Борис Шапиро-Тулин
Поэт, писатель, драматург.
Лауреат Всероссийского театрального фестиваля, Победитель Всероссийского конкурса короткого рассказа, Лауреат премии им. А. Чижевского

КАНОН ЛУНЫ

Кано́н в музыке – полифоническая форма,
в которой мелодия образует контрапункт сама с собой.

Канон Луны. Река ворчливо
Качает бакенами в такт,
И лай собак речитативом,
Как рамка обрамляет мрак.

Канон Луны. Концовка лета.
Внезапный поезд на мосту
Разрезал ночь зигзагом света
И снова канул в пустоту.
Канон Луны – канун печальной
Поры осенней, а в ответ –
Пустая лодка на причале,
Окно, в котором гаснет свет.
И как итог былых амбиций –
Калитки скрип и стук ворот.
Канон Луны. Ночная птица
Перечеркнула небосвод.

ВОТ УЖЕ И ЛОДКА УПЛЫВАЕТ…

Вот уже и лодка уплывает,
хоть она привязана к мосткам,
и река куда-то исчезает,
хоть она прибита к облакам.
Облака теряются в тумане,
а туман теряется во сне,
сон уходит в лепестки герани,
что стоит у мамы на окне,
а окно теряется в истоме
летнего удушливого дня,
в тишине, что притаилась в доме,
и во мне, в котором нет меня.
И не ясно – был я или не был,
если детство сожжено дотла,
если память потерялась в небе,
вязком, как древесная смола…
…То ли я во сне, взломав границу,
по запретным двигаюсь местам,
то ли я не сплю, а сон мой снится
лодке, что привязана к мосткам.

ДВА ОКУРКА ПАПИРОСНЫХ…

Два окурка папиросных,
две бутылки, два стакана,
на стене портрет матроса,
за стеною – полустанок.
Комната – как будто фото,
на котором все уснули –
в порванной рубахе кто-то
спит, откинувшись на стуле,
в койке, что за шифоньером,
спит расхристанная дева –
ей полсотни лет, наверно,
и синяк под глазом слева.
Дверь открыта нараспашку,
кот облезлый на пороге,
на стене матрос в тельняшке,
на окне дождя подтеки.
За окном на ощупь полночь
бродит местностью знакомой,
дождь настойчивый полощет,
как бельё, цветы у дома.
Полицейский едет «газик»,
двух бомжей везёт в кутузку,
шины месят грязь на трассе,
кот на это смотрит грустно,
словно знает кот облезлый –
мир нельзя переиначить.
Даже если гнев небесный
всё сметет к чертям собачьим,
прежний мир воскреснет снова
по вселенскому капризу
или Некто явит Слово,
повторив свою репризу.

И тогда, как Откровенье,
этот тихий полустанок
станет вновь венцом творенья,
а в придачу – два стакана,
два окурка папиросных,
кот, вернувшийся с помойки,
полночь, дождь, портрет матроса,
шифоньер и дева в койке.

ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОЕЗД
(в стиле «а р т – н а и в»)

Вагончик тронется,
и время кончится,
и будет пауза, как жизнь длинна.
Разлука – гадина,
на сердце впадина,
и я нырну туда, не зная дна.
Перрон отъедет вбок.
Какой в прощанье толк –
дождинки мечутся, скользнёт слеза.
Дождинки мечутся,
и померещится,
что вслед мне тянутся твои глаза.
Зайдёт полиция.
Кто видел лица их,
тот скажет шепотом: – гасите свет!
Они привяжутся –
им, дескать, кажется,
что предъявляю я чужой билет.
Но с верхней полочки –
одет с иголочки
и крылья белые крестом сложив,
попутчик явится,
и всё наладится,
и я опять смогу, покуда жив,
глазами шалыми
следить за шпалами,
как за ступеньками к мирам иным,
где в небе глянцевом
Начальник Станции
уже примерил свой парадный нимб.

ТРИПТИХ

(В стиле «арт-наив»)

1.

Заведу патефон и айда
в своё детство – штакетник, сирень,
бесконечная дней череда,
как один нескончаемый день,
бесконечно открыто окно
в бесконечные тайны двора,
бесконечно стучит домино,
бесконечно гудит мошкара,
без конца умывается кот,
и мужской оборвав разговор,
Верка с пятой квартиры идёт,
бесконечно идёт через двор,
а затем открывая ларек,
где в разлив отпускает вино,
Верка шепчет влюблено: – мой Бог,
и в заветное смотрит окно.

2.

Бог такой же как все человек,
у него от квартиры ключи,
на столе папиросы «Казбек»,
и подарок от Верки – очки.
Он живёт там, где каменный дом,
все зовут его просто – сосед.
Он выходит с утра на балкон,
он в очках и в тельняшку одет.
Он выносит с собой патефон
и пластинку про море в Сочах,
и плывёт над сиренью балкон,
отражаясь в зеркальных очках
той, что утром, открыв свой ларёк
и помадой украсив свой рот,
с обожанием шепчет – мой Бог,
и рукой поцелуй ему шлёт.
А вокруг ни Сочей, ни морей,
ни озер нет вокруг, ни реки,
лишь растёт вдоль забора репей,
да висят на сараях замки.
Бог в очках и в тельняшке хорош –
перед ним нелегко устоять.
Он тоскует, ему невтерпёж –
ждёт он вечер и Верку опять.
Я смотрю на него снизу вверх,
если б я был таким же как он,
я у Верки имел бы успех
а ещё бы имел патефон,
а ещё я бы был всемогущ –
я б очки и тельняшку надел,
и огнем бы сверкал среди туч,
и как гром над балконом гремел.
И тогда воцарялась бы тьма –
днём при свете греметь не резон,
а потом уже полночь сама
запускала бы свой патефон,
и Луну как иглу опустив
на пластинку с названием «Ночь»,
начинала свой главный мотив,
что способен тоску превозмочь.

3.

Детство кончилось. Бог постарел.
Съездил в Сочи, потом занемог.
Верка с пятой сейчас не у дел –
отбывает в колонии срок.
По утрам я иду на балкон.
Я в тельняшке, в зеркальных очках.
Я с собой выношу патефон
и пластинку про море в Сочах.
Опускаю иглу и айда
снова в детство – штакетник, сирень,
бесконечная дней череда,
как один нескончаемый день,
и всё также открыто окно
в бесконечные тайны двора,
и всё также стучит домино,
а над лампой гудит мошкара,
и опять умывается кот,
и мужской оборвав разговор,
Верка с пятой квартиры идёт –
бесконечно идёт через двор…

ЗА ДЕНЬ ДО НАЧАЛА ВОЙНЫ…

За день до начала войны
люди ходят друг к другу в гости,
записывают рецепт варенья,
говорят, что сыну к будущей зиме
надо обязательно купить пальто,
потому что мальчик так вырос.

За день до начала войны
я брожу по жёлтому лугу,
на котором завтра буду лежать
разорванный в клочья.
Рука в одной стороне, – а куда попадут ноги?
Я брожу по жёлтому лугу,
и собираю тебе букет из ромашек.
Ботинки мои уже стали мокрыми от росы,
А ты смеешься и кричишь мне: – Не простудись, милый.
Рука в одной стороне, – а куда попадут ноги?