Посвящаю моим детям и внукам.

Приближается мое 75-летие. Не верится и страшно подумать, что как-то незаметно пролетела жизнь в три четверти века. Но это так. Я уже пережил многих близких мне и дорогих людей. Впереди только финишная прямая, и сколько шагов отмеряно мне на ней, одному Богу известно.
Ясно только, что немного...

Ну что ж, жизнь прожита, и, как у большинства моего поколения, совсем не простая, как и эпоха, в которой мы жили. К сожалению, вы, дорогие мои дети и внуки, мало что знаете об этом. А жаль. Мои неоднократные попытки побеседовать с вами на эту тему, особенно с внуками, успеха не имели. Не только не вызывали интереса, но и желания выслушать меня. Инициативы же с вашей стороны в этом вопросе также не припомню. К сожалению, и я в своей жизни, можно сказать по халатности, упустил много возможностей узнать больше и более подробно о своих корнях. Я это поздно осознал и горько сожалею. Не хотел, чтобы это повторилось с вами. Ведь я, как говорится, последний из могикан. Мне хочется передать вам все то, что сохранилось в моей памяти о своей жизни, как уже упомянул, очень непростой, о родных, близких и друзьях. Я не хочу заняться аналитическим разбором прожитой жизни, а просто изложить факты и события, радостные и печальные, по возможности в каком-то хронологическом порядке.
В последние месяцы, находясь в онкологическом институте, я много об этом думал. В особенности в бессонные ночи, когда кашель и удушение не давали спать.
В памяти всплывали давно забытые события, перед глазами медленно возникали многочисленные картинки прошлой жизни, как мне казалось в какой-то степени познавательные и интересные для вас. И у меня возникла мысль собрать вас всех за одним столом и рассказать всё, о чем думал в эти дни и ночи. Не только возникла мысль, но мне казалось, что это мой долг перед вами. К сожалению, убедился, что осуществить сейчас такое мероприятие нереально. В общем, по подсказке Яши, надумал наговорить свои воспоминания на диктофон в надежде, что когда-нибудь кто-нибудь из вас, из простого любопытства, нажмет на клавишу диктофона и услышит мой голос и, о чудо… хватит у него терпения и времени выслушать мой рассказ. Ради этого момента и я готов  пожертвовать своим временем и терпением. Но, к сожалению, этот вариант пока не удается осуществить. А время, можно сказать, – решающий фактор в осуществлении задуманного, проходит зря. Так вот, чтобы его не терять, я решил пойти на третий вариант, который уже только зависит от меня, от моего физического состояния – начать вести запись своих воспоминаний. Возможно, что это действительно самый оптимальный вариант. Вы все люди грамотные, читать умеете, и я надеюсь,  что прочтете эти записи.

Глава I
Трембовольские и Зильберберги

Папин род, Трембовольских, связан с городом Новоград-Волынск (бывшее название Звягиль, на идиш – Звил), типичным еврейским местечком, расположенном в черте оседлости евреев в царской России на западной границе (старой, до 1939 г.) с Польшей. Местечко, населённое портными, сапожниками, жестянщиками, лавочниками и другими ремесленниками, многочисленной беднотой, проживавшее в покосившихся и наполовину ушедших в землю домиках. В общем, типичное местечко многократно и красочно описанное великим Шолом-Алейхемом и другими классиками еврейской литературы. Правда, город был известен ещё и тем, что в нём родилась и жила известная поэтесса Леся Украинка, под городом был ранен Николай Островский (об этом упоминается в книге «Как закалялась сталь»), в нём служили перед войной, будущие прославленные маршалы Рокоссовский и Еременко. Не такая уж плохая визитная карточка для небольшого провинциального городка.
В непосредственной близости от живописнейшей реки Случь со скалистыми берегами, протекавшей через город, располагалась небольшая улочка Троицкая, позже переименованная в Красную, Октябрьскую, а теперь Жовтнёву. Вот на этой улочке и находился деревянный фамильный дом рода Трембовольских. Кстати, этот дом, которому далеко за 100 лет, и сейчас ещё служит нам. В непосредственной близости от дома находились пожарная с деревянной каланчой, которая по иронии судьбы сгорела, церковь с автономной колокольней, связанной с ней мостиком, переброшенным через овраг, идущий к реке и костёл на базарной площади. Теперь это центральная площадь города перед Домом советов, на которой установлен прекрасный памятник Лесе Украинке из розового гранита, сооружённый на средства канадских украинцев. В 30-х годах культовые сооружения были взорваны и уничтожены. Их постигла та же участь, что и многие тысяч подобных – они остались только в памяти.
Дом, как я уже упомянул, деревянный, обложенный позже снаружи кирпичом и побелённый по украинской традиции известью. Состоял из двух небольших квартир, в одной из которых проживал мой дедушка с семьей, в другой – родственники дедушки – Клейнерманы.
У дедушки Боруха и бабушки Брахи (Брайнул) было два сына и две дочери. О старшем сыне, к сожалению, я почти ничего не знаю, даже его имени. Мне известно только, что он погиб на войне в 1914 г. Второй сын Яков (Янкл), будущий мой отец, 1887 года рождения. Дочери Блюма и Сарра. Сарра – будущая мать Эли, Блюма – Брахи, которая в настоящее время работает в Тель-Авивском университете. Дедушка с бабушкой держали бакалейную лавку. Но так как дедушка был религиозным человеком и большую часть времени молился, все заботы о доме и лавке лежали на бабушке. К сожалению, она рано умерла, ещё до моего рождения. А вот дедушку помню. Он уехал от нас в Палестину в 1929 г., когда мне было уже 6 лет. Помню даже свои проказы по отношению к нему, за что неоднократно наказывался. Обычно дедушка сидел на стуле в своём традиционном капоте и ермолке с молитвенником в руках и зачастую дремал. В такие моменты я подносил к его носу щепотку нюхательного табака из его кисета, и он чихал, не просыпаясь. Ну, конечно, это было смешно. О дедушке имеется очерк в книге о Новоград-Волынске, изданной в Америке. Там же помещён его портрет, а также снимок моего отца в молодости с группой товарищей.
Блюма и Сарра в начале 20-х годов, молодые девушки, с группой других активистов нелегального молодежного сионистского движения, уехали в Палестину осуществлять свою мечту – создавать еврейский очаг на Земле обетованной. Они же оформили вызов дедушке в 1929 г. И устроили его в прекрасном пансионате в Тель-Авиве, который и сегодня там функционирует.
Я посетил этот пансионат, где получил ксерокопии листа регистрации прибытия дедушки в пансионат за 1929 г. И групповой снимок обитателей того времени. Если не ошибаюсь, Люда с Борей также посетили этот пансионат во время пребывания в Израиле. К сожалению, дедушка прожил в этом пансионате всего 6 лет. В 1935 г. в возрасте 65 лет он умер от воспаления легких. Я был также на его могиле. В честь дедушки мы назвали нашего первенца Борей.
Блюма и Сарра вскоре после приезда в Палестину были направлены в Германию для учёбы и приобретения профессии. Там вышли замуж за немецких евреев и в 1933 г., после прихода Гитлера к власти, вернулись с семьями в Палестину. Эли было тогда 5 лет. В нынешнем году, 10 апреля, ему исполнилось 70 лет.
Кстати, будучи в своё время в служебной командировке в ГДР, я посетил город Эрфурт в Тюрингии, где родился Эли (там располагалась фирма, с которой у нас были производственные связи).
Как я уже упомянул, во второй половине дедушкиного дома жили его родственники – Клейнерманы. Блюма и Эфраим (Фроим) с сыном Лазарем и его семьёй. Фроим рано умер, задолго до войны, но я его помню. А тётя Блюма погибла во время войны в Киеве, в Бабьем Яру. Вместе с подругой она осталась в городе, не захотела дальше эвакуироваться. Верила в «добрых немцев», которых помнила ещё по 1918 г., когда они оккупировали часть Украины.
Дети Лазаря Клейнермана – Люба в Израиле, там же её сын Леня с семьей. Брат Любы Яник с семьёй в Америке. Вот вкратце пока всё о дедушке со стороны отца и его семье.
Все, что касается родни по линии матери, я знаю только по её рассказам и, к сожалению, очень мало. Но то, что знаю и помню, попытаюсь рассказать.
Мама Евгения (Геня), девичья фамилия Зильберберг (у американских родственников – Сильберберг), родилась в Бресте (тогдашнем Брест-Литовске) ориентировочно в 1897 г. в большой семье. Отец Хаим (что на иврите обозначает «жизнь») был в городе известным ювелиром. Мама её рано умерла, и отец вторично женился. У мамы было четыре брата и четыре сестры. Дом, в котором жила семья в Бресте, сохранился по сегодняшний день. Где-то в 70-х годах мама, будучи у меня в Минске, съездила в Брест и проходила несколько часов вокруг этого дома. Конечно, никого из старожилов она там не встретила. К сожалению, адрес мне неизвестен.
В 1915 г. во время Первой мировой войны, в районе Бреста шли бои, и часть населения города эвакуировали. Выехала и семья мамы. Но случилось так, что на каком-то полустанке она, восемнадцатилетняя девушка и её сестра Соня, старше на два года, отстали от эшелона. Остались без средств и документов (отсюда и ориентировочный год рождения, который потом пришлось устанавливать при восстановлении документов). Как выяснилось, эшелон ушёл в Польшу, и семья оказалась в Седлеце, под Варшавой. Этот трагический случай на безымянном полустанке навсегда разлучил двух сестёр с отцом и мачехой и на 60 лет с братьями и сёстрами. Отец умер в 1933 г. в берлинской клинике, где ему была сделана операция, а мачеха и многочисленные мамины родственники (двоюродные и др.) погибли в Освенциме. Эти сведения получили после войны американские родственники по линии международного Красного Креста в Швейцарии.
О судьбе маминых братьев и сестёр я поведу речь позже, а сейчас возвращаюсь к трагическому моменту на полустанке. Единственная мысль, которая появилась у сестёр в этой, казалось бы, безвыходной обстановке – это любыми способами попытаться добраться до Киева, где жил их брат и они помнили его адрес. И я его помню до сих пор – Сакасаганского, 25. Каким образом они добрались туда без документов (ведь шла война) и средств, можно только догадываться. Но когда они наконец-то пришли по этому адресу, их ожидал ещё один страшный удар. От хозяйки узнали, что брат Лазарь, который работал инженером на железной дороге, строил её, погиб. То ли попал под поезд, то ли столкнули его с поезда. Кстати, моё домашнее имя, Люся, в память о нём. Что было дальше, я не знаю. Как жили, как выживали? Я обязан был расспросить у мамы подробности этого поистине трагического периода в их жизни. Но не сделал этого и каюсь. Единственное, что, как я думаю, помогло им выжить, –  их молодость. Они даже умудрялись в такое время посещать парки, где однажды состоялась у мамы, так сказать, судьбоносная встреча.
Я хочу вспомнить только один случай того времени, рассказанный мамой, который чуть не лишил её жизни. Петлюровцы, которые тогда хозяйничали в Киеве, ставили её к стенке для расстрела как жидовку. И только хозяйка спасла её, сумев убедить их, что мама полька, а не еврейка.
…Первая мировая война. Папу мобилизовали в армию. Попал он, как музыкант, в армейский полковой оркестр. Играл, кажется, на баритоне. Ещё одно белое пятно – где и когда папа выучился играть на духовом инструменте. И вот, кажется в 1916 г., их полк стоял в Киеве и, как было принято в то время, военные духовые оркестры играли в театрах и парках. Там-то однажды мама и познакомилась с папой. Как я уже отмечал, это было для них судьбоносное знакомство. Через какое-то время папин полк передислоцировали на запад и встречи прекратились. Что было дальше  вплоть до 1920 г. – опять белое пятно.
Из истории известно, что в 1920 г. армия Будённого совершила бесславный поход на Варшаву. Она была остановлена и отброшена назад армией Пилсудского. Об этом в советское время, конечно, не писали, замалчивали. Так вот, моя мама тоже была участницей этого похода. Я думаю, что не из идейных, а из меркантильных соображений она вступила в армию Будённого в качестве сестры милосердия, пройдя предварительно подготовку на соответствующих курсах. Случилось так, что во время движения с лазаретом на запад мама заболела тифом, и по счастливой случайности их часть в это время проследовала через Новоград-Волынск. Мама рассказала, что в этом городе есть у неё знакомый, Яков Трембовольский, и её оставили здесь. Таким образом, закончился её героический боевой путь и, что также существенно, она избежала позорного бегства с запада на восток с армией Будённого.
Но самое главное и самое важное в этой почти детективной истории то, что через три года, а точнее 17 мая 1923 г. (по паспорту 24 июня) появился я, чтобы через 75 лет спустя рассказать вам, может быть, несколько сумбурно, но с большим желанием и гордостью, вот эту историю.
Что же было дальше? А дальше продолжалась жизнь моих родителей в том же фамильном, родовом доме. В стране наступил НЭП. Папа с компаньоном открыл торговлю зерном. Я помню эту лавку на базарной площади. В засеках с зерном мы играли с дочкой компаньона Фридой, моей ровесницей.
В 1925 г. родилась моя сестра Бронислава (Броня, по бабушке), а в 1934 г. – брат Вова (Вульф). Закончился НЭП, и встал вопрос, чем заняться папе. Он ведь светского образования не имел, только религиозное, и практически никакой специальности. Но способности у него были большие, очевидно природные данные и, возможно, занимался самообразованием. Он прекрасно читал и писал на русском языке, знал также украинский. А мои задачи по математике свободно решал, часто в уме и по-своему, нестандартно. Уже после войны, когда папе было лет под шестьдесят, он с отличием закончил бухгалтерские курсы. Правда, работать по этой специальности ему уже не пришлось.
Итак, закончился НЭП, страна приступила к так называемому социалистическому строительству. Чем же заняться в этих условиях бывшему нэпману, непролетарскому элементу. И здесь, как ни странно, решение пришло из-за рубежа. Наши американские родственники, зная нашу обстановку, по собственной инициативе решили подарить папе мережечную (вышивальную) машину, которая, как они полагали, сумеет прокормить семью. Машина пришла в Новоград-Волынск на имя папы от знаменитой немецкой фирмы «Зингер». И здесь нужно отдать должное маме. Она самостоятельно, руководствуясь только инструкцией (не знаю, был ли русский перевод её), сумела освоить эту новую, и я бы сказал довольно сложную на то время технику. И не только освоила сама, но и обучила папу работать на машине. Я расцениваю этот факт как героический подвиг мамин. Она и потом, в экстремальных условиях, во время войны докажет, что способна на подвиги, на лидерство в семье. Нужно отметить, что в городе подобных машин больше не было, и мои родители были, выражаясь современным языком, монополистами в этом деле.
Хочу также отметить и своё, хотя весьма скромное участие в этой работе. Я помогал переводить узоры на материал заказчика и даже сотворил несколько авторских узоров. Таким образом, отец стал кустарем-одиночкой, а когда началась коллективизация и начали душить налогами кустарей (напоминает сегодняшнее время, не правда ли?) отец вступил в артель, где работал вплоть до начала войны. Мама, в свободное от домашних дел время, помогала ему в этой работе.
Теперь, прежде чем перейти к фактам и событиям, связанным лично со мной, хочу рассказать ещё об одном важном событии 1931 г. Как вы помните, мой рассказ о событиях 1915 г., трагически связанных с мамой, заканчивался тем, что все её родные – отец, мачеха, братья и сестры, оказались в Польше, под Варшавой. Граница, а впоследствии «железный занавес», навсегда их разлучили. О трагической судьбе отца, мачехи и других родственников я уже рассказал. А вот братья и сёстры из Польши постепенно переехали в Америку. Правда, один брат Ниел уехал и там его следы затерялись. Я не знаю, известна ли его судьба американским родственникам. Другой брат Сэм (Самуил) обосновался с семьей в Нью-Йорке, стал известным врачом и умер в возрасте 88 лет. Третий брат, Сол (Иосиф) – в Туксоне. Унаследовал от отца ювелирное дело. Сейчас там проживают два его сына и дочь. Владеют, кажется, ювелирными магазинами. Сол умер также в преклонном возрасте. О сестрах Любе, у которой, кажется, не было семьи, и умершей в 86 лет, а также Бэлле, сведений у меня нет. Самая младшая сестра Рая, ей сейчас уже 92 года, единственная из некогда большой семьи, которая ещё жива. Живёт в Сан-Франциско. Недавно, учитывая её возраст и состояние, дети её определили в пансионат. Дочь Дорис Файн и её муж – профессора социологии Калифорнийского университета в Беркли.  Сын Артур Файн  – профессор физики. Так вот, после этой краткой справки о братьях и сёстрах мамы, переходим к событию 1931 г.
В этом году в Москву прибыла из США профсоюзная делегация, в составе которой был мамин брат – доктор Сэм. Вместе с ним приехала вся его семья – жена Роза, дочь Доротти и сын Стенли. К большому сожалению, Стенли уже нет в живых. Он умер сравнительно молодым. Был юристом, работал в министерстве юстиции. О Доротти сведениями не располагаю. Знаю только, что её муж работал в знаменитом Бостонском симфоническом оркестре.  А в то время они были почти моего возраста, может быть на год-два старше меня. Из Москвы маминому брату удалось заехать на несколько дней в Новоград. Можете себе представить, какое это было громадное событие для нашей семьи и вообще для города. Толпы людей приходили глядеть на чудо – американцев. По-моему, уезжая от нас, они увезли целый саквояж с адресами родственников новоградских евреев в Америке и письма к ним. Папа ездил в Москву их встречать. Это, по-моему, была его первая из двух (вторая через 17 лет на мою свадьбу) поездка в Москву. Как рассказывал потом, в Москве он останавливался на квартире у маминого родственника, Леплевского Григория Моисеевича. Это был очень большой человек, один из ближайших соратников Ленина. В его первом правительстве занимал пост председателя малого Совнаркома, а в 1931 г. работал заместителем Прокурора СССР. У нас имеется книга «Революцией призванные» о соратниках Ленина, уроженцах Белоруссии, в которой опубликован очерк о нём.
Не менее знаменитым человеком был и его младший брат. Генерал, Нарком внутренних дел Украины. О нём я узнал в 1936 г., когда в центральных газетах печатались снимки и краткие биографические данные депутатов Верховного Совета первого созыва, так называемого «сталинского». К сожалению, их постигла та же трагическая участь, что и многие десятки тысяч людей в годы сталинских репрессий.
Ещё один любопытный факт. После отъезда маминого брата в Америку, папу арестовали. Начальник горотдела НКВД заставил папу подписать телеграмму американским родственникам с просьбой выслать валюту, якобы для лечения, заявив при этом, что государство остро нуждается в ней, и они вынуждены прибегать к таким методам. Деньги, конечно, пришли, сколько – не знаю. А папу сразу же выпустили после того, как ушла телеграмма. Позже мы узнали, что брат догадался о причине этой телеграммы. Очевидно, он был не единственным получателем таких телеграмм.

Глава II
Начало пути.
Новоград-Волынск – Ленинград. 1940-1941 гг.

В этой главе попытаюсь рассказать о себе, начиная со школьной скамьи, о начале своего самостоятельного жизненного пути. Опять же буду приводить по памяти факты. В 1930 г. с семи лет пошёл в школу, еврейскую №1, которая в городе считалась лучшей (по проценту учеников, поступавших в ВУЗЫ после её окончания). Кроме этой школы в городе была ещё одна еврейская школа (семилетка), две украинские (в одной из них училась моя сестра) и русская – в военном городке. До середины 30-х годов была ещё немецкая школа, которую закрыли, а учителей посадили, посчитав их то ли шпионами, то ли «чуждыми элементами». Кстати, перед самой войной прекратили существование и еврейские школы повсеместно по всей Украине. Обучение в нашей школе велось, естественно, на еврейском языке. Изучали, конечно, русский, украинский и немецкий языки, но все основные предметы, такие, как математика, физика, химия и другие, изучали на еврейском. Нужно сказать, что после окончания школы я довольно грамотно писал диктанты и сочинения на русском языке. Причём, насколько помню, любил писать сочинения не только по школьной программе, но и на свободные темы, по прочитанным книгам. А читали мы в те годы очень много. Хуже обстояло дело с разговорной речью. Ведь общались мы дома, в школе и на улице исключительно на еврейском языке. Это был наш родной язык. Естественно, это была большая проблема для нас, особенно на первых порах в институте. Но это и заставляло нас больше работать над собой.
Школьная жизнь, насколько я помню, была очень активной. Пионерская работа, комсомольская, спортивная, сдача норм на значки БГТО, ПВХО, ГСО, Ворошиловский стрелок (я был кавалером всех этих значков), летом пионерские лагеря. Была ещё любимая река, у которой пропадали всё свободное от учёбы время. Ведь жили рядом с ней. Плавать научился ещё, кажется, до школы.
Учились в школе основательно, так как понимали, да и родители и учителя нам всё время толковали, что только хорошие знания помогут нам, местечковым ребятам, добиться чего-то в жизни.
Я не хочу сказать, что мы были прагматиками. Нам не чужд был и романтизм. Да как могло его и не быть в те предвоенные годы, когда в стране совершались поистине героические дела – подвиги челюскинцев, папанинцев, рекордные перелёты Чкалова, Громова, Коккинаки, женского экипажа Гризодубовой и др. В стране в то время был настоящий авиационный бум, и я думаю, что тогдашняя атмосфера во многом определила для многих из нас, впервые вступавших в самостоятельную жизнь,  дальнейший выбор в ней.
В 1940 г., в возрасте семнадцати лет, закончил школу с похвальной грамотой (золотых медалей в то время ещё не было), которая позволяла мне поступить в институт без экзаменов. Я здесь свой возраст не зря упомянул, так как в соответствии с вышедшим в 1940 г. постановлением правительства, я ещё не подлежал призыву в армии. Восемнадцатилетних ребят из нашего класса сразу же после окончания школы забрали на действительную службу, и они погибли в начале войны на западной границе.
Закончился первый этап в моей жизни, привычный, который не требовал от меня никаких самостоятельных решений, инициативы, только, как говорил Ленин: «Учиться, учиться и учиться». И должен был начаться следующий этап, неизведанный и в психологическом плане очень сложный – самостоятельная жизнь в большом незнакомом городе, учитывая, что никогда прежде ни самостоятельно, ни с родителями никуда не выезжал. На семейном совете решили отправить меня в Киев (близко от Новограда, и было где остановиться на первых порах) поступать в авиационный институт. Сразу скажу, это было ошибочное решение, не прислушались к совету, что таким, как мы, надо было ехать в Россию, а не на Украину. И действительно, меня в институт не приняли якобы по причине, что нужное количество абитуриентов-отличников уже набрали. Для меня это был шок. Я настолько испугался и растерялся, что на следующий день, забыв о своей мечте, подал документы в находившийся поблизости от дома, где остановился, технологический институт кожевенной промышленности. Можете себе представить реакцию папы, когда вернулся домой. На всю жизнь запомнил его слова: «Ты что захотел стать сапожником, как наш сосед Менахем?» И этого было достаточно для того, чтобы вернуться в Киев, забрать документы и, не заезжая домой, поехать в Ленинград. Приехал туда 28 июля 1940 г., в День военно-морского флота. Запомнились впервые увиденные мною корабли, стоявшие на рейде на Неве. По совету нашего ленинградского родственника, инженера-строителя морских сооружений, я подал документы в институт инженеров водного транспорта (ЛИИВТ) на факультет водных путей и портов (ВПиП). Документы приняли безо всяких осложнений, и после короткого собеседования через несколько дней сказали, что я зачислен в институт. Я вернулся домой, чтобы собраться к началу учебного года. Собрали меня, можно сказать, классически. Сшили первый в моей жизни костюм, вернее перешивали его из папиного свадебного костюма, заказали на селе овчинку (гуцулку), которая причинила мне потом немало неудобств из-за специфического запаха, а также сапоги. Вот в такой экипировке с деревянным сундучком с навесным замком я в конце августа 1940 г. уехал из Новоград-Волынска и, как потом оказалось, что навсегда. И с родителями расстался, тоже не ведая, аж на три года.
В Ленинграде жил сначала в общежитии на набережной Красного флота, у моста лейтенанта Шмидта, позже перевели в студгородок в районе завода им. Марти, где располагались корпуса общежитий нескольких институтов. Так как заниматься в общежитии не совсем удобно было, я с самого начала облюбовал место в публичной библиотеке – в Салтыковке. Почти каждый день после института, если не было других мероприятий, ездил туда заниматься и обязательно читать художественную литературу. Питался очень скромно. Обедал в студенческой столовой, а в общежитии, насколько помню, у меня в ходу был маргарин и дешёвая ливерная колбаса. Зато по воскресеньям навещал своих родственников по линии отца, Абрама Гиммельфарба и его жену Розу. Приглашение на обед я получил от них сразу же в день приезда в Ленинград.
Позже, уже в авиационном институте, куда перевёлся со второго семестра, я подружился со студентом нашей группы Георгием (Гошей) Головачёвым, ленинградцем, и иногда мы занимались у него дома, на улице Марата. Квартиру занимали большую в старинном доме. Отец его был архитектором, а он – единственным сыном. Там меня тоже подкармливали, я по этой причине чувствовал себя не очень ловко и поэтому старался не очень часто бывать у  них.
Была в Ленинграде и знакомая девушка Вера Вулис, моя ровесница, студентка университета. Их семья жила когда-то напротив нашего дома в Новоград-Волынске, затем в 30-х годах семья переехала в К…, где отец работал в институте профессором. Вера, по сути дела, была единственным человеком, с которым я попрощался перед отправкой на фронт. Даже с родственником не сумел попрощаться, так как он, офицер запаса, раньше меня был призван в армию.
Несмотря на то, что много времени уделял учёбе, я, конечно, выкраивал время и для знакомства с городом, посещения музеев, театров. Были в этой части и коллективные институтские мероприятия. Был в театре Райкина, на его довоенной постановке, которая, кажется, называлась «Райкино». Посчастливилось также присутствовать на двух спектаклях ГОСЕТа во время гастролей театра в Ленинграде в 1940 г. Смотрел спектакли «Король Лир» и «Уриэль да Коста» с великим Михоэлсом.
В общем, я постепенно приспосабливался к новой для меня жизни и начинал к ней привыкать. Незаметно прошёл семестр. Наступила пора первых экзаменов. Сдал первую сессию, думаю, неплохо: две пятерки по математике и физике, одна четвёрка и тройка. Тройку получил по геодезии. Думаю, что здесь преподаватель оценил в первую очередь мой русский, а не знание предмета. По математике и физике нужно было меньше говорить и больше писать – решать уравнения и задачи, что соответственно и было оценено.
Наступили зимние каникулы, и вместо того, чтобы поехать домой, повидаться с родителями и друзьями, ведь это была последняя такая возможность перед войной (но кто об этом тогда знал?), я решил заработать немного денег. Записался в студенческую бригаду, которая работала в порту на расчистке причалов, погрузке и других подсобных работах. Родители, конечно, ругали меня в письмах за моё решение, тем более, что мои товарищи из других институтов приехали на каникулы домой. Утешением в этом мне было в какой-то мере то, что я знал от студентов других ВУЗов, которые тоже работали в порту, потрясающую для меня новость. В Ленинграде открылся новый авиационный институт и идёт набор студентов из других ВУЗов. Причём институт, в отличие от киевского, в который пытался поступить, и такого же в Ленинграде, готовивших эксплуатационников для гражданского воздушного флота, должен был готовить специалистов-создателей авиационной техники. Это же была моя сокровенная школьная мечта. И здесь я очень оперативно действовал. Ещё до окончания каникул мне удалось перевестись в этот институт. Здесь сыграли не последнюю роль пятёрки, полученные мной на экзаменах, так как отбор студентов производился именно по результатам зимней сессии. Успел бы я это осуществить, если бы уехал на каникулы домой? Не знаю...  Но то, что случилось, очевидно, должно было случиться – это судьба. Кстати, курс ЛИИВТа, на котором я учился в первом семестре, буквально пред началом войны выехал на геодезическую практику куда-то к границе с Эстонией и попал в окружение и, как позже узнал, немногие сумели оттуда вырваться.
Вы уже обратили внимание на то, что на протяжении всего моего повествования, хотя это ещё только начало, я обращаю ваше внимание на случаи, факты и события, которые квалифицирую как судьбоносные, влияющие на судьбу людей. Вспомните трагические события на полустанке, и приезд мамы в Киев, знакомство её там с отцом, болезнь мамы и проследование именно в это время лазарета через Новоград, моя неудача в Киеве, приезд в Ленинград, открытие в нём авиационного института и мой перевод туда и в дальнейшем на протяжении всей моей жизни многочисленные подобные случайности, на которые буду обращать ваше внимание. Но случайности ли это? Есть над чем задуматься.
Итак, я стал студентом самолётостроительного факультета авиационного института ЛАИ. Институт своего общежития ещё не имел, поэтому все студенты оставались жить в прежних общежитиях.  Занимался в институте с большим удовольствием и родители мои были довольны и горды моим выбором. Особенно отец. А как же, сын его будет конструировать не что-нибудь, а самолёты. В Новоград-Волынске таких ещё не было. Я прекрасно понимал его чувства. Но время неумолимо приближало нас всех, и никто об этом не догадывался, к страшной развязке – войне, которая не только перечеркнёт и радикально изменит многие наши планы и мечты, но и заберёт миллионы молодых жизней. Приближалось 22 июня 1941 г.

Глава III
Война (1941-1942)

22 июня 1941 г., воскресенье. Утром собрался ехать в библиотеку готовиться к очередному экзамену, который должен был сдавать в следующий понедельник. Три экзамена уже позади. Осталось ещё два. И вдруг по общежитию разносится молва о войне. Включаем радио, по которому транслируют повторно выступление Молотова. Вспоминая тот день, хочу честно признаться, что принял это известие как-то спокойно, без особой тревоги. Ведь наше поколение имело представление о будущей войне по книгам и фильмам типа «Если завтра война». Это уже позже реальное положение на фронте заставило нас полностью осознать трагизм этого страшного слова «война». Только тогда появился у меня страх, не столько за себя, сколько за родных, за их судьбу там, на далёкой западной границе, где уже вовсю бушевало пламя войны.
А в тот день я всё-таки поехал в библиотеку, в понедельник сдавал экзамен и, кажется, ещё через три дня последний экзамен. А к этому времени положение на фронте усложнилось. Гитлеровцы, обладая подавляющим превосходством, стремительно продвигались вперёд из Прибалтики в направлении Ленинграда. В этой связи Ставкой Главного командования было принято решение о создании укреплённых позиций к юго-западу города, так называемого Лужского рубежа. А в конце июня, кажется, 29-го, о формировании Ленинградской добровольческой армии, которая получила официальное название – Ленинградская армия народного ополчения – ЛАНО. Был объявлен набор добровольцев, и на следующий день вместе с другими студентами, в том числе моим другом Гошей Головачевым, отнесли заявления в военкомат Московского района на вступление в Народное ополчение. О возможных последствиях, как сейчас вспоминаю, совершенно не задумывался и не представлял. Что же мною и многими другими юношами двигало тогда, записываясь добровольцем в Народное ополчение. Я не хочу здесь приводить высокие слова о патриотизме, долге и т.п. Мы просто были такими, что поступить иначе не могли. Чтобы понять это, хочется, забегая вперёд и нарушая хронологию, привести здесь выдержки из письма моей ленинградской подруги Веры Вулис, полученным мною в 1943 г. Пафос и трагизм того письма во многом, на мой взгляд, объясняет наше поведение в то сложное время.
«Здравствуй, Люся!
Получили письмо от твоих родителей, в котором они сообщают, что ты учишься в Алма-Ате в авиационном институте. Тебе сейчас с гордостью можно сказать словами К. Симонова (немного изменила): «Я вернулся всем смертям назло. Кто не знал меня, пусть скажет: Повезло!»
Ушёл ты из Охтинского общежития в летний солнечный день. Пожелала я тебе бить врага крепко и защищать любимый город, который давал нам самое дорогое – знания. Город, в котором родилась революция, сделавшая нашу жизнь счастливой. Пообещав писать, ты сел в подъехавший трамвай и больше о тебе ни звука…
А жизнь шла своим чередом. Всё лето и в начале осени из Ленинграда уходили с песней ополченцы на фронт, на защиту своего города. Враг всё ближе подступал к городу. С продовольствием становилось всё труднее, так как пути привоза его были перерезаны. В сентябре начались сильные бомбёжки, затем и артиллерийский обстрел. Нас перевезли с Охты поближе к университету, в общежитие на 5-й линии. 26 ноября попала бомба в это общежитие. Я была в эти минуты дома. Потрясающая картина… Груда камней из пятиэтажного здания… Гибель товарищей… Санитарные машины с изувеченными людьми… Как страшный сон проходит это перед глазами.
С продовольствием становилось всё трудней. Страшно мучил голод. Днём работа на одном из военных предприятий, а по вечерам дома занимались, пока был свет. Но вскоре не стало и электричества, замёрз водопровод, перестало работать радио. Воду носили с Невы, читали при коптилке. В декабре с группой девушек рано утром уходили пешком к Финляндскому вокзалу, а оттуда на станцию Кучьи. Там, не смотря на мороз, рыли ломом, лопатой замерзшую как камень землю. Это был один из участков оборонительной линии вокруг Ленинграда. Там работали до 4-5 часов вечера. Подкрепившись 250 граммами хлеба, тарелкой жидкого супа, отправлялись домой, а дом был очень далеко для пешехода…
В начале января был расчищен путь через Ладожское озеро, единственный выход из Ленинграда. 22 февраля был подготовлен первый университетский эшелон для эвакуации из Ленинграда. 26 февраля мы покинули Ленинград, бросив последний взгляд на одну из его частиц – Финляндский вокзал. С первым толчком поезда в голове промелькнул весь пройденный тяжёлый путь: постоянные тревоги, обстрел, голод, холод, гибель людей, друзей на твоих глазах, и всё же ничто не могло убить в тебе стремления к независимости. Одно сознание того, что Ленинград, наш любимый город, наш советский, вселяло какую-то силу человеку для нечеловеческого труда и энергию совмещать этот труд с учёбой. В Саратове (как последствие Ленинграда) я заболела цингой и общим авитаминозом. Пришлось на время оборвать учёбу и уехать к родителям в Троицк, куда они эвакуировались. Сейчас работаю преподавателем истории и конституции 5-7 классов.
Вкратце написала тебе обо всём, полностью рассказать даже трудно. К нам как никогда применимы слова Надсона:
Как мало прожито,
Как много пережито…
г. Троицк
04. 1943 г.
Вера».
В нашем Московском районе, где находился институт, формировалась 2-я дивизия ЛАНО, в значительной степени из рабочих завода «Электросила», фабрики «Скороход» и студентов авиационного института и техникума.
Формирование происходило на базе мясокомбината примерно в течение десяти дней. Находились там, можно сказать, на полуказарменном положении. Пару раз удалось отлучиться в город. Второй раз – уже в обмундировании на прощальную встречу с Верой. Нужно сказать, что обмундирование висело на мне несколько мешковато, было, наверное, на размер больше, брезентовый ремень, пилотка, ушитая сзади. Правда, повезло с сапогами. Большинство носило ботинки с обмотками. И, конечно, надо было уже таскать с собой закреплённый за мной карабин. Что осталось приятного в памяти от этих дней, так это кормёжка на мясокомбинате, особенно после студенческих харчей. Преимущественно из студентов нашего института были сформированы орудийные расчёты артиллерийского полка. Я был назначен заряжающим 76-миллиметровой пушки. 12-го июля был зачитан приказ о выезде на полигон для учёбы. Грузились мы на станции Витебская-товарная. Тогда только, на платформе эшелона, увидел свою пушку. По эшелону передали, что путь будет  недолгим – до Красного Села, где продолжим занятия. Считали, что в бой нам не скоро. Всё-таки неподготовленные, необученные. Только уже в пути, когда в вагон потянуло свежим морским ветром (состав направляли кружным путем – через Петергоф, Ораниенбаум), мы поняли, что везут нас, скорее всего, прямо на фронт вместо учебного полигона.
И действительно, эшелоны нашей дивизии, которой командовал Герой Советского Союза полковник Угрюмов (звание Героя Советского Союза получил на Финской войне, будучи командующим батальона в звании капитана), стали спешно отправляться на Лужский рубеж. Предстояло закрыть брешь, к которой устремились фашисты, двигаясь безостановочно, особенно их танковые части. Выгружались мы 13-го июля в Веймарне. Станцию ещё не бомбили, и выгрузка прошла более или менее спокойно. Вспоминаю только казусный случай, когда над нами появился низко летевший самолёт. Пока разобрались, что это наш самолет, некоторые успели открыть по нему огонь из винтовок. Я, честно говоря, по нему не стрелял из своего карабина, да и потом стрелять из него мне пришлось только над могилами погибших товарищей. С самолёта сбросили вымпел с запиской, в которой сообщалось, что фашистские танки уже в Ивановском, то есть в 10-12 километрах от станции. Ещё мне запомнилось, как к станции (видно от Ивановского или Среднего) выбегали смертельно напуганные женщины, работавшие где-то у Луги на окопах, с криком «Фашисты там!» Но мы уже получили приказ цеплять пушки за машины и двигаться в направлении села Среднего на позиции. Командовал нами политрук Бархатов. Ещё на мясокомбинате слышал, что он из запаса, был на Финской войне. Якобы, артиллерист. Не доезжая до крайних домов села, расположили по обе стороны дороги пушки, и была команда окопаться. Уже ночью, в полной темноте закончили работу. Помню, что сразу же свалился на землю и заснул. На рассвете нас подняли и впервые показали, как обходиться с пушкой, как стрелять из неё наведя пушку на цель через ствол, так как панорамные прицелы на наших пушках отсутствовали. Показали также, как поражать танки бутылками с горючей смесью.
Кстати, для снаряжения таких бутылок мы были вынуждены расстаться с нашими флягами – обыкновенными бутылками в брезентовых чехлах. Так нас экипировали в Ленинграде, где, очевидно уже в начале войны, не было стандартных алюминиевых фляг. Только успели немного потренироваться и перекусить сухим пайком, как появились над селом низко летевшие фашистские самолёты. Зацокали по булыжнику пули, начали рваться, очевидно, мелкие бомбы. Это уже сегодня могу оценить те взрывы, как специалист по авиационному вооружению. Но мы попрыгали в окопчики, и на этот раз никто из нас не пострадал. Однако вскоре за деревней послышалась стрельба, взрывы, и через какое-то время появились бежавшие назад ополченцы с криком «Танки!». Бархатов решил выкатить пушку вперёд, навстречу танкам, а нашу оставить на месте на случай прорыва через село. В этом бою были подбиты две танкетки, остальные повернули обратно. Впервые увидели живого немца-танкиста, которого вытащили из одной из подбитых танкеток. К счастью, в этом бою потерь у нас не было. Вот таким образом прошла первая встреча с фашистами и соответственно второй день на фронте.
 Я решил рассказать о первых днях пребывания на фронте, чтобы поняли, в какой обстановке очутился я, восемнадцатилетний мальчишка. Эти дни я запомнил на всю жизнь. В остальные дни опять же отбивали атаки немецких танков и вместе с ополченцами отбрасывали вражескую пехоту, наступавшую на Среднее село. Стрелять приходилось как по танкам, так и по пехоте. Были уже жертвы – раненые и убитые. Погиб и мой товарищ Гоша, можно сказать на моих глазах. Для меня это был страшный удар. Ведь это был практически единственный человек, с которым я общался в минуты затишья. И вот не стало его. Похоронили на сельском кладбище. Это были первые жертвы на Лужском рубеже, на котором ополченцы совместно с курсантами ленинградских военных училищ, ценой огромных потерь почти в течение месяца удерживали наступление немцев на Ленинград. Впоследствии оборона этого рубежа войдёт яркой страницей в летопись героической обороны Ленинграда.  
В 1975 г. я был приглашен Советом ветеранов войны нашей дивизии в Ленинград на празднование 30-летия дня Победы. Нас повезли на места первых боёв, на Лужский рубеж. К счастью, на деревенском кладбище Среднего села сохранилась могила Гоши. На ней уже был сооружён памятник. На обратном пути я решил навестить его родителей, не зная живы ли они. Ведь прошло столько лет. Меня встретила его мать. Отец, как выяснилось, умер ещё во время блокады.  Она меня сразу и не узнала,  и я её с трудом узнал. Время, естественно, изменило нас. Она мне говорила, что несколько раз была на могиле сына, но уже много лет как не в состоянии ездить туда. Я ушёл от неё, понимая, что вижу и беседую с ней последний раз. Ей было уже тогда, наверное, около 80 лет.
Через два дня после гибели Гоши я был тяжело ранен. Попал под миномётный огонь. Я лежал за насыпью, прижавшись к земле, так как более надежного укрытия поблизости не было. Помню только всплеск огня перед глазами и грохот взрыва. Боли в ноге, куда ударил осколок, я не почувствовал. Очевидно, когда закончился обстрел, ко мне подбежал санинструктор, тоже студентка нашего института, разрезала сапог и сделала перевязку. Смутно этот момент помню. Запомнил только, что она просила разжать руку с карабином со словами, что он мне уже не нужен. Таким образом, закончилась моя пятидневная война. Это с сегодняшних позиций считаю ранение счастливым случаем, тогда ведь предстояло ещё длительное и трудное физическое и психологическое лечение.
После ранения, провал в памяти, я, скорее всего, терял сознание. Очнулся уже в медсанбате, после операции по удалению осколка. Нога была в гипсе. Сколько времени я пробыл в медсанбате не знаю. Дальше оказался уже в Ленинграде, в Мечниковской больнице, которая служила сортировочным госпиталем. Во время транспортировки из медсанбата у меня было сильно кровотечение и потеря сознания.
И вот, очередной судьбоносный случай в моей жизни. В то время, когда я попал в сортировочный госпиталь, его инспектировал профессор Вишневский, в то время главный хирург-консультант Ленинградского фронта. Во время обхода больных в моей истории болезни появилась запись с его слов, о чём поведала мне лечащий врач, всего три предложения, которые запомнились на всю жизнь: «У него организм молодой. Надеюсь, что с болезнью справится. От ампутации воздержаться». Очевидно, такой вопрос возникал. Ну, так чем не судьба?
Следующий этап – госпиталь в Вологде, в бывшей железнодорожной больнице. Буквально через несколько дней после моего прибытия туда, фашистские самолёты бомбили, очевидно, станцию. Попала ли бомба в здание госпиталя или рядом, я не знаю. Смутно помню, что кругом был огонь, когда выносили меня из здания. Да, в этом госпитале я лишился всех своих личных документов, которые лежали в постели под подушкой и, очевидно, сгорели: комсомольский билет, студенческий билет, зачётка и другие. Особенно остро я ощутил впоследствии потерю студенческих документов, которая стоила мне по сути года учёбы в институте.
Наконец, последнее мое лечебное учреждение – госпиталь №1497 в Омске, который был расположен в центре города в бывшем здании партшколы. Рядом находилось здание драматического театра, в котором в то время выступал московский театр им. Вахтангова, эвакуированный в Омск.
Кстати, позже, когда уже начал ходить на костылях, я посмотрел несколько спектаклей в этом театре. Если не ошибаюсь, «Фронт» Корнейчука, «Русский вопрос» Симонова и другие. Зимой, в нижнем белье и халате, с бумажной шапочкой на голове, в валенках, когда доходила очередь до них, а чаще в тапочках, мы проходили в театр через служебный вход на балкон. В этом госпитале я находился почти полгода, до конца марта 1942 г. Лечение проходило тяжело, рана не заживала, а после снятия гипса стопа не сгибалась. Правда, кости правильно срослись, и впоследствии, когда разработал сустав стопы, я при ходьбе почти не хромал.
И вот, с диагнозом «Дефект тканей в виде плохо заживающей язвы правой голени, распространяющейся до кости после ранения» меня комиссовали с переосвидетельствованием через шесть месяцев. По истечении этого срока мне установили инвалидность II группы. При выписке из госпиталя я получил комплект белья, обмундирование третьей категории, то есть бывшее в употреблении, солдатскую шинель и, спасибо кладовщице, сверх нормы телогрейку под шинель, а также сапоги с заплатками на голенищах. В таком виде, на костылях, с тощим вещмешком и небольшой суммой денег в кармане гимнастерки (солдатское жалование за время пребывания в госпитале), я оказался в незнакомом городе Омске, без родных, близких и друзей. И предстояло разрешить обрушившиеся на меня житейские проблемы – как дальше жить и, в буквальном смысле слова, где жить.
К счастью, эти, казалось бы, непростые в то время проблемы, разрешились для меня довольно удачно и сравнительно быстро не без помощи и участия добрых людей. Квартиру предложила мне медсестра госпиталя, а насчёт работы помогла комиссар госпиталя (женщина, майор). Она звонила в горком комсомола, и меня направили на двухнедельные курсы при омском отделении спецсвязи, после окончания, которых приняли к ним на работу. Занимался я перевозкой по железной дороге секретной документации, драгметаллов, денежных знаков и т.п. Обслуживал маршрут Омск – Москва. Кстати, имел предписание, согласно которому при чрезвычайных обстоятельствах (например, при длительной задержке поезда на станции, а такие случаи бывали, ведь шла война) я имел право для дальнейшего следования использовать любой вид транспорта, шедший в нужном мне направлении – бронепоезд, санитарный поезд, воинский эшелон и другие. В промежутках между поездками в Москву я работал в городе – перевозил соответствующие грузы нашего профиля от банка, картографической фабрики, авиазавода и других организаций и промышленных предприятий, используя телегу с лошадкой, имевшуюся в нашем отделении спецсвязи. Пришлось освоить этот вид связи – запрягать и управлять лошадкой. Вспоминаю, что с большим удовольствием пользовался этим транспортом. Думаю, что получал не меньше удовольствия, чем вы сегодня, дорогие дети, на ваших «Москвичах» и «Фиатах».
Работал как в городе, так и на железной дороге с напарником и, перевозя такие специфические грузы, мы, естественно, имели личное оружие. Чтобы пользоваться им, меня ещё на курсах заставили бросить костыли и перейти на палочку. Ох, как это тяжело было для меня. Но пришлось. Работа, как вы понимаете, была очень ответственной. К счастью, со мной никаких ЧП не случилось, хотя в отделении их было, к сожалению, несколько. Работа была нелёгкой, в особенности для меня, так как нога давала о себе знать, часто отекала, а рана гноилась. Всегда возил с собой спирт, бинты, мази, сам делал перевязки.
Постепенно работу освоил, привык к ней. Да и в материальном плане она давала мне определённые преимущества. Например, по продовольственной карточке, которую в Омске практически редко когда можно было отварить, я в ОРСЕ Ярославского вокзала Москвы, куда прибывал наш поезд, часто получал продукты – крупы, яичный порошок, и др., которые отдавал хозяйке, у которой жил.
Я уже говорил, что на квартиру меня взяла медсестра госпиталя Валя, которая жила в собственном деревянном домике без удобств на берегу Иртыша. Валя жила с сыном и отцом, настоящим сибиряком, который всю жизнь прожил в тайге и только в начале войны, после смерти жены, переехал к дочери в город. Это был крепкий старик, который как-то сказал, что к фельдшеру ему пришлось обратиться единственный раз в жизни, когда его медведь облапал. Гнал самогонку (в тайге без неё, как говорил, нельзя), курил здоровые и ядрёные «козьи ножки», рыбачил на Иртыше – имел свою лодку.
Несколько раз, в дни, когда я был свободен от работы, брал меня с собой на рыбалку. Тогда он мне, молодому парню, казался стариком. Может ещё потому, что носил большую бороду, хотя был моложе меня сегодняшнего по возрасту.
Муж Вали был на фронте, и никаких вестей в то время от него не было. Позже я узнал, что пришло извещение, что пропал без вести в боях под Москвой.  
Приняли они меня очень хорошо. Мне там было удобно и, казалось, свободно жить. Казалось, что жизнь наладилась и приобрела какой-то смысл. Но это было не совсем так. Тревоги меня не оставляли, не оставляла мысль о судьбе родных. Я уже знал о массовой эвакуации населения из западных районов, со многими эвакуированными встречался в Омске и на станциях во время служебных поездок в Москву. Я уже слышал рассказы о зверствах фашистов над евреями. А мы ведь жили на старой западной границе, куда немец подошёл в первые дни войны. Успели ли эвакуироваться, бежать? Живы ли? Эти тревожные мысли не оставляли меня ни на миг. Но я был бессилен что-либо предпринять в этом хаосе 1942 года, чтобы каким-то образом получить весточку о них. К этому времени я уже много раз бывал в Москве, но город так и не узнал. В город не ездил и даже метро не видел. В свободное время до отъезда обратно в Омск, я околачивался в основном в районе трёх вокзалов на Комсомольской площади в поисках, где бы поесть, приобрести еду на обратный путь и в попытках отоварить продуктовую карточку. Но вот однажды, по прибытии в Москву, возникла мысль разыскать Министерство авиационной промышленности и попытаться узнать там, какие шансы у меня на продолжение учёбы в нашем институте, учитывая, что у меня отсутствовали студенческие документы. Почему именно тогда возникла эта мысль, я не знаю, ведь до этого бывал в Москве, об этом не думал. Очевидно, мысль определиться с вопросом дальнейшей моей учёбы где-то созревала у меня внутри и вот момент её выхода наружу.
Люди добрые помогли сориентироваться в незнакомом городе, в метро и добраться до Министерства. Статус инвалида войны помог мне попасть в Управление учебными заведениями. Ведь отношение к инвалидам в то время, не в пример сегодняшнему, было совершенно другим. Я рассказал свою историю – где учился, почему остался без документов и что хотел бы продолжать учёбу. В ответ услышал печальную весть о том, что Ленинградский авиационный институт практически уже не существует. Был эвакуирован первоначально куда-то на Кавказ, а оттуда опять пришлось бежать. В общем, институт распался и мне предложили поехать в Казань или Алма-Ату, где находился в то время Московский авиационный институт. Направления мне дали в оба института, на выбор. Причём мне заявили, что, очевидно, мне придётся начать учёбу снова на первом курсе.
То, что случилось в Москве, и я получил возможность продолжать учёбу, расцениваю как очередное судьбоносное событие. Ведь на работе мог быть направлен на обслуживание не московского направления, а, скажем, восточного или северного. Тогда бы в Москву не попал, а в Омске вряд ли сумел бы решить вопрос так, как он решился в Москве. По возвращении в Омск, я рассказал дома о своих успехах в Москве, но от Вали и её отца получил совет в этом году не уезжать на учёбу, повременить год, окрепнуть. Да и я почувствовал, что ещё не созрел для такого шага ни материально, ни физически. И, если честно признаться, и в психологическом плане мне уже не так просто было отказаться от сложившегося быта и начать новую жизнь. Правда, по возвращении на всякий случай направил соответствующие запросы в Казань и Алма-Ату. Ответы сразу тогда не пришли, ведь была уже пора летних каникул. Кажется уже в сентябре, пришёл ответ из Алма-Аты, что могу быть зачислен в институт на первый курс. Буквально накануне получения этого письма я вернулся из командировки в Салехард, который расположен буквально на параллели Северного полярного круга, куда летал на радиостанцию с нарочным пакетом. Оттуда привёз запаянный бидон с жиром (кажется тюленьим) и американский спальный мешок (на нём впервые увидел замки-молнии), которые мне подарили сотрудники станции, узнав, что собираюсь оставить свою работу и поехать учиться. Валин отец, по моей просьбе, эти подарки продал, и я неожиданно получил солидную прибавку к своему капиталу, который начал на всякий случай собирать для возможной в будущем поездки на учёбу. А это будущее оказалось очень близким. Несмотря на все мои сомнения, о которых говорил выше, я однажды проснулся с твёрдым намерением ехать в Алма-Ату, имея уже вызов в институт и достаточную для переезда сумму денег. Я должен был выполнить волю и надежду своих родителей, не забыв их довоенные письма, в которых чувствовалась радость и гордость, что их сын станет авиационным специалистом. Это происходило, конечно, подсознательно.
Уволившись с работы и тепло попрощавшись с людьми, которые в трудный час приютили и сделали очень много хорошего для меня, которых добрым словом и с благодарностью вспоминаю всю жизнь, покинул Омск и отправился в неблизкий путь. Закончилась моя Сибириада, продолжавшаяся чуть больше года. Правда, в Омске я ещё буду дважды, в 1943 и 1944 гг., и приеду туда не на каникулы, как обещал Вале и её отцу, а по более важному поводу, о чём будет идти речь в следующей главе.

Глава IV
Осуществление мечты. Учёба, любовь, семья.
Алма-Ата – Москва. 1942-1948 гг.

Итак, начался очередной весьма сложный и продолжительный этап в моей жизни. Без моральной и материальной поддержки родных и близких, а, наоборот, с огромной тревогой за их судьбу, о которой я в то время ещё ничего не знал.
Начался он, к сожалению, с кражи в поезде по пути в Алма-Ату. Ночью инвалид, такой же как я, прихватил мой вещмешок и сошёл с поезда. Лишился своего единственного гражданского костюма – сатиновых брюк, рубашки (Валин подарок) и ортопедических ботинок, которые получил бесплатно на протезном заводе. Лежали эти вещи в вещмешке, так как в дорогу для удобства облачился в военный костюм. Лишился также и других вещей из моего весьма скромного гардероба и всех туалетных принадлежностей. К счастью, деньги и документы, которые держал при себе в гимнастерке, а также сумка с продуктами, которыми меня Валя снабдила на дорогу, сохранились. Забегая вперёд, скажу, что когда узнали об этом происшествии в институте, мне по линии профкома, а затем и собеса, помогли некоторыми вещами и одеждой. По прибытии в институт мне сразу же предоставили место в общежитии, как для студентов, так и для артистов объединённой киностудии, которая образовалась на базе всех эвакуированных студий. Жили там и некоторые популярные в то время киноартисты. Общежитие находилось в бывшем музыкальном училище.
Прикрепился сразу к двум столовым – студенческой и для инвалидов войны. Правда, и после посещения этих двух столовых выходил полуголодным. Вообще это чувство сопровождало меня практически всё время учёбы в институте. Учёба в Алма-Ате трудностей особых не вызывала, так как по сути дела я повторял уже пройденный в Ленинграде материал.
При зачислении в институт я поменял профиль будущей специальности. Вместо самолётостроительного факультета, на котором учился в Ленинграде, выбрал факультет вооружения самолетов. Может быть, это произошло под влиянием военной романтики, ведь был всё-таки пять дней артиллеристом, но скорее всего потому, что при приёме в институт попал на собеседование к декану именно этого факультета. О своём выборе я потом не пожалел. Кстати, по этой специальности готовили только в МАИ и в военной академии им. Жуковского, причём там готовили только эксплуатационников, а не конструкторов и работников промышленности.
Контингент студентов в институте был весьма оригинальным. Наряду с бывшими школьниками и фронтовиками было много сынков высокопоставленных чиновников, получавших в институте бронь от призыва в армию. Были среди студентов и знаменитости, такие, как Смыслов, дочь Орджоникидзе (ушедшие с 3-го курса), сыновья Менжинского, Туполева, министра авиационной промышленности и другие.
Первую сессию сдал успешно, что позволило мне на месяц уехать на лечение на известный грязевой курорт Янгикурган в Джамбульской области. Лечение на курорте оказалось весьма эффективным, впервые затянулась рана на ноге. Правда, на протяжении моей жизни, проблема с ногой возникала ещё не раз, рана открывалась. Но там впервые снял с ноги повязку. По возвращении в Алма-Ату меня ожидал такой сюрприз, такое событие, которое и сегодня затрудняюсь оценить. Как-то выходя из студенческой столовой, я неожиданно встретил на улице свою родственницу Геню Линшиц, которая эвакуировалась сюда к сестре, жившей в Алма-Ате ещё до войны. Как жену погибшего офицера её прикрепили к столовой, располагавшейся недалеко от студенческой. Первое, что я от неё услышал, что мои родители живы и находятся где-то в Сибири, недалеко от Омска. Можете себе представить моё состояние после такого сообщения, я чуть не лишился сознания. А адрес родителей, оказалось, знал другой мой родственник Лазарь Гимельфарб, который жил тогда в Омске, куда эвакуировалась его организация из Симферополя. Располагалась она, как потом оказалось, в Омске, на соседней с моей работой улице. Вот так чудеса. К сожалению, мы там практически не могли встретиться, так как в лицо друг друга не знали. Хотя обычно, встречая на улице еврея, а в Омске было немало эвакуированных, я останавливал его и расспрашивал, откуда приехал, надеясь что-либо узнать о родных. На мою телеграмму Лазарь Гимельфарб сообщил адрес родителей – Кормиловский район, совхоз «Смычка», который находился всего в 60 километрах от Омска, то есть почти рядом со мной. И кто знает, как сложилась бы моя дальнейшая судьба, встреться я с родителями тогда, до отъезда в Алма-Ату. Но случилось, как должно было случиться, как предначертано было мне судьбой.  
В первом же письме, которое я получил от мамы, она написала, что знает о моём ранении в ногу, хотя об этом я ей не сообщил. Оказывается, ей гадала сербиянка, эвакуированная из Молдавии, в то время, когда я лежал в госпитале, и сказала, что я жив и ранен именно в ногу. Не чудеса ли? Можно верить или не верить, но это факт. Кстати, в это же время родители получили на свой запрос ответ из Центрального справочного бюро в Бугуруслане о том, что в списках убитых, раненых и пропавших без вести я не числюсь. Из писем родителей, а писала в основном мама, я узнал, что они бежали из Новограда, когда немцы уже подходили к городу. Это было в начале июля. Бежали в летней одежде, ведь была июльская жара, бросив почти всё нажитое, захватив только то, что могли унести в руках. Вове тогда было семь лет. Очутились в Саратовской области, в колхозе недалеко от Сталинграда. Когда немцы подошли туда, им пришлось снова бежать, и на этот раз оказались уже в Сибири. Можете себе представить их нечеловеческие мытарства, которые продолжались потом в Сибири – раздетые, без тёплой одежды, прикрытые каким-то тряпьем, накануне суровой сибирской зимы. Всё это я потом увидел при первой встрече с ними.
А моя жизнь продолжалась. Учёба – лекции, лабораторные занятия, домашние задания, графические работы по черчению и т.п. Давалась мне учёба значительно легче, чем в Ленинграде. Но это естественно. А вот труднее было решать вопросы питания, и они отнимали много времени. В столовых кормили скверно, первые блюда готовили чаще из крапивы или других трав, а когда бывал суп из лапши, и нам удавалось получить две или три порции, мы воду сливали и получали полмиски тёмной лапши. А на второе, насколько я помню, бывали блины из тёмной муки, на которых было несколько капель какого-то подозрительного жира или требуха. Но это уже считалось роскошью. Обедал чаще всего без хлеба, так как не всегда он у меня оставался. Пайку съедал утром или вечером, а немалую её часть ещё в пути от магазина.
Легче стало с едой с появлением овощей и фруктов. Студенты иногда устраивали вылазки в колхозный сад им. Сталина (в окрестностях города), где росли знаменитые алма-атинские яблоки. Инстинкт выживания и меня заставлял участвовать в этих акциях. Яблоки потом продавались на базаре или вечером у театра. Милиция нас, инвалидов, как правило, не трогала. А вообще со студентами ей повозиться пришлось немало. И горожане, наверное, долго вспоминали не совсем добрыми словами похождения студентов МАИ. Вспоминается забавный рисунок в одной из вечерних газет накануне реэвакуации института в Москву. Отдел кадров милиции, длиннющая очередь милиционеров и плакат с надписью: «В связи с реэвакуацией МАИ штат милиционеров сокращается».
Институт реэвакуировался в августе 1943 г., а я, не дожидаясь этого момента, сразу же после летней сессии, получив стипендию и пенсию и собрав свои пожитки, отправился в Сибирь на долгожданную встречу с мамой, папой, сестрёнкой и братишкой. Целых три года я ждал и мечтал об этой встрече.
И вот я снова в Омске. Валин отец помог мне попутным транспортом отправиться в Кормиловский район. Добирался на ЗИСе и лошадях. Комок в горле застрял, когда увидел опухшего от голода отца, сестрёнку, болевшую фурункулёзом, голодного братишку, постаревшую и исхудавшую маму. А прошло ведь всего три года с момента, когда я с ними попрощался и уехал в свое первое самостоятельное плавание по жизни. Но какие это были годы?
Встретили меня, можно сказать, по-барски. Накануне удалось уговорить председателя совхоза выписать кое-какие продукты в связи с моим приездом. Всё же приезжал инвалид войны, которые были ещё тогда в почёте. И стол мама устроила, по тому времени, тоже барский и, конечно, с бутылкой крепкого местного напитка. До сих пор помню вкус хрустящих картофельных латкес (драников), готовить которые мама была большим мастером. Всё ещё помню, с какой любовью и радостью смотрела на меня, когда я их ел. Но когда увидел, что сами они их не едят, а поставили себе сковородку с поджаренными картофельными очистками, я не выдержал, поверьте, слезы появились на глазах, такая жалость взяла. С большим трудом удалось уговорить их поесть латки вместе со мной.
В совхозе была ещё одна еврейская семья, эвакуированная из Бессарабии, в которой в том году погиб муж, не доехав до фронта. Фашисты разбомбили эшелон, в котором он направлялся на фронт. Два года его не брали в армию, как и других «западников», которые стали советскими только в 1939 г. И вот такая трагическая судьба. От этой семьи я узнал более подробно, как им и нашей семье здесь трудно живётся, впроголодь и в холоде. Ведь мама старалась, чтобы не огорчать меня, поменьше рассказывать об этом. Но я уже всё сам понимал, видел и чувствовал. Особенно тяжело переносил голод папа, мама его легче переносила, умудрялась даже зачастую отдавать часть своего скудного пайка папе и детям. Разве это не подвиг с её стороны? И не раз ещё буду отмечать её поступки, казалось бы, на первый взгляд обыденные, рядовые, но я их иначе, чем подвигами назвать не могу.
Я уже отмечал, что приехали они сюда в летней одежде, без единой зимней вещи. Позже кое-какую зимнюю одежду собрали для них женщины, с которыми Броня работала в конторе совхоза. А работала она счетоводом и бухгалтером. Я видел висевшие на стене телогрейки все в разноцветных заплатах, старые валенки, также в заплатах. Уезжая от них, я еле уговорил их взять мою телогрейку и кое-что из промтоваров и одежды, которые получал в Алма-Ате по талонам собеса и специально берёг для них. Ради справедливости нужно отметить, что в первые годы войны, хотя не менее трудные, государство инвалидам больше помогало, чем в последующие годы.
После двухнедельного пребывания у родителей я собрался в Москву, так как до начала занятий мне нужно было успеть провернуть ещё много дел – устроиться в общежитие института, дирекция которого в Москве функционировала ещё до прибытия из Алма-Аты эшелона со студентами, решить пенсионные дела, в том числе пройти перекомиссию ВТЭК. Но так как в Москве я, естественно, совершенно ещё не ориентировался, мне казалось, что нужно туда приехать пораньше. Уже потом выяснилось, что эшелон со студентами очень долго задержался в пути, и я мог бы спокойно ещё две недели пробыть в совхозе. Но решение было принято, и я уехал. Добирался до Москвы тоже сравнительно долго, так как ехал на так называемом поезде № 502, состоявшем в основном из чеклушек (изобретение военного времени), который в народе называли «пятьсот весёлым».
Перед отъездом у меня состоялся серьёзный разговор с председателем совхоза, которому напомнил, что долг руководителя хозяйства, партийный долг и просто человеческий оказывать помощь эвакуированным семьям, тем более семьям погибшего  и инвалида войны. Он обещал помогать. На всякий случай, я, по прибытии в Москву, отправил соответствующее письмо в Кормиловский райком партии. Как писала мне потом мама, председатель своё обещание как будто бы выполнял. Им чаще стали выписывать продукты, выдали даже кое-что из спецодежды, имевшейся в совхозе.
 Итак, начался в моей жизни очередной московский этап продолжительностью в пять лет. После прибытия в Москву, меня поселили в четвёртое общежитие институтского студгородка в районе метро Сокол. В этом общежитии я прожил вплоть до 1947 г., практически до начала работы над дипломным проектом. Причём прожил всё это время в одной и той же комнате на втором этаже. А ушёл из общежития примерно за полгода до окончания института и прописался на Большую Грузинскую к Рае, накануне своего распределения, наивно полагая тогда, что постоянная московская прописка облегчит задачу получения направления на работу в КБ, где проходил преддипломную практику и откуда в институт был направлен запрос на меня. И расписались мы с Раей в сентябре 1947 г., собственно говоря, с этой целью. Но увы… Ведь на дворе был печально памятный 1948 г. – начало сталинской позорной кампании космополитизма и антисемитизма, покалечившей жизни сотен тысяч честных и талантливых людей. Но тогда я ещё об этом ничего не знал, не понимал. Однако позже  с этим явлением ещё не раз столкнусь в жизни и начну понимать, что творится в обществе.
В комнате общежития нас было четыре человека с разных факультетов, по чистой случайности все еврейские ребята. Трое из нас – инвалиды войны. Через год двое, Яша Резник и Миша Лязник, завербовались в первую после войны экспедицию на китобойную флотилию «Слава» и уже в институт больше не вернулись. Продолжали затем учёбу в Московском институте рыбного хозяйства. С одним из них, Мишей Лязником, я в 70-х – 80-х годах встречался в Гомеле во время моих командировок туда.
Жил со мной в комнате ещё один гомельчанин, Миша Желудёв с инженерно-экономического факультета. Его брат, Герой Советского Союза, участвовал в 1945 г. в Москве в Параде Победы, и мы с ним тогда отметили это событие в общежитии. А в 50-х годах я с ним ещё раз случайно встретился уже в Минске в тракторозаводском посёлке.  Оказалось, что он работал в военной прокуратуре в Минске и жил в посёлке недалеко от нас. Впоследствии, после демобилизации, работал начальником «Спортлото». Уже много лет как умер.
После ухода из общежития двух «рыбников» в комнату вселилось два моих товарища по факультету – Игорь Масленников и Володя Трофимов, оба фронтовики. Они после окончания института, не имея ни жилья, ни прописки, всё же остались один в Москве в институте, второй – под Москвой. Несколько лет скитались по общежитиям, но затем получили квартиры и прекрасно устроились. К сожалению, Игоря Масленникова уже нет в живых.
Вспоминая теперь учёбу в Москве, особенно первый год, второй курс института, хочу отметить, что он был для меня, пожалуй, самым трудным из всех лет учёбы. Не только потому, что предметы пошли более сложные и требования значительно повысились, а в основном потому, что у меня начались серьёзные проблемы со здоровьем. Заболел, по заключению врачей, туберкулёзом. Сказалось, очевидно, систематическое недоедание и продолжавшийся воспалительный процесс в ноге. Болезнь я практически перенёс на ногах, проходя амбулаторное лечение. Правда, во время зимних каникул съездил по путёвке в туберкулёзный санаторий в Симеиз (Крым). В больницу лечь категорически отказывался и вообще скрывал ото всех, в том числе от родных, болезнь. Всё время жил под страхом, что, не дай Бог, кто-либо узнает об этом.
Вспоминая тот период, я теперь, конечно, понимаю, насколько несерьёзно отнесся к заболеванию, которое могло привести к непредсказуемым последствиям. Но, Бог миловал, молодость взяла своё,  и к концу учебного года я почувствовал себя значительно лучше, практически восстановился. Правда с учёта в тубдиспансере меня не сняли, и сегодня я состою на учёте по VII группе. Прохожу ежегодную проверку, но кроме изменений в лёгких, связанных с перенесённой болезнью, никаких других изменений, слава Богу, не находят. Моё физическое состояние настолько окрепло, что на третьем курсе и последующих я был уже в состоянии иногда подрабатывать. Этой возможностью я не злоупотреблял, помня перенесённую болезнь, и не забывал, что основная моя работа – это всё-таки учеба.
Работал в составе бригад, которые создавались по линии профкома института на табачной фабрике и хлебозаводе. На фабрике набивали бумажные пачки так называемым филичевым табаком (изделие военного времени), а на хлебозаводе в сухарном цеху паковали армейские сухари. За работу получали, естественно, какую-то зарплату, но самым существенным была возможность приобретения по госцене и без талонов определённого качества пачек папирос, хлеба или сухарей. Умудрялись также иногда выносить под одеждой, в сшитом из футбольных наколенников поясе, папиросы, особенно дорогих марок. О моральной стороне этого поступка мы, конечно, тогда не задумывались. Шёл процесс выживания – появилась возможность иногда сытно и вкусно поесть. Работали мы, как правило, в ночной смене, а утром, наспех перекусив, шли на занятия. Бывало, что иногда пропускали некоторые из них, как правило, менее ответственные. Конечно, совмещение учёбы с работой не могло не сказаться на ней, поэтому, как уже говорил, не злоупотреблял этой возможностью, работал в году всего 3-4 месяца. Но необходимость в приработке в тех условиях, в которых мы тогда учились, было. Особенно для тех, кто по каким-либо причинам не получал материальной поддержки со стороны родных. Но все эти приведённые факты, связанные с совмещением учебы и работы имели место на старших курсах и касательства к учёбе на втором курсе не имели. А тем временем эта учёба подходила к концу. Были сданы уже последние экзамены за второй курс, и приближалась пора первых моих московских летних каникул. Хочу отметить, что успехи в учёбе на этом курсе, довольно непростом для меня, были более скромными, чем на первом. Хотя экзаменационные сессии сдал, как говорится, без «хвостов», в зачётке появились впервые две или три тройки.
Итак, лето 1944 г. Снова собирался ехать в Сибирь, поскольку родители были ещё там. В это же время на фронте Советская Армия вела успешное наступление по освобождению Украины. Уже был освобождён Киев (ещё в ноябре 1943 г.), а в начале 1944 г. 13-й армией генерала Пухова – Новоград-Волынск. Создались уже реальные предпосылки для возвращения родителей на родину. К счастью, и дом наш сохранился, о чем родители уже знали из моего сообщения после того, как мне представился неожиданно случай побывать в Новоград-Волынске и даже в доме, буквально через три месяца после освобождения города. А случилось это во время моей и ещё с одним студентом поездки в Киев, куда, по просьбе одного знакомого москвича, отвозили трикотаж для продажи. Конечно, согласился я на это, в какой-то мере рискованное мероприятие, из-за денег, которые мне нужны были для предстоящей поездки к родителям. Закончилось оно благополучно. Для большей безопасности нас встретили и забрали груз, ещё не доезжая до Киева – в Дарнице. Вот тогда-то и появилась у меня возможность съездить в Новоград, что и осуществил.
В Омск я приехал где-то в первых числах июля 1944 г. Это была моя последняя поездка в Сибирь. К тому времени родители уже самостоятельно перебрались в Омск, готовясь к возвращению домой. Я знал их новый адрес и, естественно, отпала необходимость поездки в совхоз. Однако путешествия мои ещё не закончились. Буквально через несколько дней после приезда, не успев ещё как следует отдохнуть после дальней утомительной дороги из Москвы, я снова собрался в путь, тоже неблизкий, на этот раз на Кузбасс в город Сталинск (ныне Новокузнецк). Мне предстояло привезти оттуда в  Омск мамину сестру, тётю Соню, которая оказалась там в эвакуации. Это была та самая мамина сестра, которая в далёком 1915 г. осталась с ней на безымянном полустанке.  После того как мама вышла замуж и обосновалась в Новоград-Волынске, тётя вскоре тоже переехала туда жить. Зарабатывала на жизнь шитьём, считалась в городе как будто неплохой белошвейкой. К сожалению, её семейная жизнь не сложилась, фактически семьи и детей у неё не было. Возможно, поэтому всю свою любовь она перенесла на меня, первенца.
Я это всегда чувствовал, и когда был ещё школьником и потом, когда приезжал домой на каникулы или отпуск. И только за пару лет до войны она вышла замуж за вдовца, человека старше её по возрасту. Дочь его ещё до войны жила в Кузбассе, поэтому они туда эвакуировались, в город Сталинск. Вскоре муж её там умер, и тётя фактически осталась одна. Но мир, как говорится, не без добрых людей. Её приютила и устроила на работу в столовую добрая женщина, работавшая в той же столовой. На этом месте тётя проработала все годы эвакуации, вплоть до моего приезда. Работа и участие добрых людей помогли ей пережить все невзгоды, выпавшие на её долю, горе и одиночество.  Уволившись с работы и попрощавшись с сотрудниками столовой и её доброй хозяйкой, которые устроили нам скромный прощальный ужин (до сих пор помню слёзы на лицах этих простых и добрых женщин), мы покинули Кузбасс. До Омска добирались тогда с большими трудностями. В Новосибирске, где у нас была пересадка, просидели больше суток. Если бы не мой статус инвалида Отечественной войны, сидеть бы ещё больше.
Вообще от своих тогдашних поездок в Сибирь, Казахстан и Кузбасс, зачастую на товарняках, в тамбуре вагонов, а то и на крыше их, остались, мягко говоря, не совсем приятные воспоминания. Правда, на каждой остановке можно было без проблем (подносили прямо к вагону) купить порцию горячей картошки с бесплатным приложением – солёным огурцом. Эта картошка была моим постоянным спутником в пути.
Родители, переехав из совхоза в город, сняли в частном домике небольшую комнату, в которой, помню, размещались два сколоченных из досок топчана с постелью, столик и два стула. Больше мебели в ней, пожалуй, и не разместилось бы.
 Отец, чтобы как-то прокормить семью и собрать немного денег на дорогу, начал понемногу приторговывать на базаре потому, что устроиться на какую-либо работу на 1-2 месяца практически невозможно было. Вообще базар в военные годы, являлся для многих единственным источником существования.
После того, как привёз тётю Соню к родителям, моя миссия в Омске в какой-то мере закончилась. Необходимости в ещё какой-либо помощи родителям в подготовке к отъезду с моей стороны уже практически не было, и я собрался обратно в Москву, чтобы ещё до начала занятий успеть поработать там. Попрощавшись с родителями до встречи уже в Новоград-Волынске, а так же с добрейшими людьми, сыгравшими немалую роль в моей судьбе, я сел в пассажирский поезд Омск-Москва и в последний раз помахал всем им, провожавшим меня на вокзале, рукой.
Через месяц после моего отъезда родители также покинули Сибирь, которая в лихую годину предоставила пристанище. И, несмотря на неимоверные лишения, выпавшие на их долю, голод и холод, они вспоминали Сибирь с благодарностью.
Вернувшись в Новоград-Волынск в свой отчий дом, они застали его полностью разграбленным. Жильцы, которые поселились в нём в годы оккупации, а это была семья сторожихи школы, в которой до войны училась моя сестра, унесли из него практически всё что в нём было, что было оставлено родителями в июле 1941 г. Нашли и унесли даже пасхальное серебро, которое, по словам мамы, было ею тщательно спрятано и замуровано в нише печки.
Началась у родителей новая нелёгкая, особенно на первых порах, жизнь, которую нужно было практически начать с нуля. Но это уже была жизнь на родине, в своём доме, а не на чужбине и, естественно, в психологическом плане этот фактор помогал им в этой новой жизни.
…Возвращаюсь на полгода назад в Москву. В начале года получил наконец-то долгожданное письмо от моего школьного товарища Левы Выглина, слушателя Военно-воздушной академии им. Можайского, которая тогда находилась в Йошкар-Оле Марийской АССР. Это был ответ на моё письмо, которое написал ему, когда узнал о местонахождении академии, эвакуированной из Ленинграда.  Кто бы тогда мог подумать, что этот полученный мною солдатский треугольник станет началом целой цепочки судьбоносных событий, которые  приведут осенью 1944 г. к самому главному и важному событию – встрече с человеком, который станет на всю жизнь частью моей судьбы, моей любовью, вашей, дорогие дети и внуки, мамой и бабушкой.
В конце письма было приписка о том, что у него в Москве есть знакомая девушка Люба, а у неё сестра Мира, что они близнецы, и он бы хотел, чтобы я с ними познакомился. Сообщил их адрес. Вскоре знакомство состоялось. Хотя сёстры были близнецами, они внешне совершенно не были похожи друг на друга. И учились в разных ВУЗах – Люба в медицинском, а Мира в библиотечном. Мой товарищ познакомился с Любой в Казани, где она была с родителями в эвакуации, а он проходил тогда практику на авиазаводе, на котором впоследствии я работал.
Встретили меня, как старого знакомого, так как были уже достаточно наслышаны обо мне от Лёвы. И в дальнейшем каждая встреча с ними была мне очень приятна. И вообще мне было приятно очутиться в домашней обстановке, возможности, которой я был лишён в течение четырех лет скитаний по госпиталям и общежитиям. И хотя эти встречи были тогда нечастыми, были у меня ещё проблемы со здоровьем, но интересные кинокартины, спектакли и выставки мы старались, по мере возможности, не пропускать. Встречались также иногда компаниями.
И вот однажды, это было уже осенью 1944 г., у Любы собрались её подруги по институту, не помню уже по какому поводу. В тот вечер и я к ним случайно зашёл в гости. Тогда впервые познакомился с Раей. До этого у Любы ни разу не встречался с ней, хотя с другими девчонками из её группы уже был знаком. Хочу признаться, что в тот вечер сразу же обратил внимание на неё, что-то было в ней такое, что выделяло среди остальных девчонок.
Я часто думал о ней, хотя образ её как-то постепенно начал расплываться в моей памяти. Запомнились только глаза почему-то чёрные и большие, хотя в натуре были несколько другого цвета и размера. Недаром, когда я рассказал о своей встрече товарищам по комнате, они её сразу же нарекли «марсианкой» и впоследствии так и называли.
Не помню, сколько времени прошло после той встречи, но однажды, собрав всё своё мужество, я явился к Рае домой и пригласил её в театр. Жила она тогда буквально напротив Любы, на той же Большой Грузинской улице. Вот с этого прихода к ней, с первого совместного посещения Московской оперетты и началась наша счастливая дружба.
Встречались мы тогда, как правило, только накануне или по выходным дням. Такая была у нас договоренность. Любые непредвиденные изменения – невозможность встречи по каким-либо причинам или необходимость встречи в будний день, всегда превращались в проблему, ведь позвонить по телефону ещё не было возможности.  Буквально с первых наших встреч Рая взяла инициативу в свои руки. И в дальнейшем, на протяжении всей жизни, её активность проявлялась везде и во всём. Это не только мои слова, это может подтвердить любой, знавший её человек. Не ошибусь, если скажу, что она была лидером от рождения, как говорят, от Бога.
За все годы проживания в Москве мы побывали в большинстве столичных театров и музеев, на многих концертах. Нам посчастливилось увидеть на сцене великих артистов, о которых ваше поколение могло только слышать или читать. Алису Коонен в «Норе» Ибсена в театре Таирова (ныне Пушкинском), Бабанову в «Тане» Арбузова в театре Революции (ныне Маяковского), Берсенёва и Гиацинтову в «Живом трупе» Толстого в Ленкоме, МХАТовских патриархов в классике Чехова и Толстого, великих мастеров Малого Театра – Ильинского, Бабочкина, Жарова и многих других. Нам посчастливилось побывать в ГОСЕТе на спектакле «Фрейлехс» во время его просмотра членами комитета по Сталинским премиям, которая и была присуждена этому спектаклю.
Должен отметить, что в те трудные и голодные военные и послевоенные годы посещение театров, концертов студентами и вообще молодёжью было повальным, духовные запросы были очень велики. Галёрка и балконы театров всегда были заполнены молодёжью. Мы посещали также спектакли нашего студенческого драмколлектива, одного из сильнейших среди московских ВУЗов, институтского лектория, в котором проходили встречи и читались лекции виднейшими учёными, деятелями литературы и искусства, такими как Тарле, Эренбург, Симонов и др. Например, Фадеев рассказал о романе «Молодая гвардия», над которым он в то время работал, о своих встречах и беседах с оставшимися в живых молодогвардейцами, в частности, с Валей Борц, которая тогда училась в МАИ и жила в нашем корпусе общежития. Правда со второго курса она перешла в военный институт иностранных языков. Хочу также отметить и такой факт, что на институтских вечерах, на которых раньше, как правило, бывали только девчонки из соседнего с МАИ института пищевой промышленности, с появлением Раи начали приходить и медички. И кто знает «виновницей» скольких счастливых союзов между авиаторами и медиками она являлась.
Я остановился более подробно на культурной части наших встреч умышленно, так как они были для нас не только приятными, но и во многом познавательными. Особенно это важно было для меня, человека, у которого, чего греха таить, было ещё немало провинциального, местечкового. В общем, у меня появился посланный мне самой судьбой, Богом, не знаю кем, верный и умный друг, который впоследствии в течение 31 года (к сожалению, ужасно мало) делил со мной радости и горе.
Хочу здесь несколько прервать хронологию повествования и рассказать о родителях Раи, её родственниках и близких, которые с первых же дней появления в их доме на Большой Грузинской улице, приняли меня очень тепло и доброжелательно.
Сама Рая, Рахиль Кремерова по паспорту, родилась в Гомеле 15 декабря 1924 г., то есть была моложе меня на полтора года. В начале 30-х годов семья переехала в Москву. Отец, Исаак Давидович, работал коммерческим директором артели в подмосковной Апрелевке, которая специализировалась на изготовлении пластмассовых изделий, в основном пуговиц. Мама, Елизавета Львовна, значительно моложе отца, кажется, на 15 лет, не работала, вела домашнее хозяйство, считалась в этом деле классным профессионалом. Сестра её, Дора, моя ровесница, была в то время на фронте. Прошла войну связисткой от звонка до звонка – закончила её в Берлине. Во время войны семья эвакуировалась в город Рубцовск Алтайского края. После возвращения в Москву, Рая поступила в 3-й медицинский институт Министерства здравоохранения РСФСР, который размещался недалеко от их дома на той же Большой Грузинской. Семья занимала небольшую двухкомнатную квартиру с очень маленькой тёмной (без окна) спальней. В этой же квартире, в двух других комнатах, жила семья папиной сестры Любы Цейтлин (муж – Арон, сын – Руфа). Кухонька, примерно 4-5 кв.м., была общей. Ванной комнаты не было, зато недалеко от дома находилась очень популярная в Москве Краснопресненская баня. У Раи было очень много родственников – в Москве, Казани, на Украине и в Белоруссии (Гомеле, Бобруйске и Климовичах).
Один из двоюродных братьев, Лёва Горелик, в течение нескольких лет работал главным агрономом в знаменитом тогда колхозе «Рассвет», где председателем был Герой Советского Союза и Герой Социалистического труда Орловский. Лёва был также парторгом этого колхоза. Познакомился с Орловским Лёва в Москве в редакции журнала «Сельское хозяйство», где работал после окончания Тимирязевской сельскохозяйственной академии,  и тот его пригласил к себе на работу. Работа Лёвы была оценена правительством Орденом Ленина.
К сожалению, в настоящее время никакой связи с родственниками Раи я не имею и располагаю очень скудными сведениями о них. Знаю, что многие из них уехали за границу. В Америке – Рита Аргус из Гомеля, Руфа Цейтлин, Галя Врубель, Дуся Ромм с сыном Женей, Дорин муж Женя – в Израиле. В Беларуси родственников не осталось, только могилы.
Итак, возвращаюсь к прерванному рассказу о дальнейшей моей жизни и учёбе. Закончился 1944 г. и наступил памятный 1945, год Великой Победы над фашизмом. Успешно сдал зимнюю сессию за 3-й курс. Здоровье, как будто, не подводило больше. Я уже говорил, что начал понемногу подрабатывать. Вообще вёл, можно сказать, вполне полноценный студенческий образ жизни – учёба, работа, ухаживания за любимой девушкой. Жили тогда в ожидании конца войны, дня Победы. Дня, который останется в памяти всех людей самым великим днем, самым великим праздником. И этот долгожданный день, 9 мая 1945 года, наступил. С каким волнением и ликованием слушали мы все в этот день торжественный, так знакомый всем голос Левитана. Москва ликовала. И мы, отметив в общежитии это событие горячим пуншем из котелка (смесь сырца с сиропом), направились пешком через весь город на Красную площадь. Вся магистраль Ленинградского шоссе и улица Горького были заполнены ликующим народом. Вечером вместе с Раей, Любой и Мирой наблюдал на Красной площади грандиозный салют и фейерверк.
В июне с войны вернулась Дора. С ней приехали ещё пять девчонок, которые в Москве были проездом, возвращаясь домой в разные уголки России. Мы их уговорили остаться на день-два в Москве, чтобы посмотреть город, ведь они в нём оказались впервые. Квартира сразу превратилась в подобие казармы. Естественно, устроили грандиозное пиршество. Стол был уставлен флягами со спиртом и немецким шнапсом, всевозможными американскими консервами. Помню громадные миски с дымящейся картошкой, капустой, солёными огурцами. А за столом радостные и хмельные лица девчат, которые впервые за много лет сменили солдатское обмундирование на цивильную одежду – трофейные немецкие платья. Сколько было песен спето, сколько выпито…
Ещё одно памятное событие произошло в июне 1945 г. 24 июня на Красной площади состоялся грандиозный парад в ознаменование победы над Германией в Великой Отечественной войне – Парад Победы. К сожалению, погода несколько подвела. В тот день над Москвой было пасмурное небо, и моросил дождик. По этой причине отменили демонстрацию трудящихся, на которую мы уже собрались на сборном пункте у академии им. Жуковского. Но, ни погода, ни отмена демонстрации не могли омрачить нашу радость в этот день. Как я уже упомянул, участником парада Победы был Герой Советского Союза, брат Миши Желудёва, который жил с нами в общежитии. Вечером для участников парада был устроен большой приём в Кремле. А на следующий день мы устроили приём в общежитии, который не обошёлся без маленького ЧП. Заправившись немного, кому-то в голову пришла мысль пострелять из пистолета Мишиного брата. Вышли за корпус общежития и открыли стрельбу по порнографическим открыткам, привезённым из Германии. Тут же подкатил дежурный «Виллис» из районной комендатуры и, не слушая никаких объяснений, увёз нас туда. Правда, там разобрались с кем имеют дело и отпустили. Даже отвезли обратно, так как все были раздетые, в майках. Так завершились торжества по случаю Победы. Прошла также сессия за 3-й курс, и я в очередной раз собрался в путь, на этот раз уже не в восточном направлении, а в западном – в Новоград-Волынск. Эти первые послевоенные каникулы, проведённые мною дома, мне очень хорошо запомнились. Ведь практически впервые мне удалось в каникулы по-настоящему отдохнуть. Мама и тётя Соня старались во всю, откармливали – готовили вкусные и самые любимые блюда. Об их кулинарных способностях я уже упоминал. Свежие овощи с огорода, фрукты и река, на которой проводил целыми днями с товарищами, вернувшимися с войны. Всё это было как во сне. Ведь целых пять лет я был лишён всего этого. Папа к тому времени уже работал снова на мережёчной машине. Её удалось найти на чердаке в помещении бывшей артели, а местные умельцы сумели её восстановить, привести в рабочее состояние. Броня также работала бухгалтером в «Заготзерно». На этой работе она, кстати говоря, проработала до последних своих дней.
Хочу отметить любопытный, на мой взгляд, факт, характеризующий моего отца, пользовавшегося в городе большим авторитетом и доверием. Когда родители в 1944 г. вернулись в Новоград, папу избрали на одну из ответственейших тогда работ – поручили развозить и распределять хлеб.
Закончились каникулы, можно сказать, промчались, и, нагрузившись банками, склянками, сумками с домашними харчами, отправился снова в Москву, до следующих каникул.
И действительно, в 1946 г., уже будучи студентом 5-го курса, я снова приехал на каникулы домой. Причём не один, а впервые с Раей. Её родители дали добро на эту поездку. Впервые Рая познакомилась с моими родителями, родными и друзьями. Приняли её очень радушно, всем понравилась. Не могла не понравиться. И понятно, правильно восприняли её приезд – в качестве моей невесты. К сожалению, мой приезд с Раей в какой-то мере расстроил планы наших соседей, которые, как мне потом рассказала мама, имели вид на меня. С их дочерью я дружил ещё в школьные годы. Но что поделаешь, время внесло свои коррективы. Отдыхом Рая осталась очень довольна. Купались, загорали, катались на лодке. Единственное неудобство, к которому ей пришлось привыкать, – это туалет на огороде. Но это неудобство превратилось даже в приятную обязанность – рано утром на том же огороде нарвать свежих овощей к завтраку.
Ещё раз мы с Раей приехали в Новоград в 1947 г., накануне нашей свадьбы. Эта поездка была непродолжительной и, кажется, последней совместной поездкой туда. Сохранилась фотография, датированная августом 1947 г., где сфотографировались в Новограде всей семьей, с родителями и родственниками. Глядя теперь на эту фотографию, я вспомнил, с какими трудностями достался мне костюм, в котором сфотографирован. Несколько суток я простоял в очереди в московском ЦУМе, чтобы сшить этот первый в моей жизни бостоновый костюм.
Сохранилась ещё одна фотография, датированная августом 1946 г., на которой сфотографирован с Раей, правда в чужой рубашке и чужом пиджаке, на которой сделана её рукой надпись: «Пусть эта фотокарточка будет памятью о нашей двухлетней дружбе и залогом нашего счастья в будущем». По дате на этой фотографии я восстановил в памяти время нашего первого знакомства.
Учёба на старших курсах давалась мне легче. И не только потому, что проблем со здоровьем стало меньше, а потому, что мне больше нравились специальные, более конкретные, чем общетехнические предметы, которые изучали на младших курсах. С большим удовольствием выполнял курсовые проекты, которые, по сути дела, являлись первой пробой самостоятельной творческой работы. А ведь творческая работа составляла суть моей последующей конструкторской деятельности. Сессии сдавал, как я уже говорил, без троек. Думаю, что в этом не последнюю роль сыграла моя дружба с девчонками. Они как бы являлись стимулятором, не позволяли уж очень отставать от них в учёбе.
К сожалению, в 1946 г. произошло неприятное событие, которое прекратило мою дружбу с Любой и Мирой, я перестал с ними встречаться. И до этого события, после знакомства с Раей, мои встречи с ними, понятно, стали реже. А случилось следующее. Мой школьный товарищ, Лева Витман, после окончания академии в 1945 г. расписался с Любой и уехал к месту службы в город Лиду, в Белоруссию. Любе тогда ещё оставалось несколько лет учёбы в институте. Я не знаю подробностей, как это случилось, но он через какое-то время сошёлся с женщиной, у которой погиб муж, служивший в этом же гарнизоне. Могу только предположить, что инициатором в этом деле могла быть только она. Кстати эта женщина, Валя Руденко, приходилась племянницей генеральному прокурору СССР. Когда Люба узнала об этом предательстве со стороны мужа, она с ним порвала всякие отношения. Правда, юридически она расторгла брак только после окончания института. Но это уже было связано с вопросом распределения на работу. Естественно, когда узнал об этой истории, я не смог прийти в эту семью. Таким образом, прекратилась наша дружба. Позже узнал, что Люба потом удачно вышла замуж за инженера, жила в Москве. О судьбе Миры мне ничего не известно.
А Лёва после демобилизации из армии (после Лиды служил на востоке в Советской гавани, затем на Украине в Луцке) обосновался в Черкассах, где и сейчас живёт с Галей. Детей у них нет. Он единственный школьный товарищ, который не уехал за кордон. Вот такая история.
1947 год был насыщен очень важными для меня событиями, особенно вторая его половина. Как я уже упомянул, в этом году мы с Раей приезжали в Новоград ненадолго, и это был наш последний совместный приезд туда. В последующие годы бывал в Новограде только наездами на несколько дней, возвращаясь, как правило, после проведённого  отпуска в санатории или у моря. Сразу же по возвращении из Новограда в Москву началась у меня летная практика на институтском аэродроме в Долгопрудном (Подмосковье). Отрабатывали три упражнения, по которым нужно было получить зачёт.
Упражнение по штурманскому делу – на самолёте ЛИ-2 прокладывали курс, воздушная стрельба из фотокинопулёмета на самолёте ПО-2 и бомбометание с этого же самолёта. Последнее упражнение заключалось в том, что в момент нажатия кнопки «сброс» на бомбардировочном прицеле, выстреливали из ракетницы, и по следу ракетницы оптическая система зеркал на земле определяла точность «бомбометания».
Буквально через несколько дней после окончания летной практики, 28 сентября 1947 г., был зарегистрирован наш с Раей брак в ЗАГСе, и в этот же день состоялась наша свадьба. Зарегистрировать брак мы решили до распределения в институте, надеясь с московской пропиской остаться в Москве. Но меня не только не оставили в Москве, а распределили с Раей на работу в разные города.
Свадьба была дома. В четырёх, хотя и небольших комнатах удалось разместить всех гостей – родственников и друзей, в основном со стороны Раи. С моей стороны на свадьбу приехали папа с мамой и сестра. К сожалению, не смогла приехать тётя Соня, хотя всегда мечтала быть на моей свадьбе. Папа Раи организовал даже «хупе», то есть венчание по еврейскому обряду.
«Медовый месяц» длился у нас буквально три дня, так как с 1 октября начиналась преддипломная практика. Проходил её в специальном КБ по нашему профилю – вооружению самолётов, где генеральным конструктором был Торопов. Через несколько дней получил в институте и задание по дипломному проектированию. Согласно заданию готовый проект я должен был сдать 20 апреля 1948 г., то есть через 6,5 месяцев с учётом месячной преддипломной практики. Консультантом проекта по самолётной части был назначен научный сотрудник ЦАГИ, а по специальности, бомбардировочному вооружению самолёта – начальник бригады КБ, в котором проходил преддипломную практику. Он же был моим руководителем практики, что облегчало задачу сбора необходимых материалов для проекта.
После окончания практики я сразу же приступил к работе над дипломным проектом. Работать приходилось в основном в институте, так как проект имел гриф «для служебного пользования». Защита его также была закрытой. Дома, в нарушение правил, я иногда занимался только некоторыми расчётами и в конце оформлением пояснительной записки. Проект содержал большой объём графических работ, поэтому чаше всего уходил в институт на целый день, брал с собой термос и бутерброды, обедал в студенческой столовой.
Пять с половиной месяцев упорного труда позволили мне уложиться в установленный срок. 20 апреля 1948 г. прошёл предварительную защиту проекта на кафедре бомбардировочно-торпедного вооружения.
Я должен отметить то обстоятельство, что на время работы над проектом Рая и её родители практически полностью меня освободили от всех бытовых забот, за что им вечно благодарен. Защита дипломной работы перед государственной экзаменационной комиссией состоялась 5 мая 1948 г. Защитил проект с оценкой «хорошо».
К тому времени я уже знал место своей будущей работы – город Казань, авиационный завод им. С.П. Горбунова (п/я 747). Моё первоначальное желание остаться в Москве не осуществилось. Запрос на меня из КБ, где проходил преддипломную практику, комиссия по распределению проигнорировала. Понятно, что результаты распределения меня сильно расстроили. Однако позже, поразмыслив, я, да и все родные, в том числе Рая, пришли к выводу, что казанский вариант не так уж плох, а в тогдашних условиях являлся наиболее приемлемым, даже оптимальным.
Во-первых, место работы достаточно престижное, одно из ведущих предприятий фирмы «Туполев». Во-вторых, Казань – старинный красивый город, культурный и научный центр и, как выяснила Рая, с традиционно сильной медицинской школой. В-третьих, решалась проблема с жильём. В Москве у нас его практически не было и перспектив на получение тоже не было. И немаловажным фактором, в особенности на первых порах, было то, что в Казани проживали Раины родственники – двоюродная сестра с семьёй и её родители.
С защитой диплома 5 мая 1948 г. закончился почти шестилетний и, если приплюсовать сюда ещё довоенный год учёбы в Ленинграде, семилетний этап в моей жизни, пожалуй, самый трудный. Но этот день был для меня тогда самым счастливым, все трудности позади, исполнилась мечта моей жизни.
Никто не знал тогда и не мог знать, что этот день, 5 мая, станет спустя 31 год  самым трагическим днём в моей жизни, самым несчастным. Поднимая тогда бокалы по поводу моей защиты диплома, никто не мог думать, что через 31 год тоже поднимут бокалы, только по другому печальному поводу. Насколько же несправедливо распорядилась история.
До моего отъезда в Казань оставалось ещё месяца два, и я решил съездить в Новоград-Волынск на две-три недели отдохнуть после полугодового труда над дипломным проектом и заодно дать Рае возможность целиком сосредоточиться на учёбе, тем более, что впереди предстоял госэкзамен. Однако, в последний момент планы несколько изменились. В профкоме института мне предложили путёвку в санаторий в Друскининкай. Домашние уговорили меня воспользоваться этой возможностью, наряду с отдыхом подлечить ногу.
Таким образом я оказался в мае 1948 г. в Литве, где обстановка была ещё не совсем нормализована. В некоторых районах проводились операции против «лесных братьев». Я ещё застал в центре города у костёла послевоенные могилы. Впоследствии, слышал, могилы с этого места убрали. Мы особых неудобств от этой обстановки не ощущали, но соответствующий инструктаж о поведении, перемещениях в этой связи был.
В комнате нас было трое. Юрий Богатырёв, сын известного учёного, заведующего кафедрой МГУ, очень интересный человек. Знал несколько языков, в том числе в совершенстве немецкий, поэтому сразу же после окончания войны работал переводчиком у первого коменданта Берлина генерала Берзарина, впоследствии погибшего в автомобильной катастрофе. Очень много интересного Юра рассказывал о знаменитых людях, которые бывали у них дома в Москве и Праге, где жили до войны – о Маяковском, Бриках, Зденеке Неедлы и других.
Как-то несколько лет тому назад я случайно услышал по радио передачу о диссидентах 60-х годов, в которой упоминалась фамилия Богатырёва Юрия, и рассказывалось, что он покончил с собой. Вполне возможно, что это тот самый Богатырёв, который был со мной в санатории. Уж очень неординарные высказывания и оценки по ряду вопросов, непривычные для нашего уха, были у него уже в то время.
Возвратившись из санатория в Москву, мне предстояло подготовиться к отъезду в Казань. Однако неожиданно возникла новая проблема, без решения которой я не мог уехать из Москвы.  Дело в том, что в моё отсутствие у Раи в институте была комиссия по распределению и вместо направления по месту моей работы (соответствующие документы были заранее предоставлены) её распределили в распоряжение Новосибирского облздравотдела. На её мотивированные возражения отвечали, что этот вопрос в компетенции только министерства, куда и следует обратиться. Поэтому она решила дождаться моего приезда, чтобы вместе поехать туда.
Я вспоминаю, что этот казусный случай, в отличие от Раи, воспринял довольно спокойно, почему-то был уверен, что это какая-то нелепая ошибка и в министерстве её исправят. К счастью, так оно и случилось, хотя пришлось испытать несколько неприятных минут.
Облачившись в солдатское обмундирование и нацепив на гимнастерку имевшиеся у меня тогда медали и нашивку о ранении (эти атрибуты тогда ещё кое-что значили), мы поехали в Министерство здравоохранения РСФСР, министром которого в то время была Ковригина. К ней мы на приём не попали, а приняла нас, по-моему, её помощник, тоже женщина. Прочитав наше заявление, она изрекла такое, что в той ситуации могло вызвать у нас шок, если бы по тону не поняли, что она шутит. И всё равно у Раи слёзы появились. А сказала она следующее (запомнил её слова почти дословно): «Не открою большого секрета, если скажу, что в Новосибирске есть авиационные заводы, и вам бы следовало прийти не нам, а к вашему министру, молодой человек (обращаясь ко мне). А вообще ничего страшного нет, если вы проживёте три года врозь, ещё крепче любить будете друг друга». Однако, поняв, что не совсем удачно пошутила, она решила нас успокоить, сказав чтобы я «заслуженный молодой человек» (так и обратилась ко мне) спокойно ехал в Казань, а жена приедет ко мне. Так закончилось это трагикомическое действие, произошедшее по халатности чиновников, участвовавших в распределении студентов на работу. Перед отъездом съездил последний раз в институт, получил диплом и отпускную стипендию (подъёмные и проездные потом выплатил завод), а самое главное, забрал из ателье первое в моей жизни сшитое демисезонное драповое пальто, которое впервые одел осенью уже в Казани. Шинель, которая верно служила и обогревала меня в течение семи долгих лет, осталась в Москве как память.
Наступил июль 1948 г. Попрощавшись с родными и друзьями, оставив ненадолго Раю в Москве, ведь ей предстояли ещё госэкзамены, в успешной сдаче которых я не сомневался и не ошибся, сел в поезд Москва-Казань, впервые в купейный вагон. Хотя я уже не был тем парнем с деревянным сундучком, который впервые в далёком 1940 г. отправлялся в Ленинград, какое-то беспокойство, тревога появились, ведь снова отправлялся в очередное плавание по жизни в очередной неизведанный путь. Что ждёт меня впереди?

Глава V
Прерванный полёт
Казань – Москва. 1948-1952 гг.

Июль 1948 г. Начало казанского периода в моей жизни и практически начало самостоятельной производственной деятельности. Кратковременная случайная работа в Сибири не в счёт.
Начиная очередной этап в жизни мне, человеку получившему образование, желанную профессию, по тому времени можно сказать элитную, казалось, что последующая жизнь предсказуема и в какой-то мере определилась. Работай, набирайся опыта и отдавай свои знания и приобретённый опыт людям, обществу.  В общем, живи и радуйся. И начало жизни в Казани как бы подтверждало это. Всё складывалось удачно и  совершенно не думалось, что удача может как-то отвернуться от нас. Однако, жизнь, к сожалению, вносит свои коррективы, зачастую вопреки человеческой логике, здравому смыслу, естественному её развитию. Поэтому гамлетовский вопрос «что ждёт меня впереди?» не только был правомерным, но, к сожалению, превратится в вечный.
Но пока складывалось всё как нельзя лучше. На казанском перроне меня встретили Раины родственники – её двоюродная сестра Рита (дочь старшего брата отца Раи) с мужем Наумом.  Отвезли домой, тепло приняли. Насколько же это важно, особенно когда впервые приезжаешь в незнакомый город. И впоследствии ещё не раз ощущалась их помощь и участие в нашем устройстве на новом месте. С большой теплотой и благодарностью вспоминаю их.
На следующий день отправился на завод, который был расположен за Волгой, довольно далеко от центра. Состоялась встреча с главным инженером завода Корнеевым, в результате которой было удовлетворено моё желание работать конструктором. Это была моя мечта и, естественно, это решение было для меня очень важным. Ведь в принципе могли меня направить на производство или испытательную службу, туда, где нужен был специалист такого профиля, как я. Не менее важно было услышать из уст главного инженера о том, что мне уже выделена жилплощадь в Соцгороде, заводском жилом массиве, а также о том, что завод окажет содействие в устройстве жены на работу после её приезда. Это было для меня настолько неожиданным и приятным сюрпризом, что и сегодня с трудом верится, что такое могло быть. Подобного никогда в жизни больше не встречал и не слышал.
На следующий день, раздобыв у  Риты раскладушку и постельные принадлежности (наш багаж с домашними вещами должны были отправить с Раей), я вселился в отведённую мне комнату площадью 12 кв. м в капитальном доме с высокими потолками, паркетом и очень красивыми дубовыми дверями. Соседями по квартире оказалась семья начальника отдела механизации и автоматизации завода Дмитрия Затонского, которая занимала две комнаты. Жена Тамара работала техником-конструктором. С ними жила мать Дмитрия – образованная интеллигентная женщина из дворянской семьи. Детей у них не было. Семья бесподобная, жили очень дружно. И когда года через два нам предложили комнату большей площади (17 кв. м) Рая даже не пошла смотреть её, категорически была против переезда куда-либо из этой квартиры. Тамара ещё обладала талантом моделировать и шить женскую одежду, чем Рая, конечно, не раз пользовалась. Мы не знали тогда, что вскоре Затонские вынуждены будут оставить завод и уехать в Таганрог. Я полагаю, причиной этому явилось дворянское происхождение матери. Репрессивная система, которая через год и меня коснется, уже действовала.
22 июля 1948 г. – мой первый рабочий день. Направили в бригаду (так назывались здесь конструкторские бюро) по вооружению самолёта, где начальником был Гагарин Всеволод Всеволодович. В бригаде я оказался единственным специалистом со специальным образованием по данному профилю. Там в основном работали выпускники Казанского авиационного института, в котором специалистов по вооружению самолётов не готовили. Поэтому им, самолётчикам и прибористам, пришлось уже по ходу работы переквалифицироваться.
Несколько позже меня прибыл и второй выпускник МАИ, Юрий Абрамович Фальков, получивший вместе со мной направление на этот завод. Его направили не в конструкторский отдел, а по его желанию в испытательную лабораторию. Вот мы двое и были на заводе первыми выпускниками МАИ с факультета «Вооружение самолётов». Через год ещё один наш выпускник прибыл на завод, но тоже не был направлен в конструкторский отдел. Юра Фальков, сам ленинградец, кажется года через полтора, не отработав трехгодичного стажа молодого специалиста, сумел уволиться и уехать к себе на родину. Его там тоже коснулась репрессивная система, был уволен с оборонного предприятия, но впоследствии удалось неплохо устроиться, даже получить кандидатскую степень. И сегодня живёт с женой в Ленинграде, а его единственный сын с семьей – в Америке.
В то время когда я приступил к работе на заводе, шло освоение в производстве нового, самого мощного тогда, стратегического бомбардировщика конструкции А.Н. Туполева – ТУ-4. Создание этого самолета, отечественной «летающей крепости», прототипом которого был американский Боинг-29 (Б-29), было в то время очень важным и до некоторой степени даже революционным этапом в развитии отечественного самолётостроения и не только данной отрасли, но и всех смежных отраслей промышленности.
Мощное бомбардировочное вооружение – три тонны бомб в нормальном варианте и шесть тонн в перегрузочном. Также мощное стрелково-пушечное вооружение – пять танковых установок по две пушки НР-23 (калибра 23 мм) в каждой конструкции КБ, где генеральным конструктором был Нудельман. Причём управление стрельбой впервые на отечественных самолётах осуществлялось дистанционно с трёх прицельных постов в центральном отсеке самолета. Исключение составляла только кормовая пушечная установка, которая управлялась автономным стрелком. Движение оптических прицельных станций при наведении их на цель передавалось синхронно на соответствующую  пушечную установку при помощи амплидипо-сельсинной системы.
Основными направлениями нашей работы в процессе освоения в производстве самолета ТУ-4 были конструктивные разработки, связанные с запросами технологических служб, устранением недостатков, выявленных в процессе производства и испытаний, наземных и воздушных, а также новые разработки опытных узлов и систем. Участвовали в согласовании технических вопросов с КБ и заводами-смежниками, участвовали в испытаниях.
Мне приходилось бывать в командировках, чаще всего в Москве. Это было очень кстати, так как из Москвы имел возможность привозить домой некоторые продукты, которые не всегда можно было достать в Казани.
Конечно, то, что я рассказал о работе над самолётом ТУ-4, сегодня уже далёкая история и никакого секрета не представляет. А в то время все работы по данному самолёту были засекречены. У меня имелся специальный допуск к секретной работе. Тогда у меня выработалась профессиональная привычка дома, и вообще вне завода, о работе ничего не рассказывать. Рая даже не знала марки самолёта, который изготавливал завод, хотя видеть этот самолёт она могла в воздухе над заводским аэродромом. Кстати, эта привычка не рассказывать ничего о работе, сохранилась и впоследствии на тракторном заводе. Правда, Рая сама мало интересовалась тракторами, это была не её стихия. Приехала Рая в Казань в конце сентября, успешно сдав госэкзамены, то есть через два месяца после моего отъезда. С ней прибыл и багаж: никелированная кровать (свадебный подарок), постельные принадлежности и кое-что из посуды. К её приезду я успел несколько обставить комнату мебелью: приобрёл небольшой стол и два стула, угловую этажерку для книг и старинную тумбочку с мраморной крышкой. Всё это купил с рук. В дальнейшем приобрели ещё диван (когда моя мама приехала) и заказали у столяра одностворчатый шкаф. В магазине тогда было не купить. В общем уже можно было жить.
Проблем с работой у Раи никаких не было. К приезду уже был согласован с горздравотделом вопрос направления её в поликлинику нашего района, в котором были расположены два крупнейших авиационных завода – самолётостроительный и моторостроительный.  Буквально через несколько дней она вышла на работу,  и вскоре её направили на учёбу в ГИДУВ на специализацию по физиотерапии. Это была не её мечта, просто такая путёвка пришла в это время в поликлинику. Но Рая не жалела, что прошла такую специализацию. Это впоследствии ей пригодилось в работе. А вот через год осуществилась уже её мечта стать невропатологом – в этом же институте с отличием закончила курсы по этому профилю.
Вместе с врачебной работой началась её общественная работа, без которой она не могла жить. Её кооптировали в комитет комсомола поликлиники, а уже на следующий год избрали секретарем комсомольской организации и членом пленума райкома комсомола. В этом же 1949 году мы поступили в вечерний двухгодичный университет марксизма-ленинизма при Казанском горкоме ВКП(б). Конечно, это была инициатива Раи, а я долго сопротивлялся. Но её доводы, что ей придется одной поздно возвращаться с занятий домой, возымели действие. Таким образом, я тоже стал слушателем университета. Впоследствии появился даже интерес к учёбе, и я относился к ней очень серьёзно.  Результат – сдал все предметы «на отлично». Рая несколько хуже сдала экзамены, но этому была веская причина – четырёхмесячный ребёнок на руках, столько было тогда, в июне 1951 г., нашему первенцу. Я считаю, это был с её стороны настоящий подвиг – родить и воспитывать, практически не прекращая работы и учёбы.
А родился наш первенец, наречённый Борисом, в память о дедушке Барухе, 11 февраля 1951 г. Сразу же после его рождения  к нам приехала моя мама. Конечно, это её присутствие во многом позволило Рае не прерывать работу и учёбу, но это нисколько не умаляет Раину настойчивость и мужество.
Хочу рассказать о случае, который произошёл примерно за три месяца до рождения Бори и который заставил нас немного поволноваться. Меня тогда впервые по линии военкома призвали на трехмесячные сборы как офицера запаса (тогда лейтенанта). Призван был в часть под Казанью, которая была укомплектована нашими самолетами ТУ-4. Предполагалось, что я смогу возвращаться вечером домой, и поэтому не приняли во внимание моё заявление о том, что жена в положении и должна скоро родить. Однако, не всегда удавалось возвращаться домой, приходилось часто ночевать в части, так как полёты, в подготовке которых я должен был принимать участие, начинались на рассвете, а если даже удавалось возвратиться домой, то очень поздно. К счастью, начальником вооружения части оказался майор, который проходил стажировку на заводских курсах по изучению материальной части самолета ТУ-4, на которых я читал лекции по бомбардировочному вооружению. Он меня сразу вспомнил, когда явился к нему на доклад о прибытии. Когда он узнал, в какой ситуации нахожусь, предложил мне вернуться домой, но я побоялся. Договорились, что пробуду всё же недельки две-три, ознакомлюсь с условиями эксплуатации нашей техники и прочту пару лекций техническому персоналу. Таким неожиданным и счастливым концом завершились эти первые сборы. Забегая вперед, скажу, что ещё дважды призывался на сборы, но это уже было в Минске, и дослужился до капитана-инженера (приказом КБВО от 25.04.1975 г.). Хочу здесь отметить, что моя преподавательская работа на заводских курсах, которая началась в 1949 г., после всего лишь годичного стажа работы на заводе, имела счастливое продолжение в Минске и продолжалась почти 40 лет.
Мамин приезд к нам, а приехала она по собственной инициативе, я расцениваю опять как очередной её подвиг. Оставила отца на попечение моей сестры почти на пять месяцев. Я сейчас с болью думаю о том, что отец уже возможно был болен, хотя тогда об этом никто не знал и не догадывался. Ведь умер через 2,5 года спустя. После рождения Бори был совершен над ним еврейский обряд, который организовал Раин отец. Он специально приехал для этого из Москвы и специалиста привёз с собой. Помню, что во время обряда (а он совершался в нашей комнате) мама устроила на кухне шумную стирку белья, чтобы как-то отвлечь соседей.  К тому времени вместо Затонских вселили к нам две семьи: заведующую библиотекой с дочкой, без мужа, и молодую татарскую семью с матерью. Библиотечная дама оказалась очень неприятным и склочным человеком, и мы старались с ней поменьше общаться. С татарской же семьей, а они были такими же молодыми специалистами, как и мы, подружились. Но, конечно, такой дружбы, как с Затонскими, уже не было. Особенно нашли общий язык моя мама с их матерью. Иногда даже по рюмочке выпивали вместе. «Ефимовна, попроси у сына на чекушку», – так обращалась она к моей маме, когда появлялась у неё потребность выпить. Иногда ставила бутылку на стол и звала молодых.
Когда мама уехала от нас, пришлось пригласить приходящую домработницу, которой нужно было только присматривать за ребёнком, пока мы были на работе. Это была уже немолодая женщина, которую на прогулку с ребёнком нужно было вслед за коляской спускать с лестницы, а потом поднимать в дом. Вспоминается случай, когда Боря, прыгая в кроватке, а это было его излюбленным занятием, сорвал боковую сетку и рассёк бровь. Возможно, и сегодня ещё остался след. Хорошо, что Рая тогда оказалась дома.
В 1950 г. мой брат Вова закончил 7-й класс в Новоград-Волынске. Посоветовавшись с родителями, мы решили, что ему целесообразно дальнейшую учёбу продолжать в техникуме в Казани, получить быстрее специальность. А вопрос получения высшего образования уже будет диктоваться самой жизнью, условиями в дальнейшем. Вова поступил в электротехнический техникум. Жил в общежитии, а на выходные приезжал к нам. Конечно, наше присутствие в Казани помогало ему в учёбе, как в моральном, так и в материальном плане. Но, к сожалению, заканчивать техникум ему пришлось уже после нашего отъезда из Казани. После окончания техникума он получил назначение на льнозавод в селе Даровское Кировской области. Там познакомился со своей будущей женой Людой, куда она приехала с мамой и сестрой во время войны из блокадного Ленинграда. В Даровском на хуторе жила её бабушка. Отец, по-моему, умер ещё в Ленинграде. Если бы не болезнь астмы, которой он там заболел, жить бы ему в Даровском постоянно. Он обзавёлся хозяйством – завёл кур, кроликов и даже козу. Ему такая жизнь нравилась. Но болезнь заставила после нескольких лет пребывания в Даровском переехать с семьей в Новоград-Волынск. Хотя перемена места жительства практически ему не помогла, там он и сегодня живёт в собственном доме, купленным благодаря бескорыстной помощи Эли Израэли. Сейчас Вова и Люда уже на пенсии, а до этого работали в детском саду – Люда воспитательницей, а Вова, имея вторую группу инвалидности, мастером, как говорится, на все руки – электриком, столяром, сантехником и т.п. Дочь Лена (1959 года рождения) с двумя сыновьями живёт в нашем родовом доме. К сожалению, семейная жизнь её не удалась и она сама воспитывает двух сыновей. Лена жила в Минске, мы её после восьмого класса вызвали к нам, где она закончила техникум советской торговли. Сейчас работает в Новограде продавцом в гастрономе. Вторая дочь Вера (1963 года рождения) замужем за прапорщиком, который служит в Новоград-Волынском гарнизоне и живёт в ведомственной квартире в военном городке. Вера в своё время окончила музыкальное училище по классу скрипки. Одно время работала на селе преподавательницей музыки, но уже много лет не работает, воспитывает дочку и сына.
После приведённых мною кратких сведений о моём брате и его семье, перехожу снова к событиям, связанным с моей работой, событиями 1951 г.
По всей видимости, ещё в 1950 г. советским правительством было принято решение о создании в подмосковных Филях нового КБ под руководством генерального конструктора Владимира Мясищева, которое впоследствии прославилось своими стратегическими бомбардировщиками ЗМ и самолётами-заправщиками 4М. Я слышал о том, что во время войны в КБ Мясищева, которое функционировало, кажется, в Омске, была создана конструкция среднего бомбардировщика, однако на производство данный самолёт не был поставлен. В то время было принято решение о производстве фронтового бомбардировщика такого же класса конструкции Туполева – ТУ-2, который широко применялся на фронтах Великой Отечественной войны.  Мясищев же, оказавшись не у дел, пришёл в МАИ, где руководил кафедрой самолётостроения, а одно время был также деканом самолётостроительного факультета, как раз, когда я работал над дипломным проектом. Тогда наш факультет «Вооружение самолетов» был объединён с самолётостроительным.
Летом 1951 г. к нам на завод приехал представитель министерства для отбора нужных специалистов для КБ Мясищева. В список специалистов, которые должны были пройти собеседование с представителем министерства, попал и я. Но, к сожалению, в это время находился в командировке на заводе-смежнике в городе Кирове. Кстати, на этом заводе тогда работал мой однокурсник Алик Рубинштейн, который каким-то чудом сумел во время компании космополитизма остаться на заводе, а впоследствии даже стать главным инженером этого небольшого завода. Когда мои коллеги по работе узнали, что я приглашался на собеседование, они связались с Раей и попросили позвонить мне (дали ей мой телефон в Кирове), чтобы срочно вернулся на завод по вопросу перевода в Москву. Никаких объяснений по этому поводу они ей, конечно, дать не могли. Хотя этот звонок был для меня неожиданным и тем более непонятным, я сумел с помощью местных товарищей ускорить выполнение командировочного задания и через пару дней вернулся домой. Но когда явился в отдел кадров завода для встречи с представителем министерства, мне заявили, что он уже отбыл в Москву. Позже узнал, что меня обманули, представитель в то время ещё был на заводе, но завод не был заинтересован в отпуске своих специалистов. Вспоминая теперь тот случай, могу сказать, что в душе тогда был не то чтобы рад, но доволен таким исходом вопроса. За три года работы в Казани мы с Раей настолько свыклись с городом, что о новом месте работы, в том числе о возвращении в Москву, совершенно не думали. Откровенно говоря, даже побаивались каких-либо радикальных перемен в нашей работе и жизни. Даже то обстоятельство, что специалистам, переведённым в Москву, обещали квартиру в Филях, у нас никаких особых эмоций не вызвало. Да мы тогда просто не представляли себе жизнь вне коммуналки, это уже значительно позже появилось у нас другое мышление.
Итак, продолжал работать, не ведая, что буквально через несколько месяцев всё же наступят радикальные перемены в моей жизни, которых подсознательно побаивался. Судьба нам с Раей подготовила такой удар, от которого мы очень долго, больше года, не могли оправиться. И это буквально в начале нашей самостоятельной жизни. Тогда казалось, что дорога в жизни уже выбрана и надо только идти по ней, не сворачивая.
В конце сентября 1951 г. меня вызвали в отдел кадров завода и сообщили, что по указанию Москвы с меня снят допуск к секретной работе и в этой связи я больше не могу быть использован на своей работе. На мой вопрос о причине снятия допуска ответили, что им это неизвестно. В последнее время уже было несколько случаев ухода с завода специалистов евреев, в том числе руководящих работников, но я этому не придавал особого значения. На заводе не акцентировали внимания на этом вопросе.  Я, по крайней мере, никаких разговоров тогда не слышал. Очевидно, что те, кто уже знал и понимал сложившуюся ситуацию, молчали. Итак, 17 сентября 1951 г. я был уволен с завода. Чтобы в трудовой книжке не появилась запись о том, что уволен по какой-то статье, кадровики посоветовали написать заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию. Не знал тогда, что не от записи в трудовой книжке, а в паспорте, будет зависеть в дальнейшем моё устройство на работу, моя судьба.
Уволившись с завода, решил вернуться в Москву. И Рая была такого же мнения. Альтернативы мы не видели. Сделать попытку найти работу и остаться в Казани в прежней среде (возможно, что жильё бы нам оставили) мы просто психологически не могли после того, что случилось с нами. О том, что поступаем легкомысленно, возвращаясь в Москву, практически не ведая ещё с какими неразрешимыми проблемами столкнемся, не думали. Да и родители, зная в какой-то мере обстановку в Москве, другого варианта также не подсказали. Где-то в глубине души теплилась ещё, может быть маленькая, но надежда, что всё, что случилось, – нелепая ошибка, что в Москве исправят её. Мы были молоды и очень наивны. Распродав по дешёвке нашу немногочисленную мебель соседям, и распрощавшись с родными, друзьями и сослуживцами, мы со слезами на глазах покинули Казань. Вспоминаю, что накануне нашего отъезда к нам домой приехал попрощаться наш новый друг Ким Ха, корейский студент Казанского университета, с которым Рая познакомилась в доме отдыха на Волге. Между прочим, он был сыном министра промышленности в правительстве Ким Ир Сена. Он и его корейские друзья нередко бывали у нас в гостях. К сожалению, взяв грех на душу, я ему вынужден был объяснить причину отъезда в Москву якобы моим переводом на другую работу. Не смог сказать правду, оберегая его глубокую веру в справедливость нашего общества, нашего строя.
Во второй половине сентября 1951 г. мы вернулись в Москву. В маленькой квартире на Большой Грузинской нас оказалось уже семь человек. К этому времени Раина сестра Дора вышла замуж и занимала маленькую тёмную комнату. Мы же расположились в общей проходной комнате вместе с родителями. Но тогда этих неудобств не замечали и не думали  о них. Где-то в глубине души теплилась ещё надежда, вера в свою звезду, что всё ещё образуется. Ведь не раз находился какой-то выход из сложного положения. Однако уже через несколько дней пребывания в Москве и общения с родственниками мы кое-что узнали о сложившейся обстановке, об увольнениях из оборонной промышленности, министерств, учебных заведений и других организаций, так называемых безродных космополитов, в основном специалистов еврейской национальности. Соответствующая кампания начала разворачиваться и в средствах массовой информации. Но, тем не менее, я первым делом решил съездить в Министерство авиационной промышленности, в Управление кадров. Там, так же как и на заводе, без объяснения причин, мне заявили, что в отрасли я как специалист не могу быть использован. На прощание чиновник мне ещё цинично пожелал успеха в трудоустройстве.
Итак, всем моим наивным надеждам пришёл конец. Надо было искать работу, конечно, уже не по специальности, для получения которой государство сочло возможным потратить на меня впустую немало средств. Однако прежде, чем искать работу, нужно было вначале прописаться. С прописки и начались наши московские хождения по мукам.  В прописке в отчем доме на Большой Грузинской получили отказ с формулировкой «отсутствие санитарной нормы». Родную дочь, тем более с маленьким ребёнком на руках, к родителям не прописали. И буквально на следующий день пришли проверять, выехали ли мы. Второй отказ в прописке в квартире, где уже имелась саннорма, к Раиным родственникам, старым большевикам, которые жили на режимной улице Воровского, мы получили с другой формулировкой – «неорганизованный приезд». Только теперь поняли  какую ошибку совершили, выписавшись из Москвы. Можно было этого не делать, правда, вариант незаконный. Но кто тогда об этом думал? В общем, пришлось отцу Раи искать обходные пути для нашей прописки. И это ему удалось, естественно, за деньги.  Прописали только меня одного, и то на три месяца. Но этого уже было достаточно, чтобы начать второй этап московских хождений по мукам. Списал с объявлений Мосгорсправки с десяток организация, где требовались конструкторы. Несколько адресов и сейчас сохранились у меня в записной книжке того времени. Понятно, что организации были самого различного профиля и, естественно, конструкторы требовались также  соответствующих специальностей, конечно, ничего общего не имеющих с моей.  Например, по прожекторам, медицинскому инструменту, полиграфическому оборудованию, металлорежущим станкам и др. Но здесь уже было не до выбора. Готов был осваивать любой вид работы.
Но не тут-то было. Во всех отделах кадров получал отказ. Где сразу, как только раскрывали паспорт, где велели прийти  через несколько дней. Было от чего расстроиться. Собирался уже ехать в Апрелевку на завод граммофонных пластинок, где у Раиного отца был предварительный разговор обо мне со знакомыми работниками. Однако, буквально накануне поездки мне организовали через знакомого Раиного родственника встречу с начальником конструкторского отдела проектного института «Моссоветпроект» при управлении наружного освещения Моссовета – Козодоном Михаилом Давыдовичем. Встречались недалеко от его работы в знаменитых в то время «пивных залах» на углу улицы Горького и Тверского бульвара, которые в настоящее время уже не существуют. На их месте разбит сквер. Разговор оказался обнадеживающим. Институт в то время работал над рядом проектов для впервые открывшейся выставки ВДНХ, и конструкторы требовались. Михаил Давыдович обещал переговорить с руководством и положительно решить вопрос приёма меня на работу. Работа в этом институте была бы самым оптимальным вариантом, так как мог решиться вопрос с моей пропиской. Ведь Моссовет, в ведении которого был институт, – хозяин города.
На этот раз счастье улыбнулось мне. 8 ноября 1951 г. я приступил к работе, то есть всего лишь через полтора месяца после моего приезда в Москву. Для того времени и тех условий такой относительно небольшой срок хождения по мукам можно было считать большой удачей. Институт был расположен в центре на Большой Бронной, рядом с Пушкинским театром. От нашего дома до работы было всего минут десять ходьбы. Тоже немаловажный фактор, особенно в Москве. Правда, на следующий год родители сняли на всё лето дачу по Северной дороге, на Клязьме, и мне приходилось уже добираться на работу двумя видами транспорта – электричкой и метро. Вечером после работы в мои обязанности ещё входило зайти в Елисеевский и выполнить тёщин заказ на продукты. К такому режиму быстро привык и никаких неудобств не испытывал. В метро и электричке, если удавалось сесть, как правило, читал.
Дача представляла собой большой дом недалеко от реки, который полностью был  заселён родственниками Раи. Для Раи с Борей, как нелегалов, это место было просто избавлением от проверки прописки участковыми, которые неоднократно проводились в Москве. Сохранились снимки, где карапуз Боря голышом резвится на берегу реки. Дачная обстановка, близость реки, естественно, забота о ребёнке – всё это, конечно, в какой-то мере отвлекало Раю от мыслей о своём положении неопределенности, неустроенности, а моя работа, возможность прописки через Моссовет (так думалось), вселяли надежду на решение этих проблем.
С работой я относительно быстро освоился. Всё же трехлетнее пребывание в Казани не прошло даром, появился какой-то опыт, а самое главное уверенность, что сумею освоить новый для меня профиль работы. Задания выполнял в срок и качественно. Это имело для меня не только моральное, но и материальное значение. По действующей тогда договорной системе, качество проекта оценивал заказчик, и за отличное его выполнение конструктор получал соответствующую надбавку к зарплате. В трудовой книжке есть даже запись о вынесении мне благодарности за отличное выполнение работ. Кстати, и на заводе в Казани получил благодарность за «самоотверженную работу по выполнению сентябрьской программы». Так звучит запись в трудовой книжке. А под шифром «сентябрьская программа» имелась в виду подвеска на самолете ТУ-4 опытного боеприпаса, во время лётных испытаний которого обнаружился дефект аварийной категории. Мне удалось оперативно найти конструктивное решение по его устранению. Кстати, коврик, который лежит теперь у нас в коридоре, уже основательно потёртый, – это личный подарок шеф-пилота, который проводил испытания на самолёте. Впоследствии, работая на тракторном заводе в Минске, я также не был обделен благодарностями и другими поощрениями, о чём свидетельствуют многочисленные записи в трудовой книжке. Однако первые благодарности, о которых я упомянул, мне особенно дороги, так как они были первыми приятными оценками моего труда.
Как уже упомянул, в «Моссоветпроекте» в то время усиленно работали над некоторыми проектами для открывавшейся выставки ВДНХ. Меня сразу же включили в работу по этой тематике. Принимал участие в разработке телемеханической системы подсветки меняющихся струйных водяных фигур фонтана «Каменный цветок», авторами которого являлись архитекторы братья Тупуридзе. Мною была разработана конструкция одного из центральных торшеров выставки «Колос», а так же пульт центрального управления наружным освещением выставки. Кроме участия в выставочных проектах, разрабатывал прожекторные установки освещения памятника Юрию Долгорукому, которые можно и сегодня увидеть на крышах корпусов, расположенных по обе стороны здания Моссовета. Правда, ими уже не пользуются, так как в последнее время осуществлён другой метод освещения памятника. У высотного здания на Котельнической набережной на стилобате стоят два гранитных торшера моей конструкции. Принимал также участие в модернизации фонарей памятника Пушкину и других работах.
Если от моей трехлетней работы в Казани никакого следа не осталось – самолёты ТУ-4, в разработке которых участвовал, давно исчезли и остались только в памяти немногих людей, то в Москве и сегодня светят, и ещё долго будут светить светильники, разработанные мною.
Моя работа в институте длилась ровно 13 месяцев. С 8 ноября 1951 г. по 8 декабря 1952 г. За это время институт через Моссовет продлевал мне прописку дважды по три месяца. Итого был прописан девять месяцев, а четыре месяца работал как бы незаконно, пытаясь получить разрешение на прописку. Эти попытки не увенчались успехом, превратились только в пытки. Заместитель председателя Моссовета, к которому попал на приём (председателем Моссовета был в то время Яснов, будущий председатель Президиума Верховного Совета РСФСР) окончательно отказал мне в прописке, заявив, что меня в Москву не приглашали, что здесь много таких специалистов, как я.
Сил и желания бороться за место на этой негостеприимной земле больше не было. Решили уехать из Москвы. Но куда? Возникла мысль попытать счастье в Белоруссии, на родине Раи. Списались с родственниками и получили приглашение из Бобруйска от Раиной двоюродной сестры Риты Аргус. Она работала заведующей химической лабораторией на заводе им. Ленина, который специализировался на производстве гидравлического оборудования. У неё состоялся, как будто бы обнадеживающий предварительный разговор с руководством завода по поводу моего устройства. Решил туда съездить в разведку, один, без Раи.
Итак, снова в путь. И опять вопрос, что ждёт меня в Белоруссии, на новой для меня земле. Окажется ли она гостеприимной? Удастся ли там осесть, пустить корни, наконец-то найти свое место в жизни, достойную работу? Одни только вопросы, на которые и на этот раз ответа не было.

Глава VI
Жизнь продолжается. Радости и горе.
Минск. 1952-1979 гг.

Середина декабря 1952 г. На минском вокзале по пути в Бобруйск меня встретили наши старые добрые друзья ещё со студенческих лет Юзик и Эда Житлёнки, с которыми не виделся уже много лет. Пожелав мне успеха в Бобруйске, взяли с меня слово заехать к ним после моего устройства.
Итак, Бобруйск – первый мой город на белорусской земле. Встреча и одновременно знакомство с Раиной двоюродной сестрой Ритой Аргус и её мужем Леней. До этой встречи мы были знакомы только заочно. Это была удивительная семья с трагической судьбой в прошлом, о чём мой рассказ ниже. Их приглашение приехать в Бобруйск, полученное в тяжёлый для нас час, можно считать очередным судьбоносным фактом в нашей жизни. И то, что в дальнейшем волею судьбы нам не суждено было обосноваться в Бобруйске, ни в коей мере не уменьшает значимости этого факта. На следующий день после приезда состоялась моя встреча с главным инженером завода, на котором работала Рита. Он уже был обо мне информирован, поэтому разговор был очень доброжелательным с конкретными предложениями о моём использовании на предприятии. Какой же это был контраст с теми разговорами, которые ещё недавно вёл я в московских кабинетах по поводу устройству на работу. К сожалению, вопрос жилья мог быть решён только во втором полугодии, после окончания строительства двухэтажного дома. В конце беседы главный инженер устроил приятную и неожиданную для меня встречу, пригласив в кабинет главного механика завода. Им оказался Фима Зельдин, также выпускник МАИ, с которым был знаком ещё по институту. Он на несколько лет раньше меня закончил его.
А познакомились мы при несколько необычных обстоятельствах. Это был 1944 г., я на третьем курсе института. Бригада студентов старшекурсников подрабатывала на развозе муки по пекарням. И эта работа не обходилась без криминала, в котором участвовали также студенты, в том числе одно время и я. Криминал заключался в том, что мы по договоренности встречали в каком-нибудь безлюдном месте машину, на которой развозилась мука, и грузчики, среди которых был и Фима, сбрасывали нам мешок с 20-25 кг муки, отсыпанной из перевозимых мешков. Эту муку отвозили по известным нам адресам, где выпекали из неё пирожки для продажи на рынке.
Эта «левая» работа, к счастью, длилась для меня недолго. Не потому что осознал её незаконность и опасность, а потому, что оказался лишним в штате из-за своей физической кондиции. Нашлись более крепкие ребята на этот рискованный заработок. К тому же в то время уже началась моя дружба с Раей, и я понимал, что она бы не одобрила моё участие в таком деле.
После встречи с главным инженером завода, появилась реальная надежда на работу, в том числе для Раи. У Риты уже был предварительный обнадёживающий разговор со знакомыми медиками из местной больницы в отношении Раиного устройства.  После выхода из кабинета главного инженера я с облегчением почувствовал, что наконец-то появилась надежда на избавление от тяжёлого морального пресса, который в последнее время безжалостно давил на меня и который мог привести даже к психологическому срыву. Ведь понятны были мои переживания из-за неустроенности, невозможности обеспечить семью материально и необходимости в этой связи пользоваться помощью людей, правда, добрых и близких мне, которая очень тяготила меня. Но, слава Богу, до срыва не дошло. И в этом ещё раз хочу подчеркнуть неоценимое  участие Риты и Лёни. Эта семья с трагической судьбой в прошлом. Лёня, кадровый военный, старший лейтенант, во время войны летал на пикирующем бомбардировщике ПЕ-2 штурманом. Кажется зимой 1944 г., во время выполнения боевого задания, его самолёт был сбит под Бобруйском, где он служил до войны. Самолёт упал в глубокий овраг, засыпанный снегом, что возможно спасло ему жизнь. К сожалению, летчик и стрелок погибли. Раненого, без сознания, Лёню подобрали партизаны. В партизанском отряде он узнал, что его жена с годовалым сыном не успели эвакуироваться из Бобруйска и попали в концлагерь. Кто-то донёс на неё, польку по национальности, что она жена советского офицера, еврея. Партизанам удалось выкрасть ребёнка из лагеря. К сожалению, жену спасти не удалось. От болезни она там умерла. После поправки Лёню с сыном вывезли на «большую» землю, где он определил мальчика в детдом, а сам ушёл снова на фронт. К счастью, дожил до Победы и после демобилизации вернулся с сыном в Бобруйск. Там он и женился на Рите. У неё тоже во время войны что-то трагическое случилось с семьей, слышал об этом, но подробностей не знаю. И расспросить об этом сегодня не у кого. В семье кроме сына была ещё общая дочь Валя, на свадьбу которой мы с Раей выезжали в Бобруйск. Рита работала на заводе заведующей химической лабораторией, а Лёня одно время – начальником местного аэропорта, а затем, до последних своих дней, руководителем авиа- и судомодельного кружка в Доме пионеров. Талантливый человек. Модели его питомцев всегда занимали призовые места на различных соревнованиях. Кроме того изготавливал чучела птиц – имел богатейшую коллекцию. Мансарду его дома, где она располагалась, посещали даже ученики школ с учителями.  К сожалению, Лёня рано умер. А Рита с Валей и её семьей несколько лет тому назад выехали в Америку. Сын с семьей, кажется, остался в Беларуси. До конца дней буду с благодарностью помнить эту семью за её доброту и участие в нашей судьбе.
Итак, казалось, что всё неопределённое уже позади. Есть работа, остались только формальности по оформлению на завод. Но я решил до оформления выполнить обещание друзьям в Минске и съездить к ним на выходные дни. И вот эта поездка, казалось бы желанная и приятная, но ничего не значащая для моей дальнейшей жизни, неожиданно обернулась цепочкой судьбоносных событий.
 С друзьями, Эддой и Юзиком, я познакомился ещё в студенческие годы через Раю, с которой Эдда училась в одной группе в мединституте. Юзик был тогда слушателем Ленинградской военной академии связи. Кажется, после второго курса Эдда перевелась на учебу в Ленинград, и тогда встречались с ними только во время приезда их к родственникам в Москву. После окончания академии Юзик был направлен в Минск на радиозавод им. Ленина военпредом. Был он тогда в чине майора. Жили на улице Якуба Коласа в отдельной двухкомнатной квартире. Для того времени это было, конечно, большой привилегией. Встреча была очень радостной, ведь не виделись много лет. Было о чём поговорить и, конечно, о моём устройстве. Обрадовались моему успеху в Бобруйске, сожалели только, что не в Минске. Вечером решили съездить к моему свояку Арону Соловью. Он жил тогда в районе ж\д станции Восточная и работал на мотовелозаводе слесарем-лекальщиком самой высокой квалификации. Из Москвы мы ему тоже, как и в Бобруйск, отправили письмо по поводу моего устройства, правда, несколько позднее, чем Рите. При встрече выяснилось, что по поводу меня у него тоже состоялся разговор с главным инженером завода, который хорошо знал Арона, так как он к тому времени был уже известным человеком на заводе, даже награжден орденом. Разговор, как будто, был обнадеживающим, и я согласился остаться ещё на один день в Минске, чтобы встретиться с главным инженером и узнать возможности завода в отношении предоставления жилья. По словам Арона, разворачивалось интенсивное строительство жилья в районе завода. Возможно, что на моё решение встретиться с главным инженером и узнать условия устройства на велозавод подсознательно повлиял и психологический фактор в том смысле, что о продукции велозавода имел какое-то представление, в то время как о продукции Бобруйского завода, о гидравлическом оборудовании, имел весьма смутное представление. В общем, назавтра утром встреча состоялась, и я получил примерно те же предложения, в том числе и по жилью, что и в Бобруйске, – не ранее второго полугодия. В этой ситуации, когда уже появилась возможность выбора между Минском и Бобруйском при равных примерно условиях, нужно было крепко подумать и, конечно, посоветоваться, в том числе с Раей. Но здесь произошло ещё одно событие, которое окончательно, можно сказать без особых раздумий и советов, решило мою судьбу.
 В приёмной главного инженера, после выхода из его кабинета, ко мне подошёл работник завода (как потом выяснилось начальник БРИЗа Зарецкий, а прежде работник тракторного завода), который был свидетелем моей беседы с главным инженером, и посоветовал не спешить с устройством на велозавод, а прежде сходить переговорить на тракторном, как он тогда сказал, самом крупном заводе в Белоруссии, и у которого больше возможностей по жилью, чем на велозаводе. Предложил свои услуги в организации переговоров. Позвонив на тракторный своему другу, тогда начальнику трелевочного цеха Константину Забродину (будущий главный инженер моторного завода), он попросил связать меня с главным конструктором. Когда через несколько часов Арон привёл меня на тракторный (шли пешком), в бюро пропусков уже была заявка на пропуск для меня. Отдел Главного Конструктора, ОГК (впоследствии ГСКБ – головное специализированное конструкторское бюро по колесным пропашным тракторам) размещалось на втором этаже механического цеха №3. Принял меня главный конструктор Дронг Иван Иосифович. Во время беседы присутствовали также оба его заместителя – Альгин Борис Петрович и Диколев Евгений Тимофеевич. Ознакомившись с моими документами – дипломом, характеристиками с прежних мест работы, и ответив на ряд вопросов, в том числе какие работы выполнял в последнее время, мне была предложена  работа в должности старшего инженера-конструктора, жилье через 2-3 месяца, а на это время общежитие. После такого неожиданного для меня предложения, вместо того, чтобы сразу же дать согласие, я то ли из-за растерянности, то ли для солидности, поблагодарил и пообещал завтра, посоветовавшись с родными, дать ответ. Этим ответом я себе устроил бессонную ночь. Все боялся, что завтра может что-то измениться. Но волнения были напрасны. Хочу отметить, может быть, и незначительный факт, но характеризующий главного конструктора как умного и интеллигентного человека. Во время переговоров с ним я больше всего боялся вопроса, почему меня уволили с авиазавода, почему я поменял специальность, ведь логично было его задать. Но такого  вопроса не было, хотя, как позже понял из разговора с ним, Иван Иосифович о причине моего увольнения догадывался.
Переговорив утром с Москвой и Бобруйском по телефону, я приступил к оформлению на работу и прописке в общежитие. В общей сложности эти процедуры прошли относительно быстро, заняли менее двух недель, и 28 декабря 1952 г., за два дня до Нового года, приступил к работе.
Если не ошибаюсь, ровно через 20 лет, тоже 28 декабря, но 1972 г., тракторозаводцем стал и Борис.
Вспоминая и сравнивая теперь московские хождения в поисках работы с постоянными отказами с невероятно быстрым, без всякой дискриминации, устройством на работу и получение прописки в Минске, не верится, что такое могло быть в то время, когда кампания космополитизма была в разгаре, начато так называемое «дело врачей» – очередная провокация антисемитской направленности.
Белорусская земля оказалась для меня гостеприимной, и люди, с которыми пришлось на первых порах общаться, честными, с доброй душой. И в дальнейшем я всё больше убеждался в том, что мои первые впечатления о белорусской земле, ставшей моей второй родиной, и её людях оказались верными. Я благодарен этой земле за то, что она в трудный час приютила меня и мою семью, дала возможность трудиться, а детям учиться, работать и проявить свои способности. Надеюсь, что и внукам эта земля принесёт счастье.
Перед выходом на работу съездил в Бобруйск за вещами и по возвращении обосновался уже в общежитии, которое тогда размещалось на втором этаже жилого дома на углу улиц Стахановская и Олега Кошевого.
Определили меня на работу в КБ трелёвочного трактора, начальником которого был  Мавировский Николай Петрович. Конструкция трелёвочного трактора КТ-12, который выпускался тогда заводом, была разработана в КБ Ленинградского Кировского завода и передана в Минск для производства. В первые годы производства трактор был оснащён газогенераторной установкой, в которой путём сжигания древесных чурок вырабатывалось газообразное топливо для двигателя. Позднее, уже минскими конструкторами, была проведена модернизация трактора путём замены газового двигателя дизельным, в которой и я принимал участие.
Впервые о трелёвочных  тракторах я узнал, только придя на завод. Понятно, что с первых же дней пришлось усиленно заняться изучением новой для меня техники. Книги заводской библиотеки, а затем и собственные по тракторам, привезённые позже Раей из Москвы, стали на время моими настольными книгами. Большую роль в моём становлении сыграл и прекрасный коллектив и умные доброжелательные и высококвалифицированные  руководители, которые меня очень многому научили и от которых я впоследствии перенял не только профессиональный, но и житейский опыт. Особенно много полезного я перенял от общения с главным конструктором Иваном Иосифовичем Дронгом, который начал свою конструкторскую деятельность ещё в 1931 г. на Сталинградском тракторном заводе (СТЗ). Этапы его деятельности поражают масштабами и многогранностью. Достаточно высокий инженерный уровень тракторной техники в стране более полувека был обязан его таланту и необычайной энергии. Это и первые тракторы СТЗ-15/30 и знаменитый СХТЗ-НАТИ, тягачи для военных нужд, тракторы КД-35, КТ-12, ТДТ-40 и «Беларусь». Государство высоко оценило его заслуги, дважды присвоив ему звание лауреата Государственной премии и наградив многими орденами и медалями. Имел звание профессора. Впоследствии, уйдя с завода, работал в министерстве автотракторной промышленности и главном научно-исследовательском институте НАТИ.  Умер в 1993 г. на 86-м году жизни.
Итак, 1953 год был для меня годом упорнейшей работы и учёбы. Постепенно приучал себя к самостоятельной работе. Этому способствовало и то обстоятельство, что начальник КБ, выполняя ещё по совместительству большую общественную работу (был председателем профкома отдела), стремился, естественно, по мере возможности разгрузить себя на основной работе, предоставляя конструкторам больше возможностей самостоятельно работать. Например, вести внешнюю переписку, которую начальник КБ вёл сам, со временем всё чаще и чаще поручал мне. Это позволило мне с самого начала работы приобрести определённый опыт в письменном изложении технических вопросов, который очень пригодился мне. В дальнейшем я активно сотрудничал с редакциями и издательствами технических журналов и технической литературы в качестве автора.  
Примерно через два месяца после начала моей работы на заводе решился и жилищный вопрос. Освободилась комната в коммунальной квартире, которую занимал начальник КБ Войчиков В.В.  Ему была выделена отдельная квартира. И как было обещано главным конструктором, эту комнату предоставили мне. Комната 17 кв.м в трёхкомнатной квартире двухэтажного дома по улице Стаханова, 17. В квартире проживали четыре семьи (в одной комнате две семьи – брата и сестры). Люди простые, переехавшие в город из деревни, и работавшие на заводе по лимитному набору на тяжёлых работах в литейном и кузнечном цехах. Эти простые деревенские люди оказались, как показало совместное проживание с ними в течение трех лет, очень спокойными и добрыми. К Рае, после её приезда, относились с большим уважением, и она отвечала им взаимностью. Можете себе представить зрелище, когда на большой общей кухне за четырьмя кухонными столиками, на каждом из которых по керогазу (газа ещё не было), собирались все обитатели квартиры, а их было 12 человек (четверо детей). А собирались мы, по традиции почти перед всеми праздниками, выпивали по одной-двум рюмочке, а затем разъезжались праздновать, кто куда: мы в свою компанию, а они – в свои деревни.
В квартире была ванна с титаном, который нужно было топить дровами, но мы ею не пользовались. Предпочитали по московской привычке ходить в баню, которая была, буквально напротив дома.
Перед вселением в комнату был произведён косметический ремонт в ней, а к приезду Раи успел даже несколько обставить её мебелью. Приобрёл диван, круглый стол с четырьмя стульями и этажерку для книг. Детскую кроватку Рая привезла с собой из Москвы. Шкаф долгое время не покупали, обходились без него, так как в комнате во входной нише было два встроенных шкафчика.
С приездом Раи встал вопрос о её прописке и устройстве на работу. С пропиской никаких проблем не должно было возникнуть, однако у нас были опасения, что могут возникнуть сложности при постановке на учёт в военкомате. Ведь будучи офицером запаса, она в Москве год не состояла на учёте. Чтобы обезопасить себя, решили сначала её прописать и поставить на учёт в райвоенкомате по месту жительства Раиного родственника подполковника Лёвы Цейтлина (брата мужа тёти Любы) в авиагарнизоне Степянка. Дело было сделано, и вскоре безо всяких проблем Рая перепрописалась на Стахановскую.
Зато проблемы возникли с её устройством на работу, которые мы в общем-то ожидали. Ведь устройство совпало по времени с ещё продолжавшейся гнусной кампанией, связанной с «делом врачей»,  и никто тогда думать не мог, что очень скоро, со смертью Сталина, наступит конец этой провокации и так называемые «враги» будут реабилитированы.
Придя в окружной военный госпиталь, куда, как узнала Рая, требовался невропатолог и, встретившись с начальником неврологического отделения подполковником Васильевым Макаром Алексеевичем, получила от него в очень вежливой форме отказ в приёме на работу. Откровенно, честно объяснил ей, что в тогдашних условиях кадровики её просто-напросто не пропустили бы. Однако попросил Раю оставить свой адрес. Какие мотивы двигали им при этом, можно только догадываться. Скажу только, что впоследствии я ближе узнал Алексея Макаровича, как умного и честного человека.
Итак, первый отказ в приёме на работу Рая получила. Однако её хождения по Минским лечебным учреждениям всё-таки дали результат. Она узнала, что требуется врач на сезонную работу в спецсанаторий «Несвиж». Тогда это был закрытый санаторий в ведении Совмина то ли ЦК КПБ, в общем, для партийной и советской номенклатуры. И вот чудо – её приняли на работу. Для меня этот факт до сих пор остаётся загадкой.
Итак, наконец-то появилась работа. Правда, временная и не в Минске, а за его пределами. Но для начала нам такой вариант казался тогда вполне приемлемым. Приближались весна и лето и пребывания там в это время Бори и мамы Раи, которая обещала приехать и побыть с ним, мы тоже учитывали. Санаторий размещался в старинном замке графа Радзивилла с чудесным парком, прудами. В общем, райское место. В этом я убедился, побывав там неоднократно в выходные и праздничные дни.  Пока всё складывалось нормально. Получилась как бы своеобразная передышка для Раи, можно было на какое-то время отвлечься от дум, связанных с работой в дальнейшем и возможных ещё проблемах, расслабиться и снять внутреннее напряжение. И это было, слава Богу.
Прошло несколько месяцев. К этому времени Сталин уже умер, власти вынуждены были признать, что так называемое «дело врачей» было сфабриковано, врачи выпущены на свободу и реабилитированы. Кстати, один из этих врачей, кажется профессор Петров (один из немногих русских в этой группе врачей) выбрал этот санаторий для отдыха и лечения и приехал из Москвы с женой и шофёром. Примерно в это же время пришла  открытка от Васильева с приглашением Рае на переговоры по поводу работы в госпитале. Я об этом ей сразу же сообщил по телефону, и через день она приехала в Минск. Договорилась с Макаром Алексеевичем, что оформится и приступит к работе в госпитале после окончания срока контракта в санатории.
Не помню, сколько времени она ещё проработала в санатории, по-моему, недолго, но контрактное время отработала полностью и на прощание получила за работу грамоту с благодарностью. К сожалению, трудовая книжка Раи не сохранилась, и я не могу точно по датам проследить её дальнейший трудовой путь. Но, очевидно, осенью 1953 г. Рая приступила к работе в окружном военном госпитале, в небольшом, но очень дружном коллективе неврологического отделения под руководством, как я уже отмечал, замечательного человека, полковника медицинской службы Васильева Макара Алексеевича.
Тогда же началась наша дружба с Натальей Дмитриевной, работавшей вместе с Раей, и её мужем Дмитрием Федоровичем Сидоренко. Дима, получивший несколько позже звание полковника, работал тогда преподавателем военного училища ВИЗРУ. Жили они в военном городке в Уручье и часто, по праздникам и другим памятным датам, собирались там компанией. Так появились наши первые новые друзья. Несколько позже появилась ещё одна компания друзей уже в тракторозаводском посёлке.
Что касается наших старых верных друзей Эдды и Юзика, то, к большому сожалению, нам не суждено было продолжать дружбу в Минске. Буквально через несколько месяцев после нашего приезда в Минск, Юзика перевели на работу в Новосибирск. Такова участь военнослужащего. Хотя и моя судьба, не военнослужащего, но уже по другим причинам также была обречена на неоднократные переезды. После Новосибирска у Юзика был очередной перевод в Коломну, где он прослужил вплоть до демобилизации в звании полковника. Оттуда переехали на жительство в Ленинград. К счастью, частые переезды Юзика с семьёй не помешали их детям Шурику и Маше, ровесникам моих сыновей, получить прекрасное образование, стать высококвалифицированными программистами и преуспеть в США, где они проживают сейчас с родителями.
Как я уже отметил, через Наташу и Диму мы познакомились и подружились с другими семьями, среди которых были военные, врачи, инженеры, педагоги и даже артисты: Кузнецовыми Володей и Люсей (он – полковник, преподаватель ВИЗРУ, она – преподаватель техникума советской торговли), Геллер Семеном и Гитой (он – сотрудник  киностудии, она – техник завода автоматических линий), Юхнель Николаем и Ирой (он – референт в аппарате Совмина, в последние годы там же заместитель управделами), Снитковской Олей, артисткой разговорного жанра Белгосфилармонии, Подольскими Женей и Милой (он – строитель, начальник управления Мингорисполкома, она – экономист).
Дружбы и встречи с ними продолжались многие годы. Только смерть или отъезд были причинами их прекращения. К сожалению, уже нет в живых Димы, Семы и Николая. Кузнецовы переехали к дочери в Москву, Оля – в Израиль, Гита – в Австралию. Вот так распорядилась история, такова судьба наших друзей.
К сожалению, не получилось дружбы между детьми наших друзей, ровесниками моих сыновей. Судьба и их разбросала по свету. Но все они выросли порядочными и образованными людьми. Да и не могло быть иначе для детей, росших и воспитывавшихся  в таком окружении. К сожалению, мои сыновья недооценивали этот, на мой взгляд, важный фактор в воспитании и развитии своих детей.
Дети Наташи: Коля – медик, дослужившийся в этом году до полковника, догнал по званию отца; Света и её муж Игорь – электронщики, успешно трудятся по специальности в Израиле. Дочь Кузнецовых Марина живёт в США, где её муж работает в ООН. Алена, дочь Иры Юхнель – искусствовед.
Возвращаюсь снова в 1953 год, год с одной стороны счастливый для нас – наконец-то почувствовали твёрдую почву под ногами, возможность жить и трудиться, с другой стороны он оказался для меня годом первой тяжкой утраты – смерти отца.
В начале 1953 г. состояние его здоровья вдруг резко ухудшилось. Возможно, что он болел давно, однако, к врачам обратился впервые только во второй половине 1952 г. Тогда появилось первое подозрение на саркому лимфатических узлов. Проходил курс лечения, в том числе лучевую терапию, в Житомирской областной больнице. Получив от мамы тревожное письмо об ухудшении состояния здоровья папы, я на майские праздники поехал в Новоград. Не думал тогда, что это будет моя последняя встреча с отцом. Через несколько месяцев, 20 сентября 1953 г., он скончался. На похоронах папы я не присутствовал. Оберегая меня, мама мне о смерти папы не сообщила. Узнал только через несколько месяцев о постигшем нас большом горе. К большому сожалению, волею судьбы, мне не пришлось отдать последний сыновний долг и маме после её смерти. Она умерла вдали от нас.
Вот так печально заканчивался для меня 1953 г., первый год работы на заводе. Для завода же этот год был знаменательным. В октябре месяце с конвейера впервые сошёл  серийный трактор «Беларусь» МТЗ-2, первенец знаменитого впоследствии семейства тракторов.
Как уже отмечал, завод тогда выпускал тракторы КТ-12 для лесной промышленности и сельскохозяйственные гусеничные КФ-35 по техдокументации, разработанной вне завода. Трактор МТЗ-2 был детищем конструкторов завода. В разработке этой модели трактора мне не пришлось участвовать, так как к моему приходу на завод конструкция была уже в основном разработана. Зато на всех последующих этапах её модернизации, а также в разработке новых тракторов семейства принимал непосредственное участие. В 1954 г. и начале 1955 г. принимал участие в разработке нового, более мощного, чем ТДТ-40 трелёвочного трактора ТДТ-60, который впоследствии был рекомендован к серийному производству и передан для изготовления на Алтайский тракторный завод. Для этого трактора мною была разработана кабина, один из важнейших узлов трактора.
Нужно отметить, что это был первый опыт разработки такого узла конструкторами МТЗ, так как первые тракторы «Беларусь» кабины ещё не имели. Опыт оказался весьма удачным, благодаря ряду нестандартных решений, осуществлённых в конструкции кабины.  Это по сути дела первая большая самостоятельная работа сыграла значительную роль в моём становлении как конструктора новой для меня техники. Для трактора мною была также разработана система электрооборудования, которая в то время была не столь сложной, как впоследствии на колесных тракторах. Включала только элементы освещения, звуковой сигнализации и контроля за работой двигателя.
Вспоминаю ещё одну свою работу, в то время не связанную с тракторами. Для конструкторского отдела завода был тогда построен отдельный четырёхэтажный корпус. Мною было предложено в конструкторских залах этого корпуса применить более экономичное люминесцентное освещение, тогда ещё мало распространенное. У меня был в этом вопросе определенный опыт, так как в Москве в проектном институте участвовал в экспериментальных работах по использованию люминесцентных ламп для наружного освещения города. Это предложение было принято, и мне поручили разработку настенных люминесцентных  светильников, которые прослужили много лет.
В 1955 г. произошли события, которые в какой-то мере сказались на моей дальнейшей профессиональной деятельности. Решением правительства производство трелёвочных тракторов передалось вновь созданному Онежскому тракторному заводу в городе Петрозаводске, а Минский тракторный специализировался только на производстве колесных сельскохозяйственных тракторов. В этой связи КБ трелёвочных тракторов, в котором я работал, было расформировано. Начальник этого бюро, Михайловский Николай Петрович, был назначен главным конструктором на ОТЗ. В это же время, в соответствии с государственным планом развития и внедрения новой техники в машиностроении на 1955 г., конструкторский отдел МТЗ подключился к работам по созданию электротрактора средней мощности на базе трактора «Беларусь». Мне и ещё одному конструктору Буймову Ленару, ныне покойному, было поручено участвовать в этой работе. В сентябре того же года в отделе создается  новое конструкторское бюро по электротрактору, и меня назначают начальником этого КБ. Это назначение, менее чем через три года работы на заводе, было, конечно, актом большого доверия ко мне со стороны главного конструктора, и я воспринял его с большой ответственностью.
Конструкция электротрактора ЭТ-36 на базе трактора МТЗ-2 была разработана в 1952-1954 гг. научно-исследовательским институтом НАТИ совместно с Всесоюзным научно-исследовательским институтом электрификации сельского хозяйства ВИЭСХ. В разработке электропривода трактора участвовал также институт автоматики и телемеханики Академии наук СССР. На тракторе в качестве теплового двигателя был установлен асинхронный трехфазный электродвигатель с фазовым ротором  номинальной мощностью 28 кВт (36 л.с.), выполненный на базе двигателя защищённого исполнения единой серии. Напряжение сети 1000 вольт. Питание осуществлялось по четырехжильному кабелю от передвижной трансформаторной подстанции. Работал трактор челночным способом путём размотки и намотки кабеля на специальный барабан трактора. Длина кабеля в 800 м позволила обрабатывать гон длиной 1,5 км. Экспериментальный цех завода изготовил один образец трактора, который в июне-сентябре 1955 г. проходил заводские испытания в Кузьминской МТС Рязанской области. В изготовлении трактора и его испытаниях я, совместно с бригадой сотрудников НИТИ и ВИЭСХ, принимал непосредственное участие. По результатам испытания трактор с учётом некоторых доработок был рекомендован на следующий этап межведомственных испытаний. Однако им не суждено было состояться. В 1956 г. тематика по созданию электротракторов была снята с государственного плана, и работы по ним прекратились.  По всей видимости, опыт работы над данной тематикой в течение нескольких лет и уточнённые расчёты показали в то время недостаточную экономическую эффективность электромобильной техники, кабельного способа питания для сельского хозяйства.
В сентябре 1956 г. КБ электротрактора, просуществовавшее почти год, было расформировано, и я переведен в КБ шасси трактора «Беларусь» ведущим инженером. Начальником этого КБ был в то время Петр Иванович Бойков, который после отъезда  Дронга в Москву стал главным конструктором, а впоследствии главным инженером и директором завода. К сожалению, он уже умер.
Позже перешёл в КБ серийного трактора «Беларусь» руководителем группы электрооборудования и внешнего оформления, в котором проработал до 1960 г., вплоть до создания нового бюро электрооборудования и назначения меня начальником этого бюро. Начальником КБ серийного трактора «Беларусь» был Александровский Николай Иванович, к сожалению, тоже ныне покойный.
Возвращаюсь назад, к событию, сыгравшему немаловажную роль, я бы даже сказал очередную судьбоносную роль в моей жизни. Ещё в начале 1956 г. на завод приехал в служебную командировку главный конструктор ОТЗ Магировский Николай Петрович, мой бывший начальник, с которым, как уже отмечал, сложились прекрасные деловые отношения во время совместной работы в КБ трелёвочного трактора. Во время встречи с ним мне было сделано предложение пойти работать к нему заместителем. И я тогда опрометчиво, очевидно по молодости, дал согласие, совершенно не задумавшись о последствиях, связанных с очередным переездом, будучи уже сыт по горло предыдущими, ломкой устоявшегося в какой-то мере быта, очередными проблемами с работой для Раи и т.д. и т.п.
Вспоминая тот момент, я склонен думать, что легкомысленность моего ответа диктовалась скорее всего неверием в реальность сделанного предложения. Думалось, что разговор останется разговором и только. Тем более, что никакого письменного согласия на перевод в Петрозаводск я тогда не давал. Однако в дальнейшем события развернулись вполне реально. Через пару месяцев после той встречи с Николаем Петровичем мне позвонили из приёмной директора завода с приглашением явиться к нему. В то время директором был Тарасов Александр Михайлович (будущий председатель Совнархоза БССР, а затем министр автомобильной промышленности СССР), который, конечно, меня не мог знать, да и я его видел только издали. Поэтому вызов к нему был для меня совершенно неожиданным и непонятным, и в какой-то мере даже тревожным. В отделе мне причину вызова не могли объяснить. Правда, к главному конструктору я за разъяснениями тогда не обращался. И только в приёмной директора от секретаря узнал, что вызов связан как будто бы с запросом из министерства по поводу моего перевода в Петрозаводск. И действительно, первый вопрос, который задал мне директор, был о причине моего желания поменять Минск на, как он выразился, север. На мои объяснения по поводу должности и квартиры он сказал, что квартирный вопрос может быть решен и в Минске, причём очень быстро, так как готовился к сдаче новый дом. Предложил посоветоваться с семьёй и утром дать ответ. С Раей можно было в принципе даже не советоваться, она и раньше была возмущена моим необдуманным поступком. Утром я принёс директору заявление на предоставление квартиры. Буквально через несколько минут секретарь вынесла из кабинета директора заявление с его резолюцией. Дословно её помню до сих пор: «Тов. Литвинову. Дать квартиру в новом доме». Литвинов был тогда помощником директора по быту.  
Вот таким образом мои казавшиеся вначале опрометчивыми действия обернулись счастливым финалом. В июне 1956 г. мы получили двухкомнатную квартиру в посёлке тракторного завода на ул. Грицевица, 7, в которой счастливо прожили 22 года.
В те годы, когда семьи в основном жили в коммунальных квартирах, получить отдельную квартиру, причём практически рядовому конструктору, проработавшему на заводе всего 3,5 года, было исключительным событием. Я воспринял его, а несколько позже и установление мне персонального оклада, одного из двух, выделенных министерством отделу главного конструктора, как высокое доверие и аванс в оценке моего труда со стороны руководства отдела и завода, которые, как уже отмечал, старался оправдать на протяжении всего времени работы.
Запомнился ещё этот год тем, что вскоре после получения квартиры Рае посчастливилось провести отпуск в прекрасном военном санатории в Лепеле. А Борю, кажется, на это время отвезли в Москву.
Следующий 1957 г. оказался для нашей семьи знаменательным и радостным, но одновременно и печальным. Знаменательным и радостным в связи с желанным прибавлением семейства. 14 марта родился второй сын Яша, названный в честь моего отца. Родился уже в новой квартире, единственный член семьи не познавший жизнь в коммуналке. Над ним, так же как и над нашим первенцем, уже не опасаясь соседей, как это имело место в Казани, был совершен еврейский обряд. Организовал это мероприятие, как и над нашим первенцем, Раин отец. Правда, специалиста везти из Москвы уже не пришлось, обошлись местным.
Мечтала Рая о дочери, но судьба преподнесла ей двух сыновей. Думаю, что впоследствии она об этом не жалела.
В 1957 г. в нашу семью пришло и большое горе. Пришлось пережить ещё одну, после смерти папы, тяжелую утрату – смерть моей сестры Брони. Умерла она 16 июля 1957 г. совсем ещё молодой, в возрасте 32 лет. А случилось это внезапно в Житомире во время служебной командировки. Мама в это время гостила у нас, приехала в связи с рождением Яши. Можете себе представить, какой удар это был для неё и всех нас. С большими трудностями добрались до Новограда, чтобы проводить Броню в последний путь. Сыну Брони, Грише, было тогда всего 8 лет. Остался он жить с моей мамой вплоть до вторичной женитьбы отца, после чего перешёл жить к нему. После 7-го класса Гриша приехал к нам в Минск, где закончил автомеханический техникум и получил назначение на Луцкий автозавод. Затем армия, женитьба в 1971 г. (кстати, Боря был на его свадьбе в Новограде) и снова армия, уже на контрактной основе прапорщиком в колонии МВД на севере Мурманской области. В настоящее время живёт в Воронеже, где как северянин построил кооперативную квартиру. Родители его жены Зины уехали из Новограда в Германию.  С этой семьей связан любопытный факт. У Зины, жены Гриши, была сестра Галя, младше её, довольно симпатичная девушка, с которой Яша познакомился, будучи как-то в Новограде. Позднее, работая уже в Пскове санитарным врачом после окончания Ленинградского мединститута, она с родителями приезжала к нам в Минск. Помнится, что её родители высказывали пожелание возобновить это знакомство с серьёзными намерениями. Однако дальнейшего развития оно не получило. Впоследствии Галя вышла замуж за новоградского парня, тоже врача. В настоящее время с родителями живёт в Германии.
Через несколько лет после смерти Брони, в Новоград в наш отчий дом вернулся Вова с семьёй из Даровского Кировской области, и мама практически ежегодно приезжала на зиму к нам. Можно было уже не опасаясь оставлять дом, который необходимо было зимой отапливать. Возвращалась она в Новоград, как правило, к началу очередной посевной на огороде. Её неоценимая помощь по дому, в присмотре за детьми, буквально с первых дней после их рождения, её любовь к ним, к Рае, которую считала своей второй дочерью и пользовалась с её стороны таким же уважением и любовью, во многом способствовало тому, что Рая, да и я могли в полной мере отдаваться основной, а также общественной работам. Особенно это имело большое значение для Раи, которая отдавала общественной работе немало времени. Дети при маме всегда были присмотрены, опрятно одеты и накормлены.
Так продолжалось вплоть до отъезда мамы в Америку в конце 1973 г. Все годы она мечтала о встрече со своими братьями и сестрами, с которыми рассталась практически ещё девчонкой и не виделась десятки лет. В 60-70-х появились признаки того, что эта мечта может стать реальностью. Понемногу начали выпускать советских граждан за границу. В 1972 г. пришёл от американских родственников вызов на маму. По их инициативе, без согласования с нами, вызов был оформлен для выезда мамы на постоянное место жительства в Америку, чего она и мы тогда не желали. Это обстоятельство задержало поездку ещё на год, пока не был получен другой вызов, гостевой, на 6 месяцев. В следующем году мама приехала к нам в очень плохом состоянии. Обострилась ее болезнь желудка, о которой она, как мне казалось, не знала и не догадывалась. И я практически тоже не догадывался о серьёзности её заболевания.  Рая положила маму в 6-ю клинику, где она прошла курс лечения. Силы её как будто восстановились. По крайней мере, она вернулась из больницы бодрой и с желанием ехать. Побыв у нас ещё несколько месяцев, пока оформлялись выездные документы (за визой я с мамой ездил в Москву в американское посольство), мы с Раей в начале декабря 1973 г. проводили маму из аэропорта Внуково в Нью-Йорк, снабдив её подарками для братьев и сестёр и 200 долларами, максимальной суммой, которую обменяли по выездным документам и которую можно было взять с собой. 59 лет мама не видела своих братьев и сестер. К счастью, в то время они все ещё были живы. Можно себе представить радость и счастье мамы от этой встречи, сбывшейся многолетней мечты. Об этом говорили её письма и фотографии, которые успели получить менее, чем за двухмесячное пребывание там – в Нью-Йорке, Сан-Франциско и Туксоне.
И вдруг, 26 января 1974 г., страшный звонок из Америки, Туксона, о том, что мама скоропостижно скончалась от сердечного приступа. Очередное, ничем не поправимое горе, пришедшее в нашу семью. Кто мог думать тогда, что провожая маму, видим её в последний раз, прощаемся с ней навсегда. Вернулись из Америки её обручальное кольцо, часики и 200 долларов (в виде сертификатов Внешторга), которые везла с собой.
Рассуждая теперь, как говорится, задним числом, думаю, что возможно судьба мамы сложилась бы по-другому, не так трагически, если бы она поехала на год раньше, по первому вызову. Но кто тогда мог об этом знать. О практически неизлечимой уже болезни мамы, невозможности принятия каких-либо радикальных мер лечения, Рая узнала лишь в 1973 г., когда мама легла в клинику, и её проконсультировал профессор. А я узнал об этом от Раи уже после смерти мамы. Теперь осталась надежда, что кто-нибудь из нас сумеет побывать на могиле мамы в Туксоне, где рядом покоятся теперь уже и братья, их жены и сёстры, и поклониться её праху.  
Итак, возвращаюсь опять к 50-м годам. Не помню, сколько уже было Яше лет, когда в нашем доме появилась домработница Вера, тогда ещё, кажется, несовершеннолетняя девчонка. Появилась по рекомендации наших новых друзей – Фани и Бориса Кипеня, с которыми познакомились при вселении в квартиру. Они тогда также получили комнату  в квартире на первом этаже в нашем подъезде. Домработницей у них работала старшая сестра Веры. Когда Вера, деревенская девчонка, пришла к нам в дом, она практически ничего не умела делать. В доме, в общем, появился ещё один ребенок. Не помню, сколько лет она была у нас, но прошла большую школу во всех отношениях. Титанические усилия, я бы сказал, приложила Рая, да и мама моя, обучая её. Но нужно отдать ей должное, честная и непосредственная, она привязалась к детям и Рае, которую просто обожествляла. После нас Вера проработала ещё несколько лет также в семье врача по нашей рекомендации. Впоследствии вышла замуж, имеет детей. Работала на фабрике игрушек.
В 1958 г. Рае представилась возможность перейти на работу врачом-невропатологом в медсанчасть тракторного завода. Решиться на такой шаг было совсем непросто. Проработав почти пять лет в прекрасном коллективе окружного госпиталя, имея многочисленные поощрения от командования, а также КБВО, она тем не менее посчитала, что в медсанчасти, куда входили тогда поликлиника, 6-я больница (впоследствии перешла в ведение города) и цеховые здравницы, сможет получать более разнообразную лечебную практику, не говоря уже о том, что работа располагалась рядом с домом и практически отпадал вопрос транспорта. Переход на работу в это объединение был, на мой взгляд, не просто физической сменой места работы, а по существу новым и, я бы сказал, счастливым этапом её врачебной деятельности.
Проработала Рая в медсанчасти 10 лет. Несколько лет рядовым врачом, а после отъезда за рубеж заведующей неврологическим отделением Кантиной, была назначена на её место. Должен сказать, что работая врачом, Рая по своему складу характера никогда не думала о служебной карьере и своё назначение на руководящую должность  восприняла вполне буднично, без особого восторга. И хотя лечебную практику она не оставила, дополнительные административные обязанности несколько, как я чувствовал, тяготили её. Это была не её стихия. Но, тем не менее, и новые обязанности она также исполняла добросовестно.
Работая цеховым невропатологом она курировала такие сложные по физической и экологической обстановке цеха, как кузнечный и литейные, в которых производственные и бытовые условия способствовали заболеванию рабочих профессиональными болезнями, такими как радикулит и вибрационная болезнь. За несколько лет она добилась определенных успехов. По вибрационной болезни, которая была связана с длительной и тяжелой работой вибрационным инструментом по зачистке литья от литников, Рая накопила значительный статистический и научный материал, который вполне мог бы служить основой для диссертационной работы. Имела несколько публикаций по этой тематике в журнале «Здравоохранение Белоруссии» в соавторстве с Антоновым, будущим академиком, директором института неврологии и нейрохирургии. Но о научной карьере, как и о служебной, Рая также не думала. Для этого у неё не хватало, на мой взгляд, организованности и определённой целеустремлённости. Но как лечащий врач она считалась очень опытным, была аттестована по I категории (высшую категорию не получила в связи  «с недостаточным знанием иностранного языка», что была тогда, по сути, отговоркой: основная причиной был всё усиливавшийся государственный антисемитизм). В 1967 г. она второй раз после Казани закончила с отличием  курс по невропатологии в Белорусском институте усовершенствования врачей.
В коллективе медсанчасти и среди больных пользовалась большим авторитетом. Неоднократно на заводе или просто на улице ко мне подходили незнакомые женщины и с большой теплотой и благодарностью отзывались о Рае как о враче и человеке.
В медсанчасти продолжалась, естественно, и её общественная работа. Без неё немыслимо было Раино существование. Правда, занималась она уже не политической работой. К тому времени действительность, и удары судьбы заставили её реально воспринимать жизнь. Она была одним из постоянных организаторов модных в те годы огоньков и КВНов. Сколько сил и энергии души она вкладывала в эти мероприятия! Сколько раз, просыпаясь ночью, заставал её в работе над материалами к очередному вечеру в коллективе.  Бесполезно было в такой момент просить её лечь спать. Это занятие её не утомляло. Наоборот, ночная творческая удача придавала ей прилив сил и энергии. Надо было видеть её в эти минуты эмоционального подъема.
Следует вспомнить ещё об одном её общественном занятии. Принимала участие  в подготовке санитарной дружины тракторного завода, которая считалась одной из сильнейших в республике, завоевавшая многие призы на различных соревнованиях и учениях по линии гражданской обороны. И здесь она занималась добровольно, по собственной инициативе.
Кстати, и я по линии гражданской обороны занимался в течение многих лет общественной работой – был начальником штаба ГО конструкторского отдела. Проходил соответствующую подготовку на курсах при городском штабе ГО. Работа на этом поприще была отмечена накануне моего 50-летия нагрудным значком «Отличник ГО СССР».
Год перехода Раи на новую работу был отмечен ещё одним важным событием. Боря стал школьником.  Поступил в первый класс школы №22, которая располагалась рядом с нашим домом и считалась в то время одной из лучших в тракторозаводском посёлке по педагогическому составу, по современному говоря, элитной. И класс, в котором Боря учился, тоже, можно сказать, был элитным. В нем учились дочь Слюнькова, будущего Генерального секретаря компартии Белоруссии, сыновья Бойкова, будущего генерального директора завода и Войчикова, заместителя генерального конструктора. Единственным, пожалуй, недостатком школы, в которой изучался в качестве иностранного языка немецкий, было то, что не давала она достаточных знаний этого языка. Поэтому позднее, когда осознали, что для гармонического развития  ребёнка и его будущего он должен владеть как минимум одним иностранным языком, мы Яшу уже отдали в другую школу, специализированную, с углубленным изучением английского языка. В 1964 г. он поступил в школу №87, расположенную несколько дальше от нашего дома, но также в посёлке тракторного завода. В те годы и эта школа имела сильный педагогический коллектив и также считалась престижной. И класс, в котором он учился, оказался для него счастливым. Буквально с первого класса зародилась в нём крепкая дружба трёх ребят – Яши, Лёни и Саши, которая продолжается до настоящего времени.  Учились ребята охотно, с большим увлечением и весьма успешно. Мы, родители, никаких забот с ними в отношении учёбы не знали. Наоборот нам всегда было приятно слушать на родительских собраниях лестные отзывы о них. Такое отношение к учёбе плюс соответствующие способности (возможно и гены родителей), конечно же, не могли не сказаться на результатах учёбы – золотая медаль у Бори и похвальная грамота по гуманитарным предметам у Яши. При этом отличную учебу удавалось им сочетать с общественной работой в школе и спортивными занятиями: Боря – по комсомольской линии, в 10 классе был даже комсоргом школы, а Яша – игрой в волейбол, играл одно время за сборную школьников Белоруссии, юношескую сборную тракторного завода. И впоследствии, учась в институте и университете, а затем, начав свою  трудовую деятельность, продолжали те же школьные традиции в учёбе, общественной работе и спорте.
Возвращаюсь к Рае, её работе. Последние полтора-два года работы в медсанчасти тракторного завода, заведуя невропатологическим отделением медсанчасти и ведя  лечебную работу, она совмещала её с преподаванием (на полставки) в медицинском училище №2 в посёлке тракторного завода. Взяла она на себя эту дополнительную нагрузку не по материальным соображениям, из-за интереса, какой-то внутренней потребности, которая вызывала у неё эта новая область применения своих знаний и опыта. И как в последствии оказалось, когда решилась полностью посвятить себя педагогической работе, что не ошиблась в этом выборе.  Как всегда, полностью отдалась новой работе  и на этом поприще также имела большие успехи. Нужно сказать, что кроме любви к самому процессу преподавания её интересовал молодёжный контингент, девчонки, с которыми работала. Перейдя на постоянную работу в училище и будучи классным руководителем, она с первых же дней начала проводить со своими девчонками, как она выражалась, большую воспитательную и внеклассную работу: посещения музеев и театров, КВНы, художественная самодеятельность и др. Её группы постоянно получали звания лучших. Она любила работать с молодёжью, и эта любовь была взаимной. Подтверждение этому – сохранившиеся многочисленные поздравительные открытки её учениц и бывших выпускниц училища, полные любви и уважения к ней.  В училище Рая работала на постоянной основе 7 лет. Последний выпуск её группы состоялся в 1977 г., то есть в то время, когда она практически была уже больным человеком. II группу инвалидности она получила в октябре 1976 г. Проходила курсы лечения, в том числе позднее в Москве. Периодами наступало улучшение, но потом снова подступала болезнь. Писать об этом сложном периоде, о её болезни не могу, не в состоянии и не хочу. Это моя непреходящая боль…

Леонид Трембовольский, 1998 г.