Я много слышал о чудаковатом художнике, жившем в Витебске, ходившем в крылатке и канотье, постоянно влюблявшемся в молоденьких девушек, ставшем Заслуженным еврейским художником (было такое звание) и  Героем Труда. С кем только из коренных витеблян не разговаривал о довоенном городе, обязательно вспоминали о Пэне.
Каждый рассказывал что-то своё. Но все говорили о старом художнике с неизменной добротой. Это даже удивительно, что человек, постоянно находящийся на виду, не нажил за свою долгую жизнь врагов, завистников и недоброжелателей.

Один вспоминал, как они с отцом по воскресеньям ходили в мастерскую к художнику пить чай. Отец надевал форменную тужурку, светлую рубашку и галстук, долго и тщательно чистил обувь. Мама специально пекла яблочный пирог. И они шли к Пэну. Это был настоящий ритуал. Они шли в мастерскую художника, как ходят в храм.

Другой, смеясь, рассказывал, как художник питался. После смерти сестры Юдель Пэн жил один. Заниматься кухней ему было некогда, да и, как видно не умел он этого делать, поэтому в понедельник варил себе полную кастрюлю перловой каши. Во вторник то, что оставалось, разбавлял горячей водой. В среду снова добавлял воды в кастрюлю. Говорят, к пятнице получался перловый суп. Конечно, это анекдот. Но появился он потому, что Пэн, действительно, не обращал внимания на бытовые вопросы. Он считал, что художник должен быть отделён от реального мира. Уже в преклонные годы, в своей автобиографии Пэн, вспоминая юношеский роман, написал: «…со временем я бы сделался отцом, дедушкой, но не художником…»
Третий – был свидетелем, как у художника украли часы. К Пэну в мастерскую часто приходили экскурсии. Художник был городской знаменитостью. И надо признаться, он любил, когда приходили экскурсии. Однажды пришли девушки-первокурсницы из педагогического института. У дверей его квартиры стоял круглый столик, на нём всегда лежали часы с цепочкой. Когда экскурсия ушла, Пэн глянул – на столике нет часов.
– Это же надо, унесли часы, – раздосадовано сказал он. А потом походил пару минут по мастерской и уже изменившимся тоном добавил. – Зато какие красивые ножки я видел.
Четвёртый рассказывал и вовсе удивительные истории. Был у Пэна покровитель, владелец пивзавода Левинсон. Женой Левинсона была концертирующая пианистка. Владелец пивзавода, религиозный человек, решил, что появление жены на сцене, снижает его престиж в обществе, не дело жен религиозных людей становиться артистами. А уж тем более разъезжать с гастролями… и вовсе недопустимо. Но жена пивного заводчика оказалась не простой женщиной. Она согласилась на условия мужа, но выдвинула ответные требования.
– Ты помогаешь людям искусства. Становишься меценатом...
Мне трудно сказать, ценил Левинсон искусство или нет, но свою жену он любил и согласился на её требования. Хозяин пивзавода, кстати, работающего в Витебске и поныне, стал бескорыстно помогать художникам.
В 1918 году Левинсон с женой решили, что надо срочно уносить ноги от новой власти. Все золотые украшения, драгоценные камни, которые были в семье, они забрать с собой не могли, боялись. И часть из них решили оставить в Витебске. У кого? Сомнений не было. Было честного человека, чем Пэн, трудно было себе представить.
Старый художник сложил драгоценности в банку из-под кофе. Однажды художница Елена Кабищер, ученица Пэна, человек, которому он очень доверял и многое рассказывал, захотела посмотреть эти драгоценности.
– Под столом в ящике, где лежат тюбики с красками и кисти, найди банку из-под кофе, – сказал Пэн.
– Как? – удивилась Кабищер. – Вы там храните золото и бриллианты. Это же целое состояние.
– А кто догадается, что у меня там сейф, – рассмеялся старый художник.

Ещё при жизни об этом человеке рассказывали разные мифы. А после трагической смерти, после до сих пор не расследованного убийства, вся его жизнь от первого до последнего дня стала легендой. Да и после смерти, казалось, что некие мистические силы не отпускают это имя.

Юдель Пэн никогда не был опальным художником. Его имя в родном городе, родной стране, не находилось под запретом, гласным или негласным, как имя его ученика Марка Шагала. Но в послевоенные годы лишний раз никто из законодателей мод старался не упоминать это имя. Не вписывалось оно в строительство, так называемого развитого социализма, в стройный ряд побед на культурном фронте.
Последние годы имя Пэна снова стало на слуху. Установили мемориальную доску в Витебске на доме, где работал художник. Белорусское телевидение сняло фильм о Юделе Пэне. Витебским областным краеведческим музеем выпущены два альбома с репродукциями его работ. Надеюсь, что в скором времени появится Музей Пэна.
Имя художника обрело мировое звучание. В Нью-Йорке, в конце прошлого XX века, знаменитая выставка «Еврейские художники России в веке перемен», открывалась картиной Ю. Пэна «Часовщик» и на афишу выставки была вынесена эта работа. И в Париж на выставку ездили картины старого мастера.
Эта книга пишется не потому, что очень хочется вписаться во время, моду или запросы рынка. Первую книгу о Юделе Пэне вместе с Михаилом Рывкиным мы издали ещё в 1994 году. Она называется «Запомните его имя». Тогда это название было актуальным. В Витебске, где после войны оставалось совсем мало горожан, которые бы помнили двадцатые-тридцатые годы, а основная часть населения приехала из других мест, имя художника Пэна, произносилось редко, о нём почти не вспоминали и для многих это был незнакомый персонаж истории и культуры. С той поры время от времени я возвращался к этой теме. Сделал CD-фильм «Загадки Юделя Пэна», писал статьи. И сегодня, в годовщину трагической годовщины художника – 80 лет назад, в первый день весны 1937 года в Витебске убили Пэна – решил опубликовать первые главы из биографической книги о Юделе Пэне «Портрет художника».

В детстве рисовал царей и казаков…

Загадки Юделя Пэна начинаются со дня его рождения. Вернее, мы не можем точно назвать этот день. В своей автобиографии художник писал: «Когда я родился и сколько мне лет – я не знаю. Даже мать моя не помнит, когда мир удостоился видеть моё появление…». Примета, по которой всё-таки пытались определить возраст художника, была не очень серьёзной и совсем не точной: «…в том году и в том месяце у соседки Енты окатилась коза». А следующая примета и вовсе может войти в антологию юмора, от которого хочется то ли смеяться, то ли плакать: «…в том году ожидали холеру, но Бог сжалился над нашим городком, и вместо холеры послал голод».
В каком году окатилась коза Енты никто, конечно, не помнил, а голод был не таким уж редким явлением. Во всяком случае, беднота Ново-Александровска и других местечек черты оседлости голодала постоянно.
И всё же принято считать, что Юдель Пэн родился 24 мая (5 июня по новому стилю) 1854 года. Во всяком случае, так записано в «Свидетельстве о рождении», которое было выдано Ново-Александровским общественным раввином Яковом Рабиновичем 14 января 1881 года.
До 27 лет Юдель Пэн спокойно обходился без этого документа и, вероятно, не слишком часто задумывался, какого числа, месяца и года он появился на свет. Уже живя в Петербурге, и постоянно выпрашивая у чиновников разрешения: на право проживания в столице, на посещение классов в Академии художеств, Пэн понял, что необходимо запастись документом, с которого начинается биография каждого человека. Он едет в Ново-Александровск, встречается с общественным раввином Яковом Рабиновичем. И на его вопрос: «Какой день вы хотите считать днём своего рождения?» отвечает: «24 мая». Вот так появился документ, который повёл отсчёт земным дням Юделя Пэна.
«Дано сие Ковенской губернии, Ново-Александровским общественным раввином на основании удостоверения Старожилых хозяев города Ново-Александровска в том, что 24 мая 1854 года  у Ново-Александровского мещанина Мовши Пня от законной супруги Рывы-Цыпы, родился сын, которому при совершении обряда обрезания дано было имя Юдель. Настоящее свидетельство выдано на основании циркулярного распоряжения Ковенского Губернского по войскоповинности Присутствия от 22 октября 1877 года за № 5340.
В чём подписью своею с приложением печати удостоверяю. Ново-Александровск 14 января 1881 года. Ново-Александровский Общественный Раввин Яков Рабинович».
Семья, в которой Юделю Пэну повезло появиться на свет белый, относилась к самой бедной категории местечковых граждан. Нищета, на правах хозяйки, поселилась в их домике.
Когда художнику уже пошёл шестой десяток лет, он, живя в Витебске, написал картину. На ней изображён дом в Ново-Александровске, в котором он родился. Окна, вросшие в землю, прохудившаяся крыша и, кажется, что чуть сильнее подует ветер, и дом с его обитателями поднимется в небо.
Ново-Александровск – типичное местечко, затерявшееся в литовских лесах. Когда-то оно называлось Эзерозы. В те годы казалось, что само время стеснялось этого местечка и обходило его стороной. За восемнадцать лет до рождения художника, русский царь Николай I, в честь своего сына, дал городку название Ново-Александровск. По ревизии 1847 года еврейское общество Ново-Александровска состояло из 453 душ. В это число входила и большая семья Мовши Пэна и его жены Ривы-Цыпы.
Во второй половине 19 века, Ново-Александровск стал приобретать очертания города. Появляются промышленные предприятия: кирпичный и спичечный заводы, строятся водяные мельницы, работает даже типография. Да и население растёт довольно быстрыми темпами. К концу века в Ново-Александровске проживает  6359 человек из них 3348 евреев.
В городе появляются люди имеющие «хорошие деньги», и среди евреев их немало. Но к семейству Пэнов это никак не относится. Когда Юделю исполнилось четыре года, умер глава семейства. Его жена Рыва-Цыпа остается и за хозяйку, и за хозяина, и за добытчицу, и за кормилицу. Ну, что прикажите делать бедной женщине, оставшейся одной с десятью детьми. Конечно, старшие пытались что-то зарабатывать. Но этого не хватало на жизнь и всё, что имело какую-то ценность в доме, было распродано или заложено.
Рыва-Цыпа принялась торговать водкой, открыв шинок без патента. «Доход был мал, – вспоминает в «Автобиографии» Юдель Пэн, – постоянно беспокоил страх перед надзирателем, который часто к нам заглядывал, производил обыск и забирал оставшуюся водку. Я вспоминаю причитания, которые оглашали наш дом в те дни».
Мать художника изображена на картине «Письмо из Америки», написанной в 1903 году. Эта женщина всю жизнь прожила ради своих детей. Старалась, чтобы они были сыты, одеты. Так жила её мама, бабушка. Так она понимала своё предназначение на земле. И дожив до преклонных лет, а, судя по картине Пэна, его мама прожила долгую жизнь, она снова вся в заботах о детях.
Есть темы, которые последние сто два – сто тридцать лет, и кто знает, сколько ещё времени, не потеряют своей актуальности. Наверное, кто-то из братьев или сестёр Юделя Пэна эмигрировал в Америку и их мама, также как и сегодняшние мамы, ждала писем издалека.
Нам известна судьба двух старших братьев Юделя Абы и Лазаря. Художник пишет о них в «Автобиографии»: «…мои братья Аба и Лазарь сделались людьми с «положением». Старший стал столоначальником в городской управе (речь идёт о городе Двинске – А.Ш.), а младший – секретарем у помощника прокурора. Оба неплохо зарабатывали, завели красивый «штат», как говорили у нас, и я бывал у них частым гостем».
Судьба остальных семи братьев и сестёр нам неизвестна. Но, судя по всему, кто-то из них, оказался в Америке.
У Пэна есть ещё одна картина с аналогичным сюжетом. Она называется «Письмо в Америку». На сей раз, пожилые родители пишут письмо детям в Америку. Без сомнения, тема была актуальна и для семьи Пэна и для всех евреев России.
Массовая эмиграция белорусских, литовских евреев в неведомую им Америку началась ещё в 1869 году, когда голод обрушился на деревни, города и местечки. А затем погромы, прокатившиеся по югу России, бесправие, унижение подталкивали людей к поискам лучшей доли. Тысячи, десятки тысяч евреев на пароходах и утлых судёнышках отправлялись к берегам далекой Америки.
Думаю, что сегодня в США живут потомки братьев и сестёр Юделя Пэна. И откровенно говоря, сомневаюсь, что кто-то из них знает своего родственника – художника из России.
Фамилия Пэн в переводе с еврейского означает «перо». Написанием этого слова можно объяснить, почему в литературе, особенно до 40-х годов, фамилию Пэн нередко писали через букву «е». Перевод фамилии с одного языка на другой нередко вносил путаницу. Поэтому в свидетельстве, выданном общественным раввином Ново-Александровска, записано, что сын родился «у мещанина Мовши Пня». На еврейском языке фамилия писалась без гласной буквы. Конечно, на русском языке должно звучать «у мещанина Мовши Пэна». Но, коль нет гласной буквы, фамилия в родительном падеже может легко измениться.
Имя Юдель на языке иврит звучит как Иегуда. Поэтому иногда Ю.М. Пэна называют Иегудой. Сам же художник в официальных документах называл себя Юделем или в русском варианте – Юрием. Ученики Пэна, особенно те, что учились в 20-е и 30-е годы, называли его Юрий Моисеевич.
Как и во всех местечках «черты оседлости» в Ново-Александровске в середине XIX века были платные и общественные или бесплатные хедеры. Конечно, в платных обучение было более обстоятельным, да и меламеды там подбирались пограмотнее.
Рыва-Цыпа отказывала себе во всём, но решила, что дети, растущие без отца, не будут чувствовать себя обездоленными. Она не только исполнит религиозную обязанность – обучит сыновей Закону Божьему и молитвам. Она отправит младших в платный хедер. Правда, меламед, будет не такой уж знатный, да и не такой уж грамотный, но мама сделает всё, что в её силах, и даже больше того.
«Мой ребе был очень беден, от уроков ему еле хватало на жизнь, и жена помогала ему зарабатывать кусок хлеба, – вспоминает Юдель Пэн в своей «Автобиографии». – Зимой она торговала гусиными потрохами и лесными яблоками; она их продавала ученикам. Но главным её занятием являлась выпечка гороховых блинов для всех, кто учился в хедерах города. Как только она принималась печь блины, мальчишки становились в очередь. Блины её славились, они были большие, горячие и стоили копейку за штуку. Мы бывали сыты одним блином».
Воспоминания, опубликованные в журнале «Штерн» в 19(26) году, Юдель Пэн, прислушавшись к советам своего знаменитого ученика Марка Шагала, стал писать уже в семидесятилетнем возрасте. Шагал к этому времени закончил писать «Мою жизнь», даже увидел опубликованными отдельные главы автобиографического романа, и считал, что и его учитель должен последовать писательскому примеру. Юдель Пэн откликнулся на этот призыв.
Представляете, насколько запоминающимися должны были быть эпизоды местечкового детства, чтобы спустя столько лет художник изложил их на бумаге.
Вот один из таких эпизодов.
Жена ребе пекла свои знаменитые гороховые блины. Юдель стоял рядом и с нетерпением ждал, когда на сковороде подрумянится первый блин. Он купит его и тут же съест. Горячим, перекидывая с ладони на ладонь, чтобы не обжечь руки. Жена ребе, не торопясь, открыла кадушку с тестом, увидела большую мышь, спокойно за хвост достала её, отделила тесто, положила его обратно в кадушку, а мышь вышвырнула на улицу. После этого она стать печь блины. Юделю стало дурно от увиденного. Но очень скоро запах горячих блинов вернул его на грешную землю, аппетит разыгрался с новой силой, и история с мышью была забыта.
Или вот ещё одно воспоминание детства. Во вторник в Ново-Александровске был базарный день. На базарную площадь, находящуюся в самом центре местечка, сходилось всё население городка. Приезжали крестьяне с окрестных деревень, жители соседних местечек. Во вторник в Ново-Александровске не только покупали и продавали, не только считали убытки и барыши, но и узнавали все новости и слухи, заключали сделки и договора.
Ребе был, конечно, на базаре. Он с богатыми людьми должен был поздороваться, пожелать им здоровья и узнать что слышно на земле. А заодно помочь своей жене, которая продавала глиняную посуду. Поскольку вторник это не суббота в хедере никто никого от занятий не освобождал. Но если нет учителя, какие занятия? И ребята отправились во двор синагоги играть. Ребе об этом тут же стало известно. Он нашёл своих учеников. И принялся за ремень. «Если не доходит через голову, дойдет через попу», – говорил он, после чего клал учеников себе на колени и как следует «всыпал» им. Когда очередь дошла до сына местного богатея, ребе поставил скамеечку, положил на неё пару подушек, чтобы мальчику не было твердо лежать, и пару раз взмахнул ремнём, слегка коснувшись его попы. Но и это показалось ребе очень смелым поступком и он тут же принёс мальчику стакан холодной воды, чтобы тот не дай Бог не испугался.
Представляете, как возмутились остальные. А старший брат Юделя решил проучить ребе. У учителя была грыжа, причём необыкновенно больших размеров. Когда он клал провинившихся на колени для экзекуции, им казалось, что они лежат на «подушке». Брат Юделю, которому досталось несколько сильных ударов ремнём, незаметно достал булавку и воткнул её в грыжу. Ребе закричал так, что его слышало всё местечко. Он наградил своего ученика тумаком, от которого тот полетел к противоположной стенке. Над этой историей долго смеялись в Ново-Александровске.
И всё-таки долго Рывы-Цыпа не смогла учить своих детей в платном хедере. После очередного прихода надзирателя в её дом, когда был изъят изрядный запас водки, и Рыва-Цыпа лишилась дохода на несколько месяцев вперед, она вынуждена была перевести детей в общественную религиозную школу. Или, проще говоря, в бесплатный хедер. Пэн пишет, что «учиться там считалось унижением».
– Ничего, ничего, – утешала детей, а, скорее всего саму себя, Рыва-Цыпа. – Походите немножко туда. Даст Бог, заработаем деньги, будет учитель к нам домой приходить. Чем мы хуже других?
Общественные школы содержали общины, они же платили деньги, если это можно было назвать деньгами, меламедам (учителям). А поскольку общины были нищими, они загружали меламедов ещё и другой работой. Чтобы за два сделанных дела, заплатить один раз. Учитель Юделя Пэна был ещё и служкой в синагоге, и это занимало много времени. А денег, чтобы прокормить семью всё равно не хватало. И когда выпадала свободная минута, учитель тёр на продажу табак. Его жена маленького роста, очень добрая женщина, торговала молочными продуктами.
 «Зимой мы учились в собственном домике нашего учителя (ребе), – вспоминает Юдель Пэн. – Домик состоял из кухни и одной комнаты. Дом был такой низенький, что ребе был вынужден ходить, согнувшись, не в состоянии стать во весь рост…
Летом мы учились в женской половине синагоги… Там мы узнали о многих страшных вещах, от которых волосы становились дыбом. Например, что в синагогу приходят молиться мертвецы. Однажды мальчик уснул в синагоге и остался в ней ночевать. Во сне он увидел усопших, читающих Тору и приглашавших к амвону других мертвецов, словно живых».
С раннего детства Юдель Пэн слышал старинные легенды, которые длинными зимними вечерами, сидя у жарко натопленной печки, рассказывали детям. Причём каждый рассказчик привносил новые подробности. К сожалению, безвозвратно утерян этот клад народного творчества. И до нас дошли лишь отголоски этих сказаний. В Ново-Александровске и соседних местечках Видзы, Браслав, Дрисса, Камаи рассказывали легенду, о том, что в лесу с древних времен стоит наготове вооруженный отряд храбрых еврейских юношей, которые обязательно придут на помощь, если местечку станет совсем невмоготу. Рассказывали о еврейской девушке-красавице, которая однажды ушла из дома и не вернулась. Говорили, что она стала женой главы этого лесного отряда. Девушек пугали, что воины отряда подыскивают себе невест. Были те, кто пугались этого. Но были и другие, которые мечтали разделить участь легендарных воинов.
Но особенно много было легенд о покойниках, о том, как они приходят по ночам, о силе родительских могил.
Иногда ребята сами придумывали сказки, верили в них, они мало, чем отличались от старых легенд. Одну из таких сказок придумал старший брат Юделя. Однажды он сказал: «Сегодня на вечернее занятие не пойдем в хедер, завтра я оправдаюсь». Утром ребе нас спросил: «В чём дело, мои прекрасные мальчики?». Тут выступает мой брат и голосом полным ужаса, таким что даже ребе испугался, начал рассказывать, как, идя мимо открытой лавочки, мы увидели, как по лестнице лезут вверх и вниз черти, длинные и тонкие, словно соломинки, в чёрных цилиндрах и во фраках, у каждого длинный хвост и куриные ножки. Все свидетели подтвердили сказанное. Я же поклялся жизнью ребе. Никто, в том числе и ребе, не сомневался в истинности рассказа брата. Впоследствии мы много ночей не ходили в хедер, боялись чертей, и время использовали для катания или просто, чтобы валять дурака».
Рыва-Цыпа сдержала слово и как только в доме снова появились деньги, она забрала детей из общественной религиозной школы и определила их, как говорил художник в «солидный» хедер.
Здесь мальчик сделал свой первый рисунок. Нарисовал дочку учителя, когда она несла на коромысле воду из колодца. Причём нарисовал не потому, что ему понравилась девочка или очень хотелось рисовать. Он вспоминал, нарисовал потому что «очень разозлился». Друзья увидели рисунок, и он им понравился.
В детстве Пэн всегда хотел быть первым. В играх, в шалостях. Пытался всех перекричать. И когда кто-то из друзей крикнул громче, чем он, Пэн не долго думая, ударил друга и поставил ему под глазом «фонарь». Поэтому когда друзья сказали, что рисунок получился, Пэн с ещё большим усердием принялся за дело. Следующей его работой стала стукалка из дерева, на которой он вырезал Амана на виселице. Аман – действующее лицо пуримской истории, министр при дворе могущественного персидского царя Ахашвероша, который хотел уничтожить всех евреев. По приказу царя Амана повесили на той виселице, на которой он хотел повесить еврея Мордехая. Так что, что сюжет, вырезанный на стукалке, вполне соответствовал еврейской традиции. Но учитель отругал Юделя, за то, что он сделал идола.
Ребе привел Юделя к себе в дом, достал с полки мудрую книгу и прочитал: «Не создай себе кумира ни на небе, ни на земле….». Безусловно, эти слова из Торы он не просто знал напамять, они всегда находились внутри его и в любой момент были готовы вылететь наружу. Он жил этими и другими словами из священных книг. Но толстенный том, в красивом кожаном переплете, взял в руки для пущей убедительности. Тому, что написано в книгах верят больше, чем просто словам.
Ребе был из знатной еврейской семьи, давшей миру много раввинов и знатоков священных текстов. Он всегда был аккуратно одет, горделив. Покупал книги, у него была большая библиотека. К тому же он был кантор в синагоге. Но с педагогикой, как видно был не в ладах. Во всяком случае, у него был такой любимый педагогический прием. Не смог ученик ответить – он бил его книгой по голове.
После нравоучений Пэн перестал заниматься резьбой по дереву. Но рисовать продолжал. «Не было бумаги, – вспоминал Пэн, – можно было летом рисовать на, а зимой на снегу».
Наконец-то на рисунки Юделя нашлись покупатели. Правда, за нарисованных царей, казаков на конях, ему платили не деньгами, а пуговицами. Денег у ребят не было. А если у кого-то и появлялась копейка, ей находили более практичное применение. Но Юдель был доволен и таким результатом. Пуговицы он продавал по цене шесть штук за одну копейку.
Однажды в Ново-Александровске у дедушки гостил внук из Ковно. Городскому мальчику понравились портреты Юделя, особенно нарисованные цари. Чтобы купить рисунки, он украл у дедушки четыре копейки. На эти деньги Юдель купил бумагу и карандаши.  
Он рисует днём и даже ночью. Садясь к окну и радуясь тусклому свету луны и звёзд. Однажды в буфете он увидел пустую пачку от цикория. Когда-то маме эту пачку подарил заезжий гость. Купил водку, как полагается, рассчитался, но, увидёв целый выводок детей, подарил пачку цикория. Цикорий давно выпили, а пустая пачка стояла как украшение. На ней был изображен портрет австрийского императора Франца Иосифа. Портрет, нарисованный Юделем, получился удачный. Губы и щёки у императора он сделал красными, глаза – голубыми. Радостный Юдель побежал показывать его друзьям.  Все хвалили. И Юдель чувствовал себя на голову выше друзей. По дороге он встретил знакомого русского мальчика. И показал ему портрет. Но тот засмеялся и показал географическую карту, которую он нарисовал акварельными красками. Юдель ушёл от него сконфуженным – кто-то рисовал лучше его, да и к тому же акварельными красками.
Короткое время маминых заработков закончилось. Снова нагрянул полицейский, конфисковал водку и снова вместо доходов только долги. Рыва-Цыпа переводит старшего сына опять в общественную бесплатную школу.
А Юделя определила в приходское училище, где обучение было бесплатным и велось на русском языке. Она чувствовала, что многие её беды оттого, что она не может, как следует объясниться с полицейским, с чиновниками. Кто-то в доме должен хорошо знать русский язык. Юдель не только не говорил по-русски, он и понимал то с трудом, что объясняет учитель. Спустя несколько месяцев, когда Юдель смог по-русски отвечать на вопросы, его перевели в уездное училище. Но там он проучился недолго, так как не было сапог и приличного сюртука, чтобы ходить на занятия.
Но, даже не посещая занятий, Юдель целыми днями не болтался по улицам с друзьями, а много и усердно рисовал. Рыва-Цыпа не одобряла этого, считая пустым и никому не нужным делом, но рада была, что Юдель дома, а не играет с бездельниками в «краденную палочку».
Главным почитателем творчества Юделя был лавочник. Он брал его рисунки, развешивал в лавке по стенам, давал в долг бумагу и карандаши. Однажды Юдель нарисовал большой портрет царя, в красном мундире, синих брюках, при синей ленте, медалях и орденах. Причём потрет царя, ордена, и ленты не были откуда-то перерисованы, Юдель придумал всё это. Портрет понравился друзьям, и они решили выкупить его в складчину, а потом разыграть в лотерею. Так и сделали.
Юдель стал богатым. У него появился целый рубль. О нём заговорило всё местечко. Даже в Двинске, который был за двадцать пять километров, узнали о юном даровании из местечка.
О Юделе местному художнику-маляру, который рисовал вывески для магазинов и лавок, рассказал его зять из Ново-Александровска. Вывесочник давно искал себе подмастерье. Заказов было много. Он не успевал справляться со всеми. И Пэна зовут приехать в Двинск на смотрины. Юдель уже не мальчик. Недавно ему исполнилось тринадцать лет. По еврейским законам он совершеннолетний. Рыва-Цыпа сшила ему новую рубашку, чтобы в субботу, как раз накануне Шавуота, в синагоге он выглядел не хуже других. В этот день его впервые вызвали читать недельную главу Торы. Был бы жив отец, он стоял бы рядом и произнес бы: «Благословен Тот, кто снял с меня ответственность за это дитя». Но нет отца, а на его могиле на старом еврейском кладбище стоит маленький островерхий камень с первыми буквами вечных слов: «Пусть будет душа его вплетена в узел жизни».
У Юделя была одна странность. Он не мог кушать, когда на него кто-то смотрел. И ещё, он опасался каждого, у кого замечал неприятное выражение лица.
В Двинск Пэн прибыл днём. Вывесочника дома не было. Он трудился над очередным заказом. Юделя усадили за стол. И с дороги предложили покушать. Дали миску простокваши с хлебом.
Жена вывесочника была некрасивая, подслеповатая женщина. Чтобы разглядеть нового подмастерья получше, она подошла близко к Юделю и стала смотреть ему в лицо. Её примеру последовала и старшая дочка. Хотя Юдель и был намного моложе её и в женихи годился разве что младшей сестре, но, почему бы ни оценить нового жильца. Тем более что она считала себя умной и проницательной. А язык у неё был действительно «острым», так что Боже упаси сделать что-то ей непонравившееся.
Этого разглядывания было достаточно, чтобы Юдель не прикоснулся к еде.
Вечером домой вернулся вывесочник. Он тоже пристально посмотрел на Юделя, сидевшего у окна, спиной ко всем. На глазах у Пэна были слёзы. Вывесочник решил, что его подмастерья плохо приняли в семье, и строго спросил: «Дали Юделю покушать?» Когда услышал, что подмастерье от еды отказался, он усадил его рядом с собой и закричал: «Ешь». От этого крика ложка выпала у Юделя из рук.
– Странный мальчишка, – сказала жена вывесочника.
Юдель расплакался и лёг спать голодным. Так продолжалось два дня. На третий, когда вывесочник ушёл на работу, Пэн отправился на улицу и за копейку, которую Рыва-Цыпа дала с собой, купил кухоны.
Покушав, Юдель решил, что в Двинске ему делать больше нечего и пешком отправился домой в Ново-Александровск.
Была уже ночь, когда он постучал в дверь. Рыва-Цыпа испугалась, увидев сына. Юдель плакал и не мог произнести ни одного слова.
Рыва-Цыпа сказала:
– Не бойся. Больше туда не пойдёшь.
Дни шли за днями. Юдель по-прежнему рисовал царей и казаков на конях. Ни тех, ни других он никогда не видел. Поэтому получались у него сказочные персонажи. Рисунки нравились друзьям. Пэн гордился своим умением рисовать. А по вечерам он ходил в синагогу, где занимались бохеры из ешибота. В ешиботе учился старший брат Юделя. Учёба мало интересовала мальчика, но каждый вечер он ждал, когда служка закончит топить печку, закроет дымоход и пойдет домой перекусить. Наступало время Юделя. Он приносил с собой несколько картофелин, которые покупал за копейки, вырученные от продажи портретов, и бросал их в золу. Печёная картошка была для бохеров самым вкусным блюдом.
Учились в ешиботе не только юноши из Ново-Александровска, но и их сверстники из соседних деревень и местечек. Те, кто хорошо занимался в хедере и хотел продолжить учебу дальше. Жили они прямо в синагоге. А на питание определяли к жителям местечка. Каждая состоятельная семья в определённый день кормила кого-то из бохеров.
Юдель делился печёной картошкой с теми, кто в этот день оставался без еды.  Правда, иногда служка неожиданно возвращался в синагогу и отбирал печёную картошку, а тех, кто пытался протестовать – угощал ремнём. За это бохеры мстили ему и забирали свечи в йорцайт – в день памяти умерших.
Особенно Юдель любил приходить к своим друзьям из ешибота в пятницу. Накануне шабеса, класс превращался в мастерскую. Кто-то чинил штаны, кто-то кафтан, кто-то разглядывал продранный сапог. Было весело, все смеялись, рассказывали интересные истории.
Однажды, возвращаясь домой, Юдель увидел повозку. Он испугался и удивился: «Кто бы это к нам в гости? Скоро шабес наступит».
Оказывается из Двинска приехал вывесочник. Он хотел поскорее устроить дела и засветло быть дома.
Сначала Рыва-Цыпа отказывалась снова отправлять Юделя в Двинск. Но все соседи и родственники её уговаривали: «Такого счастья может больше не быть». И Рыва-Цыпа согласилась. Быстро составили договор, по которому вывесочник должен был учить, кормить и предоставить ночлег своему подмастерью. А через четыре года выдать ему 50 рублей. Если Юдель и дальше будет оставаться работать, ему будут платить 100 рублей в год.
Утром Юдель одел сапоги, которые забрали у брата, нахлобучил, сшитую мамой шапку, укутался в крестьянский тулуп и покатил на санях в Двинск.

Первая любовь

Вернее, всё-таки, поехал Юдель Пэн в Динабург, потому что Двинском этот город стал только спустя четверть века в 1893 году. Городу на Западной Двине везло на переименования. Вначале своей истории он назывался Борисоглебов, затем стал Динабургом, потом Двинском и сейчас называется Даугавпилс. Это город, находящийся на территории Латвии.
Но во второй половине XIX века, а точнее в 1867 году, когда Юдель Пэн на целых восемь лет обосновался здесь, Динабург считался уездным городом Витебской губернии.
Для мальчика, выросшего в маленьком местечке, Динабург казался большим городом. Ещё бы здесь работали 35 фабрик и заводов. Правда, фабрика иногда умещалась в одном деревянном сарае, и трудилось там десять-пятнадцать человек. Но, старшая дочь вывесочника, каждый раз подчёркивала, что местечковый мальчишка им, городским жителям, не ровня. В Динабурге, например, есть спичечная фабрика Пейсаха Зехера и там работает почти сорок рабочих. Её отец знаком с Пейсехом Зехером и делал для него вывески. А жена Пейсаха отправила им в прошлом году на Роше-Шану (еврейский Новый год) шалохмонес (сладкое угощение). И для пивоварни Мойши Фридлянда её отец делал вывеску. Правда, Мойше не хотел заказывать эту вывеску. У него работает всего шесть человек. И никто ни разу не заблудился. Все знают, где находится пивоварня. Но полиция приказала. Сказала, есть распоряжение городского начальства, чтобы всюду были вывески. И Мойше пришёл к её отцу и попросил сделать что-нибудь подешевле.
В Динабурге живёт почти тридцать тысяч человек, конечно, всех её отец знать не может. Но десять тысяч евреев, живущих в Динабурге, знают её отца вывесочника Лейзера. И владелец известкового производства Шолом Фейгин и владельцы лесопильни, пуговичной фабрики, типографии. Её отца хорошо знают даже на пристани. Хотя там вывески заказывать некому, собирается одна босота. Плотогоны, например, или как их называют на Двине – «лалы». Или те, кто разгружает баржи. На их спине может спокойно поместиться целое пианино. Они уважают её отца – мудрого и учёного человека.
– Ты видишь, – говорила она. – У нас стоит большой шкаф с книгами. И отец каждый вечер читает.
А по субботам в дом к Лейзеру-вывесочнику приходили на обед бедные евреи или те, кто был вдалеке от родного дома. Чаще всего это солдаты, служившие в крепости.
В первый же день Лейзер предложил Юделю сделать одну работу. Ночью он посоветовался с женой и решил, что надо бы проверить этого мальчишку. Все отзываются о нём хорошо, а что он умеет на самом деле надо посмотреть собственными глазами. Лейзер отдал указания и ушёл обговаривать новый заказ, а когда вернулся под вечер, увидел, что Юдель уже закончил работу.
– Так, так, неплохо, – сказал Лейзер, разглядывая вывеску. Ему понравилась работа Юделя. Мальчишка первый раз взялся за серьёзное дело и вывеску можно смело отдавать заказчику. Но, он тут же переключился на другой тон, понимая, что перехваливать Юделя нельзя, а то «сядет мальчишка на голову». – Надо бы поприлежнее, поаккуратнее выписывать буквы. Самое главное, чтобы были красиво написаны буквы. И выбрось из головы всякие художества, всяких человечков. Мы с тобой не художники. Художники – пьяницы и умирают от чахотки или сходят с ума. Мы с тобой делаем вывески для хороших людей, которые могут хорошо заплатить, – Лейзер засмеялся, довольный сказанными словами.
Его смех напоминал кашель и Юделю, который и так побаивался хозяина, стало и вовсе не по себе.
Для работы у Лейзера была небольшая комната рядом с кладовкой. В ней стояли два стола, сколоченные из досок и ведра с красками. В углу лежали старые кисти, столярный инструмент.
Каждое утро Юдель начинал с уборки мастерской. Он подметал пол, выносил мусор. И если видел, что хозяин собирается куда-то уходить, специально делал это долго и тщательно, дожидаясь, пока за Лейзером не закроется дверь.
Юделю нравилось одному оставаться в мастерской. Когда никто не стоял за спиной, не смотрел, как он работает. Тогда дела спорились быстро и вывески получались удачными. А Лейзер, понимая, что у него хороший подмастерье и на него можно оставить работу, всё чаще уходил из дому на целый день.
Иногда в мастерскую заходила младшая дочь Лейзера – Сара. Она была похожа на отца: большие карие глаза, чёрные на смоль волосы и ямочка на подбородке.
Сара робко стучала в дверь и медленно открывала её. Затем в дверном проёме появлялось её личико. Ни слова не говоря, она смотрела на Юделя. Вначале Юдель ничего не понимал. Думал, Сара хочет у него что-то спросить или передать ему. Сара молча стояла в двери минуту-две, потом дверь также медленно закрывалась и она уходила.
Однажды Юдель в шутку сказал ей:
– Не бойся, заходи. Я не кусаюсь. Могу только вымазать тебя краской.
Сара улыбнулась и вошла в мастерскую. Она долго разглядывала новую вывеску, потом сказала:
– Красиво у тебя получается. Я буду приходить, и смотреть, как ты работаешь.
С тех пор Сара приходила в мастерскую к Юделю каждый день, если рядом не было отца. Они рассказывали друг другу разные истории. Сара любила шалить, но при этом всегда спрашивала:
– Я тебе не мешаю?
– Не мешаешь, – ответил Юдель и подумал: «Странно, любой другой человек в мастерской ему мешает. И хозяйка, и старшая дочка. Зайдут на минутку, чего-нибудь спросить. А потом полчаса не клеится работа. А, когда заходит Сара, всё происходит наоборот. Работать становится легче».
– Ах, раз не мешаю, – засмеялась Сара, – тогда буду мешать.
Она схватилась за кисть и стала мешала Юделю обводить золотой краской чёрные буквы.
Юдель вначале рассердился. Потом, увидев её смеющееся лицо, тоже улыбнулся. Поднял Сару на руки, положил на стол, взяв кусок бечевки, сказал:
– Сейчас всыплю.
– Ну, всыпь, – засмеялась Сара.
Юдель снова поднял Сару на руках и осторожно поставил её на пол.
«Как выяснилось позже, – писал Юдель Пэн в своей «Автобиографии», – это было начало к нашему роману, хотя я тогда был слишком молод, а она была ещё моложе. Этот роман мог изменить мою жизнь; со временем я бы сделался отцом, дедушкой, но не художником».
Юделю было пятнадцать лет, а Саре чуть больше десяти. Юдель чувствовал, что ему постоянно хочется быть рядом с Сарой. Смотреть, как она играет, заплетает длинную косу или кушает. Он думал о ней, засыпая и просыпаясь. Он ни разу не поцеловал её, потому что поцеловать девушку считалось большим грехом. Но по ночам, когда Сара спала, он осторожно на цыпочках подходил к  кровати, откидывал одеяло и разглядывал её стройное тело. Сара просыпалась, но притворялась спящей, чтобы не мешать этим ночным визитам, которые ей тоже нравились.
Зимними вечерами Юдель много работал. Когда во дворе было очень холодно, хозяин заносил рабочий стол в кухню, ставил рядом с печкой и Юдель продолжал в тепле работу над вывеской. Если был срочный заказ, а Юделя одолевал сон, он прикладывать голову к дверной ручке. Она была холодной, и на короткое время это прикосновение прогоняло сон.
Однажды ночью, когда все уже в доме спали, а хозяин и вовсе храпел так, что казалось его храп был слышен на улице, Юдель заканчивал очередную работу. Работа была не сложная, на квадратном куске жести написать «Кондитерская Гуревича». Лейзер приказал, чтобы фон был жёлтый, а буквы тёмно-синие. И обязательно в каждом углу виньетка. У Лейзера было три вида виньеток, которые он нарисовал лет десять назад. На стене в мастерской висели образцы, но и вывесочник и Юдель могли нарисовать их с закрытыми глазами. Потому что только ими и пользовался. Они назывались «Хорошая», «Очень хорошая», и «На всякий случай». Когда однажды Юдель предложил Лейзеру украсить вывеску новым узором, который он сам придумал, вывесочник даже смотреть не стал на эту работу. Только сердито сказал:
– Выбрось из головы эти глупости. Людям нравится то, что я делаю, и не придумывай всякие истории.
Вывеску для кондитерской Гуревича Лейзер сказал украсить виньеткой «На всякий случай». Юдель дотянул кисточкой завитушку на узоре, и вдруг ему в голову пришла шальная идея. Он осторожно подошёл к кровати, на которой спала Сара, откинул одеяло. Она лежала лицом вниз. При свете свечи были видны контуры её тела. Его рука сама потянулась к Саре. Он стал гладить её голову, спину. Опершись рукой о стену, он наклонился над ней и прикоснулся к плечу. Но в этот момент рука мокрая и скользкая от олифы, соскользнула, Юдель потерял равновесие и свалился на Сару. Он неожиданности девочка закричала. Стрелой Юдель выбежал из её комнаты и забрался на печь. Он мог бы, конечно, отрицать всё. Но собственная рука, отпечатанная на стене, выдавала его.
Утром Лейзер с хитрой улыбкой посмотрел на Юделя и ехидно спросил:
– Как дела порконик? Как спалось?
Хозяйка и старшая дочка стали смеяться.
Юдель опустил глаза, и даже не притронувшись к чаю, ушёл в мастерскую.
С то дня прозвище «Порконик» пристало к Юделю.
Что такое «порконик» Юдель не знал. Но догадывался. Это малолетний дамский угодник.
Эта ночь не прошла бесследно ни для Юделя, ни для Сары. Она перестала заходить в мастерскую, а когда в доме их взгляды случайно встречались, Юдель замирал на мгновенье, а Сара краснела. Вывесочнику стали намекать, что Юдель влюблён в его дочку. И это может быть хорошая партия.
Лейзер никогда не спорил, он всегда согласно кивал головой, но, по любому поводу имел собственное мнение.
– Конечно, Юдель, хороший парень. Честный. И копейку заработать умеет. Но, во-первых, ещё старшая дочь не замужем. Сначала надо устроить её жизнь. А потом, он, Лейзер, хасид. А Юдель из миснагдимов.  А это вам не пустяк.
И Лейзер решил действовать. Подыскать жениха для старшей, и сделать из Юделя хасида.
Хасиды и миснагдимы никогда в обнимку не ходили в те годы, чего греха таить открыто враждовали между собой.
Приверженцы ортодоксального раввинизма – миснагдимы, центром, которого был Вильно, не признавали в хасидах сынов Израиля, жгли их книги, писали на них доносы, мешали им молиться.
А хасиды завоёвывали всё новые и новые территории.
Динабург не был центром хасидизма. Более того, миснагдимов здесь жило больше, чем хасидов. Они открывали каждый год новые синагоги. Но Лейзер был верным хасидом. И ничего другого знать и видеть не хотел. Он ходил в Алте-шул (старую синагогу), которую построили, когда его Сарочка была ещё совсем маленькой. Теперь, каждый день на послеполуденную молитву рядом с ним в синагогу шёл Юдель.
Знакомые, глядя из окон домов на эту пару, говорили:
– Не было у Лейзера сына, так теперь появился.
Юдель оставался в синагоге до вечерней молитвы.
По субботам Лейзер просвещал Юделя.
– Посты вызывают печаль, – говорил он, лежа на диване. А печаль неугодна Всевышнему. Вера должна приносить нам радость. А поэтому не должно быть никаких изнуряющих постов.
Лейзер мог полчаса полежать с закрытыми глазами, но как только Юдель собирался пойти на улицу, погулять с друзьями, он мгновенно открывал глаза и что-то спрашивал. Например, мог спросить:
– Скажи мне Юдель, кого должна любить душа еврея?
Если Юдель задумывался, а задумывался он всегда, потому что Лейзер спрашивал не простые вопросы, вывесочник сам отвечал:
–  В душе у каждого еврея должна жить любовь к Богу, любовь к народу и любовь к Торе.
После вопросов и ответов на них Лейзер продолжал свои субботние размышления.
– Между небом и землей натянута ниточка, – говорил он. – Только мы эту ниточку не видим. Эту ниточку Всевышний иногда дергает, когда мы что-то делаем не так. Всевышний  руководит нами. И мы иногда чуть-чуть влияем на него. Вот, например, я пожалел тебя и взял себе в ученики, – о том, что он пожалел Юделя, взяв к себе домой, вывесочник напоминал не раз. – Так вот моя жалость обернётся ещё большей добротой Всевышнего к нам. Но главное молитва. Силой своей молитвы человек может повлиять на Бога, а через Бога на весь мир. Надо не просто молиться, надо изливать душу, сливаться душой с Богом. Ты понял меня?
– Понял, – послушно отвечал Юдель.
Хотя зачастую он не понимал и малой толики того, о чём ему рассказывал Лейзер, но вывесочник видел, что Юдель «не пустяк». И такого человека можно смело пускать в свою семью.
Но Лейзер, как и любой другой хасид ничего не предпринимает без совета с цадиком. И однажды Лейзер сказал Юделю.
– Поедем в Копысь, к нашему цадику. Если ты не увидишь цадика, если ты не услышишь его мудрые слова – ты не станешь правоверным хасидом.
Хасиды были убеждены, что цадики – это связующее звено между Всевышним и миром, через цадика Всевышний изливает свою милость на грешную землю.
Через Динабург проходила железная дорога из Орла в Ригу. Лейзер с Юделем сели на поезд и поехали в Витебск. Шёл 1972 год. Тогда ещё Юдель не знал и никакие пророчества не подсказывали ему, что Витебск станет городом его жизни.
Из Витебска путь хасидов лежал в Оршу, а оттуда в Копысь.
Юделю было восемнадцать лет. Он был худощавый, стройный юноша с симпатичным лицом, франтовато выглядел в традиционной еврейской одежде. Чёрный цвет сюртука ещё больше оттенял его бледное лицо. На Юделя заглядывались девушки. И даже у цадика, его дочь, сидевшая в соседней комнате, сквозь приоткрытую дверь внимательно смотрела на Юделя. В её глазах читалось не только любопытство, в её глазах читался интерес к мужчине. И она была недурна собой. И Юдель так засмотрелся на неё, что вначале и не услышал, как его позвали к цадику. И только, когда вывесочник дотронулся до его плеча, Юдель очнулся.
– На цадика не надо смотреть. Это не скромно. Лучше смотри на пол, – сказал Лейзер.
Но когда они вошли, любопытство взяло вверх, и Юдель внимательно посмотрел на цадика. Тот не выдержал этого взгляда и отвёл глаза. Лейзер сказал:
– Я приехал к тебе со своим учеником. Он из семьи миснагдимов.  Но живёт у меня уже пять лет, и стал настоящим хасидом. Скажи, что мне делать дальше.
– Я вижу, – ответил цадик. – Твой ученик настоящий хасид. У него большое будущее. Только иди по своей дороге и никогда не ищи чужую.
Вероятно, цадик, говоря о «своей дороге» думал о пути настоящего хасида, а «чужой дорогой» называл путь миснагдима. Впрочем, о чём думал цадик знает только он один. На то он цадик – посланник Всевышнего на земле.
Юдель, услышав слова про «больше будущее», готов был подпрыгнуть до потолка. Лейзер ещё что-то спрашивал у цадика, а Юдель повторял про себя «большое будущее»…
Из Копыси они уехали после шабеса (субботы).
«С нами ехали одни хасиды, – писал Юдель Пэн в «Автобиографии». – Они всё время распевали хасидские песни и напевы. Я чувствовал себя заново рождённым. Подумать только, сделался хасидом, был у ребе, лицом к лицу.
Вернувшись домой, я начал регулярно выполнять обычаи хасидов. Идя по улице, я опускал глаза, чтобы, Боже упаси, не увлечься женщиной. Ел мало, и когда пища была особенно вкусной, уходил посреди трапезы. Я настолько исхудал, побледнел, что Бог и люди радовались на меня».
Пожалуй, этот момент в «Автобиографии» надо пояснить. Сегодняшний читатель вряд ли поймет, что это за испытание голодом. Ни в одной мудрой еврейской книге не написано, что недоедание – богоугодное дело. И, тем не менее, малокровие и хилость считались у евреев признаками интеллигентности, благородства и служили лучшими рекомендациями для кандидатов на разные духовные должности, а также для женихов.
Рассказывают, что однажды писатель Айзик Дик, случилось это приблизительно в то время, о котором мы сейчас повествуем, встретив на улице нищего христианина – человека хилого, бледного, с искривленной спиной, воскликнул: «Ах, как у них всё пропадает даром. Да у нас, такой редкий экземпляр был бы верно раввином или диаконом».
И только один соблазн Юдель не мог побороть, да и, наверное, не очень к этому стремился. Как только наступала ночь, он тихонько слазил с русской печки, где была его спальня, и на цыпочках шёл в комнату к Саре. Он откидывал её одеяло, гладил плечи и целовал их. При этом Юдель оправдывая себя, думал: «Ты можешь быть величайшим праведником, но не будь простофилей. Большие праведники, чем ты в этом деле следовали природе».
А потом приходило утро, и Юдель шёл в мастерскую, где проводил весь день. Ему приходилось рисовать самые сложные заказы. Лейзер потирал руки от удовольствия. Во-первых, он получал много новых заказов и даже стал подумывать о расширении своей художественной мастерской. Он бы с удовольствием взял ещё одного, а то и двух подмастерьев, конечно, на тех же условиях, как и Юделя. Но где найти таких способных юношей? Лейзер скопил за это время денег и мог дать за старшую дочь хорошее приданное. А значит, вопрос с её замужеством будет решен. Теперь, главное не продешевить. Да и, кроме того, по всему Динабургу говорили, что мастера лучше, чем Лейзер во всем городе не найти.
– Конечно, – говорил своей жене вывесочник. – У Юделя золотые руки, но, кто его нашёл, кто его обогрел, кто его научил. Без меня, он бы в своём штетле был голодранцем.
– Без сомнения, – соглашалась с Лейзером жена. – Без тебя он был бы ноль без палочки.
В свободное время, а было его совсем немного, Юдель брал карандаши и на кусочках бумаги рисовал. Он рисовал всё, что было перед глазами: вывесочника, его жену, старшую дочь, соседние домики, которые видел через окно, куст сирени у крыльца. Не было под рукой карандашей, Юдель брал кусочек угля и рисовал на досках. Рисовал он и Сару, плавный изгиб её плеч, удивлённые глаза, ямочку на подбородке. Но эти рисунки он делал пальцем на пыльном стекле, чтобы можно было мгновенно стереть, и никто их не увидел.
Лейзер замечал это и понимал, что Юдель не просто маляр. Он хочет быть художником. Ему не хотелось терять такого подмастерья, и он стал часто рассказывать про художников всякие небылицы, чтобы Юдель раз и навсегда усвоил какие они негодные люди.
Однажды в Динабург приехал художник Моисей Ковенский. Его пригласили расписывать потолок нового дома. Маленький, худенький, он лежал под самым потолком на досках, сгорбившись и, всё время от усталости, моргал глазами. В одной руке он держал кисть, в другой – ведро с краской.
Лейзер пришёл домой, плотно пообедал, потом, ковыряясь в зубах, сказал Юделю:
– Пойдём, посмотришь кто такие художники.
Юделю хотелось посмотреть на работу настоящего художника, и он быстренько обул башмаки.
Ковенский работал на соседней улице. Они вошли в дом. Лейзер с ехидной улыбкой посмотрел на художника, лежащего на лесах, и сказал:
– Трудится много, и постоянно беден, временами сидит без хлеба. Разве это жизнь?
Лейзер ждал, что Юдель поддержит его «правильные», «практичные» слова. Но вместо этого он услышал:
– Лучше быть в десять раз беднее и таким художником, как Моисей Ковенский.
– Ты был золой и останешься золой, – со злостью сказал Лейзер. – Мне с тобой говорить не о чем. Иди, кончай работу и поскорее.
Восемь лет изо дня в день он красил вывески, рисовал аппетитные халы на них или писал слова «Варшавский портной», и мечтал о настоящем искусстве.
Откуда в нём, местечковом мальчике, никогда не видевшем работ серьёзных художников, никогда не слышавшем рассказов о великих мастерах прошлого, появилась эта неукротимая тяга к искусству?

Аркадий Шульман