Привет от постоянного автора нашего журнала Семёна Шойхета.
До Песаха ещё далеко. Но, наверное, очень хочется приблизить весну, приблизить этот праздник. И Семён Шойхет вспоминает, как у него дома пекли мацу. Было это давно, но память согревает душу…

Мне кажется, мало, кто помнит себя в пятилетнем возрасте. У меня, по крайней мере, если что-то и осталось в памяти из тех почти забытых времён, то только какие-то отдельные моменты. Скорее всего, наша избирательная память сохраняет только то, что в восприятии ребёнка высвечивается наиболее значимым, наиболее ярким. Но любопытно, что именно эти моменты, если вспоминаются, то рисуются настолько отчётливо и ясно, будто сидишь и смотришь кадры старой цвётной кинохроники.

И вот одна из таких, отложившихся в памяти картинок, как однажды соседские евреи собрались у нас в доме, чтобы испечь мацу для всех тех, кто в этом был, каким-то образом, заинтересован. И было это, как сейчас помню, в тысяча девятьсот пятьдесят втором году.

Но сначала, всё-таки, предыстория. У евреев без неё никак, и это очень правильно. Почему? Да потому что без неё вы даже не сможете понять, о чём вам хотели рассказать.

Итак, начнём. Надо сказать, что исконно верующим в нашей семье был дед Шмул-Бер, вероятно, и бабушка Сора тоже, но я, честно говоря, не помню, чтобы она при мне произнесла хотя бы одну молитву. Дед же, это делал, как минимум, два раза в день – утром и вечером. Хорошо помню, как по утрам он облачался в старенький, пожелтевший от времени талес и читал что-то нараспев из столь же древних, как и его талес книжек.

А по пятницам и субботам дед стабильно ходил в синагогу. Синагогой, правда, назвать это было сложно – все старые евреи из нашего района собирались на 6-й Ногина у родственника деда – Лейтмана. Делали они это тайно от властей, ведь ещё не закончились сталинские времена, и различные религиозные культы, мягко скажем, не поощрялась. Это считалось ядом для народа, так, по крайней мере, нас учили в школе, и советский закон, не то чтобы строго, но всё-таки за такие нарушения карал.

Жили мы все вместе, в одном доме, но мать с отцом питались отдельно и особо с едой не заморачивались, ну, а дед с бабкой, само собой, строго соблюдали кашрут. Они его соблюдали всегда, даже тогда, когда это казалось невозможным. Например, в товарном эшелоне, по дороге в эвакуацию, единственно возможной для них едой был хлеб, и когда его невозможно было достать, не ели вообще.

В пятидесятые мы держали корову, поэтому основной кашерной едой у них были картошка с простоквашей и молочные каши, мясо ели исключительно в шабат и по праздникам. И это не потому, что оно было в дефиците – куры и утки разгуливали по двору, но резать их дед, несмотря на всю его праведность, сам не мог, специально для этого раз в неделю приезжал резник. Жил он в Орше, в Витебске появлялся обычно ближе к вечеру, и на ночь оставался у нас.

А с самого утра к нам начинали стекаться соседские евреи. Приходили они с живой птицей, своей, или купленной на базаре, а домой возвращались довольные, с кашерным мясом. Уже часа через два, закончив всю работу у нас, резник отправлялся со своей миссией в другие районы города. Случалось, что перед праздниками он привозил на продажу мясо, где-то специально для этого зарезанных по всем правилам кашрута коровы или телёнка.

Кстати, праздники, которые у нас отмечали, тоже определённым образом отложились в памяти. Среди них был и Песах, или как его называли у нас дома – еврейская пасха. Что хорошо запомнилось, так это много вкусной еды на столе, и много весёлых гостей за столом. Только на Песах, в отличие от 1-го мая, вместо портвейна на столе стояла вишнёвая наливка, а вместо хлеба – маца.

И вот, наконец, мы подошли к самому главному – к событию, с которого и начинался этот рассказ. Меня в тот день подняли рано, потому что люди у нас начали собираться с самого утра. Бабушка ещё с ночи очень жарко протопила русскую печку, так что раскалённые кирпичи внутри её светились и отдавали жаром на всю кухню. Из печи выгребли угли, а затем веником из сосновых лап на длинной струганной палке, вымели оставшийся пепел. Комнаты в доме заставили столами, теми что имелись и сбитыми специально для этого случая из досок.

 А дальше начался процесс. Женщины в тазу месили тесто, били его о стол и раскатывали в большие круглые блины. Отец и соседский дядька, со странным именем Геселе, тут же проделывали в этих блинах множество мелких дыр. Для этого у них был специальный инструмент – деревянная палочка, на конце которой крепилась большая шестеренка от стенных часов. Ею множество раз проводили вдоль и поперёк блина, до тех пор, пока он не становился похожим на сито. Помню, в другие времена, мама этим же инструментом пользовалась, когда делала себе выкройки.

А дедушка с бабушкой в тот день вообще не отходили от печки. Дед держал широкую, специально для этого выструганную, деревянную лопату, на которую бабушка клала приготовленный блин. Он погружал лопату на несколько секунд в раскалённую печь, вытаскивал, и после того, как бабушка блин переворачивала, погружал снова. Затем сбрасывал с лопаты уже готовую мацу на стоявшую рядом табуретку. Так, до тех пор, пока на табуретке не собиралась приличная стопка, после чего её завязывали в простыню и ставили узел на отдельный стол.

Мне во всём этом бедламе места не находилось. Я крутился по комнатам, лазил под столами, а когда высовывал оттуда нос, получал подзатыльник, чтобы не мешал. На улицу в этот день меня так и не пустили, чтобы я, не дай Бог, не проболтался кому-нибудь о той тайной работе, которая проводилась у нас дома.

И только поздно вечером уставшие, покрытые мучной пылью женщины, начали, наконец, расходится по домам, унося с собой, завязанные в простыни узлы с мацой, которой с избытком должно было хватить на всю пасхальную неделю.

Семён Шойхет