Александр Моисеевич Городницкий — поэт, один из основоположников жанра авторской песни, один из ведущих отечественных учёных в области геологии и геофизики океана. Им опубликовано более 250 научных работ, в том числе 20 монографий, посвящённых геофизике и тектонике океанского дна. В октябре 2018 года песня Городницкого «Атланты» стала официальным гимном Эрмитажа.

Он родился в 1933 году на Васильевском острове в Ленинграде. Отец, Моисей Афроимович (1908—1986), — инженер-полиграфист; мать, Рахиль Моисеевна (1908—1981), в молодости преподаватель математики. По воспоминаниям А.М. Городницкого, до войны семья жила в коммунальной квартире. Вместе с матерью наш герой пережил в Ленинграде первую блокадную зиму. В апреле 1942 года маму и сына эвакуировали в Омск, где глава семейства работал на военном предприятии. В 1945 году семья Александра Моисеевича вернулась в Ленинград. Он поделился с нами своими стихами, фотографиями и уникальными воспоминаниями о войне, о том страшном времени, голоде и Блокаде, а также о нелёгкой жизни в эвакуации и антисемитизме тех лет.

Начало войны

Для меня война началась не 22 июня, а 1 мая 1941 года, на первомайской демонстрации, на которые я любил ходить вместе с отцом. Колонна Картографической фабрики ВМФ, двигавшаяся по улице Герцена, которой сейчас вернули дореволюционное название Большая Морская, через Исаакиевскую площадь, ненадолго остановилась у здания германского консульства, на котором развевался огромный красный флаг с белым кругом и чёрной свастикой посередине. Тогда мы ещё дружили с Третьим рейхом. Уже потом, в чёрную зиму Блокады и в сибирской эвакуации, мне, как страшный сон, как кошмар, виделся этот гитлеровский флаг, развевающийся над моим родным Ленинградом.

Я отчётливо помню ясный июньский день, когда отец приехал из города на дачу и сказал, что началась война. В это трудно было поверить: вокруг стояла невозмутимая летняя тишина и казалось, что ничего не изменилось. Однако изменилось многое. Почти сразу после начала войны, в июле 41-го, моя мать вместе с начальными классами своей школы выехала, забрав меня с собой, в деревню под Валдай. В соответствии с планом эвакуации, составленным ещё перед Финской войной, в 39-м году, туда отправили несколько десятков тысяч ленинградских детей. Как вскоре выяснилось, вывезли нас практически навстречу немцам... Уже в первый месяц войны вермахт вплотную подошёл к Валдаю, в то время как Ленинград ещё был относительным тылом. Вспоминаю, как громыхали на западе орудийные залпы, горело небо, через деревню тянулись обозы с беженцами и медсанбаты. Линия фронта стремительно приближалась. Многие родители кинулись из Ленинграда за своими детьми, чтобы забрать их обратно. В августе, одним из последних эшелонов, нас с матерью вывезли в Питер.

Помню бомбёжку на станции Малая Вишера, когда мы прятались под вагонами, а вокруг всё было красиво освещено яркими ракетами. (Несколько лет назад в Нью-Йорке я неожиданно встретил женщину примерно моего возраста, с которой, как оказалось, мы тогда ехали в одном вагоне.) Так, с горем пополам, в конце августа мы добрались до Ленинграда, а 8-го сентября немцы взяли Шлиссельбург и замкнулось кольцо Блокады.

Осень 1941 года была сухой и погожей. Бомбёжки становились всё чаще, к ним добавились артиллерийские обстрелы. Пайки урезались каждую неделю. К зиме вырубили все деревья на бульваре. Исчезли с улиц и дворов голуби, кошки и собаки. Располагавшийся неподалеку от нашего дома Андреевский рынок из праздничной выставки пищевого изобилия превратился в мрачную пустыню. По городу распространились упорные слухи, что детей воруют, убивают и продают потом на рынках в качестве телятины. Поэтому мать категорически запретила мне выходить на улицу. Отца ещё в августе отправили в Омск, куда была эвакуирована картографическая фабрика для срочного выпуска военно-морских карт, и мы с матерью остались вдвоем. Началась бесконечная, чёрная и голодная блокадная зима.

Пожар в доме в Ленинграде

Дом наш загорелся в январе 42-го года не от бомбы и не от снаряда. В квартире выше этажом умерла соседка и оставила непогашенной буржуйку, а гасить понемногу разгоравшийся пожар было нечем — воду тогда приходилось таскать из проруби на Неве.

В апреле 42-го через ладожскую Дорогу жизни нас отправили в эвакуацию в Омск, где уже работал отец. Машины шли ночью с погашенными фарами, чтобы, не дай бог, не заметил враг.

Многие при этом гибли, проваливаясь под весенний лёд. На восточном берегу Ладоги нас пересадили в товарные вагоны. В Омске первый год отец почти всё время был на казарменном положении — надо было срочно пустить фабрику. Мать сначала пошла работать вахтёром (за это давали рабочую карточку), а к 44-му году освоила специальность сначала корректора, а потом технического редактора в Гидрографии, где и проработала до пенсии. После войны она около 25 лет редактировала морские лоции, штурманские таблицы и наставления для мореплавателей. Вспоминаю, что уже через десятки лет, во время долгих плаваний на «Крузенштерне» и других гидрографических судах, открывая по ночам на вахте в штурманской рубке увесистые тома морских лоций, в выходных данных я не без гордости читал: «Технический редактор Р.М. Городницкая».

Эвакуация. Пребывание в Омске

В эвакуации в Омске я пошёл в школу, сразу во второй класс. Время было голодное. Немногие носильные вещи, захваченные из Ленинграда, довольно скоро пришлось поменять на продукты. Спасала посаженная нами картошка, которая заменяла всё. Там, в эвакуации, класса с третьего я пристрастился к чтению. В доме на Войсковой улице, где нас поселили, каким-то образом оказались подшивки старых журналов «Вокруг света», которые я перечитывал по многу раз, наивно мечтая о дальних путешествиях. Может быть, именно поэтому география стала моим любимым предметом. Сюда же, в Омск, был эвакуирован из Москвы Театр имени Евгения Вахтангова, так что первый мой выход в драматический театр состоялся в Омске. Было это, кажется, уже в 43-м году. На сцене шёл «Сирано де Бержерак» в переводе Щепкиной-Куперник. Мне посчастливилось месяца за два до этого прочесть однотомник Ростана, так что, всего «Сирано» я знал почти наизусть. В конце первого акта, действие которого происходит в театре, король проходит со свитой через сцену и спрашивает: «Что сегодня было на ужин?».

К всеобщей радости публики, актёр, игравший короля, под сильным впечатлением от собственного ужина, а возможно, и в мечтах о нём, неожиданно сказал: «Что сегодня было на ужин? Биточки!». Однако основу культурной жизни в эвакуации составляло кино. Его крутили в клубе гидрографии по два раза в неделю. И песни, впервые прозвучавшие с экрана, надолго овладевали зрителями. Помню, как поразил меня фильм «Большой вальс», как все мальчишки после фильма «Три мушкетёра» постоянно распевали на пыльных омских улицах бодрую песенку д’Артаньяна: «Вар, вар, вар, вар, вара, я еду на коне», но более всего запомнился мне Марк Бернес в фильме «Два бойца», с его знаменитой песней «Тёмная ночь». Кинофильм этот был особенно близок мне ещё и потому, что действие его проходило в недоступном для меня тогда Ленинграде.

Вместе с тем, когда я думаю об истоках авторской песни в нашей стране, полагаю, что её зачинателями были не только Булат Окуджава и другие авторы начала 60-х. Их предтечей в военные годы был и Марк Бернес с гитарой в руках, который, среди грохота бомб и снарядов «ревущих сороковых», впервые открыл для нас задушевную интонацию авторской песни. И если именно интонация, негромкий, но проникающий в самое сердце голос — отличительная особенность этого жанра, то Марка Бернеса можно с уверенностью причислить к одному из его основателей. И это в те времена, когда гитара ещё обличалась, как символ мещанства. Не случайно песня «Тёмная ночь», сразу же выделившись на гремящем фоне грозных и бравых военных песен, за несколько недель облетела всю страну, стала любимой на фронте и в тылу, породила массу весёлых и грустных пародий. Открыв для себя Бернеса этой песней, я стал буквально отслеживать все его роли. Оказалось, что удивительная и точная интонация его негромкого речитатива звучит во всех песнях, которые он поёт: и в кинофильме «Истребители» («В далекий край товарищ улетает»), и даже в не слишком удачной песне о Ленинграде («Слушай, Ленинград, / Я тебе спою / Задушевную песню мою»). Все песни он пел так, как будто сам их написал. При этом задушевность исполнения совершенно не зависела от сопровождающего инструмента: это могла быть гитара («Тёмная ночь»), рояль («В далекий край товарищ улетает») и даже гармошка («Тучи над городом встали»).

«Омские мальчишки объяснили, что значит быть «жидёнком…»

В Омске я впервые понял, что песня может не только радовать, но и вызывать чувство обиды и стыда. Еще в 42-м, в начале эвакуации, словоохотливые омские мальчишки в нашем дворе, обозвав меня «жидёнком», популярно объяснили, что это значит. Хорошо помню растерянные лица родителей, к которым я кинулся за поддержкой. Помню, как долго плакал и ни за что не хотел быть евреем, хотел быть, как все вокруг. Уже значительно позднее я узнал о нацистских песнях, распевавшихся в гитлеровской Германии, и понял, какой страшной может быть песня, призывающая к убийству и погромам.

Было трудно мне первое время
Пережить свой позор и испуг,
Став евреем среди неевреев,
Не таким, как другие вокруг,
Отлучённым капризом природы
От ровесников шумной среды.
Помню, в Омске в военные годы
Воробьёв называли «жиды».
Позабыты великие битвы,
Неприкаянных беженцев быт,
Ничего до сих пор не забыто
Из мальчишеских первых обид.
И когда вспоминаю со страхом
Невесёлое это житьё,
С бесприютною рыжею птахой
Я родство ощущаю своё,
Под чужую забившейся кровлю,
В ожидании новых угроз.
Не орёл, что питается кровью,
Не владыка морей альбатрос,
Не павлин, что устал от ужимок,
И не филин, полуночный тать,
Не гусак, заплывающий жиром,
Потерявший способность летать.
Только он мне по-прежнему дорог,
Представитель пернатых жидов,
Что, чирикая, пляшет «семь сорок»
На асфальте чужих городов.

«Пытался найти наш омский дом…»

Работая над автобиографическим документальным фильмом «Атланты держат небо...» (режиссёр Наталья Касперович), я со съёмочной группой побывал в Омске. Надо сказать, что в огромном промышленном городе я не узнал города военных лет, где прожил четыре года эвакуации. Пытался найти наш омский дом, но, видимо, его уже не существует. А проблемы того времени сохранились до сих пор.

Из всех дней, проведённых в Омске, отчётливо всплывает в памяти самое радостное событие — День Победы в 1945 году. Школы и госпитали работали. Помню, когда я учился во втором и третьем классах, мы читали стихи раненым. Время было очень тяжёлое, голодное. Первые диктанты писались в самодельных тетрадках из обёрточной бумаги. Но борьба с общим врагом и наша общая Победа над ним — объединяли людей.

Возвращение в Ленинград

В сентябре 45-го мы возвратились в родной Ленинград. Поскольку дом наш на Васильевском сгорел, отцу выписали ордер на комнату, разрушенную попаданием снаряда, в большом доме на углу Мойки и Фонарного переулка. На время ремонта нас почти на три месяца приютила семья Карцевых, с которыми мои родители познакомились в начале эвакуации, в товарном вагоне эшелона, идущего в Омск. Глава семьи, Георгий Николаевич, был старым морским волком и ещё до войны много лет проработал в Главсевморпути. Только в конце ноября мы с родителями наконец-то перебрались в собственную комнату в большой коммунальной квартире на Мойке, 82, где я прожил более десяти лет. Война для меня закончилась. Но её отзвуки ещё не раз возникали в моей жизни.

Мама

Моя мать, Рахиль Моисеевна Городницкая, умерла в ноябре 1981 года от очередного инфаркта. Сама она за всю свою жизнь, кроме повседневной работы и забот по дому, ничего не видела и, конечно, за границей не бывала, по морям не плавала. Последние годы мать мучили постоянные страхи за меня и за отца, превращавшиеся в нервную болезнь. Она боялась взять телефонную трубку, открыть дверь на внезапный ночной звонок. Когда я задерживался вечером в городе, могла часами стоять у окна, с тревогой вглядываясь в темноту. При этом к моим многомесячным экспедициям в Арктику и дальние моря она относилась спокойно, даже зная о риске во время погружений на подводных аппаратах. Всё это происходило, как бы вне её реальной жизни и не вызывало такого беспокойства, как мои вечерние опоздания.

Все невзгоды нашей семьи ложились на хрупкие мамины плечи. Её любили, кажется, все вокруг — и домочадцы, и соседи. Каждого вошедшего в дом она старалась прежде всего накормить, хорошо помня чёрные военные годы. Более всего боялась обременить кого-нибудь собой, причинить неудобство. Терпеть не могла долгов и внушила эту нетерпимость мне. В доме, несмотря на нужду, всегда поддерживала медицинскую чистоту. Она и умерла от того, что, почувствовав себя плохо и уже вызвав врача, вдруг решила вытереть пол, показавшийся ей недостаточно чистым. Её внезапная смерть, по существу, сломала отца.

Папа

Отец, Моисей Афроимович Городницкий, после ухода мамы потерял интерес к жизни, хотя был человеком любознательным и общительным. В январе 1985 года у него обнаружили рак лёгких, к сожалению, неоперабельный. Летом того же года мы с женой не без труда уговорили его переехать к нам в Москву (он долго сопротивлялся этому переезду, не желая уезжать от могилы матери). Скрывая от него смертельный диагноз и стараясь отвлечь от размышлений о болезни, я предложил ему написать воспоминания о его детстве и юности. Будучи человеком, приученным к порядку и каждодневному труду, он завёл конторскую книгу и начал аккуратно записывать туда свои воспоминания. Работал он, к несчастью, недолго.

6 мая 1986 года он умер на моих руках, от горлового кровотечения.

Отца никак не вспомню молодым:
Всё седина, да лысина, да кашель.
Завидую родителям моим,
Ни почестей, ни денег не снискавшим.
Завидую, со временем ценя
В наследство мне доставшиеся гены,
Их жизни, недоступной для меня,
Где не было обмана и измены.
Безропотной покорности судьбе,
Пренебреженью к холоду и боли,
Умению быть равными себе
И презирать торгашество любое.
Они, весь век горбатя на страну,
Не нажили квартиру или виллу,
Деля при жизни комнатку одну,
А после смерти — тесную могилу.
Чем мы живём сегодня и горим?
Что в полумраке будущего ищем?
Завидую родителям моим,
Наивным, обездоленным и нищим.

Воспоминания о родителях

Когда я думаю о счастливых семейных парах, в наше время достаточно редких и нетипичных, то всегда вспоминаю своих родителей. Сейчас они лежат рядом под одним надгробным камнем на Казанском кладбище в Царском Селе, и я рано или поздно думаю к ним присоединиться. Каждый раз по приезде в Питер, навещая их могилу, расположенную в конце еврейского участка, прохожу мимо древнего покосившегося и заросшего мхом могильного камня с изображением могендовида и надписями золочеными буквами по-русски и на иврите. Здесь похоронен в 1896 году лейб-гвардии фельдфебель Шимон Черкасский, видимо, выходец из кантонистов, отдавший жизнь за обретённую им негостеприимную родину. Заброшенная эта могила поневоле заставляет задуматься о собственной судьбе.

День сегодняшний

Однажды, питерский телеканал «100 ТВ» выпустил документальный сериал «Дети блокады», об известных жителях Петербурга, переживших её, в число которых попал и я. Съёмочная группа сначала снимала меня на 7-й линии, у ворот моего старого дома, а потом — в Музее истории Санкт-Петербурга на Английской набережной Невы, где есть большой отдел, посвящённый блокаде. Меня привели в маленькую комнатушку, имитирующую жильё блокадной поры: буржуйка, окна, заклеенные крест-накрест бумажными полосками, чёрная тарелка репродуктора на стенке — и усадили на узкую койку. «Подождите пару минут, — сказали операторы, — мы сейчас принесём камеру и будем вас снимать». 

С этими словами они вышли. Через две минуты в уши мне неожиданно ударил вой сирены, из включившегося репродуктора хорошо знакомый, как бы возникший из подкорки моей памяти, голос закричал: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Сердце моё бешено заколотилось. Я съёжился, обхватив голову руками. На глазах выступили слёзы. Оказывается, всё это время операторы снимали меня скрытой камерой, а потом вставили это в фильм. Ну и методы! Почти как у Анджея Вайды, в картине «Всё на продажу»! Через пару дней после показа этого фильма по телевидению, мне позвонила моя давняя приятельница, литературный критик Ирина Муравьёва: «Я хотела поговорить с тобой о блокаде, но видела по телевизору фильм и не буду тебя тревожить».

Текст к публикации подготовила Яна Любарская

Автор статьи выражает благодарность г-же Наталье Касперович (Гамбург) и г-же Елене Райской (Санкт-Петербург) за неоценимую помощь в подготовке этой публикации и самому г-ну Александру Моисеевичу Городницкому за то, что сразу откликнулся на мою просьбу дать интервью и написать предисловие для моей второй книги.

В данной статье автором также использованы материалы из книги А.М. Городницкого «Атланты держат небо…»: воспоминания старого островитянина / Александр Городницкий. 3-е изд., доп. и испр. — Москва: Яуза: Эксмо, 2016. — 480 с. — (Александр Городницкий). А также фото из личного архива учёного и барда.