Наш сегодняшний собеседник Мира Израильевна Зусман. Живёт в Полоцк. Скоро ей исполнится 100 лет, дай Бог дожить до 120! В её жизни отразилась сама история второй половины неспокойного 20 века. Я с интересом слушал её рассказ. У неё прекрасная память, мне казалось, что она может подробно рассказывать не то, что о каждом годе, о каждом дне своей жизни.

 

– Кто были Ваши родители?

– Папа был рабочий, работал в артели. В Полоцке мои родители живут с 1926 года. В 25-м году я родилась в Дриссе, есть такой город, ныне Верхнедвинск, а потом мы переехали в Полоцк.

Папу звали Израиль Михайлович Хойгин.

Маму – Сара Григорьевна Хойгина. Мамина девичья фамилия Гершевич.

Бабушку помню. Папину маму. Она была худенькая, маленькая и жила с папиной сестрой в Полоцке. Бабушку звали Райхе, а тётю – Тайбеле. Она была глухонемая. Бабушка обычно говорила на идиш бабушка говорила. Со мной можно было на идиш, и можно было по-русски. Я на идиш всё знаю. Я могу сегодня что хотите сказать.

Мы обменялись с Мирой Израильевной несколькими фразами на идиш. Я сказал, что говорю на идиш, но не с кем уже говорить.

Мира Израильевна ответила:

– Я тоже говорю на идиш. Правда, помню язык уже не так, как раньше.

Мы продолжили разговор о семье, в которой выросла Мира Израильевна.

– Мама была портнихой, но она шила не всем. Нельзя было шить в открытую, надо было налог очень большой платить. В 39-м году, когда присоединили Западную Белоруссию и Западную Украину, оттуда офицеры привозили женам отрезы шёлковые, такие, какие мы никогда в жизни не видели. Жена офицера принесёт отрез, мама сошьёт, она забирала платье и говорила подруге, что можно нести, Сара Григорьевна вам сошьёт.

В семье было двое детей. Я и Лёва, он старше на три года, родился 28 августа 21-го года.

– Дома отмечали еврейские праздники? – спросил я.

– Это же была Советская власть, – сказала Мира Израильевна таким тоном, как это я не понимаю элементарных вещей. Нельзя было, и нас отучили от всего. Фактически я выросла ничего не зная. Вот теперь у меня есть две племянницы, они живут в Израиле, и они мне могут что-то рассказать.

Хотя я знаю и другие семьи, где несмотря на запреты, отмечали еврейские праздники. Рассказывали детям о еврейских традициях. Но, вероятно, в семье Миры Израильевны многое было по-другому.

– Часто с ними разговариваете с племянницами?

– Почти каждый день. По планшету. Я, правда не очень знающий человек, могу только когда звонят, кнопку нажать.

– Дай Бог, чтобы каждый так мог.

– А дайнк, – «спасибо», сказала на идиш Мира Израильевна.

Я пошла в белорусскую, мне трудно было учиться. Потому что никто по-белорусски в семье не говорил, говорили на идиш. Пошла в школу, ничего не знала.

– Еврейские школы в Полоцке были? – спросил я.

– Была. Но я не пошла, не хотела. Хотела в русскую, а нас не принимали, евреев записывали в белорусские школы.

Взрослые чувствовали, что дело идёт к большой войне. Говорили, что будет, но не теперь. Мол, Сталин договорился с Гитлером и сейчас не будет войны. Но всё равно, все боялись. В Полоцке были польские беженцы, хотя и мало. Появились после 1939 года. От них мы узнали, что Гитлер убивает евреев, что надо уходить подальше от границы.

22 июня я сидела у нас дома вместе со своей одноклассницей. Мы обе решили пойти учиться в агрономический техникум. Там было отделение бухгалтеров. Мы хотели быть бухгалтерами, приготовили все документы. Это было в воскресенье и завтра начинала работать приёмная комиссия и мы должны были идти подавать заявление. И вдруг слышим по радио: «Включены все радиостанции Советского Союза». Мы остались сидеть перед радиоточкой. И объявили: «Сегодня, в четыре часа немецкие самолёты бомбили Киев». А это значит – война.

Мы решили подождать немножко, но знали уже, что оставаться в Полоцке нельзя.

Я не помню, где был папа, я с мамой жили в маленьком домике. Мы замкнули дом, я помню, как сегодня, висячим замком, и мама себе ключ повесила на шею. У неё было одно-единственное пальто, забрали его, подушку. И самое главное – документы. И побежали. Бежали до Невеля. Через лес, в лесу столько валялось одежды, пакетов, бери любой. Но никому это не надо, тяжело всем было. Творилось что-то страшное. Прибежали в Невель. Стоит поезд с военными и битком набит людьми. Они нас забрали. Военные кого только могли, тащили к себе в вагон. Только отъехали, налетели самолёты и стали бомбить. В наш вагон не попали, перед нами вагон был разбит вдребезги. Все погибли, а в наш вагон только осколки, были убиты люди.

Если только удастся уйти – решили мы – поедем в Саратов.

В Саратове жила мамина старшая сестра Лина. А больше у нас нигде и никого не было.

Старший брат в армии. Мы ничего не знали, где он и что с ним. Но остался живой. Прошёл всю войну, вернулся. Женился поздно в конце 49 года. Он военный был долго, когда демобилизовался, работал начальником отдела кадров на каком-то заводе.

Судьба отца? Когда началась война, мужчины побежали в военкомат, там образовалась очередь. И их домой уже не отпускали. Сразу отправляли в вагоны, а папа…, дело в том, что он был ранен ещё в 18-м году.

– Принимал участие в Гражданской войне? – спросил я.

– У него была огромная язва, пуля сидела в ноге. В армию его не взяли. Приехали мы в Саратов, а как он там оказался не знаю. Саратов стоит на Волге, на той стороне было немецкое Поволжье – город Энгельс. И в Энгельсе делали танки и папу забрали туда, он всю войну отработал на танковом заводе. Нас направили в Дурасовский район Саратовской области.

Местные жители говорили, что евреи – это черти с рогами. Они боялись нас. А когда мы должны были приехать, лежали за рельсами и оттуда выглядывали, кто выходит из вагонов, а когда увидели, что вышли нормальные люди, такие же, как и они, подошли к нам и стали говорить: «Ой, вы же нормальные люди, такие же, как и мы, а мы всегда своих детей пугали, что евреи – это черти с рогами».

Мама пошла на работу. Правда, на недолго. Но фактически, она не знала русский. Папа был отсюда, он знал и белорусский, и русский, а мама была из Латвии, знала латышский, немецкий, идиш, а русский не знала.

Она была очень добрая и очень быстро ко всему привыкла.

Уже на следующие годы – посеяли кусочек огорода. Картошка там не росла, росла пшеница. Но мы её не сеяли.

В 42-м году, когда немцы приближались к Волге, я по линии райкома комсомола была отправлена на окопы. Ночью оттуда возвращаться было не так страшно, потому что шли все вместе через лес. Приходила домой, ложилась спать. Мама старалась печку вытопить, чтобы дома было тепло.

А утром, часов же не было, а не дай Бог опоздаешь на эти окопы, тогда тебе могли что хочешь приписать. И мама щупала печь, если печка уже остыла, говорила: «Быстрее, Мира, поднимайся и надо бежать». Кушать нечего было. Что-то готовили из очисток, и очисток же не было, потому что картошку съедали всю.

На окопах я работала пока от Сталинграда не отогнали немцев.

От брата долго не было писем. Папа как-то шёл по Энгельсу. Его догнала какая-то женщина и говорит: «Вы не переживайте, Ваш сын живой. Он придёт».

– А женщина откуда это знала?

– Он хотел у неё спросить: кто вы, расскажите, она сразу куда-то исчезла.

В Дурасове я жила до 1946 года. Работала при психбольнице шесть месяцев кассир-счетоводом. Потом я поехала в Саратов сдавать отчёт, а там одна женщина говорит: «Ну, что ты сидишь в этой своей Дурасовке, сейчас у нас в Саратове можно пойти учиться в медицинское училище – двухгодичное, на отделение лаборанток». Подала документы и поехала домой. И забыла про это. А 26 августа 1946 года меня вызвали.

– Как вы праздновали День Победы?

– Я была послана уполномоченной по линии райкома комсомола на проведение посевной. Жила у хозяйки. Ездила вместе с трактористкой. Вспахивали землю, сеяли. И вдруг к нам мальчишка приехал на лошади. Там ещё был мужчина, уполномоченный по линии райкома партии. Этот мальчишка нам сказал: «Чтобы вы немедленно оделись и поехали в район». Я пришла домой. Одеть нечего, обуть нечего. Хозяйка открыла сундук, вынула новые валенки, на них одела галоши, дала мне обуть и вынула из сундука овчинный кожух. Я одела и поехала, и мужчина тоже. Приезжаем, нам говорят: «Возвращайтесь скорее домой и скажите, что День Победы наступил». Все плакали, обнимались, целовались.

Я закончила медицинское училище, мне два года надо было отработать в Екатериновском районе Саратовской области. Там был зерносовхоз «Индустриальный». И больница на 25 коек.

Я приехала туда, мне дали место в комнате на первом этаже, комната была на четверых.

Чтобы пройти в мою комнату, надо было идти мимо морга. А молодёжи собираться негде было, и они собирались у меня. Они приходили, мы разговаривали, а когда уходили все вместе, говорили: «Мира, иди закрывай за нами дверь. Я закрывала дверь палкой. А потом они подходили к моему окну и кричали: «Мира, ты живая?» «Живая я, куда я денусь?». Я не боялась ничего.

– Когда вы вернулись в Белоруссию? – спросил я.

– Папа всё время говорил, что хочет умереть на родине. Ко мне приехал брат, он был военный, и пошёл к нашему главврачу, поговорить с ним: «Отпустите мою сестру пораньше». И тот согласился. А перед этим брат поехал в Полоцк. Тут у меня жили две тёти, мамина сестра с дочкой и папиного брата жена с двумя детьми. Жили в кадетском корпусе. У них была комнатка и все там стали жить вместе.

Папа с мамой ещё оставались в России. Я им сообщила, что в Белоруссии лучше, чем в России. Я приехала в 50-м году, уже карточек не было. Можно было купить сгущённое молоко в банках, консервы, крабы. Не главное в еде, но всё же показатель.

Моя тётя работала главным бухгалтером в Полоцке в здравоохранении. Я пришла, она мне сразу говорит: «Завтра ты можешь выходить на работу в малярийную станцию»

Малярия косила всех. В деревню зайдёшь брать анализы, если один болен, значит всех в деревне била лихорадка. Это было что-то страшное. А потом узнали, что малярийный комар является разносчиком малярии и тогда стали осушать болота. Уже в 53-м году исчезла малярия. Ни в одной деревне малярии не было.

Приехали родители, тут были бараки, и в бараках им дали комнату. В основном все жили тогда в бараках.

Папа работал жестянщиком, но в 54-м году он умер. В Полоцке похоронен на Красном кладбище. Мама ещё жила со мной. Я отработала в санстанции в общей сложности 37 лет.

В 42 года вышла замуж за вдовца. У меня нет детей. Так сложилось. Я вырастила подчерицу.

– Вас поддерживает Хэсэд?

– Да, спасибо ему. Они меня поддерживают сильно. Очень хорошие женщины, ухаживают за мной.

Мира Израильевна пригласила нас на своё столетие, которое собирается отметить в начале следующего года. Дай Бог Вам здоровья. На юбилее непременно будем!

Аркадий Шульман