Рассказывает Фаина Владимирова

Передо мной фотографии из семейного альбома Фаины Моисеевны Владимировой. Здесь запечатлена практически вся её жизнь. Со сложными виражами судьбы. А у кого из военного поколения, судьба была предсказуемой и гладкой?

 

Сегодня, кажется, что годы летели незаметно. Фаина Моисеевна, теперь уже по мужу Владимирова, всё та же оптимистка. Уверенно смотрит не только в объектив фотоаппарата, но и на саму жизнь. И только она сама и её близкие знали, сколько пришлось ей пережить, перетерпеть, чтобы прожить достойную жизнь, вырастить детей, увидеть внуков и правнуков.

Впрочем, о своей жизни Фаина Моисеевна рассказывает сама.

– Я довоенная, 1938 рождения.  Детские воспоминания очень избирательны. Мы запоминаем наиболее яркие моменты тех лет. У меня детство пришлось на войну. Мне было всего три года, но мне кажется я помню, как немцы начали бомбить Городок.

Мы жили тогда на Заречной улице. Это напротив нынешнего автовокзала. Там был большой луг, на котором пасли лошадей. У меня осталось в памяти, как убитая упала белая лошадь. Мама говорит, что ты не должна это помнить, ты же маленькая была совсем, но мне кажется, что я это помню.

– Расскажите о своих родителях.

– Мама белоруска, Анна Андреевна, девичья фамилия Кухарева, 1919 года рождения. Перед войной нигде не работала. Наверное, некогда было чем-то ещё заниматься, кроме нас, пятерых детей. Началась война, старшему брату девять лет, второму брату – семь, сестру – пять, мне – два с половиной, а младшей дочке, которая сейчас живёт в Городке, было две недели. Она родилась 8 июня 1941 года.

Папа работал в какой-то мастерской. Моисей Хаимович Перлов. Он с Городка.

Мама родилась в Городокском районе в деревне Смоловка. Когда они были детьми, родители отца жили на хуторе. Это, наверное, был Бескатовский сельский совет. Папа и мама там встретились, подружились, потом женились и нарожали нас пятерых. Я говорила маме, если бы наш папа вернулся после войны, нас, может быть, ещё было бы пятеро.

Дедушку по отцовской линии я не знала. Он умер до войны, а бабушка Зелда увидела войну. Она с детьми жила в деревне.

Папу на войну не взяли, потому что нас было пятеро малолеток. Но когда началась эвакуация из Городка, мы не смогли эвакуироваться. Не знаю почему так получилось, но мы остались в Городке.

Папа, конечно, не мог оставаться с нами вместе. Кругом же знали, что это еврейская семья.  Он ушёл в партизанский отряд имени Кутузова. У нас есть из архива минского документы. Так получилось, что папа погиб в 1943 году. Потом уже узнала мама, что это были Щелбовские леса, там была сделана большая братская могила. 

Но, наверное, в 1961 году её разрывали, перезахоронения были, и мама со своим старшим братом туда поехали. У меня, как раз первая дочка родилась. Они привезли в урночке земли и сделали захоронение в Смоловке. Поставили памятник. Это наше теперь семейное кладбище, там и мама, там и брат.

После того, как папа ушел к партизанам, мама забрала нас всех и решила пойти в другую деревню, где нас не знают. Как она говорила, были мы много где, и в лесу сидели, и к партизанам прибивались. Было много событий. Но в конце концов, оказались где-то в чужой деревне: большущий дом, людей было много, спать было негде, мама пыталась нас всегда под кроватью положить.

Название этой деревни не помню. Плохо, когда мама была жива, мы не расспрашивали, не записывали. А сейчас спросить не у кого. Мы долго на одном месте не задерживались.

Из деревни в деревню переходили, чтобы никто нас не узнал. Помню, что мама нам всегда завязывала платочки, чтобы не было видно, что у нас чёрненькие волосики. Она сказала, что было такое время.

Когда немцы грабили деревни, чтобы себя прокормить, и везли обозы, это я от мамы помню, людей выгоняли на дорогу, потому что они боялись, что партизаны отобьют у них эти обозы. Люба моя вспомнила, у неё тогда нога болела, осколок был в пятке, она шла и плакала, говорит: «Меня немец поднял и посадил на телегу и сказал: “Юде”».

Теперь, став взрослыми людьми, думаем, как она ее пеленала. Как она и чем её кормила. И мама рассказывала, сколько раз ходивши там, бродивши, попадали в облавы, а видно же, дети…

И мама ещё говорила нам, собирались люди перейти линию фронта через озеро, и мама решила, что тоже пойдёт с ними. Нам опять не повезло. Была зима. Но лёд видно был не очень крепкий, провалился в полынью брат. Не старший, второй брат, Женька. Это была ночь, мама говорит самолёты летают, костёр разложить нельзя. Но в лесу люди собрались, сделали кольцо и всё-таки разложили костерок.

– Помогли друг другу…

– Помогали. Но дело в том, что мы опять не перешли линию фронта. Мы всё равно остались на оккупированной территории. Тот, кто мог, тот и пошёл. А ещё мама рассказала очень страшный эпизод, что были и те, кто маленьких деток бросал, чтобы не мешали переходить.

– Было и такое?

– Было и такое. Сажали под деревья и уходили. Зима. Детей на гибель оставляли. Но как мама говорила, погибать, значит вместе.

Однажды мы попали в такую ситуацию, когда нас могли расстрелять.

После того, как не перешли линию фронта, куда было деваться? И мама решила идти на хутор, где жили родители отца моего, её мужа, это далеко от Городка, бабушка Зелда и ещё дядя Цодик – папин брат, тётя Феня. Они были молодые ещё. Но мы не дошли. Была облава, собирали всех, не только евреев, но и русских. Был амбар большой, где-то в деревне. Мы попали в этот амбар. Там было много людей. Там уже была, и наша бабушка Зелда и дядя Цодик там был. Все там уже были.

Всех нас закрыли в амбаре. Охранял местный полицай. Но ночью он открыл его и сказал: «Завтра вас сожгут всех. Открыл дверь и ушёл сам и не закрыл амбар. Кто мог – уходил. Мама говорила, в облаву в основном попали женщины с детьми и больные старики. И дети бабушкины не пошли.

Бабушка Зелда ходить не могла. Дети не хотели её оставить. А бабушка Зелда маме сказала: «Ты забирай детей и уходи». И мама пошла. Мы опять живые.  Амбар этот не сожгли, утром погнали всех пешком в Городок, кто не мог идти, тех расстреливали по дороге. В Городке на Воробьёвых горах всех расстреляли. Может, по дороге кто куда смог убежать, этого я вам рассказать не могу.

– А почему мама не хотела к своим родителям с вами уйти? Она боялась туда идти?

– Там в деревне знали кто мы и скрываемся.

Мама уже пошла туда, когда узнала, что Смоловка освобождена. Помню этот эпизод. Я уже подросла. Шли пешком. Дорога была грязная. Люди идут впереди. Мама же меня нести не могла. Было кого нести, была маленькая. Когда на облавах мы были, меня держала на руках мамина сестра Лиза. Мне было приказано её называть мамой. Потому что немцы забирали молодёжь в Германию. Чтобы Лизу не забрали, она держала меня, как дочку. Я стояла сзади и всё время говорила: «Мама, мама», потому что немцы спрашивали: «Кто это?».

Когда мама узнала, что Смоловку освободили, пошли, конечно, пешком, и помню хорошо, как я ревела. Заморилась, устала. Они останавливались и ждали меня, чтобы я их догнала. Я же была разумная. Они останавливались, и я садилась на землю. Думала пожалеют. Они ждали меня.

– Люди помогали?

– Помогали, наверное, а как бы мама прожила. Я всё время говорю, кому-то было надо, чтобы мы жили. Потому что мама говорила, мы в таких были передрягах, могли погибнуть не один раз. Но оставались живыми.

Пришли мы в Смоловку. Бабушкиного дома нет. Нам дали чей-то дом. Я его помню. Хороший большой дом. Семья была в эвакуации. Потом они вернулись, и нас, конечно, выселили. Вдоль озера сохранился четырёхквартирный дом, и нам дали там квартиру, мы там долго жили. Мама пошла на работу в колхоз. Капусту всё время приносила.

Нас пятеро детей. Один одного смотрели. Мама уходила рано. Она всегда топила очень рано печку, чтобы идти на работу и рано закрыла трубу. И мы, однажды, все угорели. Я только помнила, что у меня была мокрая голова. Нас мыли, мочили и было очень холодно. Дверь была открыта на улицу. Это зима.

– Кто-то из партизанского отряда, где отец воевал, приходил к вам, рассказывал что-то, помогал?

–Ничем нам не помогали. Мама работала, потом брат старший подрос. Единственное после войны, как семье погибшего дали корову.

В Смоловке было школа-десятилетка. Здание обыкновенное, деревянное. Парты потом появились, чернильницы были невыливашки. Мы ими брызгались, баловались. Ручки были деревянные и перышки. Тетрадки я хорошо помню. Знаете, такие пакеты коричневые, бумажные. Мы их разрезали, эти листики сшивали, делали тетрадки, на них писали.

В классе были разновозрастные дети. Со мной учился Володя, он в четвёртом классе бросил школу, потому что у него уже была подруга, и ему уже было не до учёбы. Брат мой старший окончил 7 классов и где-то в Полоцке или Орше было ФЗУ, он там учился, потом армия.

Я там окончила 10 классов. Сестра окончила 10 классов и вышла там замуж. Сейчас живёт в Смоловке. Братья поженились. Один жил в Стадолище в Городокском районе.

Я поступила в фельдшерско-акушерскую школу в Витебске и осталась здесь. Мама жила всё время в Смоловке со старшей дочкой.

– Мама второй раз замуж так и не вышла?

– Находились, мама говорила, но она не хотела.

– Она похоронена в Смоловке?

– В Смоловке, там, где папина урна, там и похоронили маму рядом. И старший брат умер молодым, тоже там похоронен. И второй брат жил в Смоловке, заведовал пилорамой.  Потом заболел в 60 лет. Онкология.

– Детские невзгоды сказались на здоровье людей.

– Наверное. Детство голодное, холодное. Одеваться не во что. Люба была на первой смене в школе, я – на второй. Она прибегала домой, переодевалась, я одевала её одежду и бежала в школу.

Мама сшила бурки, строчила на машинке – это была наша обувь зимой.

– Ваша дальнейшая судьба?

– Вышла в Витебске замуж. Родила двух девочек.

Сорок лет отработала в областной больнице.

Старшая дочка работает в гимназии, математик. Младшая – работает в Чашниках в музыкальной школе.

– Внуки? Взрослые?

– Конечно.

– Может и правнуки есть?

– Четверо правнуков.

– Вы богатый человек.

– Старшей правнучке моей четырнадцать лет. Вот такая богатая.

– Дай Бог прожить Вам до праправнуков.

Аркадий Шульман