Впервые я это услышал от деда в далёком белорусском детстве как заклинание или молитву, и мне терпеливо объясняли...
Мы тогда гостили у него в маленькой лесной деревеньке. Они её звали почтительно – местечком. Для меня это звучало по-детски игриво. Это и вправду было только местечко для скромного жительства с насмешливым для мальчишки названием Бабиновичи.

До революции здесь стояли три храма разных конфессий, и я захватил их остатки, приспособленные под разные сельские нужды. В селе жил разноплеменный люд. Однако здесь не было злых межнациональных трений, кроме разве внутри домашних насмешек над соседями. Впрочем, и соплеменникам тут доставалось не меньше.

Отец любил посещать свою кровную родину и обычно привозил, точнее, сопровождал маму и нас, двоих малышей, к её родителям. Как водится у нас, я не знаю, не успел узнать их годы и дни рождения, но дед был обильно белобородый, а значит, старый. После города у меня здесь была вольготная жизнь: ни дорог, ни машин и даже подвод, ни трамвая, а до железной дороги более 20 километров. Рядом, за огородами, пара мелких речушек или крупных ручьев с мелкой же рыбешкой. Местечко стояло на окраине громадного соснового леса, на местном наречии – сосонник, полупогружённое в него. Под ногами везде: в селе и лесу светло-золотистый песок, исключая потребность в песочнице для младшего брата.

Деды мои были колхозниками. В своё время они вступили в него со своим богатством: двумя машинами для расчёсывания овечьей шерсти, по-местному «волночески». Машины стояли в большой и главной комнате сельского дома, превращая её в «производственную площадь». Вся жизнь в доме протекала возле них, без ограждения кухни, столовой и т.д. Были ещё две маленькие спальни: тёмная – для гостей и с окном – для хозяев. Даже по тем временам жизнь была более чем скромная, а по нынешним – нищая. Один, но главный достаток – умеренное питание…

Дед выходил на улицу в национальной форме, строго по-военному: длинный чёрный сюртук и картуз с высоким околышем. По субботам он всегда брал меня с собой в магазин за мелочами… Очевидно, он числился начальником своего крохотного производства, и механиком, и учётчиком. В штате у него была только бабушка. Ему довелось служить в царской армии, тогда это длилось пять лет. Куда позже мне, его внуку, довелось служить столько же в Советском военно-морском флоте. Бабушка не прочь была подтрунивать над ним: в армии он ел свинину. Дедушка тихо ухмылялся, никогда ни в чём, не возражая ей. Бабушка числилась сельским мудрецом, и местечковые ходили к ней, без различия вер и крови, советоваться. Возможно, такой авторитет ей достался от своего отца, моего прадеда, он умер в год моего рождения. У сельчан он носил кличку Залман-Белый. Отличался мудростью, физической силой, находчивостью солдата ещё Николаевской армии. Содержал корчму, легко и безобидно усмирял любого перебравшего. Табуретки вокруг стола были неподъёмные, чтобы гости в случае драки не могли ими глушить друг друга. Его старший брат успел служить кантонистом (это когда мальчишек «загребали» в армию на 25 лет).

Дедушка и бабушка вырастили семерых детей, в том числе двух дочерей: мою маму и её сестру. Двое старших сыновей к началу Первой мировой войны успели вырасти до призывного возраста, угодили в армию и на фронт. Где и как они воевали, узнать негде, но знаю, что оба попали к немцам в плен. Удивительно, но из плена они вернулись здоровыми и вроде бы с деньгами, завистники говорили – с золотишком. Думаю, что благополучие сыновей в немецком плену в Первую мировую загубило их родителей во Вторую…

Витебск, где мы жили, немцы бомбили на третий день войны, 24 июня 1941 года. Бомбили, прежде всего, как говорили взрослые, важные объекты: железную дорогу, воинские казармы, нефтебазу, мост через Западную Двину, они словно окружали наше городское жильё. Отец работал кузнецом в вагонном депо и принёс образец осколка немецкой бомбы – кусок рваного крупнозернистого металла. Оказывается, на войне так глушат людей, своих противников.

Фронт приближался к городу, и родители заволновались: куда прятать детей. Надумали отправить нас в глухую деревеньку Бабиновичи, куда немцы и не зайдут наверняка. Начали нас собирать, мы, пацаны, с испугом ждали неотвратимого, однако спасло отсутствие транспорта… Наша семья, родственники отца и мамы спешно засобирались в отъезд, эвакуацию. Так вошло, и надолго, в нашу жизнь это страшное слово. Дедушка с бабушкой наотрез отказались покидать дом, у них, видно, сохранились добрые впечатления от той Германии, что вернула им сыновей. 3 июля 1941 года поздно вечером, в ночь, очевидно, чтобы сбежать от немецкой авиации, эшелон из грузовых вагонов вывез из Витебска семьи железнодорожников. Мы уехали без отцов-мужчин, из них составили ремонтные бригады по восстановлению железнодорожного пути. В маленьком городке, где нас выгрузили, началась бедовая жизнь беженцев: ни работы матерям, ни жилья, переполненные школы и детские сады, плохо с медициной. Питание только из рынка, где цены ежедневно росли. И никаких известий об отцах. Я каждый день бродил у вокзальчика в надежде встретить папу, однако напрасно.

Встретил его в феврале 1942, когда их воинский эшелон шёл на фронт через наш городок и отцу разрешили забежать на минутку домой. Я спешил в школу и меня окликнул какой-то солдат, сердце оборвалось

– Папа!

Потом, встретились только в сорок пятом, он был инвалидом войны. И, слава богу! Вокруг нас, у соседей, одни похоронки.

Прошли годы, десятилетия. Страна щедро поделилась с нами (и со мной) своими невзгодами, но когда стала медленно из них выходить, честно делилась крохотными достатками. У меня, точно, как и у многих: ранняя, в 15 лет работа, военная служба, учёба, вновь работа, но иная, скромный быт (жилье-семья). Есть что-то в этом неуловимо драгоценное: я и мои близкие все беды точно разделили с Отечеством, и это роднит с ним больше любых распрекрасных слов и даже достатка. Чувствами не торгуют, они всплывают и, как волной, покрывают нас с головой, берут в свой плен. Кто-то их предает, продает, но большинство ими дорожит и в этом видит смысл жизни.

В сорок лет я впервые после детства посетил Бабиновичи, родину моих предков, в том числе бесконечно далёких и, увы, безымянных...

В 1941 году фронт задержался по реке Лучёса, вблизи села, и от него ничего не осталось. Деревянное сельцо занялось серной спичкой. Я приехал сюда на машине и из Витебска пригласил дядю и тётю, чье детство прошло здесь. Дядя нашёл местного, своего ровесника, кто жил здесь в оккупации. Он рассказал нам, что деда вместе с другими мужчинами-евреями полицаи толпой погнали на край села и там убили. Показал и место, где была общая яма. Кто-то из родственников погибших поставил вокруг неё ограду из арматурного железа, уже проржавевшего. Я увёз на ладонях следы этой ржавчины. Бабушка вроде бы пошла по сёлам побираться и где-то в лесу на дороге скончалась. Кровавая драма одной маленькой безвинной семьи…

В центре села на Т-образном перекрестке, на месте бывшего польского костёла, – братская могила наших воинов. Около десятка скромных надгробий – и под ними не меряно, не считано….

В пору освоения компьютера и интернета в числе первых набрал «Бабиновичи, Лиозненского района, Витебской области» и был потрясён информацией. На страницах журнала «Мишпоха» землячка моих дедов пишет, что 21 июля 1941 года мои дедушка и бабушка, указаны фамилия и имена (Хаета и Ханон Двоскины) кинулись спасать своё скромное добро в загоревшемся доме, и погибли вместе с ним. Она точно помнит детали и дату, это её день рождения. И добавляет, что их сына с семьей, приехавшего из Витебска укрыться, расстреляли полицаи.

Моё сельцо-деревенька-местечко – одно из 628 белорусских сёл уничтоженных вместе с людьми.

После войны по крохам собрались сведения о родственниках. Оказалось, что только из наших близких погибло 15 человек, а три семьи уничтожены «под корень». Израильское издание «Еврейский камертон», с содержанием, строго верным своему названию, приняло мою статью к публикации, а её редактор Александр Бродский попросил снимки. Из моего набора он выбрал фотографию бабушки и дедушки ещё тридцатых годов, где в обычае фотомастеров той поры композиционно они сидят смиренно рядышком. В таком виде статья и прошла: название, под ним снимок и далее текст. Обычное для меня событие, одно из полутора сотен публикаций, но это неожиданно повергло меня, возбудила душевную тревогу и сердечную боль…

Свершилась двадцативековая мечта-молитва-заклятие: «В будущем году в Иерусалиме…»

Через десятилетия после гибели мои предки, только снимком и именами, всё же появились в Иерусалиме.

Вечный и Великий город! Здравствуй и прощай…

Иосиф Брумин,
посёлок Усть-Кинельский, Самарской области