Все мы помним события нашей жизни, что-то лучше, что-то хуже. Но даже если люди долгие годы живут вместе, они могут рассказать об этой жизни по-разному. У каждого свои воспоминания. Часто чужие воспоминания становятся нашими, в словах живых мы слышим то, что рассказывалось уже ушедшими от нас. Семейная история состоит из реальных событий и легенд.

 

И у каждого своя Великая Отечественная война, и у тех, кто пережил её, и у тех, кто знает о ней по рассказам, книгам и кино. Надо сохранять всё – в том числе, что и как запомнилось. Поэтому в очерке несколько раз повторяется рассказ о начале войны и эвакуации. И каждый раз мы слышим что-то новое. И историю скитаний Абрама тоже каждый рассказывает по-своему. Впервые всего несколько лет назад мы услышали, как ее рассказал сам Абрам, и записали, что смогли запомнить.
Текст письма с сохранением орфографии оригинала:
«у нас все в порядке. Фирочка я знаю что у тебя сейчас много забот может быть сумеешь вырвать несколько минут и написать мне как Алла чуствует себя как маленький сосёт ли ой как хочетц все знать.
Вот мои дорогие примите от нас еще раз поздравления и самые лучшие пожелания.
будьте все здоровы и счастливы. привет от всех все очень рады за Аллочки. Целую мама бабушка и прабабушка.»
Это отрывок из письма, которое написала моя бабушка Соня, Софья Иоселевна Лейтес (Иоффе), когда родился мой младший сын, ее второй «правнукеле». Не знаю, умела ли она писать и читать на идиш, но её родным языком, разговорным, точно был идиш. По крайней мере, именно на нём они с дедушкой говорили дома, особенно, когда они не хотели, чтобы мы, внуки, поняли их. Правда, когда я подросла, бабушка и со мной иногда говорила на идиш, чтобы не всегда могли понять мои двоюродные сестры, которые были значительно младше меня. Я понимала далеко не всё, но смысл улавливала.

Однако помню, что вне дома они старались говорить по-русски, чтобы люди не подумали, что они евреи. Вряд ли их можно было принять за кого-то другого, но так им, наверное, было спокойнее. Тем более, что это было начало и середина пятидесятых годов. Когда мне было лет семь-восемь, я завела маленькую «Тетрадь для записи слов», размером в четверть обычной тетради, и русскими буквами записывала выражения, которые слышала от них и которые бабушка с удовольствием мне переводила. А услышанное мной «цорес егорович» вместо «цорес ви холц» (горя так много, как дров) с легкой бабушкиной руки стало семейной поговоркой.

Моя бабушка родилась в 1899 году в Витебске, где она жила, росла и вышла замуж за моего дедушку Арона Абрамовича Лейтеса. Дедушка родился в местечке Хиславичи в зажиточной семье. Он ходил в хедер, но учился и вел себя плохо, за что и был исключен. (Удивительно, но я никогда не встречала более тихого и застенчивого человека, чем дедушка.) Родители отдали его учиться к часовому мастеру и ювелиру, и Арон стал хорошим часовым мастером и мастером по ремонту точных приборов, а также оценщиком старинных ювелирных вещей. Рассказывая про бабушку, я всегда вспоминаю дедушку, –  если бы он был жив, это письмо всё равно было бы написано бабушкой, но от них двоих. Они были влюблены друг в друга до самой смерти. Дедушка ушёл первым...

У бабушкиного отца было пятеро детей, два старших брата от первой, умершей, жены и от второй жены – трое. Когда и их мама умерла, все заботы по дому легли на плечи старшей  девочки Сони. Дома научили её читать и писать. Все остальные дети учились в учебных заведениях. Семья хотела эмигрировать в Америку, но у Сони болели глаза, был блефарит, и ей не дали визу. Старшие братья уехали, а отец с младшими остались в Витебске.

Став старше, Соня начала работать продавщицей в мануфактурном магазине, а выйдя замуж с работы ушла, была домашней хозяйкой, но при этом очень активным человеком, как тогда говорили, общественницей. Например, во дворе дома, где они жили, разбила клумбу, посадила на ней цветы и ухаживала за ними.

У бабушки был властный характер, но авторитет дедушки был непререкаем. Она пугала своих детей тем, что расскажет папе, как они себя плохо ведут, хотя они знали, что добрей папы на свете никого нет. А папа просто говорил: «Дети, как вам не стыдно? Вы не слушаетесь маму». И им, действительно, становилось очень стыдно.

Соня и её сестра Маруся (Мириам) играли в Витебске в любительском русско-еврейском драматическом театре. Бабушка в спектакле «Любовь Яровая» играла машинистку Панову, а Маруся – Любовь Яровую. Их обеих приглашал в свой театр Соломон Михоэлс, но мужья не разрешили. Подростком, услышав рассказы об этом и ничего не зная о судьбе Михоэлса, его театра и членов Еврейского антифашистского комитета, я спросила дедушку, почему он не разрешил, на что мой рассудительный дедушка ответил: «И где этот театр?.. И где эти артисты?..»

У бабушки до старости сохранилась потрясающе поставленная дикция, старая актёрская школа. В те дни, когда её больные ноги позволяли ей спуститься по лестнице и выйти посидеть на лавочке возле своего первого подъезда (она была очень авторитетной среди других бабушек, она вообще была мудрой), её слышно было даже у последнего подъезда.

Бабушка и дедушка вырастили троих детей: моя мама Эсфирь (Фира), названная, видимо, в честь её бабушки, Сониной мамы, средний сын Абрам (Бома) и младшая дочка Анечка, названная в честь дедушкиной умершей младшей сестры Хаи (Ханы).

18 июня 1941 года Бому отправили на месяц в санаторий «Крынки», так как у него обнаружили туберкулёзный процесс в лёгких. Затем он должен был поехать в пионерский лагерь «Артек». Его наградили этой путевкой за активную работу в школе. Санаторий находился за Минском, на границе Западной Белоруссии с Польшей.

Вспоминает Эсфирь Острова

Абрам и мы

 

И вот началась война. Витебск стали бомбить в первый же день. Наша семья и семья тёти Сони были очень дружны. Тётя Соня, как старшая сестра моей мамы, дала команду, чтобы мы все собрались у неё, звучало это так: «Погибать, так всем вместе!» Немцы стремительно приближались к Витебску. От Абрама не было никаких вестей. Все обезумели от ужаса. Но тётя Соня сказала: «Не двинусь с места, пока не вернется Абрам!»

Уходили в эвакуацию последние поезда. Прибежал родственник дяди Лёвы, я точно не помню, его родной или двоюродный брат, и сказал: «Завтра уходит последний состав. Это открытые товарные вагоны. Если вы завтра утром не будете не вокзале, вы останетесь здесь, и все погибните». Все ревели. Соня опять сказала, что без Абрама она не двинется с места. И тогда прозвучал последний аргумент: «Если будете ждать Бому, погибнут ещё двое твоих детей!» Тогда Соня выдвинула последнее условие – она поедет только с семьей Маруси. Папа сказал, что это очень трудно, но он попробует.

Утром мы все были на вокзале. Мой папа успел сбегать домой и взять наши документы. Нас погрузили в товарный вагон. Людей туда набилось так много, что можно было только стоять или сидеть. Соня успела взять с собой какие-то вещи. А мы – мама, папа, Яша и я  – как были одеты, так и отправились. Через два дня Витебск был взят немцами. А наш состав потянули на восток.

Наш вагон был довольно близко от паровоза, и нас всё время посыпало копотью. Все были страшно измучены. Но самое страшное нас ждало впереди. Мне тогда было девять лет, а Яше шестнадцать. Под городом Великие Луки (этот город и этот день я вижу чётко, как будто это было вчера) нас начали обстреливать немецкие самолёты. Поезд остановился в поле. Раздалась команда всем выбежать из вагонов и рассыпаться по полю. Мы бежали так, что, казалось, земля уходит из-под ног. А над нами низко на бреющем полёте летали немецкие самолёты. Они стреляли по бегущим и бомбили состав. И в это время началась гроза. Это было что-то похожее на ад. Летали шаровые молнии. Шёл проливной  дождь. И это было, как оказалось, наше спасение. Немцы не успели разбомбить паровоз. Они из-за грозы вынуждены были улететь. По полю бегал какой-то мужчина и кричал, чтобы все двигались к поезду. Кто остался  в живых, побежали к вагонам. Часть вагонов была разбита. К счастью, это были хвостовые вагоны. Состав уцелел. Но путь к этому составу забыть нельзя, он был весь усыпан трупами людей, стонали раненые. Вся эта дорога была в крови. Раненых оставили в поле. А уцелевших посадили в оставшиеся пять вагонов. И теперь все поместились в них. Состав двинулся дальше, а над нами продолжали летать шаровые молнии, и лил дождь.

Мы ехали неделю. На станциях выходили, чтобы приобрести хоть какую-то еду. Когда закончились взятые с собой деньги, на продукты меняли часы, какие-то украшения. Однажды был такой трагикомичный анекдот. Мой папа на какой-то станции выменял свои часы на несколько буханок хлеба. Дядя Лева был с ним. Папa отдал эту сумку с хлебом дяде Лёве, а сам побежал за кипятком. В этот момент какие-то мальчишки вырвали у дяди Лёвы из рук эту сумку с хлебом и убежали. Вернулся папа, Лёва стоит и плачет. Папа обложил Лёву матом. Это Лёву потрясло ещё больше. Папа еле успокоил его. Сели опять в вагоны. Все расстроенные. Есть нечего. Лёва всё плачет. Папа его успокаивает и всё время извиняется, что обругал его. На следующей остановке Лёва дал папе какое-то колечко, и его удачно поменяли на продукты. Все были счастливы и уже со смехом вспоминали тот мат, который впервые в жизни вырвался у моего отца. Это, наверное, особенность евреев: грусть и юмор сопутствуют им всю жизнь и помогают выживать.

Наш состав прибыл на станцию Баланда Саратовской области. Начали распределять на поселение. Нас разлучили с семьей Сони. Её оставили в Баланде, а нас – маму, Яшу и меня – отправили в село Екатериновка. Папу военкомат призвал в железнодорожные войска, так как по возрасту он не подлежал призыву в действующую армию. Он был 1894 года рождения. Нас разместили по домам. И надо честно сказать, что жители очень помогли нам. Дали одежду, одеяла, подушки, какую-то обувь. В колхозе работали с рассвета и до заката.

Мама написала письмо с просьбой разрешить ей с детьми переехать в Баланду. И нам разрешили. Мы вновь воссоединились с нашими родными.

Лёва был часовым мастером, он  обслуживал госпитали. Мама работала кассиром в кинотеатре, Фирочка – в госпитале. Мы с Анечкой учились в школе, Соня вела хозяйство. Все мысли были об Абраме.

В годы войны был организован комитет по розыску пропавших родственников. Туда периодически посылали запросы об Абраме. Одновременно написали письмо Науму (младшему брату наших мам Сони и Маруси) в Москву. И он начал поиски Абрама по всем детским домам Москвы и Московской области.

 

Шёл уже 1943 год

 

Наш Яша, как потом выяснилось, подружился с местным подростком. Его звали Леша Гришко. Оба задумали бежать на фронт. Явились в военкомат и заявили, что они сироты, живут у добрых людей и хотят бить фашистов, так как они уже достаточно взрослые. Им поверили, и вдруг у нас исчез Яша. Все сходим с ума. У мамы были сплошные истерики. Соня, ничего не зная об Абраме, уже рыдала по поводу Яши.

Через месяц мы получили письмо от него, что он жив, здоров и находится в танковом училище (я точно не помню, кажется, г. Аткарск). Радости не было конца. Мама написала письмо на имя начальника училища с просьбой разрешить навестить сына. Разрешили. И мы с мамой поехали туда. Были там сутки. Мама сама, своими руками, привезла в качестве подарка сыну мешочек махорки. А ведь она всё время боялась, чтобы Яша не закурил.

В конце 1943 года мы получили письмо, в котором Яша сообщал, что ему присвоено звание младшего лейтенанта, и их отправляют на фронт. Покой потеряли до конца войны. Он шёл с боями с Первым Белорусским фронтом. Участвовал в тяжёлых боях за Познань. Три танка, на которых, один за другим, воевал Яша в этих боях, были подорваны. Все его бойцы погибли. Командир подразделения кричал ему, чтобы он брал ещё один танк и шёл в бой. «Нет, – сказал Яша, – не пойду. Мне не с кем идти, у меня даже башенного стрелка нет». «Как это так, все погибли, а ты остался живой?!» – продолжал кричать командир. Он остановил проезжающий танк и приказал бойцам расстрелять Яшу, на что один из бойцов ответил ему: «Мы тебя сейчас самого расстреляем!» После этого командир утих. Яша взял под командование четвёртый танк, сказав, что надо говорить по-человечески, а не орать, ему дали бойцов, и он пошёл в бой, в котором и был тяжело ранен. Его танк подбили, он загорелся, и Яшу успел вытащить из танка Лёша Гришко, с которым они всю войну так и провоевали рядом и потом дружили всю жизнь. Леша окунул горящего Яшу в оказавшийся там рядом какой-то водоем, что и спасло ему жизнь.

А мы долго не получали от Яши писем, и все очень волновались. Вдруг приходит письмо из госпиталя от имени Яши, но написанное не его почерком, в котором говорилось, чтобы мы не волновались, он жив, всё в порядке. Мама не могла поверить, что это так, и написала письмо в госпиталь, чтобы удостовериться. Начальник госпиталя ответил, что Яша жив и что командование благодарит его маму за такого хорошего сына. И прислали продовольственную посылку. Это письмо долгое время хранилось у мамы, а сейчас вместе со всеми его орденами и медалями по завещанию Яши – у его внука Мити.

После госпиталя Яша вернулся в часть, и его послали в Киев с эшелоном танков, которые ещё можно было отремонтировать. Это было что-то вроде отпуска, чтобы он мог отдохнуть. Яша сдал эшелон на ремонтный завод и шёл по улице. Навстречу ему идёт какой-то мужчина. Они прошли мимо, а потом одновременно оглянулись и бросились друг к другу. Это был наш папа, он в это время тоже был в Киеве, куда был направлен ремонтировать железнодорожные пути.

Яша брал Берлин. Расписался на Рейхстаге. Был ранен. Но, как говорила мама, если он вернулся, значит – дважды рожденный.

По окончании войны Яша был назначен военным комендантом Каунаса. Он рассказывал, как проходили там выборы. Литовцы не хотели голосовать, и им было сказано, что, если они не придут на избирательные участки, к их домам будут подогнаны танки, которые будут в них стрелять.

 В 1946 году Яша, по его заявлению, был демобилизован. Поступил в радиолокационный техникум. Окончил с отличием. Без экзаменов был принят в Энергетичecкий институт на вечернее отделение. Работал по специальности, со временем возглавил отдел большого КБ. Стал лауреатом Ленинской премии. Был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Умер в 1999 году.

А Абрама нашёл дядя Наум. Он по радио услышал передачу о каком-то детском доме. И прозвучала фамилия Лейтес. Говорили о мальчике, которого в тяжёлом состоянии партизаны переправили через линию фронта. Наум поехал в этот детский дом, чтобы убедиться, что это наш Абрам. И когда убедился, он написал Соне. Соня получила письмо и, прочитав его, упала. Нам Абрам никогда не рассказывал о том, что с ним было, мы всё узнавали со слов Сони.

А было так. (Как запомнилось из рассказов Сони.) Абрам решил двигаться к Витебску. Пешком. Однажды он наткнулся на немцев. Они схватили его и заставили говорить по-немецки слова. Избивали за каждое неверно произнесенное слово. Без сознания они его бросили. Его нашли партизаны. Переправили в деревню. Его прятали местные жители, передавая из дома в дом. Ведь его физиономия не вызывала сомнения, что он еврей. У него начался кашель. Его нужно было срочно переправить через линию фронта. И одна женщина, белоруска, взялась за это. Рискуя жизнью, она переправила его через линию фронта.

Так он попал в детский дом. Ну, а дальше он отлично наверстал упущенные годы учёбы, сдал экстерном экзамены за десять классов. Поступил в Высшее техническое училище им. Баумана, который блестяще окончил. Он жив, здоров и счастлив.

Вспоминает Анна Кожевина (Лейтес)

Помнится день объявления войны 22 июня 1941 года.

Мы жили в г. Витебске на улице Володарского в двух смежных комнатах. В нашей комнате собрались все взрослые нашего коридора. Все со слезами и ужасом слушали сообщение диктора и смотрели на радиопродуктор – круглая чёрная тарелка, внизу надпись «Завод им. Калинина». Я сидела на диване, было страшно, так как взрослые женщины плакали. Очень плакала мама. 18 июня Бому отправили в санаторий «Крынки», так как он перенёс зимой воспаление лёгких, на месяц. Затем он должен был поехать в пионерский лагерь «Артек». Его наградили этой путевкой за активную работу в школе. Бома был председателем совета дружины школы. Санаторий «Крынки» находился за Минском, на границе с Западной Белоруссией.

На другой день родители детей, уехавших в санаторий, собрались и пошли в горком партии, узнать, когда привезут детей, ведь немцы уже захватили Западную Белоруссию. Но ответа не давали, транспорта не выделяли. Всем было не до детей. Каждый день атаковали официальные учреждения, но безуспешно. В один из дней родители в горкоме встретили директора санатория и старших вожатых. Эти воспитатели сказали, что приехали за транспортом для вывоза детей. Все поняли, что дети брошены.

Папу назначили ответственным за вывоз музейных ценностей из Витебска, эвакуацию их. Папа работал в музее, занимался реставрацией редких хронометров, часов, точных приборов.

Мы, дети, бегали по улицам и смотрели, как под конвоем ведут шпионов и диверсантов, и на отряды молодых ребят, направлявшихся к военкомату.

Папа однажды пришёл и сказал, что нас берут для сопровождения музея. Мама отказывалась ехать без Бомы. Её все убеждали ехать, говорили: «Потеряла сына, потеряешь и красавицу дочь Фирочку. Немцы зверствуют, убивают всех, особенно евреев». Папе разрешили взять с собой и семью тёти Маруси.

Утром мы отправились на вокзал. Брать с собой ничего не разрешили. Мама каждому сшила мешочки (их называли «байтеле»), положила туда документы и повесила на шею.

Поезд с музейными ценностями состоял из теплушек без крыши. Место напротив двери одного из вагонов, на полу, дали нам. Мы просидели ночь, было холодно, шёл дождь, поезд не отправлялся. Утром тётя Маруся побежала к нам на Володарскую за одеялами. Мы все очень боялись, что она не успеет. Наконец она пришла, принесла два ватных одеяла, которыми мы укрылись. Она рассказала, что на вокзале паника, очень много людей, желающих уехать, но нет составов. На вокзале она видела тётю Славку с сыном Юдей, наших соседей. Юдя был подростком-музыкантом, ему прочили большое будущее. Они бегали по вокзалу, Юдя прижимал к себе виолончель. Впоследствии нам рассказали, что они погибли при бомбёжке вокзала.

Нас везли куда-то к Волге. В пути было голодно, холодно, жутко. Мама всё время плакала. На каждой станции они с Фирочкой бегали и искали Бому. Однажды ночью Фира и мама вышли из вагона в туалет. Фира хотела сесть под вагон, стесняясь, но мама её не пустила. Вдруг поезд тронулся, они отстали. Всю ночь они шли по рельсам, наконец, в каком-то тупике чудом нашли наш состав.

На всю жизнь запомнилась бомбёжка в городе Гомеле. Наш состав стоял рядом с воинским составом. Вдруг появились немецкие самолёты. Они стали пикировать на военный состав. Я как сейчас вижу бомбы, чёрные, продолговатые. Они летели вниз, отрываясь от брюха самолета. Мы выскочили из своей теплушки. Мама держала меня за руку, мы побежали в поле, поросшее травой. Я очень боялась всех потерять, плакала и просила всех взяться за руки, чтобы никто не потерялся. Мы упали в траву. Немцы бомбили составы. Когда они улетели, мы пошли к вагонам. Горели паровозы, несколько платформ с военной техникой. Наш состав был цел. Железнодорожники отцепили горящие вагоны, отправили воинский состав, а потом ночью поехали и мы.

Нас привезли, я точно не помню, в Аткарск или Саратов. Нашу семью – маму, папу, меня, Фирочку и бабушку – отправили в рабочий посёлок Баланда, а тетю Марусю, дядю Абрашу, Фиру и Яшу – в какую-то деревню рядом. Когда мы приехали из Аткарска в Баланду, запомнилась посадка на пригородный поезд. Очень много желающих. Мне дали жестяной чайник, его нельзя было потерять, и я никак не могла влезть на ступеньку вагона, очень высокая. Я боялась потеряться и цеплялась за маму. Было жутко.

Наконец доехали до Баланды. Фирочку и меня положили в больницу с подозрением на дизентерию. Всю семью разместили в большом доме местного учителя, в одной большой комнате под названием «зала», в ней никто до нас не жил. Скоро нас выписали из больницы. Папа начал сразу работать в мастерских города. Он был опытный механик по точным приборам, обслуживал военные части. Фирочку направили медсестрой в госпиталь. Впоследствии этот госпиталь из тылового превратился в прифронтовой, когда немцы подошли к Волге.

У мамы на нервной почве начались истерики и припадки, всюду искала Бому. Нам выделяли продукты, овощи. Было голодно, мама варила щи из крапивы, пекла картофельные оладьи из очисток – это было лакомство. Жить в доме учителя стало невозможно. Мама и папа иногда между собой говорили по-еврейски. Учитель ходил с немецким словарем и записывал. Потом он пошёл в горком и заявил, что мы немецкие шпионы, так как говорим по-немецки. Секретарь горкома, очень хороший человек, сказал нам, чтобы мы перебирались жить к нему. Его маленький домик был рядом – улица Коллективная, дом 3. Нам отдали полдома, но там были земляные полы, без настеленного пола. Нам привезли очень много травы и соломы, мы застелили полы и на сене спали. Запах полыни я люблю до сих пор.

Дядю Абрашу забрали на трудовой фронт, тётя Маруся, Фира и Яша переехали к нам. Жили все вместе. Яша работал киномехаником, тетя Маруся – билетершей в кинотеатре. Вечером, когда все укладывались спать, Яша раскладывал карту СССР и во все города, не занятые немцами, посылал запросы, нет ли там детей из санатория «Крынки». Все просто не допускали мысли, что детей бросили. Ответ всегда был отрицательный. Однажды он написал в Бугуруслан – там был крупный пункт розыска пропавших – и запросил сведения о пропавшем мальчике Лейтес Бома. Через некоторое время ответили: «Лейтес Борис находится в детском доме в Кашино».

Немного о жизни в Баланде. Фира в госпитале сдавала кровь в большом количестве для раненых. Продукты, которые ей давали для восстановления здоровья, она приносила нам. На следующее лето (это 1942 год) нам выделили поле. Мы посадили тыкву, картошку. Урожай, особенно тыкв, был хороший. Потом тыкву добавляли во всю еду. Иногда в воинской части нам давали мешок сахарной свеклы. Это было объедение – вареная сахарная свекла, беловато-кремовая, сладкая. Игрушек у нас с Фирочкой Островой не было, шили кукол из тряпочек и играли, очень ценились красивые тряпочки. Иногда мы делали куклам платья из травы. Зимой хозяйка дала нам старую корзину из-под овощей, дно научила замазать навозом и залить водой, получилась ледянка. Она была очень тяжёлая, мы вдвоём тащили её на берег реки и в ней спускались с горы, было здорово! Я пошла в школу в первый класс в Баланде. В классе было очень много детей, за партой сидели по три человека. Учительница спросила, кто умеет читать. Я подняла руку и прочла на картинке надпись: «1 сентября мы пришли в школу». А там было написано: «Здравствуй, школа». Но меня всё равно похвалили. Тетрадей не было. Покупали в книжном магазине брошюры с речами членов партии и правительства и писали между строк. Училась я хорошо.

Помню, как немецкие самолёты летали бомбить Саратов. Мы прятались  в траву. Немецкие самолёты мы узнавали по звуку. Они летели низко, можно было разглядеть лица лётчиков в лётных очках.

Мама ездила копать окопы, но недолго. У неё были очень сильные истерики и припадки.

В Баланде было много эвакуированных, много детей без родителей. Им помогали. Мама взяла мальчика-подростка. У него погибли родители при бомбёжке. Он был очень тихий, приходил к нам, мы его жалели, кормили, одевали. Когда армия освободила его посёлок, он уехал искать своих родных, не согласился остаться у нас.

Когда пришло извещение из Бугуруслана, мама в погребе перебирала овощи. Почтальон принесла открытку, прочла её по дороге и кричит: «Соня, твой сын нашёлся!» Мама потеряла сознание, её с большим трудом вытащили из погреба. Начались сомнения, наш ли это Бома, там было написан – Борис Лейтес. Послали запрос в детдом. Пришёл ответ: «Да, это Бома – Абрам Лейтес». Директор писал, что Бома очень хорошо учится, ведёт за собой весь коллектив, он лидер. Директор просил не забирать его из детдома, ведь он здесь учится, а мы пока не устроены. Родители решили пока подождать.

Вскоре Яша ушёл в армию. Ему было 17 лет, он был высокий, стройный, красивый парень. Он сказал, что ему 18. Разбираться не стали и отправили его в танковое училище, а потом на фронт. Он был командиром самоходки, дошел до Берлина, расписался на Рейхстаге, горел, имел ранения.

Под Москвой директором швейной фабрики работал дядя Наум – брат мамы. Он прислал вызов Фирочке, чтобы она смогла продолжить учебу в медицинском институте. А потом забрал из детдома Абрама. В 1944 году дядя Наум прислал нам вызов на переезд в Подмосковье. В Витебск возвращаться было некуда, все там было разрушено. Мы переехали в Тушино, жили у дяди Наума. Потом нам дали комнату 13 метров на 6 человек в казарме, которая была построена еще до революции фабрикантом. Поселок состоял из нескольких домов: кроме этого кирпичного были еще три деревянных дома, в комнатах которых жили семьи рабочих фабрики. Наш двухэтажный барак – 2 коридора по 29 комнат размером 13,5-15 квадратных метров. Наша комната была на втором этаже, 13,5 кв.  метра. Высота потолка – 3 метра. В середине коридора два туалета рядом – мужской и женский. Туалет: один коридорчик, две раковины и вход в туалет, в туалете – две ямы и пара следов для ног (как на старых вокзалах в годы войны), вода стекала, если дернуть за веревочку (бачок сверху над головой). Туалет убирала уборщица. В коридоре каждый жилец мыл у своей двери, терли кирпичом. Было очень престижно отмыть добела пару дощечек у двери.

В комнате жили по одной семье или по две. Женщины, как правило, с детьми, матери-одиночки. Жили за занавеской (комната была разделена на две части занавеской).

В подвале (40 ступенек вниз со второго этажа) находилась кухня. Там была каменная плита длиной примерно 3,5 метра. Топили одну из плит. Все родители работали на фабрике. В 10 часов утром открывали кухню, все дети с крышками от кастрюль стояли около подвальной двери, бегом бежали к плите и крышками занимали место на плите, впереди – погорячей, сзади – похолодней. Затапливали часов в 12-13 и до вечера. С горячими кастрюлями с готовой едой тащились на второй этаж. В 1945 году поставили газовые 4-конфорочные плиты, всего 4-5 плит на 2 этажа (58 комнат). Если стирка небольшая, в коридоре у двери ставили табуретку с тазом или корыто. Воду грели в комнате на электроплитке.

В другом подвале (вход с улицы) была прачечная, деревянные лавки и краны с горячей и холодной водой. Там после стирки можно было мыться.

Тёте Марусе выделили пятиметровую комнатушку на троих на чердаке – Яша был на фронте.  

Рассказ про Абрама

 

Всё, что я сейчас пишу, я не слышала из уст Абрама. Он, видимо, рассказывал бабушке, а может быть, моей маме Фире. Я слышала это потом от них.

Немцы захватили санаторий «Крынки» в первые же дни войны. Дети все были настроены очень патриотично, встретили немцев в красных галстуках. Мальчиков-подростков дико избили, девочек изнасиловали. Немцы торопились на восток, в Минск. Детей бросили. Ночью местные жители, белорусские крестьяне, пробрались в санаторий и живых детей разнесли по домам. Это было опасно, но люди не могли бросить детей. Детей подлечили. Абрам познакомился с одним мальчиком из Витебска, сыном известного врача-отолоринголога. Они решили пробираться в Витебск. Красные галстуки спрятали под рубашки и пошли. На одной станции пытались сесть на поезд. Местные полицейские их не пустили. Абрам закричал: «Какое право вы имеете не пускать нас, советских пионеров!» Их, конечно, избили, они еле спаслись и больше на станции не заходили. Шли пешком. Мальчик по дороге остался у своих родственников или знакомых в местечке, а Абрам пошёл в Витебск.

В Витебске всюду были полицейские и немцы. Евреев согнали в гетто, Абрам всё время бродил возле гетто и однажды один еврей-старик сказал ему: «Твоих родителей здесь нет. Уходи из города. Учитель немецкого из вашей школы работает в управе, он может узнать тебя. Ведь твою семью и тебя знают многие».

Абрам стал выбираться из города. Ночевал в заброшенных банях. Крысы наступали стаями, приходилось отбиваться. Однажды немцы поймали его, когда он хотел перейти по мосту через Двину. Они заставили его говорить по-немецки и за каждую ошибку били. А потом сказали: «Не стоит пачкать руки об этого еврея» и бросили его с моста в воду. Он хорошо плавал, и это его спасло.

Он попал в какое-то местечко, и жители оставили его у себя. Он был очень измождён. Мужчины местечка на день уходили в леса, спасаясь от немцев и полицейских, а на ночь приходили в местечко. Абрама кормили по очереди, из дома в дом. В лесу слушали радиоприёмник и рассказывали жителям о положении на фронте. Затем Абрам ушёл к партизанам, участвовал в операциях, перерезал провода. У него были отморожены пальцы ног. Партизаны переправили его через линию фронта, после чего его определили в детдом.

Воспоминания Абрама, записанные с его слов

 

Абрам был направлен в республиканский противотуберкулезный санаторий под Минском. Когда началась война, администрация сбежала. Врачи с семьями, жившие здесь, остались присматривать за детьми. За некоторыми детьми-неевреями приходили родители, евреям передвигаться не разрешалось. За одной девочкой, белоруской из Витебска, пришёл её отец, взял с собой Бому и ещё девочку и мальчика. Все трое евреи. Они дошли до узловой станции Осиповичи, где немецкий комендант разрешил мужчине купить билеты на поезд, и он с дочкой уехали, а Бома и его друзья остались. Военный переводчик из немцев Поволжья дал им справку, что они идут в Витебск к родителям. Эта справка помогла им в их дальнейших скитаниях. И они пошли дальше на восток, в сторону Витебска. Шли ночами, обходили деревни, где уже находились немцы. Многие жители их прятали и кормили. Ночевали в банях, у сельских жителей останавливаться было опасно и для мальчиков, и для хозяев. Так они дошли до города Орша, где у мальчика были родственники, и он там остался.

А дальше они пошли вдвоём с девочкой и добрались до местечка Лиозно, там жили её родственники. В Лиозно был и родственник Абрама, отец его двоюродной сестры Лили, женатый на русской. Абрам к ним пришёл, но жена дяди не раззрешила там остаться, сказав, что это для Абрама опасно. Она переодела его в более простую, чтобы на него не обращали внимания, и тёплую одежду, уже была осень, и он ушёл.

Говорили, что эта женщина была связана с полицаями. Все евреи жили в гетто, а её муж жил с ней в доме. Но потом убили и этого старика.

Абрам продолжил свой путь к Витебску. Ни один раз он нарывался на полицаев.

Однажды полицай спросил Бому, куда он идёт.

– В Витебск к родителям.

– Юде?

– Да, юде.

– Ну, иди, иди, там тебя ждут.

Так он, наконец, дошёл до Витебска, но войти в город не решился. Он думал, что если родители в гетто, то вряд ли доставит им радость своим появлением. В один из дней, когда он ходил в окрестностях Витебска, он встретил старого еврея, показавшегося ему сумасшедшим, который сказал ему, что всех евреев расстреляли. Тогда Абрам понял, что делать здесь больше нечего, и пошёл дальше на восток к городу Демидову.

Проходя по городам и посёлкам, он должен был втягивать голову в плечи, чтобы не видели его еврейское лицо. К тому же евреям нельзя было ходить по тротуарам. По пути ему встречались люди, называющие себя паризанами, но жили они пока ещё в домах, да и он с его яркой еврейской внешностью им был не нужен.

Так Абрам дошёл до местечка Колышки, где у него жили знакомые, родственники соседей по дому. Он зашел к ним, и его оставили, чтобы было достаточно людей для миньяна – и они читали поминальную молитву за тех, кого убили. Но кругом были полицаи, было опасно уйти и опасно остаться. Всё это происходило уже после Нового года. Наши наступали. Там в Колышках был сбежавший заключённый. И Абрам вместе с ним пошёл на восток в сторону фронта. Они добрались до своих, мужчину начали таскать по спецотделам, а Абрама никто не трогал, он был ещё подросток. Он просто около месяца жил в армии, а войска в это время штурмовала город Демидов.

Несколько человек из освобождённых мест, подлежащих службе в армии, повезли на восток для проверки. Абрам пошёл вместе с ними. Он прошёл по многим освобождённым городам и населённым пунктам. Где пешком, где на подводах (подвозили крестьяне), редко на полуторке, иногда даже на поезде он добрался до Смоленска. Там обратился в районо, рассказал о себе, и его спросили, хочет ли он  в детский дом. Абрам сказал, что да, хочет.  Он запомнил имя женщины, которая разговаривала с ним и дала ему направление в Кашинский детский дом, – Елена Викентьевна.

И Абрам решил вот эти оставшиеся 120 километров до детского дома в последний раз пройти пешком.

В детском доме ему выдали сапоги.

Был случай, когда младшие дети в детском доме весной объелись белены. И старшие ребята вместе с директором на телеге отвезли их в больницу, где, к счастью, всё закончилось благополучно.

Однажды в детдом приехала та самая Елена Викентьевна, чтобы узнать у воспитанников, откуда они и что они знают о своих родственниках. Абрам рассказал о своих родных: папе, маме, сестрах, дяде, тёте, двоюродных брате и сестре. Эти данные были направлены в Бугуруслан, куда стекались все сведения об эвакуированных. Вскоре он получил письмо, что его родители, сёстры и все родственники эвакуированы в рабочий посёлок Баланда Саратовской области. Там же в письме был их адрес. Он написал родителям, что жив, здоров и где находится. Мама тут же в ответном письме написала, чтобы он сразу же приезжал. Но Абрам ответил, сначала доучусь, а потом приеду (из-за своих скитаний он пропустил один учебный год). Родители написали Науму, в то время директору небольшой фабрики в Тушино, чтобы он забрал Бому к себе, а потом он приехал бы к ним. Летом Наум послал одного из сотрудников по делам в Саратов и попросил его заодно забрать племянника из детского дома.

Абрам жил у Наума, работал на фабрике монтёром и учился в школе на Красной Горке. Со временем, по вызову Наума, и родители приехали в Тушино.

Абрам подружился с Борисом Попковским. Они вместе, чтобы наверстать год, закончили экстернат при МВТУ им. Баумана. В МВТУ было очень трудно попасть, именно войти в здание, и они попросили отца Бориса помочь им в этом, у него была такая возможность, он преподавал в военно-инженерном строительном училище. Однако он хотел, чтобы ребята пошли учиться именно в это училище. Война закончится, они будут офицерами с хорошей специальностью. Но им хотелось учиться в Бауманском, поэтому они пообещали, что если не поступят, то пойдут в это училище. Однако они успешно закончили экстернат и без экзаменов были приняты в МВТУ.

Во время учёбы Абрам всегда встречал хороших людей, никто никогда ему ни в чём не мешал. Только на распределении вспомнили, что он еврей, и направили в Барнаул. Но, как говорит сам Абрам, он нисколько об этом не жалеет, он был там нужен тогда и нужен сейчас.

Абрам и теперь живёт в Барнауле со своей женой Лилей, у них два сына, Дмитрий и Михаил, и дочь Юлия, пять внуков, три правнука и одна правнучка.

Вспоминает Эсфирь Боруховская (Лейтес)

 

Когда Абрам стал жить с нами после приезда родителей из эвакуации, мама меня и Аню не подпускала к столу, когда она кормила Абрама. Она говорила: «Сначала пусть Бома поест, а потом я вас покормлю. Даже не подходите и не смотрите в ту сторону». А Абрам жадно, как голодный волчонок, набрасывался на еду, ему казалось, что вот он сейчас поест, а потом снова будет голодать. Он был худой, длиннорукий, с большой головой и раздувшимся после еды животом. Мама уговаривала его, чтобы он взял себя в руки, еда теперь будет каждый день. В конце концов, Бома преодолел свой страх перед голодом, стал заниматься спортом и выровнялся

Продолжаю я – Алла Рожанская

В Тушино бабушка работала на фабрике табельщицей. Дедушка был часовой мастер, он работал в мастерской по реставрации трофейных часов, после чего их распределяли по разным учреждениям. Во время кампании по сокращению штатов одним из первых уволили дедушку, видимо, именно из-за него были раздуты штаты, он то и был лишним. Правда, вскоре его восстановили, но пока он не работал, все очень нервничали, бабушка боялась, что узнают соседи. Все-таки это было довольно скоро после борьбы с космополитизмом и делом врачей, память о «буржуазных националистах» и «врачах-вредителях» была жива.

Несмотря на все переживания, выпавшие им в жизни, бабушка и дедушка остались очень живыми, любознательными, активными и творческими людьми, дедушка был настоящим мастером своего дела, умел починить любые часы. После полета Юрия Гагарина он сделал часы на глобусе, которые показывали время на всём Земном шаре. Бабушка любила шутки, много читала. Её артистичность требовала выхода, ей нравилось одевать меня во что-нибудь красивое. Помню, как она в первом классе наряжала меня снежинкой. Бабушка не ходила в театры, но очень любила смотреть телеспектакли и живо переживала все перепетии происходящего, помнила всех знаменитых в то время артистов, очень любила Веру Пашенную в роли Вассы Железновой.

Она замечательно готовила, причём даже самую простую еду, и всё время немножко по-другому, сколько чего класть, она заранее сказать не могла. Бабушка была всегда занята по хозяйству и, когда моя двоюродная сестра Оля подросла, подключила её к мытью полов и глажке. Всё это было весело и интересно делать вместе с ней. А вот отправка дедушки в магазин превращалась в серьёзный процесс.

Все дети, внуки, правнуки для бабушки и дедушки были драгоценными существами, они поддерживали их во всех делах и, называя себя «скорая помощь», спешили туда, где в данный момент были нужны, стараясь помочь. Они даже в Барнаул поехали не только за тем, чтобы посмотреть, как там живёт Абрам со своей семьей, но и дать немного передохнуть молодым родителям и посидеть с внуками, двумя мальчиками. Кстати, это было в начале семидесятых, и положение с идишем нисколько лучше не стало, думаю, что даже ухудшилось. Мои двоюродные братья спрашивали, на каком языке говорят бабушка и дедушка, и они им отвечали, что на английском. Слово идиш даже не произносилось. 

Бабушка и дедушка были душой и сердцем всей большой семьи. Это благодаря им, мы, живя на разных континентах, чувствуем тесную родственную связь.

Бабушка и дедушка очень гордились тем, что стали прабабушкой и прадедушкой, но дедушка, к сожалению, умер, когда нашему старшему, в то время единственному, сыну был всего год и почти три месяца. А бабушка очень любила обоих наших мальчиков. Когда младший был ещё совсем маленьким, мы как-то целое лето отдыхали вместе с бабушкой, и она с таким удовольствием читала старшему и одновременно приглядывала за младшим в кроватке, пока я была чем-то занята.

Бабушки не стало в декабре 1978 года. Я до сих пор корю себя за то, что ни разу не взяла её на утренник в детсад к правнукам, я знаю, что бабушка была бы очень рада, но она никогда сама не попросила меня об этом.

Увы, но правильные мысли приходят очень поздно.

Спасибо всем, чьи воспоминания помогли мне написать этот очерк.

Алла РОЖАНСКАЯ