Нина Футоран–Шмулензон – московский врач-терапевт, уроженка небольшого украинского местечка Тульчин. Прежнего штетла в Винницкой области давно нет, все оставшиеся после войны евреи давно покинули эти края в поисках лучшей доли. Отец Нины, также родившийся в Тульчине, испытал на себе все ужасы нацистской оккупации и каким-то чудом уцелел вместе со своей сестрой, потеряв всех близких. Он оставил после себя эти рукописи.

В мирной жизни Анатолий Шмулензон (Тойва Срульевич 30.09.1928 – 23.01.2008 гг.) трудился шахтёром и парикмахером, а его жена, мама Нины Анатольевны, тоже прошла все испытания в концлагере. Воспоминания нашего героя представляют для современных читателей большую ценность, так как дают возможность восстановить и сохранить неизвестные раннее страницы истории евреев в годы Второй мировой войны, незабываемые имёна жертв Холокоста.

***

Тульчин, маленький городок, Подольской губернии, Брацлавского уезда, в восемнадцати километрах от Южного Буга – место оседлости моего народа. Здесь когда-то на улице Капцунивка, позднее Пролетарской, в домике, которого уже нет давно, жили мой дед Хаим-Пинхес и бабушка Хейвид. У них было шестеро детей – самым старшим ребёнком был Беня. Когда он подрос, его отдали на обучение к портному, так бы всю свою жизнь и работал дамским портным. Остальные два брата Ушар и Гершл, а также сестра Сури-Неха и самый младший Бузм, помогали отцу. Папа был пекарем. Бабушка тоже помогала дедушке, поэтому жили они неплохо.

В этом тихом еврейском городке функционировали швейная и обувная фабрики, а также артель «Металлист». Каждый находил себе работу. Нищеты не было, жили средне, но в достатке.

В еврейскую школу я пошёл в Тульчине в 1936-м году. В ней преподавали на идиш старые и молодые учителя, отлично знавшие своё ремесло. Но началась война.

Встав рано утром, отец услышал экстренное сообщение о внезапном нападении фашистской Германии на Советский Союз, все заплакали. Отец сказал матери: «Нехалы, собирай меня в военкомат». Он взял свой паспорт и военный билет, в котором было написано, что в случае войны он не должен ждать повестки, а немедленно явиться в военкомат. Папа зашёл за своим братом, и они вместе с женами пошли на призывной пункт.
Отец оставил нам шесть тысяч рублей – огромные деньги по тем временам.
Продукты питания дорожали с каждым днём. Чтобы как-то прожить, мать покупала много картошки. Дети все притихли, старались хоть чем-то помочь матери, даже капризная сестрёнка Лейкалы, которая была младше меня на два года. Чувствовалось, что надвигалось что-то нехорошее. Я стаскивал разбросанные по городу поленья и доски, готовясь к зиме. Мать радовалась и плакала: «У меня хозяин в доме есть. Ничего, дети, проживём, если нас из дома не выгонят». А такие слухи уже шли по городу.
Неожиданно, в середине июля, под вечер, пришёл отец в военной форме, его отпустили повидаться с семьей. Он рассказал, что было призвано много людей, что винтовок и сапёрных лопаток на всех не хватает, есть одни противогазы, а что будет дальше, никто не знает. Красная Армия отступает. Наверно фашисты войдут в Тульчин: «Берегите себя, дорогие мои и будьте все вместе, с семьями Лейзера и Анчела», – сказал отец. Дядьки же мои попали в пехоту. Утром отец ушёл. Больше мы его никогда не видели.

В конце июля 1941-го года в городок вошла румынская разведка, а потом, началась оккупация. На второй день собрали десять мужчин-евреев, которые остались по болезни и броне, запрягли ими телегу, наполненную бочками с бензином, и погнали в гору к военкомату, где стояли фашистские машины. Там мужчины разгрузили бочки. Затем немцы погнали их на долину. Просмотрев их, фашисты вывели из строя молодого парня и сказали ему, что он якобы убежал из плена, заставили его копать себе могилу. Он отказался. Тогда они заставили сделать это других. Яма была выкопана. Подвели парня к ней. Красавец-богатырь понял всё. Обращаясь к фашистам, он крикнул: «Я знаю ваши повадки, вы – людоеды, но вас, фашистскую сволочь, все равно уничтожат, вы будете жалеть, что пришли сюда! Смерть фашистам!»
Они выстрелили в него, но он поднялся на руках и плюнул в их сторону. К нему подошёл офицер и пристрелил. Это был еврейский парень. Среди людей, которые хоронили его, был мой дядя Ушер, оставленный по броне пекарем в городе.
В Тульчине была зона румынского правления. Они собрали еврейскую общину и заставили переписать всех евреев, которые остались в городе, якобы для выдачи хлеба.
В первое время в общине действительно выдавали хлеб. Перед Ёмкипуром моя тётя Злата послала своего сына за пайком в общину. Там находились немцы. Они посадили мальчика в машину и увезли. Больше мы его не видели. Где он был убит, так никто никогда и не узнал.
Рувин стал первой жертвой из нашей большой семьи. Больше за хлебом никто не ходил. Все обходились тем, что осталось из продуктов.
После Ёмкипура начались морозы, пошёл сильный снег. В это время община передала, чтобы все евреи перебрались на южную половину города.
Мы узнали, что такое гетто. Центральная дорога разделила город пополам.
Переходить на ту сторону, откуда выселили евреев, было строго запрещено. Были назначены полицейские из знакомых украинцев – Севак и Молодецкий. Позже, узнав, чем они должны заниматься, ушли из полиции. Они не могли издеваться над евреями, с которыми жили бок о бок. На их место назначили бывших военнопленных, местных жителей, они и прислуживали хозяевам.
Все дороги из гетто были перекрыты. Видно было, что-то готовится. Но что именно – никто не знал.
Так прошло два месяца. В декабре стало тепло, дороги раскисли. И вот, 19 декабря 1941 года, начали выгонять евреев из своих домов, согнав всех в двухэтажную еврейскую школу. До сих пор не понимаю, как могли вместиться там около шести тысяч человек?!
Люди стояли в комнатах и коридорах, дети плакали, а глядя на них, плакали и взрослые. Это уже была настоящая беда. В то утро, как всегда, я и мой друг Мишка Севак, соседский мальчик-украинец, пошли искать дрова. Услышав плач, мы вернулись назад, но румынские солдаты не хотели впускать в зону гетто. Мишка стал просить, показывая, где его дом. И нас пропустили. Он завёл меня к себе в дом и попросил мать, чтобы та меня спрятала. Но тут вмешался бывший учитель Зубик: «Отпусти жидёнка, пусть идёт к себе домой!». Когда я пришёл к себе, возле дома стояли родные. Мама спросила: «Что слышно на улице?» Я ей всё рассказал. «Нас никто не тронет, потому что Мишка нарисовал на дверях крест», – объяснил я ей. Услышав это, все заплакали, начав собираться.
У нас в доме находились три сестры: тётя Сура, тётя Бузя и моя мать. О том, чтобы собрать вещи, им и в голову не пришло, так как у них на руках были дети – семеро у нас, у тёти Суры – шестеро, у тёти Бузи – двое. Мама схватила одежду для детей, бросила туда несколько коржей, и мы все вышли на улицу. Там нас заметили румынские жандармы и увели в школу.
Так я оказался в моём классе, где учился. По нужде не выводили. Туалеты в школе были забиты испражнениями. Страдали маленькие дети. Не было где постирать, высушить пелёнки. Люди изнывали от жары. Воды не было. Но это было только начало.
На третий день пребывания в школе нас вывели в баню. На улице стояла дэз-камера. Всем приказали кидать в неё свои вещи. Шерстяные изделия превращались в бесформенную массу, воротники из шкурок рассыпались в пыль или кусками отваливались. Это продолжалось целый день и ночь. Затем нас поздравили с днём рождения Сталина.

Ещё одно унижение испытали мы, когда нас вели колонной сквозь строй наших земляков. Одни плакали, другие смеялись. Я нёс на плечах своего братика Хаима, Лейка – мою сестрёнку Хейвэд, сестра Роза за ручку вела Манечку, мать моя на руках держала маленькую Бэллочку, за спиной у неё был мешочек с коржами, при дезинфекции перемешанных с мылом. Так мы их и ели.
Дети не плакали, как будто они понимали, что происходит. Люди месили грязь, оставляя в ней свою обувь. О том, чтобы подобрать её не было и речи. Румыны с палками и нагайками кричали: «Быстрее, быстрее». Так мы прошли четыре километра.
Румыны сделали привал на военном стрельбище. Остановив колонну, они проверили всех, затем стали выводить инвалидов, которые были без руки или ноги. Крича на них «Партизан, партизан!», заводили в Кобылевский лес и расстреливали. Их было человек шесть. Затем направили пулемёты на нас и заставили сесть. Так прошёл ещё один день.
24 декабря нас погнали дальше по дороге и уже к вечеру мы были в селе Торков, где и заночевали. Утром, встав, увидели, что три человека повесились. Не смогли выдержать этих мучений наши старики. Среди них был наш сосед Шика, портной. К вечеру нас привели в село Петрашевка и загнали в туберкулёзную больницу, которая стояла недалеко от леса. Здание было очень маленьким. Мама с сёстрами еле забралась в середину одной из комнат. Так мы простояли на ногах всю ночь.

26 декабря нас пригнали в Печорский санаторий. Кто успел, тот занял место в комнатах, в туалетах, остальные обживали коридоры. Появилась первая жертва, мать моего товарища Левы – Мынца Бренер. Мы заняли туалетную комнату на третьем этаже. Для многих из нас это было последним пристанищем. Тут умерли от голода и болезней дорогие мои братья и сёстры.
Все ворота закрыли и расставили полицейских из местных – дезертиров и бандитов.

Зима 1942-го года выдалась очень суровой. Нас морили голодом, болезни уничтожали, казалось бы, всё живое. Но даже в этих нечеловеческих условиях люди искали выход из создавшегося положения. Все вещи, которые были у людей, были отданы задаром. Кто имел родных уходили к ним, другие начали ходить по сёлам, просить подаяния у крестьян. В ответ на это полицейские начали свой террор против заключённых лагеря. Фашисты стреляли по бегущим евреям, которые шли из села Соколец через замерзшую реку Буг, как по мишени.
При переходе через реку погибли мать моего товарища Пералы Ткач, замечательная женщина и мать, а также Яша Ботканин и Шепа Пестрогались.

28-го декабря начались морозы, все занесло снегом, пришла суровая зима. Появились такие болезни, как брюшной тиф и дизентерия. Умерла в лагере отличница, красавица, замечательная девушка Удали Штернгарц. Умер и мой близкий товарищ Абраша Бартик и его пятеро братьев. Осталась только его мать Элки Бартик. От горя она ходила по комнатам и пела песни, люди её жалели и давали что-то покушать. Вскоре она и моя тётя  Бузя заболели дизентерией и умерли в один день.
За каждую ночь умирала по 200-300 человек. Из колхоза выделили подводы, сани. Создали похоронную команду, которая стала вывозить мёртвых.
На мертвецах было много вшей, поэтому их раздевали догола, укладывали как дрова, перевязывали веревкой и везли на старое еврейское кладбище, где выкопали большую яму и складывали туда трупы. Так, за январь месяц, умерло около трёх тысяч человек, в основном те, кто ютился в коридорах, подвалах, столовой, санатории. В лагере ничего не давали есть, нас морили голодом.

Те, у кого оставались вещи, могли поменять их на еду. К воротам подходили крестьяне для обмена, а у нас ничего не было. Мама и её сестры всё оставили дома. Соседи всё из нашего дома перенесли к себе. И вообще, когда выводили евреев, многие украинские жители Тульчина подгоняли свои подводы к еврейским домам и грузили всё подряд. К кому пришла беда, а к кому – радость наживы. Но не все были такими. Соседи, которые были порядочными людьми, проклинали их за мародерство.
Я как-то узнал, что недалеко от лагеря, в двух километрах, лежит присыпанная землей сахарная свекла. Ночью добрался туда и голыми руками за два часа выкопал из земли 16 кг. свеклы. Когда принёс этот бесценный груз, все обрадовались.

На второй день, под вечер, я опять пошёл на поле, но свеклу оттуда уже убрали, и я вернулся с пустыми руками. Напрасно рисковал. Я знал, что если меня поймают, то больше никого не увижу, так как кого ловили – того убивали.
Когда мама увидела, что я вернулся ни с чем, улыбнулась и сказала, что завтра рано утром пойдёт с тётушками в Тульчин. Может быть, им удастся отобрать кое-какие вещи.

На следующее утро мама со своими сёстрами ушли и обещали придти на второй день, однако не пришли. Через неделю их привезли жандармы. Мать тогда узнала, что умерла самая маленькая её дочка – Бэллочка. Мои сестрички всячески пытались спасти её от голода. Ходили просить маленький кусочек хлеба, завязывали его в тряпочку, мочили в воде и давали ей сосать его. Однако моя маленькая сестрёнка умерла от голода. Когда мать сняла платок, все ахнули – её чёрные красивые волосы стаи белыми. Ей было всего 36 лет.
К концу февраля 1942-го года стали умирать мои родные, двоюродные сёстры и братья. Одни от болезней, другие от голода.
Лежа на цементном полу, получила гангрену ног и умерла девушка неземной красоты, двоюродная сестра Бэйла. Заболела брюшным тифом и ушла из жизни моя сестра Розочка. К концу февраля нас осталось совсем мало: моя мама, тётя Сура, тётя Бузя, я, моя сестра Лейка и двоюродная сестра Италы.
В начале марта Лейка вместе с Италы убежали в село просить у сельчан хлеб. День был очень холодный и сырой. В этот роковой день простыла Италы и умерла через три дня возле своей матери Суры. У моих дорогих людей уже не было слёз. Сёстры постарели. Как-то раз я вышел в коридор и услышал ругань. Дверь в соседней комнате отворилась, какой-то сверток попал мне в плечо. Взяв его, я вернулся к матери. В нём оказалось столовое серебро. Рассмотрев его, мама занесла его к тёте Хоне, и получила за него четыре пирожка с горохом. Разделив их, мы начали есть. Мой братик Хаим как-то странно посмотрел на нас и умер с пирожком в руках. Увидев это, тётя Сура вскрикнула, вспомнив своих умерших детей, потеряла сознание и, не приходя в себя, скончалась. На следующий день дядя Ушер похоронил их вместе. Лейкалы нашла себе подружку, которая вывела её в село Вспышки.
Там они жили у крестьян и очень редко приходили в лагерь, принося картошки и немного хлеба. Но это было один – два раза в месяц, а то и реже. Еврейская девочка хотела забыть про лагерь. Страшное горе, свалившееся на мою маму, которую я очень любил, сделало её в 36 лет старухой, тихой и замкнутой. Такой я её запомнил на всю жизнь.

Тем временем, в лагере чувствовалось злобное затишье. Пригнали ещё два этапа из Шпикова и Каменец-Подольска. Последних заключённых привезли на подводах, груженных домашним скарбом. Началось воровство. Появилась еврейская полиция, которая обращалась с людьми так же, как и украинские полицейские. Без палки или нагайки никто из них не ходил. И не дай Бог, если кто-то попадёт к ним в руки.
Они били беспощадно, а иногда до полусмерти и редко, кто выживал после этого. Если они узнавали, что у кого-то есть что-то ценное, то этим людям приходилось очень плохо. Над ними издевались, били, пока человек не отдавал им половину или всё. Чем больше мертвецов, тем лучше было для лагерного начальства. Такова была их задача.

В мае 1942-го года лагерь был окружен плотным кольцом – полицейскими и литовскими фашистами. В лагерь вошли немцы. Они выгнали из здания всех на улицу, стали отбирать молодых и ещё крепких людей, отводя их в сторону, под охраной литовских фашистов. Таким образом, они добрались и до Шлимы Фельдшер, которая держала на руках маленького ребёнка. Подбежав к ней, офицер СС схватил ребёнка за ножку, вырвал силой из рук матери и бросил его головой в фонтан. Воды в нём не было, ребёнок сразу погиб.
Литовские фашисты, последовав примеру офицера, стали вырывать у молодых матерей годовалых детей и разбивать их об фонтан.
Поднялся крик отчаяния, фашисты направили автоматы на людей, приказали молчать. Шлиму забрали. До войны она была самой красивой девушкой в Тульчине. В дальнейшем, она убежала из немецкого лагеря, умерла в 80-х годах, но детей у неё больше никогда не было.
Отобрав нужное количество людей, нацисты погрузили их на машины и увезли, оставив стариков и детей на произвол судьбы. Очень многие, лишившиеся своих кормильцев, стали умирать от голода и болезней.
Многие стали убегать из лагеря, просить еды у крестьян. Большинство из сельчан были хорошие люди и помогали, чем могли. Но были и другие. Каждый из нас знал и обходил стороной пастушков, которые, поймав еврея, избивали его палками, дубинками, чем попало, травили собаками. В сёлах всегда стояла зловещая тишина, гуляли полицаи и их приспешники. И всё же, крестьяне, в своём большинстве, сочувствовали евреям и делились последним, что было у них. Если еды не было, они извинялись, но всё же выносили пару куриных яиц, которые мы сразу выпивали на ходу. Нам иногда давали борщ, кашу, мамалыгу с молоком и т.д. За день мы обходили 10-15 дворов, но всё равно чувство голода не пропадало.
Однажды, окружённые румынскими жандармами и полицейскими, мы с моими еврейскими друзьями были выведены из нашего укрытия и уведены в Брацлавскую жандармерию. Нас бросили в погреб, где мы провели ночь. Наутро нас вывели на развалины еврейских домов, заставили выравнивать местность, складывать деревянные поленья. Так получилось, что я, Гриша и Фишка оказались вместе. Когда мы ушли, полицейские бросились следом за нами и на одной из улиц нас заметили и окликнули.
Возможно, если бы Хаим был со мной, мы бы убежали вместе, но мы подошли к полицейским. Нас завели всех в погреб. Двое полицейских схватили Фишку, мальчика двенадцати лет, бросили его на пол и стали избивать ногами, считая до двадцати пяти ударов. Он кричал, плакал, просил, извивался, но напрасно. Полицейские били с ожесточением, и было видно, что они рады этим страданиям. Вторым был Гриша. Они бросили его на пол, но тот вскочил и стал бегать по всему погребу. Но и ему досталось. Наконец, настал мой черед. Я очень боялся за Хаима, не дай Бог, если его тронут, то тётя Хона мне этого не простит. Я сам лег на пол, меня стали бить. Первые пять нагаек были самыми болезненными, но я молчал. Тогда они стали бить меня с большим ожесточением. Я ничего не чувствовал. Спина горела, но боли не было. «Ты смотри, какой жидёнок попался!», – сказал один из полицейских и ударил меня каблуком своих подкованных сапог.

Так, он оставил мне знак на спине от побоев на всю жизнь. Когда я поднял голову, то увидел, что передо мной стоял полицейский Гриша Вовк. На третий день нас вывели и погнали, как скот, завели в лес, забрали у нас все, что мы напросили, оставив только картошку, и сказали идти прямо в лагерь, а если мы вернёмся, то нас убьют. Затем, выгнав на дорогу, отпустили. Подойдя к лагерю, нас схватил полицейский из охраны, господин Семеренко. Когда он поднял приклад винтовки, чтобы бить нас, я заслонил собою Хаима, который уже начал плакать. Но тут случилось чудо – Семеренко увидел мою окровавленную спину, оторопел и тихо сказал: «Идите и больше мне на глаза не попадайтесь». Так закончился поход моего двоюродного брата. Правда, его в селе накормили сытно. Больше я его с собой не брал. Тётя Хона и мама меня подлечили, и я ходил сам или с Фишкой Брацлавским.
В конце 1942-го года начались холода, снегопады, природа как будто тоже мстила этим несчастным людям, которые выживали в этом аду, полураздетые и вечно голодные. Они боролись и искали спасения в самых тяжёлых условиях. Они даже не могли ходить в ближайшие сёла за помощью, так как крестьян били за то, что они дают евреям продукты. Узников можно было увидеть за 30-40 километров от лагеря. Мы узнали, что есть гетто, где евреев не выгоняли из своих домов: Верховка, Обуховка, Чечельник, Бершадь и городки, лежащие вдали от основных дорог.

Маму я просил никуда больше не ходить. Она всегда боялась, когда я уходил, и очень радовалась, когда возвращался. Однажды, за два дня моего пребывания в селе, я набрал продуктов и начал собираться в дорогу, так как моя мать голодает. На улице никого не было, стоял крепкий мороз, но я шёл быстро.

Ноги как стиснуло в колодах, боль была невыносимая, всё же я брёл потихоньку к реке. Перейдя Буг, передвигаясь, вдоль лагеря, я неожиданно провалился по колени в прорубь и вновь почувствовал свои ноги. Выбрался и полез вверх, цепляясь за кустарник. Через лаз пробрался в лагерь, снаружи никого не было, но я прополз через двор на четвереньках, подобрался к дверям, открыл их и почувствовал тепло. Так потихоньку пробрался на второй этаж, держась за стенку и, чувствуя, как меня покидают силы, всё же добрался до комнаты, где были мои мать и тётя Хона. Силы покинули меня, двигаться дальше я не мог, не мог даже крикнуть. Всё же собравшись, я на исходе последних сил вбросил свои мешки в дверь. Из комнаты раздались крики, выглянула тётушка Хана. Узнав меня, она позвала мою маму, та с плачем бросилась ко мне и они вместе втащили меня, раздели, обтерли, напоили горячей водой и, накрыв тряпками, уложили спать. Утром подняться я уже не мог. Моё тело как будто покрылось панцирем – сплошной нарыв. Мама плакала, а тётя Хона не растерялась. Я принёс с собой 10 марок. Она взяла их и куда-то пошла. За две марки она купила какую-то мазь, начала мне втирать её. Это был медный купорос, разведённый растительным маслом. И потихоньку раны стали заживать. Я подцепил экзему.

Из того продуктового запаса, что я принёс, осталась половина. Моя сестра Лейка не появлялась. А я и думать не хотел, что моя мама опять будет голодать. Очень болели голеностопные суставы. Потихоньку приходил в себя, становилось легче. Мама просила меня: «Не уходи, сынок, если ты пропадёшь, моя жизнь никому будет не нужна. На Лейку у меня надежды нет. Прошу тебя, побудь ещё немного». Но продукты, которые я принёс, были съедены. Тётя Хона имела своих троих детей, изворачивалась, как могла.
Я чувствовал – надо идти. И в один из дней я решил, что пойду. Забрав свои мешки, втайне от матери, поплёлся навстречу своей судьбе. Шёл я медленно, обходя опасные места. Как затравленный зверь, озирался по сторонам, так как знал, что убежать в случае опасности не смогу. Ноги постепенно переставали болеть. Пришла весна 1943-го года.

Среди евреев были такие, которые покупали, а затем перепродавали в лагере продукты за бешеные цены. Один узник подошёл к каменной ограде, чтобы купить ведро вишни. Договорившись с крестьянкой, он отдал деньги, но когда хотел забрать ведро, откуда, ни возьмись, появился полицейский. Мы звали его Мишка «с кубанкой». Он, вскинув винтовку, выстрелил прямо в голову. Человек упал с забора. Люди заголосили с обеих сторон. Плакали евреи, плакали крестьяне, мужчины молча отошли от этого места.

Через два дня после этого случая к лагерю подъехали большие грузовые машины. Из них выпрыгнули фашистские солдаты и латышские националисты. С засученными рукавами, держа в руках автоматы, они ворвались в лагерь и начали выгонять евреев из здания. Выгоняли эсесовцы. Латыши стояли в стороне, ожидая своей очереди. Задача их была иная: расстрелять евреев возле заранее выкопанных ям. Многие молились. В основном это были пожилые люди и дети. И вот, казалось, пришёл конец. В здании раздавались выстрелы. Там убивали больных людей, которые не могли выйти, и кому уже было всё равно. Голод, отчаяние, болезни, уже давно превратили их в живых трупов. В тот день было убито 64 человека. Эсесовцы выходили из здания со звериной улыбкой, как будто они совершили геройский поступок.

Первая машина уже стояла у ворот проходной, когда к немцам подошёл комендант лагеря. Это был молодой офицер. Он сказал им, что звонил в Тульчин и оттуда получил приказ не расстреливать, а дальше морить голодом, и что надо жалеть патроны. Они уехали и люди, радуясь, что остались в живых, бросились в здание.
Вскоре, оттуда доносились стоны, крик, плач. У кого убили отца, у кого – мать, брата, сестру. В этот день одни плакали от горя, другие плакали и смеялись, что живы. Мёртвых похоронили и жизнь, если её так можно было назвать, продолжалась.

Усиленная охрана была снята. Опять в далекие сёла подался и я. Там узнал, что в Одессе был пойман брат моего отца Хаскель, он был партизаном, и его повесили.

Однажды, в лагерь приехал один из евреев, оставленных в Тульчинском гетто, Эдлер. Он был старшим общины. «А ну, евреи, записывайтесь на торфоразработки в Тульчин, вы не пожалеете. Там дают кушать», – сказал он. Люди поверили. Записались многие. Среди них была моя мама и тётя Хона. Дядя Ушер уже работал в Тульчине. Вскоре нас, в сопровождении пяти румынских солдат, на подводах повезли в Тульчин, люди радовались, пели песни о тяжелой судьбе евреев. Доехав до Нестерварки, недалеко от Тульчина, нас вдруг окружили. Подъехали эсесовцы на грузовых машинах. Детей перегнали на одну сторону, а взрослых – на другую. Их посадили на машины, а детей – на подводы. Старших увезли в Гайсин, а нас – малышей и чуть постарше – в Тульчин, в приют. Проклятия на Эдлера сыпались со всех сторон.

Так, обманным образом, увезли в неизвестность многих из тех, кто боролся за жизнь и выживал в этих суровых условиях.
Среди них были моя мамочка Неха и двоюродная сестра Песя. Тётя Хона перебралась через забор и убежала, оставив на руках у Песи маленькую Хейвид и Хаима. Она подумала, что с детьми Песю не возьмут. Так, мы с Лейкалы остались одни. Нас увезли в Тульчин вместе с детьми тёти Хоны и многими другими.
Больше мы не видели своей мамы. В конце декабря 1943-го года, когда Красная Армия разбила фашистские войска на Курской дуге, мать расстреляли. Мы с Лейкалы ещё успели передать ей пару ботинок и несколько марок.
По рассказам крестьян, их расстреляли за Гайсином, в селе Тарасовка, прямо возле конюшен, где они жили. Так, мы остались вдвоём, правда с нами ещё были дядя Ушер и тётя Хона. Когда община узнала, что наших родных убили, они задумали избавиться и от нас. Я, Лейкалы, Хаим и Хейвет убежали на торфоразработки к дяде Ушеру и тёте Хоне.
Остальных отправили назад в лагерь, где многие из них, потерявшие своих родных, умерли. Узнав об этом, община привезла сирот назад в гетто, в Тульчин.

Питанием община не помогала. Нас поместили на территорию обувной фабрики, в спортивном зале, где занималась здешняя молодёжь. Каково же было их озлобление против нас: «Нищие подонки, вон отсюда, это наш спортивный зал», – набросились они на нас.
Маленькие дети, спавшие на гимнастических матах, были сброшены с них. Услышав крик, прибежали еврейские полицейские, которые выгнали их, пообещав перевезти нас оттуда, но время шло, и всё оставалось на месте.

Наступила осень, мы мерзли и голодали, начав ходить на развалины еврейских домов, собирали дрова. Продавали их в гетто, чтобы как-то прожить. Гетто охранялось. Но что могло остановить нас?! Не хотелось верить, что это может быть вечно. У нас не было никакой информации о происходящем в стране. Я не знал, что нет уже моего отца, моих дядей, они погибли в боях с фашистами. В то время мы надеялись на чудо, ждали своих родных. Это вселяло надежду, чтобы продолжать жить. Терпя неудачи на фронтах, фашисты мстили евреям с особой жестокостью за то, что человек еще дышит, ходит по земле, смеется.
Близился к концу 1943-й кровавый год. В это время появились колонны фашистских войск, которые отступали на запад. Мы видели, когда они наступали. Они были гордыми, чистыми, аккуратными. Теперь мы увидели их отступление: понурые, грязные, измученные люди, если их так можно было называть. Они еле передвигали ногами.
В какой-то момент мы попали в Балту, в Сиротский дом. До войны здесь жили беспризорные дети и сироты. На следующий день нас построили и разделили на две части: детей до пятнадцати лет – отдельно, а детей постарше – в другую сторону. Малышей оставили, а старших увели на территорию бывшей мебельной фабрики, где находилось общежитие для рабочих. Там нам выделили комнату, если так её можно было назвать. Моя сестричка Лейкалы осталась в приюте и каждый день приносила то кусочек хлеба, то мамалыгу. Меня это очень огорчало, так как она сама была измучена, еле передвигала ноги, а со мной были мои друзья.

Мы стали ходить по городу и искать себе пищу, находили консервы, сухари. Нас было тогда человек двадцать и того, что мы добывали, хватало. Девушки убирали и готовили, а мы добывали еду. Так прошел месяц. С приближением фронта, всё труднее стало ходить по городу.

В начале февраля 1944-го года к приюту подъехали большегрузные машины. Румынская администрация объявила, что все дети из Румынии и Молдавии должны немедленно собраться, они поедут домой. С нами была одна маленькая девочка, которой был всего годик. Её мать расстреляли вместе с моей под Гайсином. На улицу ходить было нельзя. Фашисты, как звери, набрасывались на людей, убивали каждого, кто попадётся к ним в руки. Также они ловили мужчин для работы на железнодорожной станции. Так попали и наши – Бренер Йосиф и Элик Березин. По окончанию работ, их загнали в барак и подожгли. Йосиф успел выпрыгнуть из окна, но его пристрелили. Там мы нашли его потом с обгоревшими ногами.
В городе ловили полицаев. Люди всех национальностей искали этих подонков. Пришли партизаны, которые вместе с евреями поймали главного полицейского Балты. Они привели его на базарную площадь, где его ожидала виселица. Ему зачитали его преступления.
Приговор исполнил старый еврей, у которого этот людоед убил сына. Солдаты стояли рядом и не вмешивались. Многие немецкие солдаты, которые не чувствовали за собой вины и не убивали никого, спрятались. Когда фронт продвинулся дальше, они сдались в плен. Так прошло несколько дней. К нам никто не приходил, мы поняли, что никому не нужны и решили самостоятельно добираться в Тульчин. У меня была надежда, что нас найдёт отец. Да и другие думали о том же. Моя сестра Лейка была очень ослабленной, но она уговорила взять её с собой. Мы шли по степи, не встречая никого по пути. Вскоре мы были дома, как нам тогда казалось. Придя на нашу улицу, застали развалины. Так мы остались с сестричкой не только сиротами, но и бездомными.

Моя сестричка обратилась в военкомат, ей выделили пособие в размере 650 рублей. Но я ничего не требовал от неё. Бродя с украинскими мальчиками, которых знал до войны, мы нашли гору соли. Это был большой дефицит в то время. Запас этот был завезён ещё до войны. Никто об этом не знал, и мы потихоньку стали продавать её на базаре.
Это длилось не долго. Видимо кто-то из мальчишек проговорился, и возле соляной горы поставили охрану.
Далее я начал учиться на шахтёра, а сестра – на лебёдчицу (*Лебедка – механизм для подъёма грузов на высоту, бывают ручные и электрические. Применяются там, где нет возможности использовать подъёмный кран.)

Так мы вдвоём попали на Донбасс. Было тяжело, моя сестра не выдержала и уехала домой. Она звала меня с собой, но я отказался, о чём в дальнейшем очень сожалел. Мне некуда было ехать. Перед отъездом мы получили известие о гибели отца. Сестра поехала к тёте Злате, я же, закончив училище, стал забойщиком и был направлен в шахту на работу.

Комментарий Леонида Терушкина, заведующего Архивным отделом российского НПЦ «Холокост»:

В 1939-м году в Тульчине проживало 5607 евреев (41,7% нас.), в сёлах района – 180 евреев. С 1.09.1941-го года этот городок стал центром Транснистрии. Румынские власти произвели регистрацию евреев, обязали носить на груди нашитый чёрный круг с жёлтой звездой. В конце сентября евреев согнали в гетто в р-н Капцановки (в него вошли 4 улицы). Выходить из него разрешали до 8 вечера (причём выход мужчин из гетто был запрещён), однако за появление на базаре жестоко избивали. Община отвечала за организацию использования евреев на принудительных работах: по 2 человека ежедневно от каждой семьи направлялись на разбор руин, корчёвку леса, погрузку брёвен. Работающим выдавалось по 180 г хлеба в день. Все взрослые узники должны были ежедневно регистрироваться. 7.12.1941-го года все евреи (за исключением 20–30 семей ремесленников, сапожников и портных), получив разрешение взять с собой только ручную кладь и продукты на три дня, были сконцентрированы в страшной тесноте в бывшей еврейской школе. Люди могли лишь стоять, их не кормили и не поили; в туалет не выпускали. Многие тогда покончили с собой. С узников был собран «выкуп» за право остаться в Тульчине, но 10.12.1941-го года 3005 евреев колонной отправили в лагерь в с. Печера. Дорога заняла двое суток, причём отстававших евреев румынские жандармы пристреливали. После депортации в Тульчине остались 118 евреев-специалистов. Летом 1942-го года к ним добавились евреи, депортированные из Буковины и некоторых населённых пунктов Винничины, в т.ч. Ямполя. Были созданы еврейская община (её возглавляли сначала Рудов и Забокрицкий, а затем депортированный Фишман) и еврейская полиция. На средства, присланные из Бухареста, юденрат организовал бесплатную столовую и несколько мастерских, часть евреев работала вне гетто. С разрешения румынских властей в гетто была создана школа, которую посещали 90 мальчиков и девочек. Одновременно школьников обучали производственным специальностям. Велись и уроки музыки. Узники работали на добыче торфа по пояс в воде, вырубая при помощи лопаток куски торфа и выбрасывая их на сухое место.

В конце января 1944-го года немецкая воинская часть окружила гетто, но вмешательство капитана Фетекау, начальника румынской жандармерии, остановило его уничтожение.

В лагере Печера часть тульчинских евреев умерла зимой 1941–42 годов от тифа, часть во 2-й половине 1942-го года была вывезена за Южный Буг в немецкую зону оккупации для использования на работах; в 1942–43 они были там убиты. Вернулись из лагеря в Тульчин около 500 человек. Городок был освобожден в марте 1944-го года.

В материале были использованы:

* Сведения из Энциклопедии «Холокост на территории СССР» / Гл. ред. И.А. Альтман. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН): Научно-просветительный Центр «Холокост», 2009. — 1143 с.

* Сведения из самоизданной книги А.С. Шмулензона «Без права на жизнь», Афула (Израиль), 2008 г.

Благодарим за содействие и помощь в подготовке этого материала Нину Футоран – Шмулензон, дочь Анатолия Шмулензона.

История из книги Яны Любарской

"Евреи — жертвы Холокоста и воины Красной армии. Избранные истории из первых уст".