(Про войну, про любовь и другое)

Историям, в которые я хочу окунуться и к которым приглашаю моего читателя, несколько десятков лет. А та, которой хочу закончить этот рассказ, казалось, не имела конца, но я не мог её забыть, потому что началась она в моём детстве и мне дорога, а окончание её оказалось самым неожиданным. Некоторые факты, которые этой истории предшествуют, часть жизни и отказаться от них я не смог.

Сегодня можно сказать, что это было очень давно. Серым ноябрьским утром семьдесят второго года, прошлого уже столетия, я вышел из старого здания Московского вокзала в Ленинграде. Светало, хотя был девятый час утра. Мне предстояло найти параллельную Невскому проспекту улочку, с которой начинал свой маршрут автобус до Елизаровской. Был я тогда совсем юным москвичом, а ощущал себя ещё дальневосточником, но в северной столице, так говорили про Ленинград, ранее уже бывал.

В тот день приехал на похороны моего дяди, известного в городе хорового дирижёра, и добирался по заготовленной шпаргалке. Поискал глазами, кого бы спросить. Людей на улочке было совсем мало. Невольно обратил внимание на не очень молодую женщину, показалась красивой, да и могла быть соплеменницей. Она на меня тоже внимательно смотрела, а когда поравнялись, к моему большому удивлению, проговорила:

– Я думаю ты сын Гриши Каца.

– Да, – кивнул я и от неожиданности смутился. Незнакомка обращалась на “ты”.

– А мы разве знакомы?

– Нет, можно сказать не знакомы, – она откровенно меня разглядывала, – я видела Гришу в последний раз, когда ему было тридцать три и он вот также, как ты, носил большую кепку, тоже светлую. А тебе сколько? 

– Тридцать три. 

– Будешь звонить папе, передай привет от Матли. До встречи, мы сегодня ещё увидимся.

Я слышал это имя от отца и от кого-то из родственников, знал её историю, даже представлял, будто был свидетелем.

Матля была двоюродной сестрой папы, их отцы братья, а матери сёстры. И таких было три пары.

Я подробен, потому что это имеет значение для рассказа. И те две сестры и их старший брат были далеко не единственными детьми нашего добрейшего прадедушки и, как рассказывали, очень красивой прабабушки, а всего детей было восемь.

Мой прадед Мордехай Плоткин, или как его звали дома, Мотл, был кузнецом, как и его сыновья. Он любил музыку и старательно прививал эту любовь всем своим четырём сыновьям и четырём дочерям. Старший его сын Авраам имел абсолютный слух, играл на нескольких музыкальных инструментах, не чужд был мирских радостей, понимал в застолье.

Авраам организовал семейный оркестр (клезмерс называли их в местечке), они играли на свадьбах и других мероприятиях во всей округе. Это сейчас наши живут в городах, у них по одному-два наследника, а наши дедушки и бабушки имели по шесть, семь, восемь и больше детей.

Жена Мотла, моя прабабушка Итке-Рейзл, редкой красоты женщина, степенно неся себя по коридору их большого дома, назидала сына поставленным голосом: чужих в оркестр не брать. Между тем замечала моему дяде, будущему известному дирижеру: – Мотка, ты взял фальшь. Всех остальных тоже не забывала.

Хочу рассказать о них.

Прадед был кантонистом, в пятнадцать лет его забрали в царскую армию, он прослужил двадцать пять лет. Спасибо Б-гу выжил и даже продвигался по службе. По воспоминаниям тех, кто его помнил, был могучим и очень добрым. Рассказывали, носил в кармане конфеты, чтобы раздавать встречным детям, переходил на другую сторону улицы, завидев должника, чтобы не смущать его, был инициатором сбора денег для самых бедных в своём местечке. Родители, пока он служил, приютили у себя красивую девочку, чьи родственники уехали в Америку. Как это случилось, мне узнать не удалось. В начале девяностых прошлого, двадцатого века, пожилые внуки брата моей прабабушки, вычислили по фамилии среди новых эмигрантов наших и навестили их в Чикаго. Мне, собирающему фотографии родственников, досталось фото их деда, брата моей прабабушки по фамилии Окунь. Имя тогда не звучало, а потом некого было спросить.

Когда Мотл вернулся из армии, ему было сорок, а той девочке пятнадцать. Через год они поженились. Молодую жену прадед боготворил.

Мой папа был одним из их старших их внуков. У меня сохранились некоторые его воспоминания, которыми он делился.

Отец папы, мой дед Берл, женился на самой старшей дочери кантониста и той красивой девочки, обаятельной Песе, моей бабушке. У них с Берлом тоже было восемь детей.

Тётя Соня, младшая сестра папы, много рассказывала мне о семье. Не то, чтобы папа знал меньше или неинтересно рассказывал, просто через много лет, когда папы уже не было, а я стал старше, мне хотелось больше узнать. В четвёртом поколении нашей фамилии я, кажется, единственный, кто знает всех по именам, кто кому и кем приходится. Но, я отвлекся.

Тётя Ася, о которой хочу рассказать сейчас, была одной из дочерей третьей пары, в которой Кацы, сапожники в нескольких поколениях, переженились с Плоткиными, где все мужчины были кузнецами и одновременно музыкантами. Для некоторых впоследствии музыка стала профессией.

В сорок первом недалеко от Минска расстреливали группу евреев. Среди них была и наша тётя Ася, дочь того руководителя семейного оркестра Авраама. Всем велели раздеться, расстрельная команда – пьяные полицаи. Немцы находились здесь же неподалеку с оружием, фотоаппаратами, отдавали команды, но сами исполнять, вроде, ничего не собирались. Напряжение и состояние людей, которые до последнего момента надеялись на чудо, вряд ли можно описать. Все плакали, что-то кричали, но кто их слышал…

Иногда я вспоминаю рассказ моего дяди Юры, брата папы, представляю моих двоюродных сестричек Лару и Леночку четырёх и двух лет, когда большие дяди совсем вблизи по команде направили на них винтовки. Что могли сделать в этом ужасе их мамы, мои тёти Рива и Хана, бабушка Песя и наша прабабушка восьмидесятилетняя Итке-Рейзл, прошедшая к своей смерти из Городца в районный Рогачёв двадцать пять километров. А гнали соседи – полицаи, с которыми всю жизнь жили рядом, все друг друга хорошо знали. Соня даже их фамилии называла.

За мгновение до выстрелов, Ася потеряла сознание, упала в яму и была завалена телами. Криков и выстрелов не слышала.

Через пятьдесят лет в музее Катастрофы европейского еврейства Яд Вашем в Иерусалиме, я было начал читать архивы: воспоминания соседей, допросы полицаев, дошёл до места, где в гетто мой дедушка Берл бежал по улице с окровавленным лицом, представил себе, что это читает мой папа Гриша, а он отца боготворил, я почувствовал, что со мною что-то происходит, прекратил читать.

Мой дед Берл в местечке владел сапожной мастерской, где работали его братья и сыновья, потом это была артель. Мне рассказывал мой двоюродный дядя Вадя, что дед в своём деле был виртуозом, когда шил сапоги, губами удерживал несколько гвоздиков, забивал одним ударом молотка и они, как солдатики в строю, занимали своё место. Ловко ты, Берл, гвоздики забиваешь, – восхищался семилетний племянник. Вошло в анналы, потом ещё много лет, если кто-то хорошо что-то сделал или удачно пошутил, говорили: ловко ты, Берл, гвоздики забиваешь.

Подробности расстрела в районном Рогачёве моему дяде Юре, брату папы, рассказывал школьный друг и тёзка, когда после войны, ещё будучи военным, дядя приехал узнать все подробности в Городец, это в Гомельской области. Он пробыл там день или два, и по настоятельному совету бывшего одноклассника, “тебя могут убить”, вернулся в Ленинград. Младшая сестра братьев, моя тётя Соня тоже приезжала в Городец узнать, что и как было, плакала беспрерывно, в сумеречном состоянии ползала в грязи и глине на месте, где расстреливали наших. Общалась с бывшими школьными подружками, ссылалась на рассказы одноклассника своего старшего брата Юры и услышала “а тот друг Юра тоже был полицаем”. Может потому и советовал быстрее уехать, пока дядя не узнал подробностей.

Два двоюродных брата – друзья и тёзки, оба Мотлы, шестнадцати и пятнадцати лет, пока немцы не пришли, а уже ходили слухи, что они близко, решились уйти сами пешком до станции Салтановка. Младший из них был братом Матли, старший Аси. Они уже ждали поезда, когда за младшим по настоянию его матери, тёти Рахели: “Куда отпустили совсем ещё ребёнка”, – пришёл его отец, брат моего деда Берла, дядя Гилель. Тоже шёл пешком ночью восемнадцать километров до Салтановки. Так и разделились на живых и мёртвых. Младший Мотл, который Кац, сын Гилеля и Рахели, был потом расстрелян вместе с родителями и всеми нашими, когда ликвидировали гетто в Рогачёве. Рассказывали, что дядю Гилеля запрягали и возили на нём воду. Однажды обратили внимание, что за голенищем его сапога был нож, стали бить ногами. Младшая его дочь, тринадцатилетняя милая девочка Ханочка, бросилась на помощь и тут же была застрелена. Были это полицаи или немцы, я выяснить не смог.

Мотл старший, который Плоткин и сын руководителя семейного оркестра, в тот поезд попал, денег на билет не было, ходил по вагонам пел песни, выпрашивал хлеб. Иногда перебегал по крышам. Таких мальчиков в поезде оказалось немало. Нашлась твёрдая рука, кто-то собрал их и отправил в детдом, кажется, в Узбекистане. Через несколько дней он из детдома сбежал, знал, что в городе Солилецке живёт его сестра Фаня с двухлетней дочерью Адой. Добирался уже известным способом. На привокзальной площади в Солилецке, грязный, оборванный, смертельно уставший, голодный, спрашивал всех: кто знает где живёт Фаня Горелик. Какая-то женщина взяла его крепко за руку и отвела к Фане. К тому времени, уже несколько дней его мучили приступы лихорадки, думали малярия, но, когда стал регулярно есть, всё прошло.

Фаня в группе офицерских жён с детьми была эвакуирована из военного гарнизона в Белоруссии. Командир части, где служил её муж, выделил грузовую машину, ехали днём и ночью. К шофёру подсаживали ту, что поразговорчивее, чтобы он не уснул за рулём. Однажды во время бомбёжки, когда прятались в канавах, в машину попал снаряд. Люди уцелели, но машины уже не было, шли пешком, пока их не подобрала какая-то отступавшая воинская часть. Мне это, уже в девяностые, в Иерусалиме, рассказывали Фаня и её дочь моя ровесница Ада. Между прочим, отец Фани Абрам, который был руководителем семейного оркестра, называл Фаню самой талантливой певицей в семье. Надо быть справедливым, многие родственники считали самой-самой всё же известную тогда в Белоруссии старшую из сестёр нашу Розу Плоткину. Она во время войны тоже была в партизанском отряде, в другом, чем её сёстры потом, но сегодня это уже только воспоминания.

Интересный штрих. Мир тесен. Когда я служил срочную службу в армии и уже готовился к демобилизации, точнее к поступлению в институт, к нам в Оху-на-Сахалине прибыл новый начальник госпиталя, представляясь упомянул, что родом из Бобруйска. Я спросил: дядю Мишу Плоткина знаете? Он завуч или директор музыкальной школы.

– Мишу, – дружески улыбнулся подполковник – а как же, это мой друг.

А десять лет спустя, в Крыму, на пляже, этот же вопрос я задал солидному бобруйчанину и услышал почти тот же ответ:

– Ну, конечно, Миша мой друг.

Не поверите, но ещё через много лет, в Торонто, строительный рабочий Эдик, возле нашего дома, когда услышал, что мы с женой говорим по-русски, поинтересовался, откуда мы, и сам представился, что из Бобруйска, а на вопрос про дядю Мишу ответил:

– А как же, конечно знал, это друг моего отца.

Да, это тот мальчик, который пел в вагонах, чудом остался жив, после школы и консерватории преподавал музыку, оказался очень жизнелюбивым и коммуникабельным. Сегодня два его сына живут в Нью-Йорке.

Асю расстреливали не в Рогчёве, где расстреляли всех наших, а где-то под Минском. Когда очнулась, видимо, прошло несколько часов, было темно и тихо. Плохо помнит, как выбиралась, нашла что-то из одежды, пошла в город, помнила, где живёт однокурсница по музыкальному училищу. Подруга Асю приняла, отмыла от крови, покормила, дала свою одежду, утром сказала:

– Прости, но ты еврейка, я боюсь. Тут есть место, где собирают евреев, они там живут – и проводила. Растерянная Ася шла по улице гетто, когда увидела двоюродную сестру, окликнула:

– Матля!

Обнялись, расплакались. Выяснилось, двоюродная сестра работает в команде по погрузке вещей и мебели, которые отправляют в Германию. Главное, что как-то кормят. Взяла сестру с собой. Красивая Матля нравилась австрийскому офицеру. Трудно представить, на каком языке они общались, родным у неё был идиш, а может, ещё и немецкий из школы помнила.

В один из дней австриец предупредил, что завтра будут отравленными оладьи, и девочкам надо лечь недалеко от выхода из гетто. Он их сам подобрал, привёз к лесу, рукой показал: к партизанам туда.

Обеим чуть за двадцать. Бегали по лесу три дня, воду пили из ручья, испуганные, голодные, уставшие, отчаявшись, попрощались друг с другом, сели спина к спине, приняли решение умирать. Кажется, уже не плакали, вспоминала потом одна из них, и уснули. Перед утром на них наткнулись разведчики из партизанского отряда.

Командир посмотрел на девочек, назначил Матлю поварихой, Асю своей женой. Она тщетно пыталась что-то объяснять. Потом считалась в отряде партизанской матерью.

Однажды разведчики донесли, что в сторону расположения отряда цепью идут немцы с собаками и в полном вооружении. Партизаны моментально снялись с места, погрузились в болото, как-то замаскировались, дышали через соломинки. Разведчики, которые оббегали палатки, увидели растерянную Матлю у кухни, пытались убедить её бежать, но она в отчаянии просила её бросить, потому что до болота уже не добежит и подведёт всех. На территории расположения отряда было огромное дерево с дуплом, и ребята Матлю туда забросили. Немцы прибыли вскоре и, наверное, очень удивились, когда не нашли партизан: палатки, сушится бельё, что-то варится, и никого. Несколько солдат расположились у того дерева с дуплом, курили, разговаривали, собаки запрыгивали на дерево, а Матля умирала от страха. Партизан, однако, немцы не обнаружили и ушли. Наверняка, в рассказе были интересные детали, но мы их уже не узнаем, о чём остаётся только сожалеть – дети и племянники вовремя не спрашивали, а сёстры и братья знали всё, как они считают, без лишних подробностей.

С Асей я не встречался никогда, она жила в Минске с тем партизанским командиром. Они расстались через несколько лет после войны, воспитывала его сына, который стал музыкантом, была солисткой хора Радио и Телевидения Белоруссии. Рассказывали, что много времени проводила на кладбище, на месте захоронения тех, с кем разделила их последние минуты. Когда освободили Белоруссию, многие из партизан попали в регулярную армию, те, кто жив остался дошли до Германии. Женщины вернулись, кто куда, хотелось написать: домой.

Однажды, в начале семидесятых мы говорили по телефону, я был уверен, что обязательно познакомимся – так понимал, в Москву приезжают все или мы в Минск когда-нибудь соберёмся, но она вскоре внезапно умерла.

С Инной и Гришей, детьми Матли, познакомился уже после её, тоже внезапной, смерти в возрасте чуть за шестьдесят. Красивые, интеллигентные, образованные ребята, общались с удовольствием. Про маму, бабушек и дедушек, к сожалению, не знали почти ничего. Меня слушали внимательно и с интересом. У них своя жизнь, тоже трудная, не сомневаюсь, не менее интересная, но уже совсем другая.

Иногда я рассматриваю старые фотографии нашей большой и дружной семьи, вспоминаю некоторые рассказы родителей, сохранившихся их братьев и сестёр, ужасно расстраиваюсь – почему я не был таким дотошным, когда ещё очень многое можно было узнать. Обо всех.

В памяти всплыл рассказ тёти Сони, самой младшей сестры папы. Накануне Судного дня (Йом Кипур), было это в конце двадцатых того, прошлого века. В местечке устроили комсомольское собрание и старшие её сёстры и братья убежали на собрание, потому что после собрания обещали концерт. И мой дед Берл, ему под шестьдесят уже было, с горечью сказал:

– Отказались от Б-га – придёт катастрофа.

Когда я интересовался судьбами наших, много интересных историй услышал. Для заключительной, к которой медленно подбираюсь, они как-бы предтеча, но главное, что всё это было, за исключением, может быть, некоторых подробностей, не имеющих значения.

В начале нулевых, как сейчас говорят, мой троюродный брат Женя, сын старшего брата Аси, тогда уже военный пенсионер, мне рассказывал о многих интересных моментах времён войны из жизни своего отца, кстати, старшего брата Мотла-Миши, что пел в вагонах, выпрашивая хлеб. Я приведу только одну.

Дядю звали Ишие, ну, а потом, понятно, Евсей. В детстве тоже пел, играл на нескольких музыкальных инструментах, но судьба распорядилась по-своему. Ещё до войны окончил военное училище, строевым командиром прошёл почти всю войну, в конце угодил в интенданты. Когда вошли в Вену, стал уже подполковником и начальником тыла полка. Снабжение было хилым. Однажды пошёл к американцам, они в конце той же улицы располагались, просить полевую кухню. Часовой даже не привстал. Евсей на пальцах пытался объяснить зачем пришёл. По местной связи вызвали какого-то офицера, тот в той же должности был, что и наш дядя. Оказалось, родом из украинского местечка, прекрасно говорил на идиш. Он отвёл Евсея в автомобильный парк, там кухонь стояло не меньше десяти – выбирай. Отдал вместе с автомобилем “Додж”, который ту кухню русским и оттащил.

Они подружились. Новый друг подготовил для Евсея почву махнуть в Штаты, но дядя, конечно, отказался. Старший сын Женя, через много лет, с красавицей женой и двумя дочерями – обе будто с подиума, оказались в Нью-Йорке. Но и это уже другая история.

Иногда с ровесниками пытаемся что-то вспомнить из раннего детства, времени, когда была война, и недоумеваю, когда слышу: мне было пять лет и я, естественно, ничего не помню. Нет, большинство моих однокашников всё-таки помнит много. Конечно, детская память избирательна, что-то переплелось с рассказами взрослых, многое уже трудно отделить, но забыть это невозможно.

Я помню себя, пожалуй, с трёх с половиной лет. И дело тут не только в том, что Б-г и моя мама наградили меня хорошей памятью, ведь и запоминается всё, что эмоционально окрашено.

В течение нескольких лет, пока мы с мамой жили в эвакуации в сибирском Искитиме, где нас приютила в своей комнате в бараке тётя Нюся и мы спали с мамой на деревянной кушетке, единственной нашей мебели, я перед сном должен был с мельчайшими подробностями рассказать маме, как прошёл день. Тёте Нюсе было лет двадцать, она работала на военном заводе в Бердске, приезжала домой не чаще, чем раз в неделю, и свидетелем моих упражнений в памяти не была. Через много лет, когда я стал уже студентом мединститута, мой друг Арон говорил:

– Твоя способность держать в памяти всякий мусор граничит с нормой. Не с патологией, заметьте.

В детском саду я декламировал сводки: «От Советского Информбюро...», которые мы слушали утром по радио перед уходом в детский сад. Моей воспитательницей всегда была моя мама, это её профессия после педагогического училища в Житомире. Сейчас мне кажется, что мы были взрослее, чем сегодняшние воспитанники детского сада. Помню наши разговоры:

– Уже взяли половину Берлина.

– Нет-нет, только четверть.

Кто из детей детского сада сегодня знает, что такое четверть, а если и знает, то многого из того, что знают они, уже не знаю я.

В памяти сохранился эпизод, когда мама упала в обморок. Я помню это очень смутно. Потом, через несколько лет, когда был уже школьником, она рассказала, что тогда по радио, как пример, в сводке Совинформбюро передали как в Шатилках, сегодня это Светлогорск-на-Березине, прямо возле дома полицаи расстреливали её семью, моих бабушку Риву и дедушку Исаака, маминых сестёр Дору и Хайку с детьми и жену её брата, красавицу Беллу, с двумя детьми, приехавшими в то лето, к ним в отпуск. Тётя Белла успела крикнуть:

– Вот придёт Сталин...

Уже после войны соседи рассказывали, что Белле с детьми досталось место на подводе, чтобы эвакуироваться, но она вернулась пешком из соседнего села:

– Если родители погибнут, я жить не смогу.

Да, детская память избирательна. Мне почему-то запомнилось, как в Искитиме, по ту сторону станции нам дали крохотный участок земли, и мы посадили картошку. Маму предупредили, что надо проверять, чтобы не выкопали. Нашу выкопали в тот же день. Помню, как мама была расстроена, мне было её очень жалко, но что я, пятилетний, мог сделать, только прижимался к ней и хотел, чтобы ей не было так плохо, а она успокаивала меня.

А ещё рассказывала мама, со слов тёти Нюси, когда я был уже школьником, что однажды у них в витрине заводского магазина появились колбаса, сыр и другие деликатесы того времени, и цены были вполне нормальные, но всех предупредили, что приедет американская делегация, и чтобы никто не вздумал попытаться что-то купить. И никто даже не пикнул.

Однажды нам в Искитиме на карточку дали маленькую бутылочку постного масла. Как масло может быть постным, я не знаю и сегодня. Мама поджарила мне одну картошину. Честное слово, я до сих пор помню запах, вкус был просто божественный. Сколько лет прошло, ничего более вкусного я, кажется, в жизни не ел, а тогда, после такого ужина блаженно уснул, рассказывала мама. Потом просил её ещё поджарить картошку и не хотел понять, что просто на сковородке без масла жарить невозможно.

Через много лет, когда встречались с друзьями, мне напоминали и просили: картошка начищена – жарь, ты же всегда в общежитии и после жарил картошку. А однажды дочь, которая уже старше моей той мамы и которая умеет всё, сказала:

– Ну, жарить картошку как ты, я всё равно никогда не смогу.

Для меня это высшая похвала.

Мои ровесники и кто постарше хорошо знают, почему картошка так и осталась деликатесом и самым популярным блюдом моего поколения, хотя вождь в своё время назвал её едой простолюдинов, сам-то из буржуазии был.

День Победы мне запомнился очень хорошо. Наш сосед, третьеклассник Лёнька Козырев, на крыше нашего барака прикрепил к палке свой пионерский галстук. На многих других домах тоже были флаги. Люди на улице обнимались, шли на площадь, играла музыка, многие танцевали, все кричали: «Победа!» А один парень, я хорошо это запомнил, плакал и кричал: «А брата, брата моего убили…»

С кузова грузовой машины всем детям давали подарки в серых пакетах – мармелад, пряники, что-то ещё, и мы с мамой тоже стояли в очереди. В клубе лесосплава в несколько сеансов показывали бесплатно фильм “В шесть часов вечера после войны”.

А потом жители нашего городка, и мы с мамой тоже, ходили встречать составы с фронтовиками. Вагоны-теплушки вкривь и вкось были обклеены плакатами. Солдаты, весёлые и энергичные, с медалями и орденами, играли на гармошках, а встречавшие бросали им букеты полевых цветов. Составы шли на восток, потому что ждали войну с Японией.

Хорошо помню пронзительные крики женщин: «Мой приехал!» И душераздирающие вопли, когда получали похоронку, в эту комнату шли соседи посочувствовать. Было несколько случаев в городе, когда вернулись те, на кого пришла “похоронка”. Туда шли просто валом – может, их сын или муж тоже вернётся…

А у нас в детском саду появились губные гармошки – подарки отцов, вернувшихся с фронта, и мне какой-то солдат подарил гармошку, наверное, мама попросила.

И вот ещё одна история, из-за которой я пустился в воспоминания и очень старался быть кратким.

В Искитиме у меня была девочка, которую я любил. Это я понял через много лет, когда был уже совсем взрослым, а тогда я ничего, естественно, не понимал, а просто был к ней привязан.

Это была моя двоюродная сестра Аня, старше меня на два с половиной года. Мама рассказывала, что когда я просыпался, то просто так повторял её имя. Она меня опекала, тянула за руку в детский сад, а я хотел спать. Мама уходила раньше. Аня следила, чтобы я съел свою манную кашу и выпил молоко. Другой каши не было, её давали всегда. С тех пор манную кашу и кипячёное молоко я ненавижу.

Аня каждый день старалась найти мне палку, так мне хотелось иметь палку.

Мой дядя Мошка, брат мамы и папа Ани, после тяжёлого ранения на фронте находился в госпитале в Казахстане.

Настоящее его имя я узнал значительно позже, что сыграло потом свою роль. Увидел однажды довоенное фото из семейного альбома – красивый атлет в крымском санатории. На обороте прочёл: Блюме от брата Моисея.

Как мама и её старшая сестра рассказывали о пяти своих братьях, плакать хочется – какие ребята погибли, умные, добрые, смешливые.

Мошка по возрасту был средним. Циля, его жена, будучи медсестрой в военном госпитале где-то в средней полосе России, перевелась туда, где лечился муж, а их дочь Анечку привезла к нам в Искитим. В прежнем госпитале дети медицинского персонала были устроены, а что будет на новом месте службы, она не знала.

Как они с мамой нашли друг друга я вовремя не спросил, но знаю, мама писала в Бугуруслан и ещё куда-то в поисках всех родственников. Так нашлась эвакуированная в Ташкент, старшая тётя Маня со своими пятью детьми. Старший, шестой, вернее первый её сын погиб в Брестской крепости, а муж после ранения и госпиталя с фронта вернулся.

В 45-м мама получила извещение из военкомата: сообщаем адрес вашего брата. Это был младший Давид. Он, вылезая из подожжённого танка, получил одновременно пять ранений и лечился в госпитале в Челябинске. На него мама надеялась меньше всего, так как он ушёл ещё на финский фронт. Через много лет привёз мне в Москву рисунок, что я нарисовал и послал ему в госпиталь – самолёты, танки со звёздами, пехота с флагами, всё стреляет.

Однажды, когда на дворе стоял уже семьдесят пятый год, мы с Любой собрались в Киев туристическим поездом. Были такие мероприятия по обмену туристами между городами. Моя мама с надеждой посмотрела на меня:

– Сына моего брата Гриши звали Юзик, жили в центре Киева. Сразу после войны его там не было, может, потом вернулся.

Ни имени по паспорту, ни точного года рождения мама не знала, но мне очень хотелось, чтобы племянник нашёлся. В справочной будке с нас взяли три копейки, сказали: ждите. Мы купили мороженное, отошли в сторону, но девушка тут же прокричала: Дорогожицкого, 12 “Б”.

Моложавый, но с заметной сединой солидный человек в синем махровом халате удивился:

– Родственников после войны, кажется, не осталось.

Выглянула его жена, тоже Люба:

– Вы же так похожи, почему на лестнице выясняете, проходите.

Он пытался скрыть смущение. Кивнул на телевизор:

– Динамо Москва – Пахтакор, Гершкович два гола забил.

Брат оказался врачом высшей категории, оперирующим ортопедом в республиканском центре. Во время войны Юз, как сын полка числился сыном госпиталя, где его мама служила операционной сестрой. С двенадцати лет он носил погоны, состоял на довольствии, работал в перевязочной и даже получал награды. О нашей сестре Анечке ничего не знал. Кстати, через много лет мы с ним, совсем недалеко друг от друга, жили в Иерусалиме.

А папа Анечки, наш дядя Мошка, в госпитале умер, пролежав там несколько месяцев. Ане уже исполнилось восемь лет, она должна была пойти в школу, но приехала её мама и Аню забрала. Уезжали они ночью, наверное, моя мама попросила, чтобы я не плакал. Но я плакал, когда Аню утром дома не обнаружил. Для меня это было горе, и я ещё долго потом спрашивал:

– Когда вернётся Аня?

Уехали они в Харьков, почему именно в Харьков я не знаю. С нами сначала переписывались. Я до сих пор храню фото моей любимой девочки, она миленькая, в берете, прижимает к груди маленькую куколку. Часто смотрел на это фото и был уверен, что она когда-то приедет.

В ноябре 45-го приехал мой папа. Мы жили уже не у тёти Нюси, там появился какой-то военный, а нас приютила в единственной комнате большая и добрая семья московских евреев, найти которых я также мечтаю до сих пор.

Хорошо помню, что спал в пальто и шапке, было очень холодно, дрова давали с перебоями. Мама меня разбудила, я узнал папу сразу, громко сказал: папа, а не видел его четыре года. Мама через много лет рассказывала, что он тогда, отвернувшись, заплакал.

Мы уехали в Хабаровский край, переписка прервалась, Анечку с мамой мы потеряли. Может мама не исключала, что Циля могла выйти замуж и ей неудобно нам писать, но из Харькова письма больше не приходили. Анечку я помнил всю жизнь, никогда не терял надежды, что когда-нибудь её найду.

После института работал в Николаевке под Хабаровском, где-то промелькнуло, что бухгалтер в лесосплавной конторе Анна Моисеевна, рванулся туда, волновался, но нет. Это была не моя Аня. Понятно и разумеется, что у неё другая фамилия, что они могли переехать, но мысли, что она могла забыть, я не допускал. Для меня каким-то правилом стало, если я знакомился с кем-то из Харькова, обязательно просил сходить в милицию попробовать найти их. Помнится, на врачебной конференции в Москве познакомился с харьковчанкой, рассказал свою историю, и эта милая, симпатичная женщина прониклась и пообещала:

– Что-то я обязательно найду. И она написала мне – ничего не нашла.

Сын моего двоюродного брата из Минска Володя, внук другого брата мамы, с которым я познакомился, когда уже заговаривал о пенсии, с такой же, как у Анечки и моей мамы фамилией, выслушал мой рассказ с интересом:

– Такая же моя тётя? У меня в Харькове такие друзья... точно что-то найдут, обещаю. Через несколько месяцев я позвонил Володе сам, а он:

– Не хотел расстраивать, я ведь помню, как вы хотели её найти, но такие люди в Харькове не жили. Мои друзья нашли бы.

Должен заметить, что девичью фамилию Цили я не знал. Вот так вроде и замкнулся круг.

В Иерусалиме мы прожили тридцать лет и это отдельный, большой рассказ. Так всё сложилось, когда начался ковид, мы уехали к детям в Канаду.

Помнится, когда раньше уезжали наши дети и сказали об этом нашему внуку Данику, пятилетний человек с сожалением спросил:

– И теперь у меня не будет моего Израиля?

Когда уезжали мы с Любой, было только начало пандемии, ничего ещё про ковид не знали, но законы приняли драконовские. Друзьям провожать нас в аэропорт было нельзя, разрешалось передвигаться по городу не далее, чем на сто метров от своего дома, пожимать руку категорически не рекомендовали.

В день отъезда ранним утром в ожидании такси в нашем дворе в Иерусалиме, мы обнялись с соседями и нашими друзьями ещё по Хабаровску Лидой и Кимом. Лида – директор музыкальной школы Ким, по документам Калман, вышел на пенсию и по зову души волонтёрил в Музее катастрофы европейского еврейства “Яд Вашем”. Он принёс мне кучу бланков анкет – заполни. Лет двадцать пять назад я уже был знаком с этими анкетами, но в последний вечер заполнил ещё раз, а утром, можно сказать в последнюю минуту, вручил ему – отдашь кому надо.

Летели мы канадским рейсом, в салоне семь человек – начало пандемии. Законы в новой стране не слабее израильских. Шедшие навстречу китайцы на улице спрашивали нас: «Почему ходите без маски, ведь вы же пожилые». Русскоязычные соседи обучали правилам поведения в новой стране. Я записался на курсы английского языка. Соседи по парте энергичная пара из Харькова, и у них там сестра. Я робко поделился, что более полвека ищу Аню. И наша учительница была как-то в курсе моих интересов.

А в Украине началась война, название у неё было “специальная операция”. Я, конечно, не посмел просить одноклассников – война, но перед каждым занятием спрашивал:

– Ну, как там?

А они:

– Вот скоро закончится “операция”, тогда поговорим.

Прошло три года, когда позвонила моя дочь Аня:

– Тебя ищет какая-то Нина Корбакова из Иерусалима, её отца или деда ты искал в музее Яд Вашем, просила твой телефон и оставила свой.

Я ответил сразу, что действительно делал запросы и оставлял сведения о многих своих родственниках по линии и мамы и папы, однако её фамилия и имя мне не знакомы, но, если чем-то смогу помочь, буду рад.

А за месяц до этого в Иерусалиме шла другая история, подробности которой я узнал позднее. Нина Корбакова, доктор химии, сотрудник патентного бюро и ровесница моей дочери, посетила музей Яд Вашем с целью узнать нет ли новостей по поводу её запроса о погибшем на войне деде. Когда-то ей там сказали, что информация постоянно пополняется и раз в год можно о ней справляться.

В этот раз сообщили, что новостей нет, но какой-то житель Иерусалима тоже интересовался человеком с именем и фамилией её деда, и год рождения совпадает. Мои адрес и телефон ей дали тут же, видимо, в таких случаях не грех поделиться адресными данными.

Энергичная Нина пришла по нашему адресу в Кирьят Йовеле, это район в Иерусалиме, в апреле двадцать третьего года, но там сказали, что такие здесь не живут. Спрашивала во дворе случайных людей. Кто-то сказал: в нашей поликлинике был доктор Кац.

Во времена, когда я ещё работал, слышал, что врачей с моей фамилией в нашей больничной кассе двадцать три. В поликлинике Нине сказали:

– Конечно, знаем, но он уже много лет работает в поликлинике на улице Бен Иегуда в центре. Она поехала в тот же день, но был перерыв, а дежурившая в регистратуре молоденькая новая сотрудница сообщила, что такого врача в поликлинике нет.

Между тем Нина вспомнила, что когда четверть века назад уезжали из России и среди большого количества фотографий выбирали что взять, то одну фотографию её мама повертела в руках, потом написала на обороте: сестра папы с сыном, и взяла с собой. Имён она не помнила.

Умница Нина зашла в фейсбук, обратилась к знакомой фамилии и к друзьям адресата. Один откликнулся, точнее одна, моя дочь, с вопросом почему вы его ищете.

Неутомимая Нина пока что спрашивала всех вокруг: кто знает доктора Каца. Стоматолог, у которой лечилась, сказала:

– У моего семейного доктора Любы муж тоже врач и зовут также, как того, что Вы ищете, только они уже в Канаде, есть телефон, завтра принесу.

Назавтра Нина познакомилась с сидящей в кресле у стоматолога пациенткой, которой разговор врача с незнакомкой показался интересным:

– Вы Валеру и Любу ищете, стригла их много лет, приходите, я в Кирьят Йовеле живу, если это те, книжку его покажу, подарить не могу, она с дарственной надписью.

На первом развороте в коллаже Нина узнала фотографию, которую её мама Аня почему-то решилась взять в Израиль.

Мне позвонила дочь, здесь в Торонто:

– Тебе знакомо имя Моисей Гохман?

Та Нина прислала фото, потом позвонила, я ей ответила:

– Да это мой папа и моя бабушка Блюма.

– Тогда я Ваша троюродная сестра.

Когда мы говорили с ней по телефону, она взволнованно, как про волшебство, рассказывала про каждую встречу на пути к цели, пока искала нас. Моё волнение было ничуть не меньшим – ведь прошло почти восемьдесят лет.

Я сразу спросил:

– Где Аня?

И она рассказала, что брат Цили собрал всех родственников в Туле, так что в Харькове они почти не задержались. Циля замуж не выходила, в Туле жила всю жизнь. Аня очень хорошо окончила школу и поступать хотела только в мединститут, но в Туле его не было, оставить маму, у которой она была “свет в окошке”, не могла, и поступила на химический факультет университета, который окончила с отличием.

Нина рассказала, как после университета, в городе Пенза, куда распределили её маму, Аня познакомилась с инженером из Астрахани Михаилом Корбаковым, будущим отцом Нины, тоже молодым специалистом, который был спортсменом и делал в спорте какие-то заметные успехи. Они поженились. На работе его предупредили: женишься на еврейке, не примем в партию. Тогда он принял решение уехать в подмосковную Балашиху.

Я ей напомнил:

– Нина, это Вы всё отвечаете на вопрос: где Аня.

И тогда моя Нина как-то буднично сказала:

– Аня дома.

Теперь-то я понимаю мою племянницу, она очень чувствовала моё ожидание, осознавала, что стоит этот её ответ для меня.

А меня интересовало только одно: где Аня?

В Балашихе молодые работали на химическом предприятии, появился сын, потом дочь.

Кстати, в Балашихе жили родители моей жены Любы и её папа работал в одной организации с мужем Ани, который там подрабатывал. Потом они уехали в Израиль. Невероятно, но жили рядом с нами в Кирьят Йовеле, ходили в мою поликлинику и были пациентами моей коллеги и приятельницы Изабеллы.

– На какой улице жили? – спрашиваю.

– Снимали на Штерн, – вспоминает Нина, – потом в соседнем доме умерла какая-то женщина, а её дочь продала нам квартиру. Аня тогда настаивала: пусть в землянке, но своя.

Я всегда был в курсе новостей родственников, интересовался подробностями, а тут как-то пропустил, не поинтересовался, кому моя кузина Лариса, теперь Лея, продала квартиру тёти Сони, младшей папиной сестры.

– Лея Ваша сестра? Она мне тогда бусы подарила, которые сама делала, – вспомнила Нина, это было двадцать лет назад.

Но слышал я это впервые сейчас, когда мы говорили по скайпу.

Аню я, конечно, узнал – всегда помнил то её фото с мягкой улыбкой и с куколкой.

Нина показывала квартиру, стены увешаны различными картинами, которые в течение многих лет рисовала моя сестра, обычная обстановка от которой веяло теплом. А я терзал себя вопросом:

– Почему… ну почему я ничего не спросил тогда у Ларисы?

Мой английский класс меня поздравлял и искренне за меня порадовался, а учительница предложила: – обязательно напишите об этом.

Через двадцать лет жизни в Израиле, когда началась пандемия, Аня заболела, а осложнением ковида стало прогрессирующее снижение памяти.

– Я Валерик, ты помнишь меня?

С экрана компьютера на меня смотрело родное лицо моей девочки.

Я абсолютно не видел, что она постарела, что сосредоточена и напряжена, как-то не так одета... На меня смотрела моя Аня.

– Я ничего не помню.

– А Блюму?

Она вздрогнула, на мгновение задержалась, потом кивнула, но не ответила.

С Ниной мы говорили по нескольку раз в день, уточняли, кто из родственников после войны остался жив, кому кем приходится, где живут сейчас. Они ведь думали, что родственников нет вообще, а тут столько информации. Нина поделилась, что её дочь Эммочку не приняли в музыкальную школу, а у неё способности.

– Не хватает учителей, – объясняла директор.

Я поинтересовался, кто этот директор, когда узнал, сказал, что она добрая и хорошая, только надо назвать моё имя. С тех пор директор школы, наша подруга Лида, сама обучает мою внучатую племянницу.

– Сколько же нашлось у нас общих знакомых! – восхищалась Нина.

– Вы пишете, что всё или почти всё прошло, – обращается она ко мне, – а вот и нет.

– Почему?

– Мы нашлись. А вы в Израиль не собираетесь?

– Нет, нет пока.

Через день она сообщила:

– Мы приедем тридцатого сентября, не возражаете?

Как я мог возражать! И они прилетели – Нина с четырнадцатилетней Эммочкой. Муж Нины видел, как она хочет этой встречи, сказал:

 – Поезжай, я буду ухаживать за мамой.

Племянница оказалась интеллигентной и утончённой, при этом очень самостоятельной и абсолютно независимой.

Времени у них было всего неделя, предупредила:

– Встречать нас не надо, возьмём в аэропорту машину, приедем сами.

Интересно им было всё. Смышлёная и эмоциональная Эммочка восхитила не только музыкальной эрудицией, но и тем, что уже три года занимается каратэ. С нашим внуком Даниэлем свободно беседовала на английском, хотя оба прекрасно говорят по-русски. Мне показалось, она-то и была главным составителем планов. Когда я высказал робкое удивление увлечением борьбой, Нина меня успокоила, я этим тоже лет десять занималась.

Привезли кучу фотографий, где Анечка школьница, студентка, невеста, мама и заботливая бабушка. Нина много рассказывала, внимательно слушала мои рассказы о моей маме, всех девяти братьях и сёстрах, а меня не покидала мысль: как мы не встретились раньше, когда всё было параллельно и рядом.

Нине сказал:

– Мы с тобой самые аккуратные и бережливые родственники, цени и сколько сможешь передай дочери.

Уезжали они в субботу рано утром, я сетовал:

– Ну, как можно на другую сторону земного шара всего на неделю, а Нина: – Это только начало.

Утром школьная подруга дочери из Москвы, тоже Аня, мы с женой уже давно считаем её и своей подругой, прислала сообщение:

– Что происходит в Израиле?

Я стал что-то объяснять про демонстрации и разные мнения по одному вопросу, а она: включите телевизор.

Было впечатление, что по телевизору рассказывали про фильм ужасов. Стояло утро седьмого октября. Это у нас утро, у них-то на семь часов раньше.

Мгновенно звоню Нине:

– Вы где?

– Выезжаем на трассу.

– Подождите, а можете вернуться?

– Нет, мы уже выезжаем на хайвей.

Сбивчиво рассказываю, прошу:

– Может оставишь Эммочку?

– Этого не может быть.

Их самолёт посадили во Франкфурте, в Германии. Никакие самолёты других стран в Израиль уже не летели, а спецрейс израильского Эль-Аля переполнен и простых пассажиров не берут. Нина взмолилась, рассказала про маму, её выслушали и подсказали, что такой же рейс формируется в Лондоне, но найти в нём место будет трудно.

Из Лондона, тоже спецрейс, улетал на другой день, и попасть на него стоило невероятных усилий, но их взяли. Только в полёте Нина поняла, специальный он потому, что почти все в салоне мужчины призывного возраста. Это наши мальчики сами, со всех стран мира, мгновенно бросились защищать Израиль.

Чего и как стоило моей племяннице попасть на рейс, она пыталась мне рассказывать подробно.

И я был счастлив, что она смогла, а слушал её в пол-уха… у меня было чувство удовлетворенности от сбывшегося в жизни чего-то большого и для меня важного.

И ещё. Я с гордостью думал, в какую страну, кроме Израиля, вот так, сломя голову, кинутся её мальчики, когда беда.

И ничего с этой страной не может случиться, пока эти мальчики есть.

Валерий КАЦ

Валерий КАЦ о себе: «В детстве с мамой был в эвакуирован из Ленинграда в Новосибирскую область. Школу окончил в Биробиджане в 1956-м, срочную армейскую службу проходил на Сахалине, окончил Хабаровский медицинский институт в 1968, три года работал врачом в сельской местности Еврейской автономной области, девятнадцать лет в Москве. Заканчивал ординатуру по терапии в Центральном институте усовершенствования врачей в больнице им. Боткина. С 1990-го по 2020 год жил в Израиле, 25 лет работал семейным врачом в Иерусалиме. С 2016 на пенсии. Жена тоже врач. В 2020 году, с началом "ковида", переехали к детям в Торонто.

Публиковался в еженедельнике "Еврейский камертон" (литературно-художественное приложение газеты "Новости недели" Тель-Авив), международном интернет журнале "Мы здесь" (Нью-Йорк – Иерусалим"), в нью-йоркском еженедельнике "Форвертс" и в газете "Биробиджанер штерн". В 2001-м вышла книга "...плюс эмиграция...", в издательстве "Гешарим" Иерусалим – "Мосты Культуры" Москва, в 2019 переиздана и дополнена.

Многие события, о которых пишу в этом рассказе, происходили в Белоруссии, в Гомельской области».