Никогда в жизни (и в творчестве) Дмитрий Миронович Стонов не славословил власть. Более того, он редко посещал заседания Союза писателей, хотя и был членом этого объединения со дня основания. Всякие собрания "инженеров человеческих душ" его безумно раздражали. Он, как писатель, был верен чистому листу бумаги, ибо, как мне кажется, понимал, что читатель изменчив: то возносит, то предает забвению. Так и случилось.
Дмитрия Мироновича Стонова незаслуженно забыли. Даже крупицы биографии этого некогда известного писателя сегодня нелегко отыскать. И только сын Леонид в предисловии к посмертному изданию отца – книг лагерных рассказов "Прошедшей ночью" ("Советский писатель", Москва, 1989), увидевших свет через тридцать с лишним лет после написания, приводит короткую биографическую справку.
«В 1925 году в издательстве "Земля и Фабрика" вышел первый сборник рассказов Дмитрия Стонова "Лихорадка". Позднее он сотрудничал во многих газетах и журналах, был корреспондентом "Известий", "Гудка" и "Труда", много писал в "Наших достижениях", где Алексей Максимович Горький собрал очеркистов. Известность писателю Стонову принесли его книги "Своею собственной рукой" (1925), "Люди и вещи" (1928), автобиографический роман "Семья Раскиных" (1929), "Сто тысяч" (1927), "Повести об Алтае" (1930), "Голубая кость" (1932), "Из круга" (1936), "Эстерка" (1938), "Раннее утро" (1947), "Рассказы" (1957) и другие.
В 1920-30-е годы большая дружба связывала Дмитрия Стонова с Юрием Слезкиным, Михаилом Булгаковым, Семеном Гехтом, Сергеем Буданцевым, Евгением Ланном, Юрием Гайдовским и другими. В 1942 году Дмитрий Стонов был призван в армию, участвовал в боевых действиях на Сталинградском и 4-м Украинском фронтах, после тяжелой контузии в 1944 году демобилизовался, потом работал в Совинформбюро и в радиокомитете, до и после войны преподавал в Литературном институте.
В марте 1949 года Стонова арестовали и доставили на Лубянку, во внутреннюю тюрьму МГБ. В это время шли массовые аресты видных представителей еврейской творческой интеллигенции, осуществлялся сталинский план "решения еврейского вопроса". Стонов активно сотрудничал с Еврейским антифашистским комитетом (ЕАК), часто печатался в газете ЕАК "Эйникайт", дружил со многими членами президиума ЕАК. Почти все они были арестованы в конце 1948-го – начале 1949 года, а затем, 12 августа 1952 года, расстреляны.
Следователь требовал от Дмитрия Стонова признания в антисоветской деятельности и доносов на друзей-писателей (особенно на жившего в соседней квартире и уже арестованного, а впоследствии, в августе 1952 года, расстрелянного классика еврейской литературы Давида Бергельсона, на Василия Гроссмана, Илью Эренбурга, Юрия Олешу, Рувима Фраермана, Сергея Бондарина, Осипа Черного, Николая Москвина и других). В сентябре 1949 года особое совещание приговорило Дмитрия Стонова к 10 годам лишения свободы по статье 58-10 УК РСФСР».
Сын писателя поведал, как в одном из лагерей Красноярского края оперуполномоченный, принимая этап, поинтересовался у осуждённого Стонова:
– Ты кто такой?
– Писатель.
– Какой такой писатель? Что же ты натворил, если даже Зощенку и Ахматкину к нам не притащили, а тебя привезли?
Опер, видимо, не ведал, что об одних писателях судят по тому, что они написали, а о других – по тому, на что они способны...
Дмитрий Стонов относился ко вторым.
Из воспоминаний солагерника Виктора Кагана:
«Мы познакомились и подружились зимой 1954 года в лагере в Каче, недалеко от Красноярска. Лагерь был старый. Рассказывали, что там держали ещё пленных колчаковцев. И в наше время зэки по двое носили воду в деревянной бадье на толстой палке. Дмитрий Миронович говорил, что видел такое на картинке в дореволюционной книге Дорошевича о Сахалине. Побеленные бараки внутри были тёмные, с двухэтажными нарами. Вдоль бараков шла дорожка к клубу-столовой, штабу и вахте, по которой мы прогуливались, когда позволяла погода. Произведений Стонова я тогда ещё не знал, познакомился с ними потом, уже на воле.
До самой безвременной кончины Дмитрия Мироновича в 1962 году мы с ним переписывались и встречались всякий раз, когда я бывал в Москве или он – в Ленинграде».
Лагерные рассказы Стонова резко отличаются от откровений на подобную тему Шаламова, например, или Солженицына. У последних описание "прошедшей ночи" страшное, жестокое и беспросветное... И это понятно: они оформляли протокол преступлений Советской власти. А Стонов описывал "ночь" не по законам следствия, а по законам литературы. В его "Прошедшей ночи", как роса на траве, проблескивает надежда. А ещё – по Стонову – в этой темени никто не виновен, но в то же время все виноваты, ибо каждый – следователи и подследственные, оперы и заключённые, надзиратели и зэки – жертва системы.
Подобный подход всегда вызывает ожесточённые споры. И лагерные рассказы Стонова, скрытые (время ещё не пришло!) от посторонних глаз, критиковались сразу по написании ближайшим окружением – из-за отсутствия ненависти к этой ночи и своим палачам... (Обычно после ареста "врагов народа" в их домах замолкал телефон, испарялись друзья... Но Стоновых друзья не бросили, а вот родственники стали эту семьи сторониться.
Сын писателя это болезненно переживал, и когда отец вернулся, сказал ему: "...Исчезли – и очень хорошо! Теперь они нам не нужны!". Но писатель Стонов и в быту придерживался законов русской литературы: "Их надо пожалеть. Это несчастные люди. Они всего боялись, они и сейчас продолжают бояться. Не надо их трогать. Пусть они приходят к нам, если хотят!".
И родственники стали потихонечку возвращаться в дом Стоновых. Но Леонид, в отличие от отца, уже не мог с ними общаться, как прежде, да и не хотел. Может, виной всему молодость? Хотя всепрощение не появляется само по себе, ниоткуда. У Дмитрия Стонова это качество – со времен таких же младых, как у сына, лет. С этих лет и до конца жизни находился он под влиянием русских писателей, в частности, Короленко и Бунина. И не мыслил своего существования вне русла их литературной и жизненной этики.
На заре своей молодости Стонов послал Короленко рассказы. Тот откликнулся и даже опубликовал первую пробу пера. На этом их отношения не закончились. Случилось так, что Дмитрий Стонов, оказавшись в Полтаве, стал редактировать губернскую газету. В Полтаве жил и Короленко, который в те годы очень нуждался. Стонов стал хлопотать, чтобы писателю выделили губкомовский паёк.
Но ему ответили, что для выделения пайка писателю Короленко необходимо поучаствовать в работе газеты, другими словами – доказать свою лояльность. Стонов передал Короленко предложение губкомовцев. Но русский писатель остался верен своим принципам. Он ответил Стонову: "Против вас лично ничего не имею, но сотрудничать с ними не буду – лучше умру с голоду". Этот ответ Короленко гебисты изъяли при обыске.
Письмо, по всей видимости, и по сей день хранится в архивах КГБ. Сын писателя Стонова при очередном посещении Москвы собирается его отыскать. Но не для того, чтобы увезти с собой в Америку, где он ныне проживает, а чтобы передать документ в Музей Короленко. Хотя и последнее выглядит проблематично: музей отошёл нынче Украине, а отношения России и Украины оставляют желать лучшего.
Кстати, в Полтаве с Дмитрием Стоновым случилась история, после которой он срочно отбыл в Москву. И до столицы, слава Богу, слухи об этом так никогда и не дошли. Дело в том, что Стонов, будучи членом большевистской партии, примкнул к рабочей (шляпниковской) оппозиции, а затем и вовсе порвал с партией. И если бы следователи знали о полтавских "подвигах" Стонова, то им и трудиться бы не пришлось: высшая мера Стонову была бы обеспечена!
В ГУЛАГовском архипелаге всем – политическим и уголовникам – снится один и тот же сон: как они возвращаются домой и как вершат правосудие над теми, кто их предал. Подобный сон снился и Стонову. Он запечатлел его до мельчайших подробностей в своих рассказах "Соседка" и "Как мы возвращаемся домой". Причём, и в том, и в другом – соседка, знакомая – лицо, предавшее его. Оно существовало не только в снах зэка Стонова, но и наяву. По утверждению Леонида, его отец прекрасно знал ("Двух мнений быть не может!"), кто на него донёс.
В Доме писателей, где проживали Стоновы, в соседнем подъезде обитала семья литератора Льва Овалова (Лев Сергеевич Шаповалов, дворянского происхождения человек). Одно время он возглавлял журнал "Молодая гвардия", но остался в памяти как автор, породивший литературного героя – майора Пронина. Но даже подобное родство не спасло писателя от ареста. 5 июля 1941 года Лев Овалов оказался на Лубянке.
После освобождения из лагеря в 1956 году писатель Овалов не возвратился к Антонине Александровне. Может, полюбил другую, а может, как и Дмитрий Стонов, догадался об основной (не майора ли Пронина влияние?) профессии своей жены Антонины... Но вернёмся к тому моменту, когда соседи-писатели ни о чём ещё не ведали. А просто дружили. И когда от Антонины Александровны, жены, а также от сына арестанта Овалова все отвернулись, и семья осталась без средств к существованию, Стонов оказал Антонине неоценимую поддержку. Во-первых, был организован сбор денег, а во-вторых, он устроил Антонину Александровну на работу в Совинформбюро. Обучил её писать пропагандистскую информацию (Совинформбюро в те годы ориентировалось, в основном, на зарубежного читателя) о колхозах, о промышленности и культуре СССР. Но в 1942 году (Овалов – в лагере, а Стонов – на фронте) Антонину Шаповалову арестовали. Она пробыла на Лубянке всего две недели. Этот случай был воспринят окружающими как "разобрались и отпустили". О другой версии и не подумывали. Да стоило ли думать о мелочах – на дворе война священная.
А потом Антонину Александровну определили на "нужное" место работы – в журнал Московской патриархии. (Кстати, он существует и по сей день.) И благодаря этому "назначению" Антонина Шаповалова получила возможность присутствовать на приёмах у патриарха.
Дмитрий Стонов говорил: "Как же мы не догадались! Как же мы раньше не сопоставили факты!". Всё стало ясно после его ареста.
Вспоминает сын писателя:
«Конец сентября 1949 года. Нам дают свидание с отцом в Бутырской тюрьме перед его отправкой в лагерь. Родственников впускают в отсеки, забранные мелкой сеткой. Затем идёт коридор для охранников. А дальше опять отсеки, отделённые от коридора с охраной толстыми тюремными железными прутьями. Туда после бряцания тяжёлыми дверьми запускают заключённых – их вводят первыми. Потом уже из прилегающей огромной комнаты впускают родственников. Люди мечутся, ищут "своих" заключённых: плач, топот, истерические крики женщин. Свидание спланировано так, что на группу из 10-12 осуждённых по уголовным статьям приходится один "политический". Уголовники охрану не интересуют, поэтому солдат-охранник с винтовкой не отходит от нашего отсека. За 15-20 минут свидания он только один раз сделал шагов пять влево, затем вправо. Папа первым делом попросил маму не обращаться насчёт пересмотра приговора, чтобы, как это часто в то время бывало, не увеличили срок. Затем он сказал: "Не одалживайте денег у Антонины Александровны!". Мы оторопели – явно не поняли смысла сказанного. Он повторил: "Вы слышите меня – не одалживайте..." Тут мы сообразили и ответили почти дуэтом: «Да, да, мы и не думали, мы понимаем».
После войны Сталин изменил своё отношение к религии. Если во время Второй мировой войны он пытался на неё опереться, то потом опять стал закрывать приходы. Многие священнослужители ещё не понимали, что это начало новой (или продолжение старой?) государственной политики. Они приезжали к патриарху Сергию и жаловались на беззакония местных властей. Шаповалова присутствовала на подобных аудиенциях. Многие из тех, кто указывал на беззакония советской власти, уже никогда не возвращались к своей пастве.
Однажды Антонина кого-то навестила в подъезде Стоновых. На лестнице она столкнулась лицом к лицу с Леонидом Стоновым (Сталин к тому времени умер, но политических ещё не амнистировали). И сын писателя Леонид предупредил её: "Ещё раз увижу в этом подъезде – убью!". Говорят, его слова возымели действие: Шаповалова съехала со своей квартиры в Лаврушинском на подмосковную дачу.
После освобождения из лагеря и сам Стонов встречал её на улицах Москвы, но она немедленно переходила на другую сторону. Однако у писателя, как я уже сказал, не было желания мстить. Это чувство ("избить как следует") кипело в душе Леонида.
Впрочем, тема предательства волновала писателя Стонова. Но если в своих снах-рассказах он вершил суд над предателем, то в жизни прощал, но не подавал руки...
Имена донесшего и оговоривших писателя раскрылись во время официального пересмотра дела. Семья Стоновых написала жалобу, и последняя каким-то образом попала к Молотову. Видимо, тот выборочно всё-таки читал письма. И Молотов, начертав резолюцию "Разобраться!", направил письмо в военную прокуратуру, которая истребовала Стонова в Москву, а дело – на переследствие. Опять допросили тех, кто давал показания против писателя. Они были "допрошены на местах", другими словами – в лагерях. Все они заявили, что оклеветали своего бывшего товарища, ибо "признательные показания" были из них выбиты. И лишь один человек, приглашённый на Лубянку, не отказался от своих слов. Это была гражданка Шаповалова. Она подтвердила, что Дмитрий Миронович ругал советские колхозы... Стонов потребовал очной ставки. Но следователь отвёл его просьбу: "Да что вам с ней встречаться, она же наш агент. Это не имеет сейчас никакого значения".
Из воспоминаний солагерника Виктора Кагана:
«Писем его (Стонова) я не сберег: считал по понятным причинам, что хранить их нужно в голове, а не в ящике. Одно письмо, от 7.03.1961, всё же сохранилось.
"Я очень люблю писать письма – большие, многостраничные. И если нельзя беседовать с другом так, как во времена оно мы беседовали, то хотя бы делать это, "пользуясь" бумагой. Увы! – и это малое не дано! Отделываться лишь – "жив-здоров" и общими серыми словами и стандартными мыслишками я не могу и не умею. Вот и молчу, и мучаюсь, ибо гробовое молчание присуще лишь мертвецам. Мы же номинально и как будто живые...
Как и вы я одинок – не считая, конечно, А. З. – говорить поэтому не с кем. А как это тяжело!
Вот уже год, как умер единственный в Москве мой единомышленник, проклятый рак задушил его. Мы говорили часами, а когда расставались, замечали – вот видите, поговорить нам и сегодня не удалось... И тогда он прибегал к бумаге – афоризмам и дарил мне свои мысли. Одна тетрадочка лежит передо мной, хочу сделать кое-какие выписки. Это – преимущественно – о главном – о жизни и смерти.
"Глаза человечьи – загораются и гаснут. Кто там балуется, кто включает и выключает!".
"А вдруг Господь всего-то маленький человек в пиджачке и брючках... Меньшевик! Нервно шагает по небу, курит и всё время: чёрт знает что! А снизу: Господи, помилуй!".
"Я постоянно думаю о смерти, пишу о смерти, разговариваю со смертью. А какая она, собственно, из себя... живая смерть?".
"Когда Карамазов разговаривает с чёртом, он видит чёрта. Я ни черта не вижу".
"Мучает меня Бог... И охота ему приставать к маленькому".
"Всю жизнь ищу себя. Всё перерыл, а не могу найти. Надо же было так спрятать!".
"И я обрету "вечный покой", буду шагать по голубой мостовой, под ручку с ангельшей – крылатой и беспощадно глупой".
Это – отдельные капли из огромного океана. Обидно, до боли обидно.
Читаю Толстого, но не того, который у всех на полке. Вот статья – "О назначении науки и искусства" в 13-м томе его сочинений за 1890 год. Как он здорово, по-мужицки всё ломает на своём пути, разделывается со всякими "измами" в науке. И – кстати цитирует слова Исайи из Библии: "Горе тем, которые испытывают зло добром и добро злом, которые выдают тьму за свет и свет за тьму, которые выдают горькое за сладкое и сладкое за горькое".
Толстой – философ будущего, и когда все его сундуки будут раскрыты, человечество пойдёт за ним, как пойдёт и за Ганди.
Расписался я, вы уж извините меня, старика. С добрым чувством я вспоминаю дни и недели нашего общения. Как высоко мы жили, в какой чистоте! Не знаю, как вы, но я часто вспоминаю об этом времени.
Привет Е. П., А. З. кланяется вам сердечно. Поцелуйте ваших ребят. Они должны увидеть царствие небесное на земле". (А. З. – Анна Зиновьевна Стонова и Е. П. – Евгения Павловна Рябова – наши жены – В.К.).
В начале 1954 года приговор по протесту Генерального прокурора СССР был отменён, назначили новое следствие (снова Лубянка), и 20 августа 1954 года Дмитрий Стонов был освобождён и полностью реабилитирован. Пересмотру дела и освобождению Стонова активно помогли заместитель главного военного прокурора СССР Дмитрий Терехов, писатели Константин Федин, Леонид Леонов, Константин Паустовский, Семён Кирсанов и другие, ходатайствовавшие об освобождении Дмитрия Стонова.
Пришло время, и Леонид ознакомился с делом отца: "На постановлении на арест имеется также подпись руководителя Союза писателей Александра Фадеева со словом "согласен". Читая этот страшный документ, я вспомнил, как в первые после ареста дни моя мама бросилась к секретарю Фадеева по линии Верховного совета, сестре его жены Ангелины Степановой. Примерно через неделю секретарь Валерия Осиповна Зарахани передала маме слова Фадеева, что он сочувствует нашему несчастью, но помочь ничем не может".
Сын писателя запомнил (а ниже я расскажу каким образом он услышал) обрывок разговора, происходившего 20 августа 1954 года на Лубянке между следователем и Дмитрием Стоновым по завершении пересмотра дела: – Есть ли у вас дома костюм? Нельзя же выпускать вас в таком лагерном рванье! Да ещё в Дом писателей – сколько пересудов будет назавтра.
– Я не был дома, как вы знаете, более пяти лет, а семья моя бедствовала.
– Сейчас мы выясним.
И в квартире писателя в Лаврушинском раздался звонок...
Прошло полтора месяца с начала переследствия. Семья писателя Дмитрия Мироновича Стонова надеялась, что вот-вот последует звонок от заместителя главного военного прокурора, курирующего пересмотр его дела, и их известят об освобождении (и полной реабилитации) писателя, обвинённого в антисоветской агитации и пропаганде. Но телефон молчал. По мере убывания терпения у Анны, жены Стонова, прибавлялось смелости, вернее, отчаянья. И она решилась позвонить прокурору-куратору. А тот: "Одну минуточку, не кладите трубку, сейчас узнаю!" – и по второму аппарату с Лубянкой: "Ну и когда вы собираетесь его отпустить?" Вопросы были слышны и в доме Стоновых. А под конец семью писателя предупредили: "Сегодня не уходите из дома. Вам позвонят!".
На дворе – суббота. В те годы – рабочий день. Москвичи, впрочем, заметили, что с Лубянки, если и выпускали реабилитированных, то почему-то по субботам. И семья Стонова, как и предупредили, всю субботу прождала у телефона. А под конец рабочего дня оглушительный, на весь, как показалось, дом, звонок: "У вас есть костюм, носки, рубашка, галстук..." – "Да, у нас всё есть!" – "Быстренько доставьте это на Лубянку, в бюро пропусков".
Домашние тут же вещи в чемодан, а сами ("успеть бы!") в такси, и – на Кузнецкий мост, в бюро пропусков. А там уже никого, только одинокий солдатик в окошке: "Какие вещи?! Кому передать? Ничего не знаю!" (Сын Стонова стал объяснять: "Был звонок от вас. По поводу вещей"). Солдатик пожал плечами: "Хорошо, ждите!". Прошёл час. Как и раньше – никого. Но вдруг появляется человек (причём, с улицы) в штатском: "Вы Стоновы? Давайте что принесли!" – схватил вещи и вышел. Но семья, слава Богу, выбежала за ним и приметила (на Лубянке, как в норе, входов-выходов видимо-невидимо), в какой из них тот человек вошёл. Никто, однако же, из той двери не появлялся. И тогда они, пересилив страх, приоткрыли её. За дверью стрелок с примкнутым штыком: "Что вам надо?!" – "Да вот, должны освободить..." – "Нельзя тут быть! И вообще, на этой стороне улицы не стойте! Перейдите на противоположную!".
Из воспоминаний солагерника Виктора Кагана:
"Семейная жизнь Дмитрия Мироновича была очень счастливой. Его жена, сын и дочь не только любили его как мужа и отца. Они были его ближайшими друзьями, понимали и ценили его творчество. Но каждый из нас чувствовал себя в своей семье словно на маленьком островке среди разливанного моря лжи и фальши, которыми была буквально пропитана вся жизнь советского общества. Отсюда возникало ощущение одиночества, оторванности от мира. Помню, я даже спрашивал родственников, как они не задыхаются от этой бесконечной лжи. Они привыкли, а мне, пришедшему из лагеря, привычка не давалась. В лагере было голодно, условия жизни были скотским и хуже того, но лжи было меньше – точнее, она меньше проникала внутрь нас. Осознавший себя не "ошибочно репрессированным советским человеком", а личностью, неприемлемой для советского режима, или – ещё лучше – врагом режима, чувствовал себя внутренне свободным. И общаясь с такими же, как он, воспринимал остальное окружение как нечто чисто внешнее.
Дмитрий Миронович, помню, высказал афоризм: "Самый верный признак свободы – это когда вы можете громко и безбоязненно жаловаться, что её нет".
С такой точки зрения, мы оба были полностью свободны. Характерная деталь: про вернувшегося зэка несидевший вольный сказал, что впервые видит человека, свободного на самом деле. Неудивительно, что ретроспективно можно находить в той жизни высокое и чистое. Отсюда же и солженицынское благословение тюрьме.
Помню, Дмитрию Мироновичу очень понравилась фраза, услышанная мной от одного зэка: "Я своё отсидел, пускай теперь другие сидят".
Но "гробовое молчание присуще лишь мертвецам". А он был литератором, то есть человеком, чья работа состояла в общении с публикой, не только с семьей и друзьями. Он цитировал Алексея Толстого: "Стал ли бы я писать на необитаемом острове? Нет, не стал бы".
Однако жить по рецептам "советского графа" не мог. Он говорил: "Мне могут не дать сказать то, что я хочу. Но никто не заставит меня говорить то, чего я не хочу". Первая фраза означала невозможность высказать публично свое понимание советского режима.
"Что такое наша жизнь, я понял ещё в двадцать девятом году, когда видел на севере эшелоны "раскулаченных" крестьян".
Ещё в лагере он сказал мне однажды: "Я жил тихо, старался "не высовываться". А ведь я мог бороться. И получил бы те же десять лет, которые имею и так, ни за что".
Для гражданских лиц и солдат со штыком – генерал. Сказано: "Не положено!" – перешли на противоположную сторону. Там ещё час Стоновы простояли. И вдруг – открывается дверь Лубянки и появляется Дмитрий Миронович. Вид у него, как у всех, перед кем распахиваются подобные двери, затравленный. Рядом – сопровождающий, офицер со стоновским фанерным чемоданчиком. Родные, забыв о "не положено", метнулись к освобождённому через дорогу. (Сын писателя рассказывает: "Офицер поставил чемодан на землю и со словами: "Никаких встреч!" – вернулся в здание. А москвичи проходили мимо нас, делая вид, что не замечают ни здания КГБ, ни фанерного чемоданчика, ни остриженного зэка, ни слёз уткнувшейся в его плечо женщины...").
В лагере Стонов узнал, что его сын мечтает стать писателем. И он – прямо с нар – стал "читать" ему лекции о литературе. И последние, что удивительно, доходили до адресата. И вот каким образом.
В то время Стонов трудился в красноярской шарашке, описанной Солженицыным. В обязанности Дмитрия Мироновича входила подготовка обзора новых поступлений научной литературы в местную библиотеку. А для этого надо было посещать библиотеку. В такие моменты Стонова сопровождал конвоир. А потом, возле библиотеки, солдат оставался у входа, а зэк-писатель входил в помещение. Там конспектировал, там и набрасывал лекции на бумагу. А затем просил кого-то из посетителей переслать письмо на адрес его родственницы. Эти лекции можно и сегодня читать студентам Литературного института, преподавателем которого был – до и после войны – заключённый Стонов. Память Стонова безупречна: с необычайной (до запятой) точностью он приводит в своих лекциях цитаты из произведений писателей. Можно предположить, что именно в той библиотеке он написал и "Семь палочек" – свой первый рассказ о лагере, в котором описывает наказание карцером, испытанное на собственной шкуре. Этот рассказ был отослан по частям – тремя письмами. Но второе письмо не дошло – затерялась середина рассказа.
По возвращении из лагеря Дмитрий Миронович думал восстановить "Семь палочек", а потом оставил как есть. Может быть потому, что времени уже было в обрез: а он только начал записывать то, что происходило прошедшей ночью. Затем стал предлагать свои рассказы различным журналам. Но последние стали возвращать рукописи (неужели возвращалась ночь?!) – и тогда писатель решил предать свои воспоминания земле.
Лагерные рассказы распечатали в нескольких экземплярах, разложили в две пятилитровые банки и отвезли на дачу к Деборе Шульман, бесстрашному другу семьи.
Уже окончился летний сезон, дачники разъехались. И можно было не опасаться посторонних глаз. Домик Деборы возвышался на столбиках, как на курьих ножках. Леонид пролез между землей и днищем дачи – и там вырыл яму. В неё опустили первую, а затем – в другом месте – и вторую банку.
В 1948 году гебисты вывезли из квартиры писателя несколько мешков его рукописей и записных книжек... После освобождения Стонову ничего не вернули. Рукописи, как отмечено в акте, сожжены по окончании следствия. Но оперативники, слава богу, делали обыск поверхностно. Они, в основном, интересовались записными книжками (с кем человек связан?). А кроме того, выдрали из подаренных Стонову книг автографы писателей, да из ящика письменного стола (всё на поверхности!) письмо Короленко. С арестованным и автографами – и убыли на Лубянку. Двоих же сотрудников оставили на ночь для завершения обыска. Им, видимо, лень было копаться (чулан всякого старья!) в бумагах. И собрав только изданное – убрались. Вот поэтому неизданные вещи писателя Стонова и сохранились в доме. Среди последних (был бы подарок чекистам!) повесть "В два голоса". Она была написана в 1935 году. Одобрена Горьким. Но свет увидеть так и не смогла, несмотря на ходатайство писателя. Алексей Максимович рекомендовал отправить "В два голоса" для публикации писателю и редактору Петру Павленко (давно сотрудничавшему с НКВД, бригадному генералу во время войны, четырежды лауреату Сталинской премии, который в январе 1937 года во время процесса по делу "Параллельного антисоветского троцкистского центра" будет вести передачи из зала суда, а затем вместе с А. Фадеевым, А. Толстым и прочими подпишет письмо, в котором потребует "беспощадного наказания для торгующих родиной изменников, шпионов и убийц"). Ответа от Павленко не последовало. Может быть, он эту повесть не читал, а был занят написанием романа "На Востоке", прославлявшего Сталина, а может, в его молчании был отказ: герои "В два голоса" с коммунистическим энтузиазмом раскапывали (и доносили советской общественности!) тайны непролетарского происхождения друг друга. По тем, скажу вам, временам, да и по последующим – дерзкая (созданная, как утверждал автор, под влиянием Гамсуна) повесть о "новом человеке". Первая публикация этой работы стала возможной только через пятьдесят с лишним лет после написания.
Из письма солагерника Виктора Кагана:
«И вновь, очутившись дома в кругу семьи, Дмитрий Стонов стал бороться наиболее естественным для него способом. Так появился цикл рассказов о лагере – "Прошедшей ночью", – которые его семье удалось издать лишь через 27 лет после его смерти. Помню связанные с некоторыми из них реалии и ассоциации.
В рассказе "Мука и стекло" Дмитрий Миронович считал находкой первую фразу ("Я был тогда следователем"), которая действительно сразу приковывает внимание читателя.
"Правильный человек" свежему читателю может показаться надуманным, неправдоподобным. Но я помню рассказ Т., против которого свидетель показал, что он "уклонялся от разговоров на политические темы, дабы не быть уличённым в антисоветских настроения". Помню фразу из моего приговора – "занимался антисоветской агитацией среди населения Архангельской области" – и подчеркнутое красным показание свидетеля, что я вёл замкнутый образ жизни и ни с кем не общался.
"Крапник" (настоящая фамилия Крайник) жил в одном бараке с Дмитрием Мироновичем. Это был действительно свободный человек, каким он описан в рассказе "Поединок". Я слышал, что раньше его пытались заставить работать: выволокли в лес, стреляли над головой. Ничто не подействовало, и на него махнули рукой. В тот же лагерь попал его сын – он и его научил вести себя так же. Того вскоре отправили в закрытую тюрьму.
Однажды Крайнику пришла посылка. Сосед сказал:
– Что же ты, христианин, не поделишься ни с кем?
Все накинулись на соседа, стали уверять, что это просто шутка. Крайник страшно разозлился, но тут же раздал всю свою посылку. Этот случай мне рассказал Дмитрий Миронович. Поединок он описал точно так, как всё произошло на самом деле.
Герой рассказа "Пророк" тоже списан с натуры. Его привезли к нам в этапе с севера. Этапники говорили, он предсказал, что их повезут на юг, когда никто из них об этом не подозревал. В нашем лагере он сказал, что скоро будут освобождать, – и вскоре действительно началась актировка (освобождение по актам медицинской комиссии). Он толковал зэкам Библию и отсюда выводил свои пророчества. Интеллигенты ему не верили, но среди простого люда популярность и авторитет его были огромны».
Юрий Нагибин ("Книжное обозрение", 1989, №50) считал, что после возвращения Дмитрия Стонова из лагеря тот был человеком надломленным. Но в подобном состоянии, как мне кажется, невозможно создать лагерные рассказы, от которых мурашки по коже. Второй раз пережить (и даже перечесть!) пережитое тоже надо иметь силы. Вот пример. Стонов прочел "Один день Ивана Денисовича" – и так разволновался, что с ним чуть не случился инфаркт.
Воспоминания о лагере были для него тяжелее, чем воспоминания о войне. А ведь во время войны он служил в армейской газете и фактически находился на передовой – несколько раз пересекал заминированные поля... Был контужен, частично потерял слух и полностью – обоняние. Его виденье войны, как впоследствии и лагеря, запечатлено в прозе: несколько рассказов и повесть.
Но с военной повестью случилась невиданная история: ещё до того, как в "Новом мире" появилась повесть Стонова, была напечатана рецензия на эту (ещё неопубликованную!) вещь критика Дроздова, считавшегося приятелем Стонова, – рецензия, в которой писатель обвинялся в упаднических настроениях и мрачных мыслях! А какие ещё настроения и мысли могут овладевать героем повествования, солдатом-инвалидом, вернувшимся в свой разорённый колхоз?!
Постлагерные сочинения Стонова родились из впечатлений и встреч с людьми, в том числе и в Белоруссии, откуда он родом. Как утверждает сын писателя, "отец из командировок привёз замысел книжки о мелиораторах, затем написал сборник рассказов на вполне советские темы, но ни восхваления, ни умиления увиденным там нет. Появились повести "Текля и её друзья" (1959), "В городе наших отцов" (закончена незадолго до смерти, издана в 1964 году), и новые рассказы". Советской власти Дмитрий Стонов (словами пророка Исайи) предрекал час расплаты: "Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое – горьким!".
Из письма солагерника Виктора Кагана:
«Дмитрий Миронович сочинил эпиграф:
"Всю жизнь он боролся против революции –
и революция его уничтожила.
Всю жизнь он был нейтральным – и революция его уничтожила.
Всю жизнь он боролся за революцию – и революция его уничтожила.
Из записок аббата Сонье".
Мы не раз говорили, что этот эпиграф надо бы куда-то пристроить. В конце концов он преобразился в притчу, которую бывший большевик рассказывает бывшему белому офицеру ("В поздний час"). "Бывший белый деятель", о котором упоминается в рассказе, – по всей вероятности, В.В. Шульгин.
Рассказ "На воле" написан не прямо с натуры. Во всяком случае, мне неизвестны прототипы освобождающегося бывшего железнодорожника Журавлева и сержанта Ольги.
Ольга говорит с досадой:
– Скоро в Сибири места не хватит. Берут и берут, ни за что Сталин людей хватает...
Но сама исправно караулит таких, как Журавлев:
– Ну да! Раз народ сажают, надо ж их охранять, как по-твоему?
И Журавлев соглашается с ней, а потом решает не ехать к своей семье в колхоз: от жены "полностью отвык", дочку "совсем даже не знаю, полтора года девчонке было, как меня забрали". Он собирается снять у Ольги угол и пойти работать на стекольный завод. И оба не циники, а простые добрые люди.
Рассказ этот напоминает мне, как Дмитрий Миронович не однажды говаривал:
– Что люди здесь сидят ни за что – это, конечно, ужасно. Но страшнее другое: сегодня можно открыть ворота, всех выпустить – и в стране ничего не переменится...
С тех пор, как это было сказано, прошла "короткая оттепель", сменилась более чем 20-летним "застоем", потом началась "перестройка"...
В начале повествования я отметил, что в 30-е годы большая дружба связывала Дмитрия Стонова с Юрием Слёзкиным, Михаилом Булгаковым... (Кстати, только они знали, что Стонов состоял в партии, входил в рабочую оппозицию, затем порвал (в прямом смысле слова) партбилет и с партией и, сменив фамилию с Влодавский на Стонов, бежал в Москву. И друзья никому не проговорились.) Однако современные литературоведы (в том числе и Мариэтта Чудакова) своеобразно, замешивая на зависти, трактуют дружбу этих писателей.
Леонид Стонов обещал: если встретит в Москве Чудакову, постарается объяснить ей следующее:
"Мой отец приехал в Москву в 1921 году. Там он подружился с писателем Слёзкиным. Это была настоящая дружба и продолжалась она всю жизнь. А Слёзкин познакомил отца с Булгаковым. Слёзкин во время гражданской войны работал заведующим литературной частью во Владикавказском театре, в котором и приютил Булгакова. (Юрий Слезкин – руководитель подотдела искусств комитета народного образования Владикавказа, а Михаил Булгаков - заведующий литсекцией подотдела. – Я.Т.). Там они и подружились. Я помню, хотя и смутно, как Булгаков бывал в нашем доме. Но меня возмущает утверждение о том, что Булгаков завидовал Стонову и Слёзкину. Это полное незнание того времени, и вообще ситуации. Булгаков не мог завидовать Стонову: у моего отца в те годы было меньше опубликованных работ, чем у Булгакова. А завидовать Слёзкину, у которого выходили собрания сочинений (чуть ли не классик!) было равносильно зависти к памятнику Льву Толстому. Булгаков, друживший со Слёзкиным и Стоновым, никогда им не завидовал. Это полная чушь!".
(Обратим внимание на запись, сделанную Булгаковым от 5 января 1935 года в своём дневнике: «Сегодня специально ходил в редакцию «Безбожника». Был с М(итей) С(тоновым), и он очаровал меня с первых же шагов. – Что, вам стекла не бьют? – спросил он у первой же барышни, сидящей за столом – То есть как это? (растерянно). Нет, не бьют (зловеще) – Жаль. – Хотел поцеловать его в его еврейский нос...»).
Дмитрий Стонов мечтал (до и после лагеря) уехать из СССР, ибо считал, что "самое страшное: можно открыть (лагерные) ворота, всех выпустить – и в стране ничего не изменится".
Стонова освободили, но, как он и предполагал, ничего в стране не изменилось: его произведения, даже ранее опубликованные, никогда больше не переиздавались. И только через много лет после его смерти, благодаря жене Анне, сыну Леониду и дочери Алене увидели свет автобиографический роман "Семья Раскиных", фантастическое повествование "В славном государстве Уяр", повесть "В два голоса", одобренная еще Горьким. Но большая часть архива – неизданные произведения – хранится в Америке, куда уехали Анна, Леонид с супругой Натальей и сыном. А другая часть семьи – Алена Стонова с мужем Львом Кричевским и дочерью – репатриировалась в Израиль.
Несколько лет назад в Техасе перевели "Прошедшей ночью" ("IN THE PAST NIGHT") на английский язык, предварив словами Евгения Евтушенко: "Если бы Дмитрий Стонов написал только один рассказ – "Поединок", он навсегда остался бы рядом с Александром Солженицыным и Варламом Шаламовым соавтором великой Одиссеи".
Ян ТОПОРОВСКИЙ
