Нина Косман (aнгл. Kossman) — родилась в Москве, в эмиграции с 1972 г. Автор двух сборников стихов: "Перебои" (Художественная литература, Москва) и "По правую руку сна" (Филадельфия). Стихи и рассказы Косман переводились с английского на японский, голландский, греческий и испанский. Несколько пьес было поставлено в американских театрах. Живёт в Нью-Йорке.
«Хасмонейская хроника» (глава шестая) — из романа «Царица иудейская». Хотя это часть романа, её можно читать, как законченный рассказ. Роман ("Queen ofthe Jews" / “Царица иудейская”) вышел на английском в издательстве «Philistine Press» (Лондон, 2015). Действие романа происходит частично в современном Нью-Йорке, частично в древней Иудее (во 2-ом веке до н.э.)  На английском роман был опубликован под псевдонимом NL Herzenberg.
«Хасмонейская хроника» на русском языке публикуется впервые.

Хасмонейская хроника
(глава шестая)

Иоанн соблюдал закон с таким рвением, что его дед Матафия мог бы внуком гордиться, а в тех случаях, когда его умению управлять государством мешало совмещение царских и первосвященнических обязанностей, он испрашивал советов у деда.

Когда Иоанн был в колебаниях – принять ли греческое царское имя Гиркан или нет, дух Матафии был категорически против, поскольку имя это воплощало всё, с чем он боролся в своей земной жизни, а именно «мерзость запустения», как сказано в книге пророка Даниила и повторено в Первой книге Маккавеев. После многочисленных бурных споров, в ходе которых младший проявлял столько терпения по отношению к старшему, сколько у него в помине не было в отношении к живым, Матафия в конце-концов сдался, а во время официальной церемонии даже возложил мерцающую неясным светом руку на плечо внука в знак благорасположения.

Иоанн Гиркан вновь воззвал к духу Матафии, когда стены Иерусалима обложила армия Антиоха Сидетского. Иоанн прекрасно понимал, что его войско значительно уступает в численности сирийскому. Он спросил у деда позволения вскрыть склеп царя Давида, чтобы откупиться от вражеского монарха, но дух Матафии и договорить ему не дал.  

– Ты не посмеешь потревожить даже землю, покрывающую гробницу царя Давида! – воскликнул он полушепотом, и в этом восклицании было столько ярости, что внук не решился эту тему развивать.

Антиох VII был для Иоанна таким же злейшим врагом, каким его тезка Антиох IV был для первого поколения Маккавеев, но, в отличие от своих предшественников, этот новый Антиох жаждал серебра гораздо больше, чем подлинного покорения еврейского царства. Хотя антиоховские долги были не столь огромны, как его армия, они были достаточно велики, чтобы мешать ему насладиться близостью его многочисленных наложниц, а так как его мужская сила была для него важнее, чем военная, приходилось отнестись всерьёз к его обещанию не снимать осаду с Иерусалима, пока он не получит выкуп.

Иоанн – или, как его стали величать, Иоанн Гиркан – должен был сделать выбор: или выплатить Антиоху безобразно большую сумму, которую тот затребовал, или послать его куда подальше и тем самым снова подвергнуть город мерзости запустения с водворением истукана Зевса в Святая Святых и сбрасыванием с городских стен матерей обрезанных младенцев. Он выбрал выкуп – не потому, что был трусом, в чём его обвинил Матафия, а потому, что имел доброе сердце. В результате духу деда пришлось отступить перед доводом, что свобода лучше порабощения, а мир лучше войны, даже если он куплен ценой святотатственного вскрытия склепа царя Давида и изъятием из его священных глубин трёх тысяч талантов, фигурирующих в антиоховском ультиматуме.  

– Гробницу придётся открыть, поскольку мне больше неоткуда взять такую сумму, – объяснил Иоанн. – Иногда компромисс требует больше мужества, чем бунт, дорогой дедушка.

Тем не менее, дух Матафии отказался материализовываться для поддержания этого граничащего с государственной изменой диалога, а Иоанн понял, что беседует сам с собой, и его рука, которую он сперва принял за руку деда, повисла в воздухе. Утомившись ощущать себя жестикулирующим как ненормальный перед отсутствующим собеседником, не поддающимся, таким образом, уговорам, он отправился за советом к жене. В отличие от Матафии, она проживала в мире реальном, и её реальность значила для него больше, чем даже лояльность по отношению к духу.

Рама, названная так по имени местности, где когда-то жил и умер пророк Самуил, была женщиной гордой. Никто из её предков не отказался от своего исконного имени в эпоху принудительной эллинизации, и своё имя она несла с достоинством, хотя особого мужества в приверженности к чисто еврейскому имени уже не требовалось после того, как Иоанновы дед и дядя Иуда вернули этим именам прежнюю легитимность.

– Хотелось бы от тебя услышать, – сказала она, выслушав объяснения Иоанна, – в чём различие между двумя типами победы: победой посредством компромисса и победой посредством войны.

Иоанн сначала собирался отшутиться от попытки жены решить проблему путём логических умозаключений, но, видя по её глазам, что она настроена на серьёзный лад, подавил в себе это желание и ответил, что компромисс не обязательно приводит к победе.

– Действительно, не приводит, – согласилась она. – Наоборот, может привести к поражению.

– Ты рассуждаешь прямо как Матафия!   

– Я только утверждаю, что и компромисс, и война могут привести как к победе, так и к поражению. Если ты стремишься к победе, зачем мучиться вопросом, какой способ тебя к ней приведёт?

– Но ведь…

– Никаких но, – бесцеремонно прервала мужа Рама. – Я хочу, чтобы осада была снята как можно скорее. И без пролития единой капли крови, причём обеими сторонами.

– С чего это нас должны заботить их капли крови? – спросил Иоанн. – Им-то на нашу кровь наплевать!

– А просто потому, что мы должны быть лучше их. Потому, что мы должны блюсти Десять Заповедей, в соответствие с которыми на нас лежит обязанность стараться не проливать кровь – даже тех, кто делает нам зло. Как единственная хасмонейская жена, не запятнанная ни единой каплей греческой крови – вернее говоря, ни единой каплей семени Олимпийских богов – смею утверждать, что я неплохо разбираюсь в этом вопросе.

На это Иоанн ответил, он не понимает, что она хочет этим сказать. Для него это прозвучало как полный бред – что за капли семени Олимпийских богов? Она, что, намекает на нечто непристойное со стороны его матери Цадики, самой добродетельной из женщин, замученной до смерти на его глазах Птолемеем, или его дорогой тётушки Едиды, или тёти Нехоры – образцов всевозможных женских и просто человеческих добродетелей?

– Я вовсе не собиралась бросить тень на женщин из твоего семейства, – ответила Рама. – Я только хотела сослаться на малоизвестные факты, которые, если их рассматривать в определённом аспекте, дают тебе основание, а то и полное право вскрыть гробницу царя Давида, имея в виду, что твоя цель – сохранить мир. Твои хасмонейские предки восстановили Закон, но их жены нарушили родословную линию еврейских царей, идущую от царя Давида; в виду всего этого вскрытие его гробницы – твое наследственное право: став первым и единственным человеком, приблизившимся к останкам Давида, ты обретаешь возможность очистить свою родословную линию от осквернений, которым она подверглась с того времени, когда первая хасмонейская жена приняла в себя семя Олимпийского бога. Я не хочу называть имен. У меня нет никакого желания порочить доброе имя наших женщин. Я только помогаю тебе сформулировать основания, опираясь на которые ты сможешь отнестись к вскрытию гробницы царя Давида не как к греху кощунства, а как к благому делу. Как к мицве.

Хотя Рама не была осквернена семенем бога-олимпийца, ей было невозможно отказать в логике, достойной лучшего греческого ума – это при отсутствии греческого образования! Поэтому Иоанн Гиркан поздравил свою супругу, назвав её женщиной исключительного ума. В тот же день он вскрыл гробницу царя Давида, не прибегая к помощи умельцев, обладающих инструментами и мастерством, необходимыми для вскрытия захоронений, к которым много веков никто не смел прикасаться. Он поднял каменную плиту, служившую крышкой, потом другую, представлявшую собой внутреннюю дверь, и, наконец, третью, которая выглядела как основание гробницы, но, в действительности, являлась умело замаскированной сокровищницей. В неё он запустил руку и отсчитал ровно три тысячи талантов. К остальному серебру он не притронулся, вернул плиты в положение, в котором они покоились столетия, проделав все эти манипуляции с надлежащей тщательностью, дабы не потревожить священные останки, которые он так и не увидел, ибо приказал своим глазам не смотреть, а рукам – не дотрагиваться даже нечаянно до покрытого пылью времени и паутиной царя. Он сложил серебряные монеты в холщовый мешок, который предусмотрительно захватил с собой, и под покровом темноты отправился во дворец.  

В ту же ночь он отправил своего доверенного посыльного Шемера к Антиоху Сидету с уведомлением о том, что вся сумма требуемого выкупа будет ему вручена, как только обе стороны договорятся о встрече, обеспеченной надлежащими гарантиями безопасности для обеих сторон. Хорошо помня судьбу своего отца Симона, а равно и своего дяди Ионатана, он, вместо личной встречи с Антиохом, отправил к нему делегацию из лучших своих людей, не желая подвергать проверке свои подозрения по поводу того, что селевкидский царь окажется не столь достойным доверия, каким бы он хотел его видеть в тот памятный день, когда его жена Рама – та, в чьём теле не было ни капли греческой крови – уговорила его вскрыть гробницу царя Давида, чтобы оплатить цену свободы. Доставив выкуп, посланные вернулись в целости и сохранности, передав приветствия Антиоха и сообщив, что своими ушами слышали, как селевкидские военачальники выкрикивали приказы солдатам собирать манатки.

Прошёл один день, другой, а на третий, в ответ на один и тот же вопрос Иоанна «Так ушли они?», Шемер, который следил за каждым шагом противника, сказал «в целом, да», а на четвёртый его ответ был «насколько это доступно глазам, да».

Рама же не упускала возможности рассказывать о своём совете мужу, совете, спасшем народ Иудеи. В качестве царской жены она имела множество слушателей, вынужденных выслушивать различные варианты этой истории. По мере того, как история обрастала всё более красочными подробностями, она постепенно превращалась в легенду, известную всем жителям Иудеи – даже тем, что обитали далеко от Иерусалима, в Хевроне и Беэр-Шеве, и отродясь Раму в глаза не видели. Они пересказывали друг другу историю о том, как Иоанн проник в потайное помещение и наложил руки свои на гробницу царя Давида, каковая, лишь только Иоанн произнёс слова Давидова псалма «Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему», сама раскрылась. И они говорили: «Такова сила Господня, что, когда мы поступаем праведно и в надлежащее время, Он пособляет нам отомкнуть любую дверь».

«Любую дверь, слышите, дети», – любила повторять Рама своим сыновьям Аристовулу, Антигону и Авессалому. Греческие имена двое старших получили под напором того же эллинского влияния, из-за которого даже Иоанн принял греческое имя Гиркан, но точно так же, как она называла мужа Иохананом – ни в коем случае не Гирканом! – сыновей она звала только их еврейскими именами. Многократно рассказываемая ею история о том, как её муж вскрыл гробницу царя Давида, с годами переплелась с описанием периода стабильности, последовавшего за отходом антиохова воинства от стен Иерусалима. Позже, когда все преимущества этой стабильности себя исчерпали, она стала использовать ту же историю для объяснения причины, по которой период спокойствия сменился периодом дерзких военных побед.

– Сила царя Давида, – любила она рассказывать своим невольным слушателям, – вдохновила моего мужа на завоевания, которыми сам Давид вполне мог бы гордиться. Трансиордания, Самария, Галилея, Идумея – разве эти завоевания не достойны самого Давида?  

Впервые приглашённые в дом Хасмонеев удостаивались не краткого изложения, а всей истории целиком, каковая обычно начиналась словами: «Если вы хотите понять, как получилось, что столь миролюбивый человек, как мой муж Иоханан, одержал столько побед, все, что вам следует вспомнить, это – Чудо Вскрытой Гробницы».     

Рама нуждалась во все новых и новых слушателях. Её материнские инстинкты возрастали по мере возмужания сыновей, но сколь ни сильно было её желание видеть в них детей, нуждающихся в материнской заботе и согреваемых теплотой её рассказов, мальчики с такой же силой рвались избавиться от уз, которыми они были связаны с матерью. Когда же громкая и сердитая реакция сыновей стала повседневной реальностью, Иоанн предложил завести ещё одного ребенка. На этот раз у них, возможно, родится дочь – разве ей не хочется после трёх мальчиков получить девочку? Но она это предложение категорически отвергла, сказав, что трёх беременностей более, чем достаточно для такой хрупкой женщины, как она – тем более, женщины интеллектуальной, а не какой-нибудь несушки.

– Но, послушай, – ответил на это муж, – я исхожу из того, что ты – да и всем это очевидно – замечательная мать нашим сыновьям, которые уже не нуждаются в том, чтобы держаться за материнскую юбку. Мальчишки растут быстро, а девочки дольше остаются детьми. Не говоря уже о том, что послушание и восприимчивость – свойства, которое все мы хотели бы видеть в наших дочерях – делают их благодарными слушателями. А благодарный слушатель – это именно то, что тебе нужно.

Рама не была в восторге от столь упрощённого взгляда на её нужды и от мужниной готовности их удовлетворить. Она предпочитала полагать себя человеком, заботящимся о нуждах других людей, желают они этого или нет, как проницательно заметил муж – несколько более проницательно, чем ей бы хотелось. В глубине души я – женщина простая, сказала она. Если муж желает получить девочку, совершенно не обязательно утруждать её утробу. Она слышала о маленькой девочке-сироте, привезённой из Самарии фарисейским священником, знаменитым тем, что он успешно обращает в истинную веру местных жителей исключительно мирными средствами: сила его убеждения такова, что люди, чья страна была завоевана мечом, охотно следуют за человеком, единственное оружие которого – вера и слово. Нельзя ли эту сироту поручить Раме, чтобы она воспитала её как собственную дочь? Таким образом, она могла бы иметь дочь, не нагружая ещё раз своё чрево, закончила она.

Хотя Иоанн обладал двойной властью – первосвященника и царя – он был бессилен перед своей женой, когда ей что-нибудь очень хотелось. Пока была неясно, насколько сильно Рама хотела эту маленькую сироту, но, если бы она стала на этом настаивать, ему бы ничего не оставалось, как ребёнка для неё заполучить. В глазах людей девочка может выглядеть служанкой Рамы, этакой домашней игрушкой. Он стал думать о том, как устроить им обеим встречу, не привлекая ненужного внимания, и решил, что заполучить девочку во дворец безопаснее, чем Раме её навестить.

Когда Иоанн оставался наедине со своими мыслями, унизительные условия мира с Антиохом VII Сидетским вставали перед его взором как стрелы, нацеленные прямо в сердце. За что он заплатил три тысячи талантов серебром? За окрестности Иерусалима, которые люди Антиоха беспощадно грабили во время годовой осады города? За беженцев, которых не пропускали сквозь антиоховский лагерь, в результате чего они оказывались зажатыми между двумя армиями? И если бы речь шла только о серебре из гробницы Давида! Нет, условия мира были направлены ещё и на то, что унизить его, Иоанна, лично и Иудею в целом: снести зубцы башен с бойницами на иерусалимских стенах; вступить в войну с Парфией на стороне Антиоха; признать Иудею территорией, контролируемой Селевкидами. И на все это он согласился. Никакого мира не было бы, если бы он отверг хоть одно из этих условий.

Его размышления были прерваны словами Рамы:

– Слуга священника ждёт твоего решения, Иоханан. Он хочет знать, желаешь ли ты, чтобы девочку привели сюда сегодня же.

– Если ты хочешь, чтобы её привели сегодня, скажи ему об этом.

Он не знал, как это лучше сформулировать – а именно то, что в пределах дворца её слово было законом, а так как вся эта ситуация с девочкой была определённо внутридворцовым делом, всё решало её, а не его желание, ибо во внутридворцовых делах  он руководствовался не всегда ясным ему самому пониманием того, что доставляет удовольствие Раме. В моменты самоуничижительной откровенности с самим собой, он признавался, что именно честолюбие Рамы, столь отличное от его созерцательной бездеятельности, подтолкнуло его набрать целую армию наёмников, чего никогда раньше не было в Иудее, и завоевать Самарию, Трансиорданию, Галилею и Идумею – эти ломтики земли, которые превратили Иудею в довольно-таки крупный пирог, совсем не похожий на ту территорию, которой она была по его возвращении из плена в селевкидской армии. И только теперь, когда Идумея была покорена и её мужчины учили главные слова, с которыми надо обращаться к Богу, а её женщины готовили очаги к священному бездействию Шаббата, только теперь у него нашлось время остановиться и поразмыслить.

Точно так же, как амбиция Рамы привели к тому, что сегодняшние границы Иудеи раздвинулись за счёт территорий, заселённых исконными врагами евреев – или, как она нашептывала ему каждую ночь перед отходом ко сну, восстановлены до размера границ прошлых – её прихоти или, ладно, её желания привели ко вселению во дворец маленькой чужестранки. Появление чужестранки вызвало в семье целую бурю страстей, отнимавшую у Иоанна время, которое он прежде уделял размышлениям. Уже через месяц после того, как они приняли сироту, Рама почувствовала, как между тремя её сыновьями разгорается соперничество за её внимание – при том, что её статус не давал ей шансов стать невестой ни одного из них, ибо, сколь бы ревностно Мория ни соблюдала закон, её чужеземное происхождение не позволяло ей стать чем-то большим, чем она была на самом деле: приёмной дочерью, пусть и любимой всеми, а кое-кем даже слишком любимой. Когда Морию взяли во дворец, ей было девять, а когда ей исполнилось четырнадцать, златокудрый Аристобул, Иоаннов первенец, известил родителей о своём намерении на ней жениться и сделать её в будущем своей царицей.

– Тебе не следует задумываться о твоём будущем в качестве царя Иудеи, пока я жив, – предупреждал его отец. Но страсть Аристобула к приёмной сестре была так сильна, что напрочь отметала отцовские предупреждения так же, как в конце концов сломила сопротивление девушки, столь же яростное, сколь и обречённое, поскольку он был  царским сыном, да и физически много сильнее, а она – всего-навсего приёмышом да ещё чужих кровей, даром что всеми любима.

Аристобул был скрытен, избалован и себялюбив тогда, как она была существом романтичным. Её любимым занятием было собирать палочки и камушки за городскими воротами. Все три брата состязались в том, кто принесёт самую необычную деревяшку для её коллекции, и однажды Аристобул даже притащил ей змею, которая могла оставаться столь неподвижной и прямой, что, действительно, выглядела как редкой красоты палка, и только по его команде начинала двигаться. Однако вместо того, чтобы внушить ей благоговейный трепет перед злополучным влюблённым юнцом, номер со змеей только усилил её чувство отвращения к нему, и она тут же отправилась в спальню приёмных родителей, чтобы пожаловаться на безобразный поступок их сына. Это при том, что она прекрасно знала, что он будет подвергнут суровому наказанию, каковому подвергались все три брата за то, что, спрятавшись за баней, подглядывали сквозь трещину в стене за тем, как она раздевалась и готовилась к обмыванию. Оба, и царь, и царица уже лежали в постели и, пока они, как всегда внимательно и терпеливо, выслушивали её жалобы, она заметила в выражении лица её приемного отца нечто такое, что заставило её подумать: тут что-то не то. У царицы тоже был озабоченный вид, но, какова бы ни была причина этой озабоченности, она, очевидно, не имела никакого отношения к змеям, похожим на палки.

Уже много позже она узнала, что за пару недель до этого Антигону подыскали достойную невесту, но он наотрез отказался даже выйти, чтобы с ней познакомиться, и продолжал отказываться несколько дней подряд, в результате чего невесту предложили Аристобулу, и тот согласился. У него шансов завоевать расположение Мории было ещё меньше, чем у Антигона, который, однако, тоже не мог питать на это особых надежд, хотя и хвастался братьям, что сорвал нечто большее, чем беглый взгляд или столь же беглое прикосновение – единственный трофей, на который любой из братьев мог рассчитывать. В тот самый день, когда Мория вошла в спальню приёмных родителей, чтобы пожаловаться на выходку со змеей их старшего сына, официальное согласие обеих договаривающихся сторон на брак между Аристобулом и Саломеей было достигнуто. Жениха представляли Иоанн Гиркан и Рама, а невесту – Симон бен Шета, почтенный мудрец и почётный гражданин Иудеи.    

Что этим объяснялась озабоченность на лицах её приемных родителей, Мория узнала тогда, когда это уже не имело никакого значения, поскольку в тот день, когда до нее дошла история с брачным договором, в её жизни произошло ужасное событие – ужаснее, чем выходка Аристобула со змеей, и даже ужаснее, чем подглядывание за ней трёх братьев через щелку в стене бани.

Её храм был разрушен.

Это был сделанный из палочек и камешков миниатюрный храм, выстроенный в пустом сарайчике за дальнем флигелем дворца. Никто не знал, что горка из камней, на которой она построила свой маленький храм, была копией горы Гаризим, потому что, если бы она хоть раз произнесла слова «гора Гаризим» вслух, она не только поведала бы безучастному миру свою сокровенную тайну, но приёмные родители, всегда оберегавшие её от любой опасности и во дворце, и вне его, скорее всего, разлюбили бы её и навсегда изгнали бы из дворца, а куда ей было идти, одной в Иерусалиме – новообращённой самаритянской девочке-сироте из чужеземцев, пусть и строго соблюдающей еврейский закон, но всё-таки совершенно одинокой в чужой стране? Детские воспоминания настолько потускнели в её памяти, что она боялась совсем забыть своих родителей, и, чтобы этот страх забвения побороть, она соорудила некое подобие их лиц на внешней стене своего маленького храма. Но в глубине души она знала, что это всего лишь игра воображения, что её мать и отец были либо убиты в битве при Шехеме или ушли из жизни каким-то другим, но столь же безвозвратным путем, и нет никакой надежды когда-либо увидеть их снова – разве что в воображении, когда они глядели на неё со стен её маленького храма.

– Ага, значит, горка каменная – это гора Гаризим, а эта штука из палок – их храм, – донёсся до неё шёпот, исходящий за ужином от братьев. Она не взглянула в их сторону, чтобы понять, от кого из них этот шёпот исходил – похоже, от Аристобула. «Ему бы лучше о своей невесте думать» – мелькнуло у неё в голове. Может быть, стоит рассказать об этом приёмной матери Раме, которая всегда выслушивает её с любовью, терпением и сочувствием? Мория сумела бы подать дело так, чтобы создалось впечатление, что она заботится о благополучии Аристобула, например: «Это плохой знак – что, вместо того, чтобы думать о своей невесте Саломее, Аристобул таскается за мной в моё тайное укрытие и ломает то, что мне дороже всего».

Однако эта идея сразу была отвергнута, ибо, как бы искренне ни старалась Рама заменить ей родную мать, подвергать её любовь испытанию рассказом о миниатюрном самаритянском храме, построенном Морией в своём укрытии, было бы безумием. Всякое терпение имеет границы, не говоря уже о том, что Рама – жена того самого человека, по приказу которого настоящий храм и был разрушен, поэтому не исключено, что создание ею этого маленького игрушечного храма будет приравнено к измене, а если от приёмной матери это дойдёт до приёмного отца, у него может не быть иного выбора, как передать её дело в Синедрион. Нет, нет! Он не может так поступить с ней, он же любит её как родную дочь…

Эти мысли доводили её до изнеможения. Она стала снова собирать палки и камни, даже не надеясь что-то из них соорудить – просто складывала в кучу в сарайчике. У неё уже были две кучки, одна из палок, другая из камней – без всякого намека на храм, без всякой цели. Она ничего не могла поделать с собой и потихоньку превращалась в собирательницу палочек и коллекционера камней. Это было как болезнь, с которой она не умела бороться. Её руки и ноги стали сильными от тяжёлых грузов, которые она носила, её кожа стала цвета бронзы от долгого пребывания на солнце. Она хотела бы остановиться, но не могла. Потихоньку выходила из дворца каждое утро на рассвете и возвращалась поздно вечером, усталая, молчаливая и голодная. Она привыкала к одиночеству, ей не хотелось никого видеть, как зверёнышу, оказавшемуся среди чужих.
Как-то раз Аристобул, её старший названный брат, зашёл к ней в сарайчик поговорить. Нам не о чем говорить, – сказала она. Он возразил: есть о чём. Она не спросила его, о чём именно он собирался с ней говорить, потому что знала, о чём. Он собирался говорить о ней. О её жизни. Что она делает со своей жизнью? Трачу её понапрасну, сказала она, что ещё можно с ней делать? Он сказал, что в её возрасте девушки должны выходить замуж и рожать детей. Ты высказался? Да? А теперь уходи, – сказала она после неловкой долгой паузы. Так просто я не уйду, – сказал он. Я пришёл, чтобы кое-что тебе разъяснить про личную жизнь и про политику. Она ответила, что ни к какой политике отношения не имеет, а что касается личной жизни, то у нее её нет, и она надеется, что и не будет. Это очень важные темы, о которых я хотел с тобой поговорить, – сказал он и взял её за руку. 

Она не пыталась отдернуть руку, так как её на мгновение отвлекло тепло, внезапно разлившееся по всему телу. Она не усмотрела никакой связи между этим ощущением и рукой Аристобула, держащей её руку. Сперва ей показалось, что она заболела, но тепло это было настолько приятным, что мысль о болезни сразу оставила её. Её рука сложилась в защитный кулак, но пальцы Аристобула его нежно раскрыли. Тогда в кулак сложилось все её тело, но мужские пальцы разомкнули его столь же нежно. Тепло становилось почти невыносимым, но она всё же сопротивлялась ему и, сама того не желая, раскрылась до самых глубин своего естества, о существовании которых она раньше не подозревала, и всё её тело пульсировало в такт пульсации его плоти. «Моя царица» – произнёс он тихо, и, когда она ничего на это не ответила, ибо наступивший в голове туман лишил её дара речи, он добавил с пылом, удивившим даже его самого: я сказал «моя царица», и ты будешь моей царицей. Потом он прикрыл наготу девушки краем её одежды и вышел.

А Аристобулу было, о чём задуматься – о братьях, соперничающих с ним за благосклонность Мории, о невесте, навязанной ему родителями. Проблему братьев решить было проще, чем проблему с невестой. Он оглядел сарайчик: палки да камни – вот и весь интерес его будущей супруги, которой будет доверена власть править Иудеей вместе с ним. И всё-таки ему не нужна была никакая другая женщина. Он был уверен в этом настолько же, насколько в том, что его звали Аристобулом и Иудой – двумя именами, греческим и еврейским. Еврейский царь с греческим именем – это они ещё примут – и народ, и Синедрион. Но еврейский царь с греческим именем и женой-самаритянкой – этого Синедрион бы не принял, даже теперь, когда его отец ограничил полномочия Синедриона.

В последующие дни и недели, деля время между визитами в убежище Мории и одинокими прогулками в полях, где он подбирал показавшиеся ему необычными палки и камни для подарков ей, он придумал план – одновременно простой и невероятный. Простой, так как он гарантировал исполнение самого сильного его желания – жениться на Мории; невероятный, так как риск, на который он готов был пойти, избавившись от Саломеи и выдав Морию перед всем миром за Саломею, был невероятен.

А мир, который ему предстояло убедить, что Мория и есть Саломея, был необъятен: это и его отец с матерью, и братья – легкомысленный Антигон и тихоня  Авессалом, которые были, как и он, влюблены в Морию и, следовательно, заинтересованы в провале его плана. Этот мир включал в себя всех служащих при дворе и прислуживающих при дворце; всех саддукейских друзей его отца и всех его фарисейских врагов; учёных и членов Синедриона, которые, будучи в ярости от того, что Гиркан полностью отнял у них духовную власть, ни за что не пропустят мимо ушей подмену невесты первосвященникова сына.

Аристобул мерил шагами свою комнату, когда к нему без стука вошли его братья Антигон и Авессалом. Авессалом тихонько присел в уголке, как он обычно делал, не произнося ни слова. Антигон стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал за вышагивающим братом, но, когда тот дошагал до того, что на комнату спустились сумерки, он решил присесть и жестом позвал старшего брата сесть рядом с ним.

– Я пришёл, чтобы тебе помочь, – сказал Антигон, известный своим легкомыслием.

– Я в твоей помощи не нуждаюсь, – ответил Аристобул, продолжая ходить.

– Как ты собираешься от неё избавляться? – спросил Антигон.

– Не понимаю, о чём ты – или, в данном случае, о ком, – ответил Аристобул.

– О ней, – сказал Антигон. – Ты прекрасно знаешь, о ком я.

– Понятия не имею, – ответил старший.

– О принцессе Саломее. Как ты собираешься от неё избавиться?

– Она ещё не принцесса. И откуда ты взял, что я хочу от неё избавиться?

– Все знают, что у тебя с Морией. Достаточно видеть, как вы оба сидите за ужином, не поднимая глаз друг на друга, да и на всех остальных тоже, потому что ужасно боитесь, что мы по глазам прочтём эту вашу тайну.   

– Чушь ты несёшь, – сказал златокудрый Аристобул. – Кто это ужасно боится? При чём тут глаза? Где эта тайна?

– Вот там, в сарайчике, – ответил Антигон и подмигнул.

– Не знаю, о чем ты.

Разговор ещё какое-то время продолжался в том же духе, пока Антигон, которому надоело ходить вокруг да около, не сказал прямо, что готов взять исчезновение принцессы Саломеи на себя – замарать руки преступлением, как он выразился – при условии, что Аристобул уговорит Морию разделить её расположение с ним, Антигоном.

– Ты упорно называешь Саломею принцессой, – ответил Аристобул. – То, что она сестра Симеона бен Шета, ещё не делает её принцессой, пусть он даже глава Синедриона.

– Ты отлично знаешь, что род Саломеи восходит к династии Давида и что кое-кто в Синедрионе считает, что у её брата прав на трон больше, чем у любого из нас, Хасмонеев. Чтобы считаться принцессой, ей не обязательно выходить за тебя замуж, – сказал Антигон.

– Что ты предлагаешь? – Златокудрый Аристобул перестал шагать и уже собирался присесть рядом Антигоном, когда в комнату внезапно вошла Мория. Она появилась как тень, никого, казалось, не замечая вокруг себя; её распущенные волосы были столь длинны и густы, что окутывали тело подобно чёрному покрывалу, и, даже если можно было догадываться, что под ними она носила одежду, одежда не была ей не нужна – волосы её заменяли. Она встала у противоположной стены, не оборачиваясь, обдумывая слова, которые она должна была произнести, обращаясь к трём братьям, чье желание, направленное на неё, мешало им ясно мыслить.

Аристобул и Антигон были так похожи, что даже она, зная одного из них с интимной стороны, с трудом их различала, и сейчас, стоя к ним спиной, она подумала, что её незрячая спина имеет столько же шансов отличить одного от другого, сколь её глаза. Она не стала говорить им, что расположена к Саломее всей душой и что после их мимолетного знакомства на приёме во дворце Саломея прислала ей приглашение посетить её и прислала за ней паланкин, чтобы сделать этот визит максимально приятным. Мория приняла приглашение, но от кареты отказалась и, когда она постучалась в двери дома, где жила Саломея, и слуга впустил её внутрь, первым, кто вышел приветствовать её, был брат Саломеи Симеон бен Шета, главный мудрец в Иудее; и этот человек приветствовал её словами, которые она никогда раньше не слышала: «А, вот ты какая!». И, увидев её удивленный взгляд, пояснил:

– Я имел в виду, что ты – та самая девушка, в которую все трое молодых Хасмонеев влюблены настолько, что не хотят и смотреть в сторону моей сестры, которая может быть идеальной партией для любого из них, учитывая её происхождение из рода Давида и внешность, столь же привлекательную, сколь и твоя.

Он пригласил Морию следовать за ним, и они долго шли по длинному коридору с множеством дверей по обеим сторонам, но все эти двери были закрыты, и Мория про себя недоумевала, кто же живёт во всех этих комнатах. Симеон бен Шита повернулся к ней и объяснил:

– Никто не живет. Этот дом был построен моим прапрадедом, и его многочисленная семья жила здесь, а теперь только мы с Саломеей.

Пройдя ещё несколько шагов он добавил:

– Теперь я понимаю, почему наши царственные братья так сходят по тебе с ума, что и думать не могут о других женщинах: твой мозг посылает мысленные сигналы.

Когда они подошли к последней комнате в женской половине дома, Мория заметила, что стены покрыты тканями, окрашенными в цвет волос Саломеи. Сама же Саломея поднялась с сиденья, чтобы приветствовать её, и, когда Мория взглянула ей в глаза, она увидела там нечто, вызвавшее у неё слёзы, которые она не стала сдерживать, и они полились ручьем. Когда она почувствовала, что это истечение иссякло, она поклонилась Саломее, повернулась и на цыпочках вышла из комнаты. Симеон бен Шета, главный мудрец Иудеи, ждал её снаружи, и повёл обратно по тому же самому коридору с множеством закрытых дверей и, открывая перед ней парадную дверь, сказал мягко:

– Ты видела мою сестру и теперь понимаешь, что они против неё замышляют. Ты должна отговорить их от этого.

Мория кивнула и ушла.

И вот сейчас она стояла, повернувшись спиной к братьям Хасмонеям, замышлявшим именно то, о чём предупреждал её Симеон бен Шета, хотя Симеон бен Шета не сказал ей, что именно они замышляют, и никто из братьев ничего при ней не говорил. Однако угроза, таившаяся в их молчании, сливалась с ароматами полевых цветов, растущих на пустырях, где она любила бродить, и с тяжелым духом от лошадей, расквартированных по множеству конюшен на дворцовых землях, и с ароматами дорогих благовоний, смешанными с запахом пота, исходящим от молодых тел принцев.

– Даже не думайте, – сказала Мория тихо. – Не говоря уже о том, что, убив её, вы убьёте и меня, что вряд ли входит в ваши намерения.

– Если убить её, значит то же, что убить тебя, – отвечал златокудрый Аристобул, – не следует ли из этого, что жениться на тебе – то же самое, что жениться на ней?

– Что я слышу? – спросил вдруг у братьев из своего угла Авессалом, молчаливый младший брат. За весь день это был первый раз, когда он заговорил, и его голос был скрипучим, как бывают скрипучими ворота, которые открываются впервые. – Кровь греков и их богов, всех этих зевсов, которые силой заставили нашу бабку лечь с ними – это наверняка она в вас заговорила! Точно – это их образ мысли. Их логика. Слово «логика» он произнес с презрительной интонацией, всегда сопровождающей упоминание им греков, которых он сильно не любил и о которых  его знакомый старик-саддукей как-то сказал «это те, кто объясняют то, что и так ясно».

– Я не дам тебе убить Саломею, – прошептала Мория.

– Если бы даже он хотел это сделать, сестрица, – сказал Авессалом, – он бы не смог. За Саломеей и её братом стоит слишком много народа. Все мудрецы Синедриона и все фарисеи будут показывать на нас пальцами. Даже наш златокудрый Аристобул, при всей его самонадеянности и всего его безразличия к людям, не захочет войти в историю как царь, начавший своё правление с того, что развязал гражданскую войну.

Мории показалось странным, что Авессалом заговорил о правлении Аристобула – ведь их отец Иоанн Гиркан был ещё жив. Но вместо того, чтобы что-то сказать, она ещё больше ушла в себя, скрывшись за копной своих волос, не сознавая, что, невидимая, она вызывает ещё большее вожделение. Трое братьев, уставившись на чёрное покрывало этих волос, испытывали такое невыносимое желание, что, когда она вышла из комнаты, им пришлось прибегнуть к серии дыхательных упражнений, которым их научил ессей Йоханан, чтобы вернуть себе способность двигаться и разговаривать как ни в чём не бывало.

Когда все разошлись и Аристобул остался один, он вынул из тайника отцовскую корону, которую ему только прошлым утром удалось выкрасть из родительских  комнат, и стал примерять её на себе, поворачивая и изгибая шею так и эдак в попытке увидеть свой затылок, а поскольку его отражение в зеркале было не столь внушительным, как ему бы хотелось, он взлохматил свои золотые волосы на затылке и пригладил их надо лбом. Он уже собирался сдвинуть корону набекрень, когда в дверь постучал слуга-эдомит и сообщил, что отец требует его к себе. Он знал, что за этим последует. Гиркан возлежал на ложе болезни, при смерти… Приближалось помазание на царство его старшего сына. Проталкиваясь сквозь толпу родственников и придворных, он бегло оглядел их в поисках Мории и был доволен, что заметил её стоящей подле ложа рядом с его матерью, держа Раму за руку – уже не как маленькая девочка, как когда-то, а как взрослая женщина, сознающая целительную силу своего прикосновения.

Иоанн Гиркан увидел Аристобула своими уже полузакрытыми глазами. Он попытался привстать на локтях, но опустился назад на кровать. Открыл рот и попросил что-то, что сумела разобрать только Рама, склонившая над ним и почти приставившая ухо к его рту. Она услышала его просьбу: оставь меня наедине со старшим сыном.

Аристобул, неловко присев на корточки у изножья отцовской кровати, подумал о том, что он напрасно оставил корону у себя в комнате, потому что, если отец спросит про неё и узнает, где она находится, тронные вожделения старшего сына могут показаться умирающему слишком корыстными, а одного его слова будет достаточно, чтобы лишить его, Аристобула, надежд на царство. После долгой паузы отец с трудом произнёс несколько слов, и Аристобул с большим усилием их расслышал: он не упомянул о короне, а просил всю семью собраться возле него – жену его Раму, всех трёх сыновей и девочку Морию, ибо она ему, как родная дочь. 

И вот уже все члены семьи стоят вокруг ложа умирающего царя в скорбных позах, и Иоанн опять подзывает жену, и она снова склоняется к его губам, и он шепчет ей что-то, и она, выпрямившись, оглашает его последнюю волю.

– Никто из моих сыновей не наденет мою корону. Алкающие власти не станут хорошими правителями. Мой трон наследует моя жена Рама. Наш народ нуждается в терпеливом и справедливом правителе, и Рама будет терпеливой и справедливой царицей.

То, что вышло вслед за этим из уст Иоанна, были уже не слова, а звуки, подобные бульканью воды, потом и они прекратились, и только послышался последний и единственный вздох, и Иоанна Гиркана не стало.

– Лгунья!

Тыча пальцем в грудь матери, Аристобул стал кричать, обвиняя её в том, что она сознательно переврала слова его отца. Единственное, что ей нужно, это власть, – вопил он. Ее желание стать королевой за счёт старшего сына бесстыдно, она хочет украсть корону с его головы, и она поплатится за это… Они все за это поплатятся, продолжал он визжать, тыча пальцем в каждого из членов семьи. Он мог бы ещё долго вопить и трясти пальцем, если бы Мория, теперь носящая строгий пучок, не встала бы между ним и остальной семьёй и не сказала бы, что его поведение чудовищно, что она презирает его за надругательство над последней волей его отца и что она тоже расслышала слова умирающего – и они были ровно такими, как их воспроизвела его мать. Да, – продолжила она, – для Иудеи будет, несомненно, лучше, что корону получит Рама, потому что, если бы трон достался ему, это обернулось бы бедствием, полностью разрушив его личность, если, – она добавила, – этого уже не произошло. А когда Аристобул, позеленев от ярости, приказал ей заткнуться, она вытащила на свет корону.

– Вот что валялось на полу в его комнате, – сказала она, пожав плечами, и именно этот жест, это пожатие плечами, определило, по мнению некоторых знатоков, курс еврейской истории на много веков вперед.

Нина КОСМАН