Сегодня даже в самом Светлогорске, индустриальном центре в Гомельской области, население которого более 70 тысяч человек, далеко не все знают, что Шатилки, это не только район города. Чуть более 50 лет назад весь населенный пункт назывался именно так, а уж тем более редко кто скажет, что до войны – это было местечко, в котором жили в основном белорусы и евреи.
Свидетелей того времени почти не осталось, их можно пересчитать по пальцам.
Писатель Владимир Львович Мехов – минчанин, но в детстве он не раз приезжал в Шатилки, где жили его многочисленные родственники.

Его рассказ – это не глава для учебника истории, это очень личные воспоминания о детстве, о семье.
"Моя бабушка, тетя, дядя жили в Шатилках. Моя мама оттуда. Потом она уехала в Рогачев строить новую жизнь. Она и отец были энтузиасты – комсомольцы, партийцы. А другие родственники остались в Шатилках.
Уже из Минска, меня, школьника отправляли на лето, на каникулы в Шатилки.
– О каких годах Вы говорите? – спрашиваю я
– Это когда я окончил два или три класса школы, где-то 1937 или 1939 годы, – уточняет Владимир Львович. – Последний раз я был в Шатилках летом 1941 года и оттуда мы ушли в эвакуацию. Мне перед войной исполнилось 13 лет.
– Какими Шатилки остались в Вашей памяти?
– Деревянное местечко на берегу Березины. Помню большую длинную улицу, которая проходила через все Шатилки. Половину местечка занимали евреи, половину – белорусы. Белорусы были в основном католиками, считали себя шляхтой.
На еврейской стороне, ещё на моей памяти, работала еврейская школа. С другой стороны была польская.
Все белорусские мальчишки отлично понимали по-еврейски. На еврейской стороне, естественно, разговорным языком был идиш. "Мойшке, кум а гер". (Владимир Львович вспоминает слова, которые он часто слышал. "Мойшке, иди сюда".) Когда я приезжал из города, а я воспитывался в семье из рабочих, ставших интеллигентами, дома разговаривали по-русски, я знал по-еврейски буквально, несколько слов. Разговаривал я, естественно, по-русски. Надо мной смеялись и еврейские мальчишки, и белорусские – приехал, понимаешь, говорить не умеет. За те несколько летних месяцев, что жил в Шатилках, конечно, набирался языка, и если что-то я теперь по-еврейски помню, если что-то во мне просыпается – это оттуда. Я возвращался с каким-то запасом еврейских слов.
Расскажу историю, когда к нам в 1990-е годы прошлого столетия приехала двоюродная сестра моей жены с мужем и двумя детьми из Америки. Они там родились, муж её телевизионщик, говорит на английском, великолепно знает иврит, французский, но ни слова – на идише. Жена прекрасно говорит на английском и идише. На английском мы не говорим, по-русски они не понимают. Днём были наши друзья с английским языком, они помогали нам. Ночевали наши родственники у нас, и мы разговаривали поздно вечером. Сестра жены что-то говорила на идише, и во мне проснулся язык. Я начал разговаривать и мы общались.
С еврейской и польской школами в Шатилках, потом их ликвидировали, была забавная история, которую рассказывали мне. Когда у белорусских шляхтянок ребёнок достигал школьного возраста, и еврейская школа была ближе, они записывали своих детей в эту школу. А если им начинали что-то объяснять, они чуть ли ни как дискриминацию это воспринимали.
У моей бабушки был деревянный домишко. Я любил лежать на русской печке. И то ли я сам слышал, то ли мне кто-то рассказал историю, которую я попробую пересказать.
Приходит к бабушке соседка-белоруска и говорит ей:
– Ой, Лея, какое же у нас несчастье.
– Что ты кажашь? – отвечает бабушка.
– Дочка замуж выходзиць
– Так радавацца трэба.
– …..
– А што ён пье?
– Не, не пье…
– Гаротны вельми?
– Не, у выканкоме працуе…
– Так што?
– Мы ж шляхта, а ён – мужык.
Хотя эта шляхта ходила, чуть ли не в лаптях, – смеётся Владимир Львович.
– Расскажите мне про бабушку Лею, про её семью, – прошу я.
– Бабушка жила со своим старшим сыном Меером, у которого была жена Гута и четверо детей. Это мои двоюродные братья – Шифрины. Потом их стали называть русскими именами, а тогда – Гилик, Марьяся, Мейшке, Гершке.
Тетя Гута… Ее немцы убили… Она была на всё местечко знаменитая. Ей очень хотела быть дамой света, красила волосы, и к началу войны у неё были зелёные волосы. Гута не ладила с моей бабушкой. Меер строил на этом же участке для семьи деревянный дом, чтобы жить отдельно. Там застала меня война. Я спал на чердаке недостроенного дома. На чердаке сено держали. Бабушка поднялась с козьим парным молоком для меня и сказала: "Ой, война".
Вспоминаются самые разные вещи, но вместе они, наверное, дадут представление о местечке предвоенного времени.
Старшая сестра моей мамы Хая, мы называли её Аня, родила внебрачного ребенка Юлика от русского мужчины. Это был 30-й год. Отец мальчика был комиссаром. Такой позор на всё местечко, и бабушка мысленно похоронила свою дочку, она для неё перестала существовать. От гоя родить внебрачного ребенка…
Прошли годы и бабушкин сын дядя Гриша Шифрин, крупный начальник в Москве, в первые годы войны был заместителем главного редактора "Красной Звезды". (В дневниках К. Симонова упоминается полковой комиссар Шифрин – это мой дядя. Только он был не полковой комиссар, а бригадный. Носил ромб, у Рокоссовского служил). Так вот дядя Гриша Шифрин женился на русской. Её звали Неонила Дементьевна. К тому времени бабушка на многое изменила взгляды и говорила: "Пусть будет лучше жена русская, чем такая как Гута".
Дядя Гриша, во время финской компании писал корреспонденции с фронта и был награжден орденом Знак Почёта. Он прислал в Шатилки фотографию, где ему Калинин вручает орден. Бабушка с этой фотографией ходила по всему местечку. Когда пришёл 1941-й год, ей кроме еврейства немцы и полицаи припомнили ещё и сына комиссара.
В Шатилках все семьи держали коровы. Была корова и у моей бабушки. Она её обслуживала, доила. Утром пастух собирал стадо, каждый раз он завтракал в очередной семье. Помню, когда он был у бабушки...
В местечке была синагога. Их гей ин шул (я иду в синагогу – идиш), – говорила бабушка. Синагога – тоже деревянный домик, по-моему, в Шатилках не было ни одного каменного здания.
Дедушка, к тому времени, когда я приезжал в местечко уже умер. Он был родом откуда-то из Украины. Мелкий служащий, по-моему, в лесной промышленности.
У бабушки все готовилось на припечке, не было никакого примуса. Я не помню, чтобы кто-то у бабушки работал в субботу. Всю работу по дому, по хозяйству она делала сама.
В Шатилках было старое еврейское кладбище.
Мои родители жили в Минске. Когда началась война я с теткой-учительницей, которая начинала работать в еврейской школе, потом – в младших классах русской школы, примерно 4 или 5 июля решили уходить из Шатилок на восток. Бабушка, у неё была корова, коза или даже две козы, не решилась оставить хозяйство. Но евреи местечка поднялись, и мы с тёткой тоже пошли.
Помню, у дороги стоял председатель сельсовета – белорус, и кричал: "Евреи, евреи, Вы же умные люди, куда вы уходите. Ну, ещё два дня и прогонят немцев".
Многие евреи остались в Шатилках. Все кто остались – погибли.
Дядя Меер сразу же ушёл в армию, и старший сын его Гилик, тоже ушёл в армию. Трое младших и Гута остались и погибли.
Гилику было только 17 лет. Когда он стал старшине диктовать своё имя, отчество, тот никак не мог понять, что это такое Гиля Меерович? И записал его Ильей Максимовичем. Так он прошёл всю войну, был ранен. Дядя Меер разыскивал своего сына через Бугуруслан, там была создана специальная организация, куда стекались все данные, и там занимались розыском родственников. Но найти дядя Меер сына не мог, искать надо было его с новым именем и отчеством.
Есть вещи, которые происходят в жизни, а если бы их описать в литературе, сказали бы, что плохо выдумано, и такого быть не может.
В 1941 году, когда под Москвой стояли немцы главный редактор "Красной звезды" Ортенберг отправил дядю Гришу Шифрина в Куйбышев, готовить место для редакции газеты, если придется эвакуироваться. Дядя Гриша в Куйбышеве нос в нос столкнулся с родным братом Меером, которого к тому времени комиссовали по возрасту.
Я с тетей-учительницей ехали на подводах на восток. В каком-то местечке на берегу Березины мы погрузились на баржу, чтобы плыть в Гомель. Родители не знали, где я. Была лодка, мужики садились на весла и тянули баржу полную людей. Меня один раз тоже посадили за весла, но какой из меня гребец в 13 лет. Мы почти сутки плыли по течению. Ночью я проснулся и увидел недалеко от меня на узлах сидел еврей в талесе и молился. Это была удивительная картина.
Мы доплыли до Новобелицы. Дошли слухи, что редакция "Советской Белоруссии", где работал мой отец ответственным секретарем, находится в Гомеле. Мы решили с тёткой добираться в Гомель. Нашли редакцию "Советской Белоруссии", но моего отца там не было. Он, как ответственный секретарь, находился в Минске до выпуска последнего номера. Потом с мамой и братом пошли пешком на Могилёв. Из Могилёва прибыли в Тамбов, отца взяли работать в редакцию областной газеты.
Я с тётей очутились в колхозе в Сталинградской области. Мы написали письмо дяде Грише в Москву, сообщили, где находимся. Он знал, где родители и написал нам. Мы приехали в Тамбов. Отца уже не было. Его призвали в армию, он погиб на фронте…"

В феврале 1942 года гитлеровцы и полицаи замучили и расстреляли 351 еврея местечка Шатилки, большинство из которых составляли старики, женщины, дети. Братская могила находится на старом еврейском кладбище в Светлогорске. Там нашли свой вечный покой многочисленные родственники Владимира Львовича Мехова, жившие в Шатилках.

Шатилки после войны в 1956 году стали городским поселком, а в 1961 году городом Светлогорском.
"Но я там уже не был", – закончил свой рассказ Владимир Львович Мехов.

Аркадий ШУЛЬМАН