Поиск по сайту журнала:

 

Рисунок Ольги ОКАЕВОЙМестечко, где ты прячешься?
В нашей памяти, в наших генах?
Вообще, что такое местечко?
Это же не грязные улицы с кривыми бедными домами, это неистребимый дух, давший силу знаменитым врачам, политикам, махинаторам, лётчикам, поэтам, конструкторам, учёным, банкирам, художникам...
В любой области человеческой жизни и в любом краю есть отпрыски нашего местечка.
Его имя собственное не имеет значения, оно – местечко.

И когда тётя Геня смотрит кривым слезящимся красным глазом с оттянутым нижним веком – это у неё осложнение на тройничный нерв после гриппа, – так её махетунем, которому уже за девяносто, вздыхает и выражается совершенно определённо:
– Фельдман бы тебя вылечил без этих таблетков, и ничего бы не было... Но где взять теперь этого Фельдмана? Их вейс? Я знаю?
Но тётя Геня тоже не знает и молчит... Она тоже помнит местечко – ей же тоже не двадцать уже и не пятьдесят, но она молчит...
– Ты знаешь... – начинает он...
У Исаака сегодня разговорчивый день. Бывают неразговорчивые недели, когда он молчит и даже спасибо за обед не скажет. Он думает. У него такой вид, что вполне можно поверить, что он выдумает на старости лет такое, что все ахнут! И ему никто не мешает – пусть думает... А сегодня у него разговорчивый день. Это не по расписанию... Какое у него расписание... Когда он был машинистом, у него было расписание: опоздаешь на минуту – и всё! Расстрел... Это его земляк так постановил, нарком Лазарь Моисеевич. Большой человек был! Каганович! А как ещё наведёшь порядок в стране? У него же голова! Только расписанием... Но сегодня у Исаака никакого расписания. Он просто вспомнил и хочет рассказать... Когда он работал, кому было рассказать? Рельсам? Кочегару, мишугеному Ваньке... – так он молчал. Сорок один год водил паровозы и молчал. А теперь, наверное, вспомнил. Он много забыл... А Фельдмана из местечка вспомнил. Такого не забудешь! Он много видел людей – все же ездят, всем нужен поезд – так он видел... А потом рассказать было некому тоже: одни воюют, другие – всё для фронта, потом пятилетки и ещё лагеря... Ну, живёт же страна, так всякое случается... Не до рассказов было. Лучше было молчать, это всякий знал... А теперь... Теперь тоже не до рассказов. Что ему эта Геня? И зачем ей его рассказ? Они всех схоронили, а кто остался – уехал... Их не забыли, не бросили, упаси Б-г, такого в местечке никогда не было... Но так получилось... Делали, делали – и получилось... Наверное, забыли помолиться, или «гимирцишим» не сказали, или кому надо мало дали... Ну, неважно... Их не бросили, просто они временно в тупике. Это бывает... Ну, так сегодня он вспомнил и уже хочет рассказать про этого несчастного Фельдмана. Почему несчастного?! Никакого не несчастного, это в местечке всегда так говорится. Присказка такая. Ну, в самом деле, не скажешь же «этого счастливого...», какого счастливого? Где это в местечке счастливый? Веселиться, конечно, умеют и пьют тоже хорошо и весело, но это же не от счастья веселье, а так... А то Б-г увидит, что ты счастлив, и всё... Ничего больше не даст и не поддержит, а так мало-помалу все живут, и ничего...
– Слышишь, Геня, так этот Фельдман несчастный, всё он умел и всех лечил, и денег никогда не спрашивал, а каждый оставлял что мог Гинде. Это жена у него была такая, она его дела вела и собирала деньги... Он такой здоровенный был, что странно, как только трубку в руках держал, чтобы больных слушать. А рука у него в карман всё равно не помещалась, так зачем туда деньги класть, если их достать невозможно? Такой кулак, что все швы трещат... Так к нему притащили человека с простреленной ногой... Разве на лице написано, какой ты человек? И ноги у всех одинаковые... Человека принесли, и он его лечил – что спрашивать, когда ему так больно, что он только стонет?.. А потом его взяли и увели...
Геня ничего не понимает, она совершенно запуталась и только водит из стороны в сторону своим глазом с вывернутым веком... А Исаак молчит и ждёт. Наконец, Геня не выдерживает и спрашивает:
– Как же его повели? На одной ноге?
Исаак долго думает.
– Почему на одной? – удивляется он. – Он же не сломал себе ногу, а лечил другому!
– А, – догадывается Геня, но снова впадает в жуткое сомнение... – Так это врача увели?
– Ну конечно! – радуется Исаак, но, видимо, слишком рано.
– А за что? Аза ёр аф мир! – возмущается Геня. – Лечил, и его увели... За что?
– Вот, – говорит Исаак. – Потому что человек был немец, а значит, Фельдман – предатель.
– Он предал немца?
– Нет, – раздражается Исаак. – В военное время нельзя лечить врага.
– А!.. – Геня уже не знает, что сказать... – А он его вылечил?
– Ну, в том-то и дело! Если бы у этого немца случилась гангрена и он бы сгорел, так можно было сказать, что Фельдман это нарочно сделал, а так...
– И откуда ты знаешь, что он не сгорел?
Исаак совсем раздосадован, но радуется.
– Они сидели вместе потом, встретились... – мрачно бубнит он.
– И тот был на двух ногах?
– Да, на двух.
– Так за что его посадили? – удивляется Геня.
– Кого? – не выдерживает Исаак.
– Немца!
– Немца? – удивляется Исаак. – За то, что немец! Война же была!
– Так его в плен взяли сначала? – не унимается Геня.
– Геня, ду форштейст? Ты понимаешь? Это был советский немец...
– Советский?! Так за что его...
Но Исаак уже закипел.
– За то, – перебивает он, – что он не сказал, что он немец...
– Кому?
– Кому? – Исаак задумывается ненадолго...
Действительно, кому он должен был сказать, что немец? Самому на себя донос написать или бегать и всем паспорт показывать? В милиции и так ведь знали, что он немец – там строгий учёт! Кому же сказать?
– Фельдману, — догадывается Исаак. – Не сказал Фельдману.
Теперь они оба молчат. Но Исаак так ничего и не рассказал, а у него хоть и нет расписания, но хочется рассказать и поговорить именно сегодня и сейчас. И Геня это чувствует. Что с того, что она необразованна и выглядит не на пять? Она чувствует... Вот они живут вдвоём, не ссорятся, не ругаются, не муж с женой, не соседи, оставленные на время старики... Ждут, пока дети устроятся и заберут их... Ну, немножко затянулось это дело... Так ничего. Ничего, слава Б-гу, есть что вспомнить и о чём подумать...
– А он правда хороший врач, Фельдман? Ты знаешь?
– Хочешь ему показаться? – ехидничает Исаак.
– А что? – в местечке всегда на вопрос отвечают вопросом... Даже если нет ответа...
– Хороший был. Ты что думаешь, что врачи в лагерях не умирают? Он всех лечил, так дольше продержался...
– Жалко... – Геня вспоминает тоже что-то своё, и лицо её морщится, и видно, что она готова заплакать...
– Если бы не он – у нас бы не было внуков... – меняет разговор Исаак. – У Бореньки же что-то не в порядке было, и мы очень волновались...
– Что не в порядке? – включается Геня, теперь ей, наконец, по-настоящему интересно.
– Не в порядке? Что может быть у мальчика не в порядке? То, что ему больше всего в жизни может пригодиться!
– Голова? – удивляется Геня. – Он же докторскую защитил!
– И при чём тут голова? – Исаак уже не рад, что сегодня на него наскочили воспоминания.
– Как? – возмущается Геня. – Что ты говоришь?!
– Я говорю, что когда он был мальчиком, у него не всё в порядке было... Говорят, а брис (обрезание) плохо сделали, и писался он долго, а мы все переживали... Так Фельдман посмотрел его и выписал какую-то траву. А он пить не хотел, так мы все её пили...
– И прошло?
– Ну, конечно! Ты что, не знаешь, что твоя дочь народила от него внуков?
– Да, – соглашается Геня. – Уже и правнуки есть, слава Богу... Одного даже не видели... Как-то его странно назвали...
– Так что я хотел тебе рассказать? – вдруг спрашивает Исаак, и ясно, что он не помнит только что произошедшего разговора... Он смотрит на Геню, на её морщинистое сухое лицо, а думает совсем о другом и ни за что не сможет понять, как это получилось, что он свернул на Фельдмана... Зато будто вчера всё было: видит его огромные руки, торчащие из носа рыжие волоски и мягкий воротничок со складкой вдоль него от толстой с глубокими бороздами шеи. Как сейчас... И ходил он, разводя носки ботинок так, что нога валилась на внешнюю сторону, и каблук стёсывался не сзади, а сбоку... Отец же чинил ему ботинки. Когда же это было? Как давно... Но Геня не успокоилась – наоборот:
– Исаак, а там соблюдают закон, ему делали а брис?
Теперь Исаак не в силах переключиться и не может понять, почему её интересует это, когда речь идёт о Фельдмане...
– Пинхасу делали а брис? – снова спрашивает Геня.
– А!..– включается Исаак. – Конечно, делали! В этом же весь вопрос! Как ему могли не делать?! Попробуй там не делать! Теперь все поняли, какие евреи умные, и делают всё, как у нас в местечке... Всем мальчикам.
Они долго молчат. Исаак, может быть, до следующего раза, когда на него накатит очередная волна, а Геня – когда позовёт его ужинать и спросит, подогреть ли ему вчерашнюю рыбу...

Рисунок Ольги ОКАЕВОЙ