Таких интервью с потомками выходцев из Глубокого у меня ещё не было… Будто моё отражение в зеркале, только в более взрослом возрасте и на другом континенте… Будто спрашиваешь и уже подсознательно знаешь ответ… Общие интересы и одна любовь к истории еврейской общины Глубокого…
Дебора Ротман – потомок коренных глубочан. Она была в родном городе родителей дважды, в 1994 г. и 2014 г, но очень недолго. Я же родилась и выросла в Глубоком, но корни мои в другой стране. При этом разговоры наши о прошлом местечка были такие, будто вместе проживали многие моменты, а теперь вспоминаем и дополняем друг друга, будто лично знали всех тех, чьи фамилии ещё и сегодня помнят глубочане-старожилы… Невероятно всё как-то. Да и сам разговор выпал на первый месяц вселенского карантина, когда всё вокруг казалось удивительно непростым и сложным….
Это была первая многочасовая и вполне успешная попытка брать интервью с помощью Zoom, о которой так хочется поведать. Я, наверное, даже не называла бы это интервью. Это было словно исповедь, желание поделиться тем, что внутри, с теплом и любовью к родному, такому далёкому и близкому одновременно.
Дебора родилась в Вильнюсе в 1949 г., большую часть жизни прожила в США. Огромную любовь к исторической родине, к Глубокому, ей привили родители, которые с одной стороны не особо любили рассказывать про довоенную жизнь в местечке, слишком больно, а с другой – оно же всегда занимало особое место в их сердце.
– Я знаю, что моя семья проживала некогда по улице Вилнер гас (прим. Виленская ул.). Бабушка моя по линии папы, Двейра Юнгельсон – была дочерью меламеда. Она была второй женой дедушки Лейбы-Ицхака Юнгельсона, первая жена его рано умерла. Семейная легенда гласит, что семья дедушки изначально носила фамилию Шпайер, но кто-то из предков, чтобы не попасть в армию во времена Российской империи, поменял её на Юнгельсон.
Дедушку по маме звали Меер-Рувен Тилес, бабушку – Лея Тилес. Они были владельцами мясной лавки.
Бабушка Двейра, в честь которой меня и назвали, была главной кормилицей в семье: всю жизнь она торговала хлебо-булочными изделиями в местечке. Сначала она продавала их в Глубоком на железнодорожном вокзале, а позже открыла уже и свой магазин. Родители рассказывали, что самым вкусным в её лавке было печенье, посыпанное сахаром, которое называли “куханс”. Некоторые выходцы из Глубокого ещё долго помнили его вкус! Оно было не очень сладкое. Мама моя всегда готовила его по памяти, поэтому было непросто узнать его рецепт, который, к сожалению, не сохранился. А я бы очень хотела его сегодня найти…
Мама вообще вкусно готовила: гехакте-геринг, гехакте-лебер… Всегда волновалась, чтобы у неё получились кнейдлех. А в молодости, живя в местечке, гордилась, что её приглашали расскатывать мацу, которую община пекла для бедных.
На Рош а-Шана, согласно традиции, готовила круглую халу. А вот во время праздника Суккот мама готовила халу, на которой делала украшение в виде ступенек вверх, объясняя это тем, что лестница должна помочь молитвам подняться на небеса. Этот способ приготовления, придуманный в Глубоком, не является распространённым и можно говорить о его некой уникальности. Я и сегодня готовлю халы на праздники так, как когда-то это делала моя мама.
И даже подсвечники для Шаббата использую те, которые когда-то были куплены ей ещё в Вильнюсе. История их такова, что как-то мама пошла на рынок и увидела у женщины-нееврейки на продаже два одинаковых подсвечника… Она сразу поняла, что это за предметы, и отдала все имеющиеся деньги для того, чтобы их купить…
– Дебора, скажите, пожалуйста, как вашей семье удалось спастись во время Второй мировой войны? – спросила я.
– Семье удалось эвакуироваться. Они пережили войну в Чкаловской области, в Ташле, недалеко от Казахстана. Уже оттуда отец добровольно пошёл на фронт. К сожалению, там, в непростых условиях, заболел и умер мой старший брат.
Причём, сначала вышло так, что в первые дни войны папа ушёл из дома один, а позже вернулся за женой и сыном. Младшую дочь Мирьям было решено оставить с бабушкой, которая впоследствии настояла на том, чтобы забрали 3-летнюю девочку, и не разлучали семью. Сказала, будто что-то чувстовала, будто знала, что будет происходить в ближайшее время... Сама же бабушка осталась в местечке…
Впрочем, у бабушки всегда была хорошая интуиция и понимание того, с кем надо иметь дело... Когда она уходила в гетто, отдала знакомой нееврейке вещи, чтобы она сохранила их для эвакуировавшейся семьи. Когда война закончилась, и родители вернулись в Глубокое в 1946 г., к моей маме подошла женщина со словами: «Вы дочь Двейры? Мне она оставила вещи. Заберите, их, пожалуйста». Бабушка даже знала, кому стоит отдать вещи, чтобы они вернулись семье…
В полуразрушенном послевоенном Глубоком родители прожили всего несколько месяцев. По их воспоминаниям, в городе было невозможно жить… На месте, где погибли родные и близкие сложно было думать о будущем. Да и, элементарно, не было даже дров, чтобы нагреть воду и умыть ребёнка. Поэтому они приняли решение уехать в Вильнюс. Я до сих пор называю этот город на идише – Вилно (улыбается).
В Вильнюсе была уже совершенно другая жизнь, но Глубокое всегда занимало большое место в сердце семьи, хоть мама и признавалась, что жизнь в местечке была сложной…
– А как Ваша семья оказалась в Америке?
– Наша семья не сразу уехала в США. Сначала, в 1957 г., мы переехали в Польшу, где прожили несколько месяцев. Затем – в Израиль, где жизнь как-то не заладилась. В Тель-Авиве папа хотел заниматься торговлей, но ничего не вышло. Через год же моя старшая сестра вышла замуж за выходца из Миор и переехала жить в Калифорнию, куда в 1962 г. перебрались и мы. Там отцу повезло с работой. Он быстро освоился, научился говорить по-английски. Начал с простого рабочего, потом открыл свой бизнес, связанный с недвижимостью. Постепенно жизнь стала налаживаться. ...
Вспоминая то время, я удивляюсь, как мои родители выдержали все эти переезды и неоднократное начинание жизни заново.
Я окончила университет в Сан-Франциско, исторический факультет, а позже курсы по изучению истории Холокоста. Спустя время мы с мужем переехали жить в Рочестер, где он, доктор наук, получил работу в местном университете. Я же стала работать над созданием музея Холокоста, записывать воспоминания выживших. Тема, конечно, тяжёлая, поэтому через несколько лет, я перешла работать в художественный музей.
Но всё это время, параллельно, я интересовалась и историей семьи. У нас говорят, что один из детей всегда «йор-цайт», это значит, что кто-то обязательно становится хранителем истории своей семьи для потомков. Как будто я переняла от родителей эти глубокие чувства, хоть они старались много не рассказывать про довоенную жизнь в Глубоком. Эта была любовь с огромной горечью внутри…
Между собой они говорили на идише, всегда с особым произношением, свойственным только глубочанам.
– Только глубочанам? – с удивлением переспросила я? – А что, разве евреи соседних местечек говорили на каком-то другом диалекте и с другим произношением?
– Именно так! Когда я стала на путь преподавания идиша, то сразу обратила внимание, что мои родные говорили иначе. Здесь всё зависит от диалекта и региона, конечно. Но идиш евреев Глубокого немного отличался, например, от того, на котором разговаривали в соседней Шарковщине.
Литературный же идиш, в принципе, это такой язык, на котором евреи никогда не разговаривали. Просто лингвисты собрались и решили, что за основу будет взято произношение литовского идиша, а грамматика – польского. Но в реальности такого никогда не существовало (смеется)
– А может, вы помните, какие-то пословицы, которые говорили ваши родители с особым произношением?
– .אַ מענטש איז נאָר אַ מענטש און אַ מאָל דאָס אויך ניט. Переводится, как Человек – это просто человек, а иногда даже меньше. (Иногда мы проявляем себя с лучшей стороны, а иногда нет). На литературном языке звучит, как «ментш из нит а ментш ун мол дос ойх нит», мои же родители говорили «ментш из нит ментш ун мол дос эйх нит».
.דאָכט זיך אַז בײַ יענעם לאַכט זיך – Кажется, нам всем есть над чем посмеяться. На литературном языке звучит, как «дахт зих аз бей йенем лахт зих», глубочане произносили «дахтцех аз бэй енем лахтцех» (слова слиты воедино).
Идиш для меня всегда был ближе других языков, только на нём я разговаривала с мамой до конца её дней. Идиш был как неотъемлемая её часть. После смерти второго мужа, она приехала жить в Рочестер. Именно это повлияло на моё возвращение к идишу.
Когда она ушла, мне, будто чего-то стало не хватать. Именно с этого момента у меня появилась желание преподавать этот язык. Мне казалось, когда я разговариваю на нём, то как будто говорю с мамой. И решила собрать группу людей, которые были ровесниками мамы, чтобы с ними заниматься. Во время занятий мы читаем произведения писателей на идише, и каждый участник читает на своём диалекте. Это звучит очень красиво!
Со временем я стала интересоваться литературой на этом языке, чтобы, прежде всего, понять, почему эта культура всегда была не принимаема, её часто стыдились, хотя многие вышли из местечек…
Как сказала Люси Довидович «Эта культура раскрылась в тени смерти». И сегодня мне приятно, что и моя семья возвращается к идишу. В Калифорнии дочь и внучка пошли на языковые курсы.
Общение с прекрасной Деборой Ротман, помогло пролить свет и на тайны архитектуры города. Совместными усилиями нам удалось установить довоенного владельца одного из домов в Глубоком, на бывшей улице Виленской, или же «Вилнер гас». Так, в сохранившемся здании по адресу ул. Ленина, 78 некогда проживал торговец зерном Шмуэль Гельман, который сумел выжить в годы войны и переехал с семьей в Торонто.
И я уверена, что это далеко не всё! Обязательно будут ещё совместные открытия в многовековой истории еврейской общины Глубокого. Потому что каждый раз, когда мы созваниваемся, я слышу: «Я вам ещё хотела кое-что рассказать…». И пусть таких рассказов будет больше!
Маргарита Коженевская,
Глубокое-Варшава
