, глаза смыкаются. Хочет спать — нет сил. Обращается к двум заключённым:
— Вы, ребята, посидите тут, посмотрите, чтобы чего не случилось, а я лягу.
И он улёгся, доверившись узникам. Спит стража, крепко спит. Намаялась за день с бесчисленными «арестантами», гоняла их вовсю – из сил выбилась…
В этом вагоне я провёл двое с половиной суток. Кормили плохо: давали по 400 грамм чёрного хлеба в день и один раз приносили бочку с капустными щами. Сопровождаемые стражей, несколько арестованных ходили на станцию за щами и кипятком. Наши часовые получали сахар, консервы. Солдаты угощали дежуривших за них ночью заключённых, настаивали, чтоб и я взял: «Ешь, врач!» Но я не брал: неудобно перед товарищами быть привилегированным.
Один из стражников заговорил со мною. Вначале попросил медицинского совета: там у него болит, тут ноет. Он всё не мог понять: как это так «врача» арестовали… Рассказал мне, что они сопровождают нас до Гродеково и — обратно в Харбин. И узнав, откуда я и кто там у меня остался, предложил мне передать семье записку.
Я испугался этого предложения — боялся за семью. Но боец шепотом повторяет: — Напиши адрес, я зайду к жене твоей, расскажу о тебе, — и даёт мне бумажку и карандаш. Это было ночью. Я написал семье несколько слов о том, что здоров, надеюсь, скоро увидимся (тогда ещё верилось в это. О, sancta simplicitas!) На другой записке, отдельно, написал адрес. И отдал солдату. Не без волнения и тревоги…
Через 16 лет, когда я встретился с семьей в Израиле, я узнал, что солдат, стражник мой, записку передал.
26 сентября вечером — тревога.
Наш арестантский поезд остановлен где-то в степи, не движется. Стражу вывели из вагона, а нас заперли снаружи. Слышим: беготня, суета, возгласы, крики. Что случилось? Поздно вечером, когда все уже лежали на нарах, японец из соседнего вагона, которому открыли дверь для естественных надобностей, оттолкнул стоящего возле него солдата и выпрыгнул на полном ходу. Местность покрыта лесом. Ночь тёмная. Пока дали сигнал тревоги и остановили поезд, беглеца и след простыл. Все солдаты-стражники отправились на поиски японца, но так и не нашли его. Видимо, он хорошо знал местность, знал, где можно укрыться. Вернувшись на свой пост, солдаты уже ложились спать по очереди.
Беглец-японец вызвал недоверие ко всем. Стража осторожно наполовину открывала дверь для отправлявших естественные потребности и держала
заключённого за руку.
28 сентября в 6-м часу утра нас высадили из вагона на одну из платформ Гродеково — пограничной станции Китай-СССР.
Из интервью с Теодором Кауфманом
— В СССР (по линии самиздата) пользовалась успехом книга вашего отца: «Лагерный врач (16 лет в СССР. Записки сиониста.)». В ней он и рассказал все, что произошло с ним в «Ямато-отеле» и в лагерях СССР. Когда доктор Кауфман начал работу над своими воспоминаниями?
— В Израиле отец, которому было уже 75 лет, трудился врачом в больничной кассе и работал над своими книгами. Первая — «Лагерный врач, (16 лет в СССР. Записки сиониста)» увидела свет в 1971 году. Её напечатали на «папирусной» бумаге, и туристы тайно провозили ее в СССР. Написал отец и «Листки моей жизни». Не так давно они стали публиковаться в «Бюллетене», издании израильского общества евреев-выходцев из Харбина. А следующая его книга «Посёлок Харбин» — история евреев Харбина ещё ждёт своего издателя. Правда, он не успел её закончить.
Над книгой «Лагерный врач» отец начал трудится в Караганде. И эти записи вывез из СССР. А вот «Листки моей жизни» и «Посёлок Харбин» — начал писать ещё в Китае. И продолжил уже в Израиле. В написании второй и третьей книг отец использовал архивные материалы и личные дневники, которые я вывез из Китая, а также публикации журнала «Еврейская жизнь», который он выпускал в Харбине с 1920 по 1943 годы.
Я привёз в Израиль все номера этого издания. Думаю, что это единственный в мире полный комплект «Еврейской жизни». В своё время мы высылали журнал в Палестину, библиотеку конгресса США… Даже Ватикан был нашим подписчиком. Но с декабря 1942 связь с Палестиной прервалась. А ещё раньше, во время войны, в 1941 году и с Ватиканом. Но журнал «Еврейская жизнь» выходил и в 1942 году и ещё половину 1943 года, пока японцы (в июле месяце) его не закрыли.
Из воспоминаний доктора Кауфмана о том, как (и где) он узнал о создании Государства Израиль
Москва. Лубянка. Камера № 32.
1948 год. Суббота. Кажется, 22-е мая, а может быть 23-е. 10 часов вечера. С полчаса тому назад был объявлен «отбой» — надо лечь в постель. И я уже в постели.
В «волчок» просовывается голова дежурного надзирателя. «На букву К» провозглашает он. Нас двое в камере. Я называю свою фамилию. «Приготовься!» приказывает он. Я не понимаю, в чём дело. Я в тревоге. На Лубянке по субботам после 6-ти часов вечера и по воскресеньям не работают. Никаких допросов не бывает. Что же это означает?
Я в тревоге. Привычный ко всему и много повидавший уже всяких «видов», здесь и в Лефортовской тюрьме, я волнуюсь. Меня этот вызов особенно тревожит.
Открывается дверь и солдат с винтовкой ведёт меня к лифту. Мы поднимаемся на 6-й или 7-й этаж. Меня вводят в камеру, в которой стоят четыре стола, много стульев. Полумрак. За одним из столов, на котором стоит лампа с зелёным колпаком, кто-то сидит.
— Товарищ подполковник, привёл заключённого!
— Хорошо. Иди.
— Садитесь, Кауфман, — говорит мне следователь (третий по счёту) и указывает на стул за одним из столов. Какая-то необычная обстановка для кабинета следователя. Скорее это канцелярия какая-то. Я уже старожил в тюрьме — два с половиной года по тюрьмам.
Что-то меня тревожит.
— Кауфман, я позвал вас не на допрос. Я хочу вас обрадовать и в то же время огорчить. Провозглашено еврейское государство в Палестине.
Я не мог больше слушать. Мое сердце сильно забилось. Оно стало необычайно громко стучать. Я заплакал. Я буквально рыдал. От радости, от счастья.
Следователь молча смотрел на меня. Не знаю, понимал ли он меня.
Затем он опять обратился ко мне:
— Еврейское государство воюет теперь с арабами. Они напали на него. Война ещё идёт. Вот, прочтите эту статью в «Правде», говорит следователь и протягивает мне газету.
Я беру газету, пытаюсь прочесть передовую. Но я не могу читать. Руки дрожат, газета прыгает в моих руках. Слёзы затуманили мне взор. Одно перед моими глазами, перед моим духовным взором, одна мысль: Еврейское Государство!
Я молчу. Плачу тихими слезами. Слезами радости, счастья.
Следователь звонит в телефон: «Пришлите за заключённым».
Какой я заключённый?! Я свободный духом, я сын свободного народа!
Конвоир ведёт меня вниз, на З этаж, в мою камеру. Я сажусь на койку. И я вновь плачу тихими слезами.
Раздается в «волчок» голос дежурного:
— Ложись!
Я ложусь на койку. Я не могу уснуть. Огненными буквами предо мной:
еврейское государство!
Нахлынул рой воспоминаний: конгрессы, съезды, годы, люди — всё мелькает предо мною.
Сбылась мечта.
В камере № 32 всю ночь было светло. То был яркий свет нашей родины...
Из интервью с Теодором Кауфманом
— Доктор Кауфман — известный деятель сионистского движения. Он был участником первых сионистских конгрессов. Его арест не мог пройти незамеченным. Какова была реакция в сионистских кругах и в Государстве Израиль на заключение еврея, живущего в Китае, причем, бесподанного! — в советский концлагерь?
— Вскоре после прибытия в Израиль моего отца пригласили на сессию Всемирного еврейского конгресса в Женеве. Он там держал речь: «Господа, ваша политика умолчания, не может на них произвести впечатления. Если весь мир будет кричать, только тогда они услышат. Мой сын разослал более 1000 писем по всему миру: Рузвельту, Блюму — кому хотите. Именно так нужно действовать. Кричать!»
А в Государстве Израиль в те годы политические деятели придерживались следующей точки зрения: всё, что происходит в СССР, внутреннее дело советской страны. Не вмешивались, не осуждали, не говорили — полное молчание по данному вопросу. Не секрет, что многие люди верили, что «ничего подобного» в СССР быть не может.
Один из видных сионистских деятелей, бывший член польского сейма, один из лидеров русского сионизма, которого доктор Тёмкин и Членов направляли с различными миссиями по всему миру, когда я обратился к нему с просьбой вызволить отца, ответил: «СССР — справедливая страна…»
Ян Топоровский
