Следы на земле

Поиск по сайту журнала:

Аля Папкова была младшей в семье, стала – старшей, ушли в иной мир брат Лёва, сестра Лия, двоюродный брат Марат. И теперь она хранитель семейной памяти. Аля – моя тётя, родная сестра мамы. Может, или, скорее всего, в США живут её двоюродные братья и сестры, внучатые племянники.

Но связь с ними потеряна, вернее, её и не было. Когда-то до Великой Отечественной войны братья и сестры Папковы общались: писали письма, присылали посылки, а потом Советская власть наложила руку на это общение, вернее, нагнала страха и общение прекратилось. Следующее поколение видело только фотографии родственников и знает об их существовании по рассказам родителей.

Этот разговор состоялся в 2013 году, когда я был в Израиле. Сегодня уже нет и Алины Марковны. Она нашла свой последний приют на кладбище израильского города Модиина. Школьная медалистка, окончившая институт с Красным дипломом, работавшая на целине, учившая детей и студентов в Туркмении и Беларуси, думаю, до самого отъезда её младшей дочки в Израиль в начале 1990-х годов, она даже не слышала название такого города.

Сто лет назад семья Папковых жила в местечке Лукомль. Место это очень живописное. Я не раз бывал там. После окончания университета получил распределение в Чашницкую районную газету (Лукомль – Чашницкий район). Рядом озеро, небольшая речка делит местечко на две части. Здесь родилась известная в языке идиш присказка: “Ну, ин Лукомль, ну”. Дело в том, что улицы в местечке шли то под гору, то с горы. Когда лошади тянули повозку под гору, извозчики кричали: “Ну!”. По всему Лукомлю целый день было слышно “Ну, ну, ну…”. Поэтому людям, которые часто повторяли “Ну”, обычно говорили: “Ну, ин Лукомль ну” (“Ну, в Лукомле, ну).

Дом Папковых, стоял на высокой горе, внизу текла речка. Я знаю об этом по рассказам Хаима Папкова – родного брата моего деда. Хаим то ли родился в Лукомле, то ли его привозили туда в детстве. Это я не выяснял по причине безразличия в те годы к теме. И слова Хаима из глубин памяти всплыли случайно, когда я работал в чашникской районной газете, приехал в Лукомль и увидел на горушке, на берегу речки, дом. Это было в середине 70-х годов. Я поднялся к дому, рассказал хозяевам, что когда-то здесь жили мои предки. Они удивлённо посмотрели на меня – нашёл чем интересоваться, зачем это тебе!? А потом сказали: «Дом послевоенный, а фундамент старый. На этом месте стоял чей-то дом».
«Чей-то»… – если бы даже и знали новые хозяева чей дом стоял, не сказали бы из осторожности и чувства самосохранения, – а вдруг будут на что-то претендовать.

Лукомль когда-то был большим еврейским местечком. В ту пору, когда там жили Папковы, вместе с ними в местечке жило ещё 813 евреев, что составляло больше половины всего населения. Когда я впервые приехал в Лукомль, там оставался один еврей – старик Рутман. Правда, рядом в молодом, строящемся Новолукомле жило десятка три евреев: энергетиков, строителей.

Теперь о фамилии Папков. Она встречается и у русских, и у белорусов, но и у евреев она не случайная. Внесена в «Словарь еврейских фамилий из Российской империи» А. Бейдера. Наиболее компактно евреи с такой фамилией жили в Витебске, Риге, Лепеле. Лукомль находится недалеко и от Витебска, и от Лепеля. Сама фамилия происходит от названия деревни Попки (деревни с таким названием в начале XIX века, когда евреям давали фамилии, были в Дисненском, Минском, Лепельском, Витебском, Рогачевском уездах), а деревня Попково – в Полоцком уезде.
«На еврейском кладбище в Лукомле похоронен прадедушка. Говорят, он был еврейский писатель», – рассказала мне Аля Папкова.
Признаюсь, о писателе Папкове я нигде никаких сведений не нашёл. Хотя о писательстве прапрадеда слышал в своё время и от мамы, и от бабушки. А бабушка в свою очередь от мужа – Мендела Папкова. Значит, эта легенда (а может, и не легенда) родилась давно и пережила писательскую славу прапрадеда.

О еврейском кладбище в Лукомле расскажу чуть подробнее. В конце XIX – начале XX века в местечке было два еврейских кладбища. Одно приглянулось первостроителям Новолукомля. Его снесли и там разбили палаточный городок, как будто другого места в поле не было. На уцелевшем еврейском кладбище никого не хоронят в послевоенное время. Да и кого хоронить, если евреев в Лукомле не осталось. Фашисты и их подручные расстреляли 18 октября 1941 года 62 еврейских семьи или почти 280 человек. Скорее всего, среди них были наши родственники – в местечке всегда полным-полно родственников. Только ни имен, ни фамилий, не знаем и уже не узнаем. Расстреливали на еврейском кладбище...

Хаим Рутман, придя с войны, своими руками соорудил памятник на братской могиле. А потом завещал и себя похоронить рядом с ним. С другой стороны памятника нашёл вечный покой ещё один лукомльский еврей Ханон Лапус – сын раввина. Благодаря Хаиму Рутману, из-за уважения к нему, он был известный человек в районе – председатель колхоза, директор молокозавода – не тронули кладбище.

«У моего деда было семеро сыновей и две дочки, – рассказывала Аля Попкова. – Их семья считалась в Лукомле достаточно зажиточной».

Инициативным людям было чем заняться в Лукомле, как и во многих других местечках. В 1881 году среди евреев Лукомля было восемь сапожников (из девяти), четыре столяра, пять кузнецов, две еврейские семьи занимались окраской тканей и ниток. В 1914 году лукомльским евреям принадлежали: единственный склад аптечных товаров, все пять мануфактурных, обе табачные и единственная бакалейная лавки.

«Думаю, что в Витебск мой дед с семьей переехали в годы, предшествовавшие революции 1917 года. Потому что дед похоронен уже в Витебске», – это тоже из рассказа Али Папковой.

Большой радости семье Папковых революция не принесла. В 1922 году нелегально трое братьев эмигрировали в США. Семейная легенда рассказывает почти детективную историю, что путь до Америки они проделали на пароходе, где скрывались в собачьей будке. Так это или не так, кто сегодня ответит? Звали беглецов Фоля, Матес и Мейсе-Рувн. Фоля уже был женат на витеблянке, которую звали Цыпа, а по уличному «Цыпе ди шейне», в переводе на русский язык означает «Красавица Цыпа» (Женщине можно только гордится таким прозвищем). У Фоли и Цыпа росли двойняшки Ривеле и Дациле. Матес и Мейсе-Рувн женились уже в Америке. Об этом можно судить по тем фотографиям, которые они присылали в Витебск. В первые годы после эмиграции братья поселились в Нью-Йорке в Бруклине. Завели дело – открыли чесальную фабрику. Но потом разорились, вероятно, во время великой депрессии. Родные больше ничего не знали о них.

«Годы были не те», – говорила Аля Папкова. А когда они были "те"? Столько поколений прошло, а утвердительно ответить на этот вопрос никто не может.

В Советском Союзе оставались четверо братьев и две сестры. Их имена мне удалось выяснить в Государственном архиве Витебской области. Перелистывая папки с фамилиями избирателей 1926 года я признаюсь, совершенно случайно, наткнулся на фамилию Папков. Иосиф (он же Иосиф-Хаим) Залманович Папков – 1897 года рождения. Жил в родительской доме на улице Грязно-Петровской, 21. Хаим так и не был женат. Всю жизнь прожил с семьей сестры Ривы Залмановны. У неё было, насколько я помню, тоже двойное имя Эстер-Рива. И была она на семь лет младше Хаима. Как у моих предков появлялись двойные имена? Как и у большинства остальных евреев. Если младенец или малыш болел, родители давали ему второе имя, чтобы оно принесло здоровье, чтобы болезни, или не дай Б-г смерть, заблудились и не нашли дороги к ребёнку. Иногда появлялось и третье имя… И если ребёнок выздоравливал, говорили «гелейб тос Гот» – то есть хвала Вс-вышнему, а если смерть забирала младенца, сквозь слёзы произносили «чему быть, тому не миновать»…

Самого старшего брата звали Яков Залманович Папков. Он родился в 1884 году. К 1926 году жил с женой Эстер Берковной в том же родительском доме на Грязно-Петровской, 21. Во дворе ставили пристройки, отселяли в них новые семьи. Но всё равно в таких домах не разгуляешься, квадратных метров не хватит. Зато чувство локтя было и в прямом и в переносном смысле слова.

Трагическая судьба была у ещё одного брата – Бориса Папкова. О нём после войны старались не вспоминать. Я слышал эту историю в детстве от бабушки. Рассказывала она не мне, а своей сватье (дома говорили на идиш «мухтенесте»). Иногда она заходила к нам. Они стояли на кухне у стола, бабушка что-то готовила и рассказывала. Говорила, конечно, на идиш с полной уверенностью, что я не пойму. Из любопытства я рано стал понимать всё, что скрывали от меня. Борис до войны был каким-то партийным руководителем, или каким-то чином в НКВД. Жил в Ленинграде. Когда начались повальные сталинские репрессии 37-го года, людей арестовывали и подписывали им расстрельные статьи, чтобы выполнить доведённый план, Борис Папков сошёл с ума. Наверное, от страха, понимал, что вот-вот должны придти за ним. Заперся в тёмной комнате и кричал, что не виноват. Его не арестовали, что возьмёшь с больного человека. Вызвали из Витебска родственников, они забрали его. Не знаю, кто приезжал за ним в Ленинград. Но в Витебске Бориса определили в сумасшедший дом. Когда началась война, братья Мендел, Хаим и сестра Эстер-Рива сумели уехать из Витебска на восток. Бориса с собой не взяли. Были уверены, что немцы больных не тронут, да и, кроме того, как с невменяемым человеком отправляться в дальнюю дорогу, в неизвестность.

Больные, которые разбрелись без врачей и обслуживающего персонала по городу, никому не мешали. Но фашисты и их добровольные помощники устроили облаву в первые же дни оккупации и расстреляли.

Разговор бабы Паши и Веры Григорьевны всплыл откуда-то из глубин памяти, когда Аля Папкова, рассказывала мне по секрету: «Борис был ненормальным, и его оставили в Витебске». Если один и тот, же разговор, повторяется спустя более чем пятьдесят лет, значит, что-то в нём есть.

Я подумал о том грузе, которое несёт на себе имя. Детей у нас называют по ушедшим в мир иной дедушкам, бабушкам, тётям, дядям, другим родственникам. Считается, что этим не только сохраняют память об умерших, но и покойники становятся небесными заступниками живых. Сын Эстер-Ривы Марат назвал своего первенца Борис. Мальчишка погиб нелепой, трагической смертью не успев даже окончить школу. Мой старший брат Михаил был назван в честь деда Мендела Попкова. Миша родился буквально через несколько дней после смерти деда, и никто не задумывался, как его назвать. Конечно, в память об ушедшем. Но кто ребёнка в конце сороковых годов назовёт в Советском Союзе еврейским именем, что подумают люди и какие выводы сделает начальство?! Назвали привычным для русского слуха именем – Михаил. Дед умер, как тогда говорили «от грудной жабы», когда ему было около пятидесяти. Миша прожил чуть больше пятидесяти пяти, и умер, потому что «сдалось» сердце. Может это случайные совпадения?

Когда началась война Хаим с Эстер-Ривой, их мамой Сорой Лейбовной, к началу войны ей шёл уже 75 год, и маленьким сыном Эстер-Ривы Маратом эвакуировались в Новосибирскую область. Муж Эстер-Ривы, Иосиф Пташников, ушёл на фронт. Он погиб. Домой пришла бумага «Пропал без вести». Все понимали – погиб, но всё же, в глубине души жила, какая-то микроскопическая надежда и порой рождались всякие, ничем не подкрепленные, слухи.

Сора Лейбовна умерла в эвакуации. И нашла свой вечный дом в сибирской земле. Хаим был классным портным. Работал в пошивочной мастерской. Я запомнил его во френче, галифе из тёмного сукна, и сапогах. В мою бытность он был уже пенсионером. И всё время что-то строил у себя во дворе: курятники, сарайчики, навесы для дров. Человек был физически очень крепкий, и один мог перепилить машину дров, скрепив тонкой жердочкой ручки двуручной пилы, и переколоть их. Каждый день он обходил все стройки тогда небольшого города, следил, как идут работы, а заодно приносил домой, всё, что выбросили не очень бережливые государственные строители. У Хаима это шло в дело. Каждый день после обеда он снимал сапоги, ложился на диван из черного кожзаменителя и слушал радио – сначала чёрную тарелку, потом небольшую красную деревянную коробку, с окошком затянутым материей. Под рассказы о новых достижениях социалистической страны Хаим засыпал. Раз в неделю он кушал не со всей семьёй. В этот день, как помню, жарил на сковородке лук – это был его обед. Хаим устраивал разгрузочный день. В маленьком шкафчике за стеклом стояла четвертушка – так называлась водка, разлитая в бутылки по 0,25 литра. Перед обедом доставал бутылку, наливал маленький гранёный стаканчик и принимал дозу. Он был уже глубоким стариком (умер в 97 лет), Марат позвал нас на день рождения, и Хаиму налил водки в рюмку на самом донышке. Слепыми глазами Хаим всё же увидел, что налито совсем мало, и сказал Марату: «Что ты мне налил, как в глаз накапал». Когда рождались дети, Хаим приветствовал их приход в мир словами: «Пионер будет, комсомол будет, партиец будет». Говорил он это с иронией, которая подчёркивала его отношение к современным ценностям.

Однажды, он спросил у меня, почему у нас не вскопан огород. Так получалось, что главным копальщиком приходилось быть мне. Я ответил: «Успею». Он приказал: «Вскопай. Что люди скажут? Евреи – плохие хозяева».

По-моему, это было, когда Хаим умер, и собрались за столом, чтобы вспомнить о нём. Марат рассказал: «В Сибири очень суровая зима. В первый год эвакуированные дров не заготовили. И все замерзали. Однажды утром Хаим куда-то ушёл. Вернулся поздно вечером и принёс на плече большую просмоленную шпалу. Нёс её добрый десяток километров, чтобы было чем топить печку. Если бы поймали, могли посадить за кражу государственного имущества.

Младшая в семье Папковых – Фейга (Фаня). В 14 лет уехала из Витебска в Ленинград. Училась на экономиста. Осталась работать на ленинградском заводе. В годы войны её вывезли из блокадного города по «Дороге жизни».

Прожила всю жизнь одна, так и не заведя семью. Это тоже из семейных рассказов, не ручаюсь за их достоверность. Фаня в молодости в Ленинграде встречалась с парнем, они хотели жениться. Парень не был евреем. И родители (мама Сора Лейбовна) не дали согласия на женитьбу. По словам Али Попковой: «Сора была настоящая Васа Железнова и всем командовала в доме».

Под конец жизни Фаня вернулась в Витебск. Она отличалась от своей сестры и брата ленинградской интеллигентностью и мягкостью характера.

Теперь про деда, которого я никогда не видел, но знаю, с самых ранних лет по фотографии, которая висела у нас в доме на стене. Мендел был портным, какое-то время до войны заведовал военным ателье. В тридцатые годы много подрабатывал. Ночью, плотно закрыв окна и ставни, стрекотал на швейной машинке: шил, перелицовывал, подгонял. Боялся фининспектора. В те годы, это была грозная фигура. Не дай Б-г, фининспектор узнает о побочных заработках. Оштрафуют, конфискуют, а то и гляди – посадят. До войны и после возвращения из эвакуации, Мендел работал на швейной фабрики «Знамя индустриализации». По рассказам Али Папковой, был начальником закройного цеха.

Дома рассказывали одну историю, смешную и трагическую, которая как нельзя лучше характеризует то время. Когда убили Кирова, был объявлен всесоюзный траур, по городу вывешивали красные флаги с черной ленточкой. Пришить траурные ленточки к флагам поручили фабрике «Знамя индустриализации». Когда траур закончился, флаги привезли обратно в цех и приказали чёрные ленточки отпороть. И здесь кто-то сказал: «Зачем отпарывать, вдруг ещё пригодятся?» Этот человек просто умел ценить труд, но ему пришили политику… В те годы это каралась очень сурово. Уверен, дед Мендел не был главным героем этой истории, потому что он пережил тридцатые годы в своём доме.

Во время войны дед Мендел, баба Паша и трое детей эвакуировались с фабрикой в Вольск. Мендел был слабого здоровья, на фронт его не взяли. Воевал старший сын – Лёва Папков.

«Служил в армейской разведке, – рассказывала Аля Попкова. – Восемнадцать месяцев был на передовой. Брал в плен немцев, тогда это называлось «взять языка». Когда уходил на задание, писем домой естественно, не писал. Мы о его судьбе ничего не знали. Отец ходил в военкомат узнавать, что с сыном».

Лев Попков был награждён и орденами и медалями, но лучшая награда на войне – это жизнь. Мендел писал сыну письма, которые непременно начинались словами: «Мой дорогой сынок, чтобы ты был таким же храбрым, как наш царь Давид, и чтобы ты жил столько, сколько наш дедушка Авром». Связка этих треугольных писем до конца шестидесятых годов хранилась в сундуке из тёмно-коричневого дерева, по углам оббитого кованным железом. Сундук стоял на кухне. Иногда на нём даже спали. Потом появилась новая мебель, и сундук отправился в кладовку нашего дома по Пионерской улице. Но письма в нём по-прежнему хранились. Вскоре отец получил квартиру. Дом ещё десяток лет жил своей прежней жизнью, давал крышу бабушке, Алине Марковне, вернувшейся из Туркмении, её дочерям. А потом его продали, и у дома началась новая жизнь. Печки снесли. На месте кладовки поставили котёл. Новые хозяева предлагали забрать нам своё имущество. Печные изразцы я подарил знакомому архитектору, и они украсили его коттедж; книжный шкаф, на котором отец химическим карандашом оставлял отметки о том, кагого роста я и брат, переехал в мастерскую к художнику, а сундук новые хозяева дома попросили оставить им. Мол, крепкая вещь, в хозяйстве пригодится. Мы махнули рукой, не потому что были такими щедрыми, решили чего возить старье с одного места на другое, тем более, что в квартире его и ставить было некуда.

Недавно я видел в антикварном магазине такой же сундук. Он стоил даже по сегодняшним временам хорошие деньги. Сундук, конечно, жалко, но самое главное – жаль писем. Они то и вовсе бесценны.

В эвакуации в Вольске Папковы жили тяжело. Мендел повредил ногу, она попала в сцепку между железнодорожными вагонами, и это ещё больше усугубило его инвалидность. Но он продолжал работать, как и до войны шил военную одежду. Надо было кормить семью. Помню рассказ о том, как баба Паша пошла на базар обменивать золотые зубы на продукты. Дело было зимой. Она потеряла золотые зубы, и, конечно, не нашла их. Представляете, какая трагедия была в семье. Пишу, и мысленно подсчитывая возраст – деду и бабе в начале войны было чуть больше сорока лет. Для меня сегодняшнего – это молодежь! Лия – это моя мама – ей было к началу войны всего 13 лет, в Вольске пошла работать на цементный завод. Не до учёбы было. Надо было зарабатывать на хлеб, а вернее, получить не ученическую продуктовую карточку, а рабочую. Дома была ещё младшая сестра Аля, которой было всего шесть-семь лет.

В эвакуации жили до 1946 года, потом решили вернуться в Витебск. Лёва демобилизовался, окончил техникум, и всю жизнь отработал на заводе заточных станков. Работал так, что бабушка говорила: «Ему надо раскладушку в цеху поставить, он же там днюет и ночует». Лия работала бухгалтером – тоже всю жизнь на одном месте в горпищеторге.

…Марат Пташников похоронен в израильском городе Бер-Шева. После окончания лётного училища он летал на самолётах гражданской авиации сначала в Казахстане, потом в Белоруссии. В конце 90-х годов переехал с семьей в Израиль. Мечтал побывать в израильском Музее авиации, но так и не пришлось. С одной стороны кладбища, где похоронен Марат, установлен на пьедестале самолёт первого израильского космонавта Рамона, с другой – самолёт, на котором летал мэр Бер-Шевы, он тоже из лётчиков. С одной стороны – лётное училище, с другой – авиабаза. Над могилой Марата целый день летают самолёты. В Бер-Шеве похоронена жена Марата – Люся. Живут его дочь, внуки, правнучка.

Сын и внуки Льва Папкова тоже живут в Израиле. Дочь похоронена там. На могиле Льва мне не пришлось побывать. Но памятник я видел на фотографии. На нём почему-то изображен танк. Вероятно, война, которую он прошёл, ассоциируется у изготовителя памятников с танком.

Может быть, ближе к весне побываю в Израиле, в Модиине, схожу на кладбище к Алине Марковне, увижусь с её дочками, живущими там, внуками. Хотя сегодня слово "увижусь" уже не несёт прежнего смысла. Вижу их и говорю с ними каждую неделю по скайпу.

Я живу в Витебске, там, где на еврейском кладбище лежит дед Мендел, его жена – Паша, брат Иосиф-Хаим, сестры Эстер-Рива и Фаня, дочь Лия, внук Михаил и другие родственники.

...Такая семейная история, которая началась в местечке Лукомль, где давно не осталось ни одного еврея, и продолжается сегодня в Витебске, в США, в Израиле, где живут праправнуки, даже не слышавшие такое название, как Лукомль.