Город жил неспокойно. Уже давно, и без надежды на изменения к лучшему. Его улицы, замороченные жарой, тревогой, словно изгибались под натиском новостей. Новости сообщались каждый час, металлическими голосами, и всем было ясно, что ничего хорошего не наблюдается. Просто все повисло на краю. Один шаг – и рухнет в пропасть. Можно было ничего не слушать и не читать в газетах. Дни толкались, громко стонали. Ночи освещались плоским блюдцем луны и слезоточивыми одуванчиками фонарей.
Тишина пугала не меньше, чем дневной шум. В эту ночь всё было обычно и затаенно, как в окопе в дни войны. Богди присел на скамейку. Под луной и под кривым фонарём. В тишине прополз автобус, изнутри подбитый рыжеватым мутным светом. Будто пронесли бокал с кислотой. Беспризорный кот жалостливо простонал в сухих кустах. Богди, вполне красивый, одетый по моде в какие-то брендовые тряпки, наблюдал пейзаж. Мимо шла женщина. Каблучки постукивали. На ней был чёрный пиджак и светлая кружевная юбка. «Как паутинка», – подумал он. Она, не глядя на Богди, притормозила темп ходьбы, села на скамейку. Глянула куда-то в сторону. Достала из сумки бутылочку с водой. Отхлебнула – и, обратив внимание на него, – протянула бутылочку. «Я вам дам стакан, у меня есть…» Он вежливо кивнул: «Спасибо… я не пью…» Она тоже кивнула, сказала участливо: «Жарко, надо пить…» Ещё один автобус прокрался мимо, отмеченный болезненным, напряжённым свечением изнутри. Её рука опустилась на колени.
Он вдруг спросил:
– Как ваша жизнь?
Она удивленно повернула к нему лицо:
– Странно слышать такой вопрос… обычно начинают с самого банального…
– …я не имею опыта…
– Опыт? Вы же не дитя.
– Не дитя? А дети как начинают?
– Примерно, как вы…
– Они умнее? Глупее?
– Они… они другие… Вы себя в детстве помните?
Он всматривался в очертания резиновых одинаковых кустов.
– Я помню почти всё. Но это не радостно. Просто помню.
Она отпила из бутылки.
Он сказал:
– Я устаю за неделю. Очень.
Она сказала почти тепло:
– Тяжёлая работа?
– Как сказать… Душа сохнет, а так ничего. Руки-ноги не болят… Душа, так кто её вообще берёт в расчёт… Мы же не умеем давать вещам точные названия. Скажем, слова «туча» или «катастрофа». Не бывает «тучной» погоды. Почему бы не придумать правильное слова… А в страшном звуке катастрофы вдруг мяукнет кот. Глупо. Недостаток воображения.
Она грустно усмехнулась:
– …да уж…катастрофа – почти нежно звучит. Того и гляди мяукнет. Вы философ?
– Нет, что вы… я безработный романтик…
Богди чуть улыбнулся. Она глотнула воды – и рассказала смешную историю про то, как её оштрафовали на днях из-за нарушения порядка. Они разговаривали о том, что луна совсем прозрачная, бледная, будто у неё нет сил и настроение просто жуть. Как и у тех, кто смотрит на неё сейчас и плачет. О том художнике, который сильно любил женщину, а когда она стала его моделью, и он должен был – по контракту с её мужем – тысячу раз её нарисовать, всё кончилось. Любовь ушла… Они сидели в тёмном воздухе, как в чертоге. Будто им было даже уютно и спокойно в этих невидимых ночных стенах. Реальность отодвинулась. Она вдруг взяла его за руку.
Он напрягся.
– Опасно. Сейчас, в наше время – опасно.
Она шепнула:
– Так и вся жизнь – опасность…
– ...в наши дни – ещё опаснее, чем всегда.
Она сказала мягко, будто звякнули струны мандолины:
– Я – Руна. Имя немодное, но мне оно нравится.
Они пошли среди синеватых, подсвеченных фонарной желтизной кустов.
…Его комната была маленькой, тесной, затопленной разными мелкими вещицами: игрушечными парусниками, картинками с видами готических замков, вазочками, самоцветами. С потолка свисала гирлянда ненатурального чеснока.
Обнимая её, он шепнул «От вампиров». Она ответила: «Разве они страшные?..» На небольшом толстом ковре – бутылка и два непарных бокала. Руна сбросила туфельки, её белая кожа светилась, окно, завешенное тюлем, цедило таинственный свет. Ночь купалась в море нежности, в странном безвременье. Не было начала, вершины, конца – а была только самая важная в мире, в космосе история – его руки на её груди, и азбука того языка, важнее которого нет.
Утром, когда улица, разбуженная громом новостей, хлынувших из огромных квадратных рупоров, вторглась в комнату-крошку, он не проснулся. Спал, уткнувшись в её плечо. Обвив её руками. Она тихонько, очень бережно высвободилась. Не дыша, чтобы его не потревожить, она гимнастическим движением вынырнула из рамы тёплых рук. Поднялась. Оглянулась. Задумалась. Нет, это были не раздумья – яркая и волнующая музыка сердца…
Руна отправилась за тёплыми булочками. Ей показалось, что это будет самым прекрасным началом дня. Ароматный кофе и булочки – как филиал рая. То, что сейчас им обоим понравится, будет приятно. И будет беседа. И волшебная гармония.
В лавке была очередь. Люди ворчали, нервно что-то доказывали большому, сдобному хозяину в белом колпаке, толпились у витрины. Руну это не раздражало. Ей не мешало то, что она провела здесь много времени. Это даже было хорошо. Спокойно. В мире ничего не изменилось – и изменилось всё. Вредная тётка со съехавшей набок причёской верещала что-то про тупого торгаша, который не способен точно выполнить её указания. Ей вторил ветхий юноша, очень худой, в линялой куртке с надписью «Сдохните все!». Он старческим голосом на одной ноте выводил одно слово: «Хамье!». На мгновение Руна обратила на всё это внимание, сосредоточилась на криках – но скоро всё прошло, и она отгородилась от действительности. Действительным были только ток её крови, тепло в её груди, её благодарная память о прошедшей ночи. Она ощущала радость, такую светлую, материальную, будто ей в вены влили какое-то вещество, дающее силы лететь, скользить над землей, бежать с огромной скоростью. В чудесном, почти нереальном и тёплом аромате булочной она подумала: неправда, вранье, что счастье – химера. Счастье – вот оно! Её губы что-то беззвучно шептали, она не видела ничего вокруг. Лёгкость тела была такой как в детстве, когда мама кружила её, и они обе смеялись, и солнце, молодое и совершенно дружественное, сверкало в жизни и в комнате… Подошла её очередь, она рассеянно показала на разные круасаны, медовые пирожки, кремовые трубочки, и тут оказалась, что на все это богатство у неё не хватает денег. Руна купила несколько булочек с корицей и ванилью. Посидела на скамейке под большой липой, которая шелестела приветливо, нежно. Потом пошла, медленно, будто оттягивая тот момент, когда дверь в её прекрасный сон распахнется. И она увидит его глаза.
Дверь в пустую квартиру была распахнута. Руна удивилась. Она подумала, что он отправился её искать. Или просто вышел к соседям за чем-то. Она вошла и остановилась, поражённая, оцепеневшая. Комната была в беспорядке. Остатки вина пролиты на ковер. Чесночная гирлянда, сломанная, растоптанная, валялась рядом. Руна стояла неподвижно. Она ничего не понимала. Потом её взгляд упал на тёмный листок с напечатанным крупными буквами текстом.
Она взяла листок и прочла:
«Всем гражданам! Граждане, достигшие 60 лет, возраста прощания со смыслом жизни и активным трудом на благо нашей всемогущей Родины (да славятся её вожди и герои!), предписано явиться в управление национальных сил для прохождения процедуры общественной инициации.
Не явившиеся строго караются. Жизнь в обществе не принадлежит отдельному человеку! Отдельный человек – квинтэссенция эгоизма! Помните об этом!». Рядом лежал маленький конверт. Руна быстро его открыла. Тонкая бумага (на таких кассовые аппараты печатают чеки) шуршала. Почти не видя текст от слёз, Руна прочла:
«Всем заинтересованным! За крайнее нарушение всех предписаний, за злостную неявку в управление национальных сил, а также за общение с посторонними в это сложное со всех точек зрения время, гражданин Б. изъят из пространства нашей общественной жизни…» Дальше она читать не могла. Буквы расплылись. Листок выпал. Она плакала долго. Навзрыд. Озноб сотрясал её тело. Рывком она опрокинула в себя остаток вина. Сморщилась. Мыслей не было. Не было никаких эмоций. Пустота и холод. После встала. Тихо прикрыла дверь в тот мир, который только что умер. Побрела по улице, понуро, безучастно, как бредут с кладбища.
Гадание на мелкой монете
Вилли работал в этой газете уже порядочно. Собирал материалы, – большей частью накапывал скандальные истории в интернете, в глянцевых журналах, которые где-то добывал владелец, неуклюжий и жадный Жан. Газета была эмигрантская, бестолковая. Чем-то напоминала салат, политый дешёвым вином. Качество материалов никого не волновало – ни создателей, ни читателей. За рабочий день Вилли успевал посмотреть гороскоп, поесть два-три раза, поговорить по телефону с Джитой, медноволосой феей, румынкой, которая с Вилли ни в какую не желала встречаться. Поработать он тоже как-то успевал, хотя удовольствия от процесса не получал. Его тяготили пыльные, сто лет немытые окна редакции, груды бумаг, газет, журналов на столах и под столами, хозяин, который ничего не понимал в газетном деле. Вилли и сам-то не очень был готов для этой работы, но он все же пять лет после лесного техникума трудился в маленьком районном «Зелёном листке». Приехав в новую страну, он искал такую работу, чтобы без особого напряжения и в тишине. За окнами редакции выли сирены, задыхались в приступах злости дожди и ураганы, звонившие в газету люди жаловались на свою жизнь: на здоровье, на крыс в подъезде, на министров, диджеев, водителей автобусов, протекающий кондиционер, вообще на всё.
Вилли давно научился слушать вполуха и отвечать туманными фразами, в которых не было даже намека на оценку ситуации. Рокот далёких голосов в телефонной трубке его никак не затрагивали. Дома Вилли сосредоточенно искал уединения. Ужинал в молчании, сдержанно хвалил жену, старался и на её вопросы отвечать уклончиво и кратко. Отгораживался упрямым глазением на телевизионный экран и скороговоркой «пойду рано спать – еле на ногах стою». Роза, жена Вилли, носила вязаные кардиганы, красила ногти принципиально синим лаком, обладала деятельным и суматошным характером. Она знала миллион никому не нужных вещей: примет, способов сохранить цветы в вазе живыми подольше, её волновали и вдохновляли вещие сны. Она любила давать советы и считала себя немного ведьмой. Денег в доме постоянно не было, и она призывала одиноких женщин, матерей, у которых были стойкие и драматичные проблемы с детьми, озлобленных искательниц богатства и счастья, к себе на приём. Чтобы озарить их жизни и мрак в головах важными предсказаниями. При этом она не скупилась на саморекламу и гордо называла высокую цену за свои услуги. Вечерами в растрёпанную, очень захламлённую, душную квартиру тянулась безмолвная цепочка женщин всех калибров, стилей, социальных слоев. Чем-то со стороны это напоминало муравьиную дорожку в чужом лесу, незаметную и очень трогательную. Роза громко выкрикивала: «Вижу сглаз!», или: «О, как ваша мама вас любит – просто ангел-хранитель!». Потом, на следующих визитах, она меняла трактовку, той клиентке, у которой была мама, говорила про сглаз, а «сглаженной» – про мать… Ещё она маленькой метелкой сметала со спины женщины плохие энергии, жгла свечи, шептала что-то над «Книгой мёртвых», которая во всей своей заманчивой таинственности лежала перед ней на столе. Книга была на немецком, Роза не понимала в ней ни слова. Но страсть и многозначительность, с которыми Роза склонялась над книгой, придавали весомость процессу.
Вилли часто присутствовал при сеансах, точнее – был дома, и закрывался во время этих священнодействий в маленькой комнатке, которую Розе почему-то нравилось называть «офисом». Клиентки смотрели на Розу так, как, наверное, смотрят раковые больные на врача с мировым именем, который может сотворить чудо. Если предсказание-расследование не давало желаемого результата, не совпадало с действительностью, она смиренно говорила, опустив голову: «Жаль, что не совпали энергии, – а в этом даже я не властна!».
Майя, невысокая, неловкая, всегда депрессивно настроенная, коротко и принципиально немодно постриженная, работавшая наборщицей в той же редакции, где безынициативно и преданно служил четвертой власти Вилли, прознала про Розины опыты. Всхлипывая, сжимая в кулачке промокший носовой платок, она стала проситься на приём. Вилли сначала наотрез отказывался. Потом она его все же упросила: «Ты же ни при чем! Я не обижусь, даже если всё это зря!..»
Вечером в дверь квартиры Вилли позвонили, и маленькая, вся какая-то мятая, но оживленная, с жадным блеском в серых глазах, Майя возникла на пороге. Роза радушно улыбнулась и повела её в гостиную, заваленную хламом и какими-то штуками непонятного назначения. Майя была взволнована и сосредоточена. Она серьёзно отвечала на вопросы, терпела, когда Роза жгла свои ядовитые свечи, когда сметала с её спины нечто, явно мешавшее счастью и гармонии в жизни. В финале Роза сказала устало и удовлетворенно:
– Ну, вот, всё прекрасно. Нет сомнений, что всё получится. Дам вам свечку с собой – ночью обнесёте своё жилище зажжённой свечой. А ещё возьмёте мелкие монетки – и сейчас, по дороге домой, бросите их за спину, не оглядываясь. И скажете свои сокровенные желания. Быстро, пока монетки не упали. Понятно? Не забудьте: свеча и монетки работают. Это действительно сильно действует. Монетки – вот ваши главные козыри.
К деньгам Роза не прикасалась – попросила клиентку положить нужную сумму под вышитую подушечку. В это время зазвонил телефон. Роза крикнула мужу, чтобы он взял трубку в «офисе». Майя простилась, улыбалась с напряжением и готовностью чемпионки, которая идёт на рекорд. Тепло поблагодарила и ушла.
Майя выпила воды, устало глянула в тусклое зеркало. Смахнула ресницу со щеки, пробормотала «устаю, много энергии трачу». И закричала: «Вил, кто это? Что надо?». Он сначала не отозвался, потом пришёл и понуро сообщил, что их дочь, Марианна, уехала куда-то на Матланские острова. В коммуну. В новую жизнь. «Что?» – охнула Роза. «Как? Ты спросил её – почему? С кем? Куда писать?!!»… Вилли раздражённо махнул рукой: «Ты же её знаешь. Вечно дурь в голове. Сплошной сквозняк. То она не ест мясо, то не носит мех и кожу, не пользуется шампунем…» Роза была в истерике:
– Зачем мне рассказываешь то, что я и сама знаю? К чему? Она оставила адрес? Она, твоя дочь, сказала, как её найти, через кого держать связь?
Он пожал плечами: «Ничего она не сказала. А что, твои гадания-предсказания ничего тебе не открыли? Про других всё знаешь, советы раздаешь, а свою дочь в подзорную трубу не можешь разглядеть?».
Роза чуть не лопнула от возмущения. Она залпом опрокинула стакан воды, схватила себя за плечи и закричала:
– Мои гадания? Если бы ты зарабатывал – я бы с этими игрушками не возилась. И ребёнок бы был с нами. Всё ты, всегда твоя глупость нам дорого обходится!»
Он тяжело задышал, рванул ручку двери и скрылся в «офисе». Роза кричала вслед:
– И что? Теперь в кусты? Надоело, как горькая редька! Где она, где Марианна? Какого черта её туда понесло?!
Ночь прошла быстро, Вилли забылся в кошмарном сне, проснулся не отдохнувшим, ватным, в поту, будильник дырявил его мозг. Вода и бритва раздражали, улица угнетала монотонным шумом.
Он постарался не сталкиваться с женой, налил кофе в термос, прихватил из буфета галеты, из холодильника сыр – и промчался по лестнице. Роза молча сидела на кухне с чашкой чая, сигаретой и гороскопом. Она нервничала, злилась. Нервно стягивала полы старого кардигана на груди, пыталась вычитать в измятой журнальной странице что-то тайное и мудрое для себя. Знаки, преддверия.
Рабочий день прошёл у Вилли обычно. Хозяин опять пытался изыскать ресурсы экономии («…может, есть возможность не платить переводчикам? Скажем, что это временно, что совсем нет денег... потом они забудут, а?»… «…Или фотограф… это же не работа – щелкнул, переслал картинки – вот и весь труд, даже непонятно, за что платим?!»).
Вилли равнодушно выслушал, привычно отмахнулся, пообещал подумать. На звонки отвечал нетерпеливым тоном. Перед самым окончанием рабочего дня график Алекс предложил на скорую руку отметить его день рождения. Сбегали в лавку, купили то да сё. Выпили. Сказали дежурные слова. Когда выпили побольше, речи стали патетичнее. «Ты знаешь, где находятся Ма… Мати… Матланские острова?» – спросил Вилли у секретарши редакции Руты. Рута испуганно уставилась на него:
– Там революция?
– Да нет, вроде, я так спросил. Для общего развития…Что там хоть растет, что ловится?
График Алекс расхохотался:
– Старик, тебе не всё фиолетово, что растёт и кто ловится? Нашу газету туда не добросить – да и на фиг надо… пей, давай, водка греется! За тебя, братуха! Кайф с тобой работать! Ты человек! Дай обниму!
Домой Вилли приехал поздно. Роза шуршала чем-то в спальне, ужина не было.
Он покурил на балконе. Старые, обычные звёзды равнодушно и лениво мигали над крышей дома. Соседи кричали так громко, что казалось, будто их убивают. Вилли поставил будильник, вздохнул – и провалился в сон.
Через несколько дней рыжая Джитта согласилась, наконец, пойти с ним в ресторан. Они сидели на веранде, рядом со скрипучим шкафом-кондиционером. Тугие ветки искусственных кустов с белыми цветами лезли в бокалы. Выпив, Вилли притиснул Джитту к ограде, плакал, говорил, что ему уже снятся рыжие сны, и что он её дико хочет, и что её поведение выглядит как издевательство. Джитта, аккуратно постелив салфетку, выпила вино, съела свой шницель, не отказалась от десерта, и, забрав подаренный Вилли кожаный красный кошелёк, ушла в сгустившиеся малиново-синие сливки заката.
Шли дни. Вили отсиживал в редакции. Листал новости мира под чутким оком владельца. Слушал грубоватые анекдоты Алекса, иногда с ним выпивал. Майя смотрела на него молитвенно и неизменно передавала Розе уважительные приветы. А он проходил мимо Розы молча, не глядя на неё, разве что иногда бесцветно бросал «я ушёл» или «буду поздно».
Пейзаж за окном и температура на градуснике были всё те же. Как-то ближе к вечеру в редакции раздался звонок. Вилли долго не поднимал трубку, думал, звонившим надоест, и они отстанут. Но звонок повторялся и повторялся. Телефон вибрировал, и воздух качался. Наконец, Вилли сдался. На другом конце провода сказали совершенно невозможную вещь. Что его дочь Марианна была найдена в гостинице за много километров отсюда без признаков жизни. Вилли начал бормотать и заикаться. Он не понимал, не желал понимать. Ему было трудно вникнуть, сложить слова, образ дочери в жёлтой куртке, с выбившейся из-под шапки пряди чёрных волос стоял перед внезапно ослепшими глазами.
Потом он видел бьющуюся в истерике, обезумевшую Розу, звонил матери, чтобы сообщить ей о несчастье¸ ездил в далёкий город на далеком острове. Там почти в бреду, почти в бессознательном состоянии опознавал, получал вещи, отвечал на вопросы, что-то подписывал. И опять подписывал. И опять… Пустой и постаревший, он вернулся. В самолёте, мучаясь болью во всём теле, какими-то судорогами мышц, потихоньку выпил коньяк из фляжки. Пытался спать. Он так и не понял, что произошло. Полиция открыла дело. Но зацепок не было. Не было ни свидетелей, ни мотивов, ни подозреваемых. Горничная в гостинице, где Марианна умерла, намекала Вилли на какие-то золотые часы, наркотики, парня в камуфляжных штанах. Но он так плохо её понимал, что каждую фразу приходилось переспрашивать. Да и денег, чтобы она была словоохотливей, у Вилли не было. Пустая сумка, немного одежды, несколько книг Стивена Кинга – это всё, что у Вилли осталось от дочери. Он пил в самолёте всю дорогу домой. Пил, пока ждал такси. Пил, хотя всё тело горело и во рту был вкус ржавчины. Вошёл в дом, отодвинул серую от слёз и бессонных ночей, всклокоченную Розу. Ушёл в «офис», хлопнув дверью. Роза билась и голосила за стеной. Били часы, гудели автомобили, бессмысленно пытаясь куда-то прорваться.
Вилли не вставал два дня. Не ел. Не отвечал на телефонные звонки. Роза охрипла от криков и проклятий. На третий день вечером раздался звонок в дверь. Роза, шаркая разношенными домашними туфлями, ворча, отворила. Вилли услышал голос Майи. Вышел. Майя, часто моргая белесыми жалкими ресницами, зло кричала, захлебываясь слезами, кашлем, злобой:
– Гадания, да? Свечки, монетки... Пока не упадут?! Всё сбудется?! Лживая тварь! Вымогательница. Сука! Вот тебе твои монеты, вот, получай!
Она размахнулась и швырнула в ОЗУРозу пригоршню мелких денег. Монеты ударили градом по зеркалу, катились по полу. Прыгали в полутёмной прихожей, как круглые верткие жучки. Майя повернулась и бросилась бежать. Вилли схватил Розу в охапку, она беспомощно обвисла на его руках, сказала беспомощно, каким-то детским голоском:
– …не совпали энергии… бывает. Разве я виновата?..
ШЕЙХАТОВИЧ Инна
