Не будем лукавить: что может быть
вкуснее шейки по-еврейски, начинённой мукой?
Или бабки с куриными печёнками?

Шолом-Алейхем, «Блинчики»

Написав очередную вещь, я ловил себя на том, что она недостаточно искренна и любопытна. В ней не хватает исходной точки и движущей силы. Сюжет вял и события предугадываемы – мы-мы-мы... Иногда не хватает простоты и повседневности, которая в жизни занимает большую часть времени между возведением воздушных замков и скорбью по несбывшимся надеждам. Но в ежедневной простоте таится такая текущая, неисчерпаемая прелесть со всеми неяркими нюансами, которые, если их отжать, – в сухом остатке получим самую, что ни на есть, жизнь, бесхитростную и добрую, наполненную озабоченностью и нечаянной радостью, которые нельзя развеять.

Вот я стою без фартука, (а у меня его не было и нет), у кухонной плиты, с робкой деловитостью, касающейся лично меня одного. Вчера меня проинструктировала коллега, как запекать курицу.

– Это так просто, – оптимистично заявила моя наставница по этому деликатесному вопросу, – никаких проблем: нашпиговать её, лапушку, дольками чесночка, посолить, поперчить, засунуть в «рукав», в котором проколоть дырочки и поместить в духовку, настроенную на двести градусов,  – она делала для убедительности ударение на первых слогах (по, по, по!) Всё учёл и полтора часа читай книгу. Можно лёжа, но желательно не заснуть.

И я понял, что в процессе приготовления нового для меня кулинарного шедевра, философский смысл жизни начисто, без остатка вытесняется ожиданием чуда, от которого заранее исходит ароматный дымок, хрустит румяная корочка, и я мысленно отсекаю в нетерпении от пропечённой тушки, по форме похожей на кекс, тонкие ломтики. То, что это вкусно и практично, я понял по выражению лица и по интонации моего наставника. Процесс занял два часа, с подготовкой, но какие это были часы! Робкого, но вдохновенного священнодействия.

Как говорят продавцы: «правильный выбор», – когда вам впендюрят хоть что-то. Но здесь иное дело, выполненное собственными руками. Такое мог испытывать только неандерталец, несущий личную ответственность за пропитание целого племени, клацающего редкими зубами, не знающими дантиста. Масол тебе, масол тебе, и все разбежались по тёмным углам пещеры, если там есть углы.

Семейные товарные знаки

В далёком детстве и юности я уповал на мамины хлопоты, и являлся на всё готовенькое, на её клёцки и фрикадельки. Да ещё тебе подадут.

Мамины фрикадельки, словно плавающие мячи водного пола, были отменно вкусны. Эти серенькие вкусняшки делали суп праздничным событием. Их вкус был мне хорошо знаком, но я отодвигал их на финальную часть трапезы, смиряя нетерпение, сначала поглощая то, что называлось юшкой. Я брал их на ложку, но не закидывал целиком в рот, а разъяв на две половинки, смаковал, как самый изысканный десерт.

 У каждого из нас был избранник из маминого кулинарного искусства.  У отца это был овсяный суп, который он обожествлял. Его комплиментом было «овсяный супчик», – это почти овсяный суп, но всё было заключено в интонацию, с которой произносились эти два слова. Почему-то он любил слегка подгоревший суп, что было бы позором для любой хозяйки, как пересол или недосол. В знак благодарности папа сам мыл тарелку, но с особой деликатностью: одна рука была у него в кармане, а второй – вращал тарелку, подставляя её под струю горячей воды. Эти клёцки, эти фрикадельки, – предмет воспоминаний о детстве, от них тепло на душе, от этой житейской мудрости и теплоты. Это то, что вышло из-под рук мамы и никогда не повторится. Это не единственный, не исчерпывающий предмет воспоминаний, но тема, носящая и ностальгический и, одновременно, сладкий характер.

А вот к праздникам, в каждой семье, которая ждала гостей, готовилось своё фирменное блюдо, крик души и большой восклицательный знак. Когда пили за хозяйку дома, негласно пили и за кулинарный шедевр. Ступая на порог, мы знали, что кроме хозяев и нас, будет ещё одно лицо со сладкой улыбкой, ароматом и добротой, – кулинарное чудо этого дома. По-нынешнему, товарный знак.

А кто-то вспомнит не разносолы, а как он, после снятия ленинградской блокады, впервые наелся хлеба.

В нашей семье было два ожидаемых шедевра: первый – «утопленник», второй – блинчики с мясом. «Утопленник» – почти космическое чудо, батискаф, если считать всплытие шара, из жирного теста из глубины кастрюли, наполненной водой. Не знаю, какая подъёмная сила, может быть скрытая щепотка соды, выталкивала этот высококалорийный батискаф, который ожидало значительное и радикальное преобразование. Его разделяла мама пополам, на два полушария, каждое раскатывала скалкой в лепёшку, одну из которых густо смазывала вареньем или джемом, и, накрыв второй, укладывала на металлический поддон, именуемый противнем. Затем погружала в другое космическое пространство, – пышущую жаром, – духовку. Через некоторое время открывала духовку, осмотрительно выдвигала стальной лист, на котором приветливо улыбалось румяное, возрождённое  чудо, которое уже нельзя было назвать «утопленником», посыпала орешками и, подождав, когда остынет, аккуратно резала на полоски. Гости заведомо знали, что их ожидает, но надо было перед этим пройти иной этап: блинчики с мясом. Это был изящно запелёнутый в тончайшее покрывало мясной фарш, перемешанный с луком, прожаренным до золотистого (!) цвета.

Совсем иной шедевр ожидал нас в гостях у тёти Лены, жены родного брата моего отца. Как назвать это родство одним словом я не знал, – тётя Лена из Сокольников, и этого вполне достаточно. Как бы мне не запутаться в дебрях воспоминаний, рождающих ностальгию и активное слюноотделение.

 Отточенное мастерство тёти рождало традиционный, не умирающий и доныне, вечный соперник салата оливье, – винегрет. Она превращало это, на первый взгляд простенькое блюдо для ежедневной аппетитной затравки, в легендарный живописный шедевр, выполненный крупными свекольными мазками. Мы заведомо знали, что на палитре праздничного стола непременно будет этот импрессионистский шедевр с долей пуантилизма за счёт вкраплений из зелёного горошка.

Тётя Лена была вдумчивым и решительным командармом в семье. Когда её мужа и одновременно папиного брата плохо подстригали, она брала его за руку, как послушного младенца, вела в местную цирюльню и устраивала бучу, с требованием перестричь, если позволяли остатки волосяного покрова. Вот такой винегрет…

 Дни рождения совпадали с майскими праздниками и мы, встав из-за опустошённого праздничного стола, отправлялись в Сокольники, которые были недалеко от дома. Надо было только перейти Русаковскую улицу с трезвонящими, красными до пояса, трамваями, и далее, после первого поворота налево, по аллее к парку с трёхарочным бутафорским, фанерным входом. Это, конечно, были цивилизованные Скольники, не такие, как на Картине Саврасова «Лосиный остров в Сокольниках», но зато приближённые к картине Левитана «Осенний день. Сокольники». Такой уголок можно было найти в парке, но только осенью, влажной и немного грустной, как Незнакомка, прогуливавшаяся в одиночестве. А мы входили в весенний парк, когда уже была проложена дорога в лето. И в розарии благоухали чайные розы, громадные, совмещающие в себе и волшебные трепетные сосуды в каплях росы и благоухание, исходящее из тончайших лепестков.

В одну из вёсен я готовился к экзамену по сопромату именно в библиотеке возле розария. Вместе с ароматом я поглощал эту, как ни странно, полюбившуюся мне, роковую для многих, науку. Естественно, аромат выветрился, а сопромат засел во мне крепко и стал моим профессиональным подспорьем до сих пор.

Далеко я ушёл от винегрета тёти Лёли. Дай себе только повод, и мысли полноводно потекут, попутно вбирая в себя притоки.

Тётя Лёля из Одессы

 Была другая тётя, из Одессы, мамина родная сестра, – тётя Лёля.  Она введена в рассказ не для традиционной хохмы: тётя Соня из Одессы. Для анекдотов она не годилась. Слишком тяжёлая доля: воспитывать троих детей, когда муж оказался в Гулаге. Когда она приезжала к нам в Москву с традиционным подарком, черноморской копчёной скумбрией, отлитой в бронзе, она брала бразды правления в кухне в свои руки. Никакой суеты и лишней озабоченности. Кроме скумбрии она привозила с собой шум Чёрного моря и знаменитого привокзального рынка, – Привоза. К ним впридачу ярость солнца и сокровенные новости. Мама безропотно сдавалась своей старшей сестре. Тогда я узнал по-настоящему, что такое курица.

У тёти Лёли был кулинарный выход продукции из этой курицы не менее, чем на двести процентов. Во-первых, бульон, заправляемый домашней (до-маш-ней!) лапшой чуть потолще бумаги. Во-вторых, лично сама курица, смиренно сложившая крылья, позволявшие при жизни взлетать всего лишь на забор, а теперь умело расчленённая на составные части. Но было и третье блюдо: шейка, начинённая мелко порубленными потрошками и манной крупой. С двух концов шкурка шейки была зашита крупными стежками. В процессе варки в том же бульоне манная крупа разбухала и шейка упруго раздувалась. Охлаждённая и нарезанная колечками, она изумляла неподражаемым вкусом. Её всегда было мало: понятное дело, это же ни шейка гуся или, тем более, страуса.

Тётя Лёля спрашивала, нет ли у нас для бульона мацы. Маца, маца, маца? Я вспомнить не мог, что это такое, потому что не знал, и было напрасно шевелить мою эрудицию. От тёти Лёли я впервые услышал это слово, маца, а попробовал намного позже эти хрустящие, с лёгким румянцем тонкие пластинки, меченые мелкими насечками – штришками. Узнал её вкус и, самое главное, глубокий исторический смысл в судьбе моих единокровных, далёких предков.

Нет мацы, – не беда, будем готовить домашнюю лапшу. Праздник возникал на границе раскатывания теста расписной скалкой, как последний рубеж перед превращением в лапшу. Тётя Лёля смахивала пот тыльной стороной ладони, но нос всё равно был в муке. А далее утончённая лепёшка из теста расчленялась на тонкие ленточки. Это не то, что в творческом азарте Пикассо расчленявшего скрипку, превращая её в щепу. Здесь шло созидание одного из компонентов для золотистого бульона, а не безвозвратное разрушение во имя поиска под чувственной декой иной, плоской сути, почему-то названной кубизмом. Это же не скрипка Марка Шагала, под звуки которой влюблённые парили над Витебском. Куда не ткни, – волшебство, словно оживший и давший ростки черенок от лопаты.

А сейчас пару слов «за мацу». Вспомнил популярную загадку – хохму времён Никиты Сергеевича Хрущёва. Задавался вопрос, носящий почти политический акцент по бытовавшему тогда стилю официальной пропаганды:

– Что такое национальное по форме и социалистическое по содержанию?

А ответ был в духе хрущёвского времени:

– Вы шо, не соображаете, так это ж маца из кукурузы.

Конечно, эту хохму понимали хорошо евреи, остальные пожимали плечами. Ну, если кто не знает, мацу изготовляли из отборных сортов пшеницы, иное не шло на её изготовление. А тогда кукурузу насаждали и в быту, и в сельском хозяйстве, и в искусстве, и в генеральной линии. Рассаду высаживаличуть ли не за полярным кругом в мёрзлую землю, непосредственно перед приездом Главного агронома Всея Руси, а после отъезда выдёргивали скукоженные, бесславно полёгшие на мёрзлом поле теплолюбивые выходцы из страны инков и ацтеков. Возможно, что и члены Политбюро давились кукурузой в закрытых кремлёвских столовых. Как видите, Политбюро нет, а маца, по-прежнему, готовится из отборной пшеницы. И на добром слове. ЛЕХАИМ!

Владимир РАЙБЕРГ