«Издалека долго течёт река…» – время.
Вот и вновь её движение выносит нас в канун Дня 80-летия Великой Победы в войне 1941 – 1945 годов. Около полусотни лет я с замиранием сердца наблюдал снижение числа участников войны в дни празднования 9 мая. Самые молодые её участники, 1927 года рождения, по возрасту приближаются к сотне. На дневной поверхности остаются только немногие, на чьё детство выпала война. Я из этого горького племени. Накануне войны мне исполнилось 11 лет, и я закончил третий класс белорусской школы в городе Витебске.
Предыдущий юбилей 75-летие Победы (2020 год) я отметил с особым сердечным трепетом. В моём сознании и памяти возник замысел рассказать в цикле статей о страдании советских детей в годы войны. Цикл состоял из десяти эссе. С ними обратился к главному редактору городской газеты «Неделя Кинеля». Мы договорились об их публикации, и после завершения редакция издаст книгу. Первая публикация прошла в октябре 2019 года, последняя в феврале 2020 года. Времени на издание книги ко Дню Победы было достаточно. Однако редакция оказалась не в состоянии издать книгу.
Декан, (в прошлом моего родного факультета) Сергей Машков, (ныне ректор Самарского аграрного университета) узнал об этом. Он познакомился с черновиками эссе, собрал добровольные пожертвования и издал книгу. Я ей дал имя «ИСПОВЕДЬ ДОБРОВОЛЬЦА». В день моего юбилея ректорат в полном составе вручил мне пачку ещё не виданных книг. Я в неё уткнулся лицом, чтобы скрыть сырые глаза. Книги я раздал во все библиотеки и школы города. Близким и друзьям…
Примерно в это же время газета «Литературная Россия» (Москва) объявила конкурс «Защитим правду о Победе». Я принял в нём участие статьей «Дети без детства». Статья была опубликована в №32 газеты (2020). В №48 газета подвела итоги конкурса. Моя статья заняла в нём второе место (вторая премия). Это на просторе от Калининграда и до Владивостока. Премию я передал газете для оплаты за аренду помещений и тем принял участие в спасении газеты. Размер премии я так и не узнал…
Ныне, как изрёк однажды поэт Андрей Дементьев, «У самой своей границы…», я хочу поделиться только своими хождениями по многим полям судьбы. Они, конечно, типичны для большинства детей той поры.
***
Витебск немцы бомбили на третий день войны. Прежде всего стратегические объекты. Досталось и вагонному депо, где папа работал кузнецом. Он принёс домой осколок немецкой бомбы: кусок крупнозернистого металла. Это сразу отбила мальчишечью затею играть в войнушку. На огороде коллективно вырыли зигзагообразный окоп с бревенчатым перекрытием. Когда объявлялась воздушная тревога, в него бежали днём и ночью. Мама хватала малыша на руки, и мы бежали…. 3 июля в эшелоне из товарных вагонов для семей железнодорожников нас эвакуировали. Так тогда называлось бегство. Однако оно было без папы. Из рабочих мужчин создали бригады для восстановления разбитых бомбежкой путей.
Эшелон дождался темноты и двинулся в путь. Взрослые предположили, чтобы избежать атаки немецкой авиации. Однако под Ярцево и Вязьмой они нас настигли. Под Вязьмой я разглядел немецкого лётчика…
Везли нас долго. Мы уступали путь встречным воинским эшелонам. Привезли и выгрузили на станции Сорочинск (тогда Чкаловской области). Это был небольшой городок с единственным предприятием – мясозаводом. Местные власти о нас не проявили ни малейшей заботы. Ни жильем, ни работу нашим женщинам, ни детскими садами и школами и т.д. Нас размесили в школьном здании и дали пару дней на самоустройство. Мама нашла квартиру, точнее, угол в доме. Хозяйка жила одна, мужа призвали на войну.
Я как чумной ежедневно ходил на вокзал в надежде встретить папу. Однако белорусских железнодорожников привезли позже, но организовано. Их разместили в соседнем городке Бузулук в вагонном депо на строительстве бронепоезда. Отец скоро перевёз нас туда и разместил в снятой комнатенке очень приветливых хозяев. Дед воевал в Первую мировую войну и относился к нам с пониманием.
Когда строительство бронепоезда завершилось, всех приезжих призвали на фронт. Однако накануне его призыва заболела мама. Ее увезли в пристанционную больницу. Я ежедневно приходил к ней, взбирался на завалинку и окликал. Она кивком головы без её поворота отвечала, и это означало её вопрос: «Было ли письмо от папы?» Писем не было, и это было для меня мучительнее, чем голод. Вскоре у неё обнаружили тиф и увезли в тифозный барак далеко на окраине города, куда я не знал дороги. Мы остались вдвоём с братишкой шести лет в чужом углу, на жалких своих пожитках с полмешком картошки. Это было единственное наше пищевое достояние. Утром хозяйка ставила нашу железную чашку с несколькими не чищеными картофелинами на край железной плиты, и это был наш дневной рацион. Я ежедневно караулил почтальона, но она мне говорила: «Тебе ещё пишут...»
После долгого лечения, мама его вынесла, не погибла, её на больничной подводе в соломе привезли к нам. Вроде как – домой... Она лежала бледная, сухая и гладила наши грязные не здоровые головы. Молчала и плакала… Вскоре она начала вставать и готовить нам примитивную пищу.
В таком возрасте одной из главных забот юнца является школа. В Сорочинске школа была переполнена, в четвёртом классе по три-четыре ученика на парте. Учительница, по нашей кличке «Три Пе»» (Пелагея Павловна Пендюрина), отличалась педагогической бездарностью. Она ненавидела нас, эвакуированных. Меня особо. За мою еврейско-белорусскую речь. На переменах она оставалась в классе и ела, ела и ела… Вызывая нашу открытую зависть.
В Бузулуке основными учителями были эвакуированные. И если учительница приходила с заплаканным лицом, то по-нашему ей пришла похоронка. В пятом классе нам повезло с учителем математики. Это был гений. За одно полугодие он почти всех приобщил к своему предмету, а меня на всю оставшуюся жизнь. К сожалению, он нас скоро оставил. В четвёртом и пятом классах я массово пропускал занятия. Лечил маму горчичниками, которые делал сам из своих тетрадей и книг. Писал только на старых газетах. Нас с пониманием переводили из класса в класс повыше.
Я с нетерпение ждал своего 14-летия. В этом возрасте принимали на работу. В начале шестого класса я оставил школу и пошёл работать учеником электрика в авиаремонтные мастерские. Здесь ремонтировали красавец-бомбардировщик ИЛ-4. Меня научили ремонтировать и заправлять громадные авиационные аккумуляторы. Особо трудно было довозить их на тележке или санках до самолёта и ждать случайного взрослого мужчину, чтобы помог поднять его до самолетного пола. Обычно никто не отказывал. Когда мастерские перевели в другой город, я пошёл работать учеником машиниста дизельной электростанции. Это была электростанция перчаточной фабрики со старыми изношенными дизелями. Один из них, «Горнсби», с колоризатором, который перед запуском нужно было нагревать паяльной лампой. С этого я начал. Учили меня машинисты-практики. Все они были участниками войны и ко мне относились с отеческой заботой. За несколько лет я освоил не только управлением дизелями, но стал слесарем высокой квалификации, овладел металлообрабатывающими станками. Стал технарем в широком смысле.
Мне понравился фабричный комсомол, и я подал заявление на вступление. В горкоме на приёме меня обязали пойти учиться в школу рабочей молодежи (ШРМ). Я дал обещание и, несмотря на свой уже зрелый 18-летний возраст пошёл в шестой класс. Начал учёбу, одолевая своё отвращение к школе. Однажды случайно с интересом прочитал урок по ботанике о цветке гороха. На уроке меня вызвали к доске отвечать урок. Я с увлечением и даже со схемой на доске («лодочка – парус – весла») изложил материал. Учительница сказала: «Отлично. Садись» и тем перевернула моё отношение к учёбе. Я не знаю, как это произошло: но я полюбил учёбу и … и до сих пор. Цветок гороха оказался великолепным педагогом
Однако время шло, и оно приблизило меня к двадцатилетию и призыву на военную службу. Меня, уже машиниста, призвали на Тихоокеанский морской флот, сорвав с учёбы в восьмом классе.
Переход из детства в юность я не заметил. И даже не искал его. Я знал, что срок службы на советском военно-морском флоте пять лет, и у меня их изъяли, отняли мою юность, не спрашивая моего согласия.
Призывные комиссии того времени интересовались прошлым опытом работы призывников. Меня сразу направили в школу мотористов ВМФ. Для меня это оказалось редкой удачей. Я впервые учился любимому делу у высокообразованных учителей. С военно-морской специальностью «моторист» меня направили в 25-ю Краснознаменную дивизию торпедных катеров. Её центральная база была на берегу полуострова Назимова в бухте Большой Улисс под Владивостоком. Я угодил во вновь создаваемый дивизион с почётным званием «Сахалинский». В войну был такой, но его списали из-за износа техники. Первое знакомство с катером состоялось в декабре 1951 года, когда они стояли на бревенчатых кильблоках на причале у покрытого льдом моря. Нас разместили в казарме на берегу, расположив покатерно. Всем заправляли старшины, офицеры ещё были в отпусках.
Вернулись офицеры и перезнакомились с нами. Мой командир был ещё командир звена (трёх катеров) и начал с дисциплины. Почему-то особо помыкал мною. За криво нашитую бирку на противогазную сумку обвинял в подрыве флота. Очевидно из-за наивной боязни упрека в потакании соплеменнику. Мы с ним оказались единственной парой в дивизионе, бригаде, а возможно и в дивизии. Как я испытал на себе уже доцентом вуза – это национальный дефект еврейских образованцев. Возможно, существовал негласный запрет на призыв еврейских парней в матросы. За пять лет я не встретил ни одного. Я здесь оказался со злости влиятельных родителей моей любимой девчонки…. Они её защитили от меня на пять лет и десять тысяч километров. От беды защитить не смогли… После присвоения звания старшина II статьи меня перевели на другой катер командиром отделения мотористов. Его командир Александр Иванович Бутурлакин подружился со мной на долгие годы. Через полтора десятка лет он, офицер генерального штаба, был у меня на защите диссертации. На банкете после очередной чарки заявил, что он единственный командир корабля, чей матрос защищает диссертацию. Мои образованные сотрапезники улыбнулись… На флоте дважды в году сдавали экзамен на допуск к плаванию офицерам штаба дивизии. У нас первый выход в море, и на экзамен приехала команда московских офицеров. По заключению комиссии, я сдал свой экзамен моториста лучше всех в дивизионе. На экзамене я шептал: задайте ещё вопросик… Я был единственный дизелист с гражданским опытом. И тут же стал любимчиком командира. А это ещё хуже. Как изрек великий Александр Сергеевич Грибоедов: «Минуй нас пуще всех печалей \ И барский гнев, и барская любовь».
Командиром дивизиона был капитан II ранга Иван Борисович Антонов, героический участник войны на Северном флоте. Говорят, Героя ему не дали за неприступный характер и непослушание старших. Матросы его любили и звали «БАТЕЙ». У многих не было иных отцов.
Война… Когда через много лет я стал аспирантом, нашёл его московский телефон и доложил ему «Как комдиву на всю жизнь». Он помнил и благодарил меня за память, поздравил…
А память… Он дважды меня спас.
Поздней осенью на флотских учениях наш катер в проливе Босфор Восточный напоролся на топляк и погнул винт. Катер забила вибрация. Приказано было вернуться на базу и заменить винт. Однако менять его было некому. Водолазный ботик ушёл в район учения. Тогда я, по совместительству лёгкий водолаз, выразил готовность заменить винт. Комдив знал о моём неудачном тренировочном спуске, когда из-за чужой оплошности чуть не погиб, и меня спасали в барокамере бригады подводных лодок... И дал согласие. Хотя у него было кем меня заменить. Возможно, ему понравилась моя настырность. Я отказался от неудобного водолазного костюма, одел брезентовую робу и пошёл под воду. С друзьями оговорил все сигналы по водолазному концу и, как опытный слесарь, быстро провёл замену. Когда поднялся на пирс, меня бил озноб от переохлаждения. Меня под пожарным шлангом оттирали дизтопливом от мазута. Это увидел комдив. Меня била дрожь, и я не мог слово сказать. Когда я во всём свежем вернулся на катер командир сказал, что комдив приказал дать мне кружку (300 грамм) спирта, накормить и уложить в тёплую пастель под меховые бушлаты. Проснулся я уже в море. Глянул в зеркало: свеж, румян и совершенно здоров. Катер был в дрейфе, и вся команда закусывала на верхней палубе. Меня встретили с воплем… Спасибо комдиву! Он поступил вопреки запрету и спас.
И ещё... В тёплый летний вечер, все катера у причала. Раздается звук пожарной тревоги. Я поднялся на палубу и увидел, что на возвышении горит штаб дивизии. Там пожарные машины и масса суетливого народа. Дежурный офицер на пирсе сказал, что комдив приказал четырем старшинам – водолазам со снаряжением наверх к штабу, и найти его. В числе названных был и я. Мы обвесились легководолазным снаряжением, дежурный оглядел и дал «добро» наверх. Комдив приказал держаться нам вместе. Горела деревянная крыша здания в дыму погибли несколько молодых пожарных, и некому их даже вытащить. Решили послать нас в нашем снаряжении. Мы стоим и обсуждаем, что и мы обречены на гибель. Наши аппараты оснащены кислородными баллончиками. Кислород и огонь – взрыв. Аппараты пригодны только под водой. Закурили. Свернул и я цигарку, хотя бросил курить. К комдиву, в который раз подбегают и требуют, чтобы он отправил нас наверх, в огонь. Комдив закуривает в притык очередную «казбечену» и молчит. На пожарных одета спецовка против огня. На нас лёгкие рабочие костюмы и загорятся они от папиросы. Стоим и молчим. После очередного понукания комдив поворачивается к нам и даёт команду: «Всем на катера. Аппараты на штатные места». Повернулись и пошли к лестнице на спуск. Кто то сказал: «Пожалел нас комдив, спас». Другой: «Достанется ему…» Третий: «Он никого не боится...»
Однако самое памятное, самое опасное и самое морское произошло в конце службы в Северной Корее в порту Расин.
Советское правительство подарило Северной Корее дивизион торпедных катеров, первые военно-морские силы страны. В штабе флота выбрали наш дивизион, как с самой свежей техникой. На нашем счету только три морских кампании, четвёртая – подготовка к передаче.
Я не стану говорить о трудностях подготовки в новом для нас и чужом порту – Разбойник. О переходе к берегам Кореи между её заминированных вод под управлением советского большого охотника. О трогательном и сердечном моменте – смене флага на гафеле корабля. О сырых глазах и глотании сигарет. Навеки запомнился один шаг: с родного борта на чужой берег. Я скажу о грозном урагане, пронесшимся над Японией и зацепившем Северную Корею.
Утром приказали командирам катеров и мотористам перегнать свои бывшие катера от пирса к «бочкам» в середине бухты. Опасались, что ураган разобьёт катера о причалы. Корейцы ещё ничего не знают и не умеют, а их будущие командиры учатся, где-то в СССР. Мы перегнали катер и поставили на «бочку». За нами пришла шлюпка и вернула на берег.
Однако во второй половине дня ураган прибавил, и нам приказали вернуться на катера. На них были только корейские статисты. Была прямая угроза гибели катеров вместе с корейскими матросами. Мы подошли к месту, где нас ждала шлюпка. Шестивесельный ял, но с четырьмя веслами и гребцами. Очень скоро дохлые гребцы утратили последние силы, и шлюпку понесло к высокому гранитному причалу, о который с артиллерийским звуком разбивались гигантские волны. Командир, старший лейтенант Валентин Селянгин, смелый и находчивый скомандовал заменить нами гребцов. Я и командир отделения, опытные шлюпочники сели загребными, ещё пара за нами. Мы удержали шлюпку, но нас на долго не хватит. На ближнем катере за нами наблюдал его командир капитан-лейтенант А. Гопта. Он связал два бросательных конца (длинные веревки), а на конец привязал спасательный круг и пустил его по ветру. Мы за него ухватились, как за спасателя. Нас подтянули к катеру, а от него до нашего было метров тридцать. И мы из последних сил догребли. Корейцы приняли наш швартовый конец, а мы кинулись в моторный отсек, запустили все три дизеля, разделись как в парной отогреваться и сушить одежду. Так мы вырвались из объятия «косой» перед самой демобилизацией. Избавили родителей от похоронок.
Корейцы провожали нас на родину поездом, в дряхлых дачных вагонах. Однако с собой дали массу подарков. На каждую команду – ящиками яблоки, московское мясо (ветчина, колбаса и др.), сигареты и проч. Однако советские таможенники обобрали нас до нитки. Особо их восторгало мясо. Нам оставили по пачке сигарет и паре яблок. Мы могли бы с ними «расквитаться». Видали мы и не таких… Однако мы стояли перед выбором накануне демобилизации: – советская тюрьма или родительский дом. Зажав губы, молча перешли границу.
Месяц до демобилизации прожили в безделии и нетерпении. Нас погрузили в грузовые, скотские вагоны без пастелей, санузлов, питания и с крохотной печкой-буржуйкой. К ней ведро угля. И отправили в декабре в зиму Приморья, Забайкалья, Сибири, Урала и дальше… Лучшего мы за пять лет безупречной службы с реальными угрозами жизни у Родины не заслужили. В Омске мы с другом и земляком Виталием Овчинниковым покинули эшелон, ночь простояли в очереди за билетами и дальше поехали в тёплом плацкартном вагоне. Сутки проспали, к удивлению попутчиков.
Так во сне завершилась моя четырнадцатилетняя утрата детства и юности.
Флот всеядно поглощал наши юности. Без подобного поглощения нет и флота. Однако, со мной он очень честно рассчитался. Я пришёл на флот с семилетним образованием и самоучкой машинистом-дизелистом. Меня здесь обучали специальности моториста прекрасные педагоги и на современных дизелях. Попутно мне привили интерес к будущему инженерному образованию. После службы прошёл все виды обучения (школа-институт-аспирантура) Особо радовала флотская признательность: «моторист первого класса». Я первым в дивизии сдал экзамен, получил это звание среди матросов срочной службы. Политуправление дивизии подтвердило это специальной листовкой. Грамоту ЦК ВЛКСМ мне вручили как успешному комсоргу дивизиона боевых кораблей.
В год 100-летия комсомола (2018) в округе нескольких районов области не нашлось конкурента. Меня избрали в десятку номинантов комсомола. Десяток номинантов среди 3,2 миллионов населения. Редкие ныне комсомольские средства я пустил на издание собственной книги.
Русскую приморскую речевку: «Моряки бывшими не бывают» я пронёс по всей жизни.
P.S. Любовь, женитьба, дети, внуки, правнуки и все радости и передряги под родной крышей и вне её, к теме не относятся.
Иосиф БРУМИН,
Пгт Усть-Кинельский, Самарской области