Семён Акимович совмещал в себе еврейского фольклориста с Глебом Успенским и Чеховым. В нём одном помещалась тысяча местечковых раввинов – по числу преподанных им советов, утешений, рассказанных в виде притч, анекдотов и т. д. В жизни Семёну Акимовичу нужен был только ночлег и крепкий чай.

Осип Мандельштам. Семья Синани¹

Уверен, что биография С. Ан-ского – хороший материал для беллетристов, пишущих исторические романы. В ней было всё: и революционная деятельность, и азарт борьбы, и серьёзная научная работа исследователя, и дальние дороги, и возвращение к родному порогу.

В конце жизни С. Ан-ский всё чаще и чаще обращал свои мысли к Палестине и в завещании указал: «...Вторую часть моего денежного наследства я оставляю в равных частях Еврейскому историко-этнографическому обществу в Вильне, Еврейскому историко-этнографическому обществу в Петербурге и аналогичному учреждению этнографии или археологии в Иерусалиме (или другом месте Палестины)».
Сегодня во всем мире знают пьесу «Диббук». Но мало кто помнит биографию автора этой пьесы. Поэтому напомню её.
Родился Шлойме-Занвил Раппопорт (настоящие имя и фамилия С. Ан-ского) в небольшом местечке Чашники, находящемся в 80 километрах от Витебска, 27 октября 1863 года в семье, которая дала миру несколько замечательных имён. Двоюродная сестра писателя родила и воспитала Шлойме-Занвила (Соломона) Юдовина, известного художника-графика. Кстати, впоследствии дядя и племянник подружились. Они страстно увлекались сбором еврейского фольклора и участвовали в совместных экспедициях.
Вскоре семья Раппопортов переехала в Витебск. В юные годы особое влияние на мальчика оказывала мама – Хана. Образованная женщина, она много читала сыну, рассказывала о еврейской истории, о великих праведниках и мудрецах.
Влияние отца было тоже ощутимым, несмотря на его занятость. Звали его Арон. Происходил он из семьи коэнов². Отец часто по делам службы находился в разъездах, навещал Москву. Об Ароне Раппопорте говорили как о маскиле, то есть знатоке литературы, поборнике и популяризаторе знаний среди евреев.
Шлойме получил традиционное образование, учился в хедере³. Но, думаю, ещё одно, и, может быть, главное образование дали парню витебские улицы. В восьмидесятых годах
XIX века в городе появляются кружки народников. Они становятся модными среди молодёжи. Шлойме также решил освоить какую-нибудь нужную профессию и «пойти в народ», чтобы просвещать его, «звать в светлое будущее». Он попытался выучиться сначала на кузнеца, потом на переплётчика книг. Сейчас трудно сказать, какой был из него переплётчик. Но над каждой книгой парень засиживался подолгу. Прочитывал её от корки до корки. Так что новая профессия, безусловно, пошла на пользу.
В это же время Шлойме, для которого родным языком был идиш и который говорил по-русски с акцентом и не всегда правильно, начинает чувствовать красоту, богатство русского языка. Он понимает: его образования явно не хватает, чтобы на равных говорить с новыми друзьями-социалистами. Всё это сплетается воедино: и работа переплётчика книг, и любовь к русскому языку, и жажда знаний. Шлойме много и упорно занимается. Читает книги по истории, философии, естественным наукам. Когда парню исполнилось
18 лет, он решил, что пришла пора теорию народничества претворять в жизнь. В 1881 году Шлойме переезжает в местечко Лиозно, находящееся в тридцати верстах⁴ от Витебска. Он перебивается частными уроками. И подолгу беседует с рабочими на лесопильне, с ремесленниками, занимавшимися портняжным и сапожным делом.
Местный раввин заинтересовался приезжим молодым человеком. Однажды раввину сказали, что молодой человек читает книгу со странным названием «Грехи молодости» Лилиенблюма⁵. Раввин был человек знающий. Его не смутило название книги. А вот автор – насторожил. Ещё бы, о его трудах говорили, что они написаны еретиком. Например, рассматривая Талмуд⁶, Лилиенблюм писал, что этот труд проникнут духом Реформы и его творцы считались с менявшимися условиями жизни. Он призывал современный раввинат учиться примирять религию с потребностями жизни. Например, отменить многие постановления Шулхан-Аруха⁷, ставшие обременительными. Писатель утверждал, что только таким путём можно укрепить связь молодого поколения с религией.
И такие книги читает приезжий умник. Да мало того, рассказывает о них людям. Слава Богу, в местечке Лиозно разные вольнодумные штучки не проходят. Раввин велел позвать Шлойме и предупредил его: «Или ты немедленно уезжаешь из местечка, или мы тебя отлучим от веры отцов».
Испуганный парень уезжает из Лиозно, но в Витебск, под присмотр и родительскую крышу возвращаться не хочется. Он ищет самостоятельности и держит путь в Двинск, где начинает работать в переплётной мастерской. В это время Шлойме пишет свой первый рассказ – «История одного семейства». Находит издателя, передаёт ему тетрадку, исписанную мелкими буквами, и через некоторое время получает ответ:
– Этот рассказ, голубчик, мы печатать не будем. Желания у Вас много, это похвально, а умения пока не достает. Сюжетец надо так закручивать, чтобы люди оторваться не могли от книжки. Читайте побольше Шомера⁸ и учитесь у него.
Шлойме нашёл книги Шомера и прочитал их. Романы назывались «Кровавая любовь», «Нищий миллионер», «Каторжник». На каждой странице были убийства, измены, любовь, яд, разбойники... Всё было надуманно, наивно, и Шлойме при следующей встрече с издателем сказал:
– Какой же Шомер писатель? Его романы глупые...
– Что Вы понимаете? – прервал издатель. – Шомера читают, а значит, книги покупают. Это приносит деньги. Это не у Шомера глупые романы, это у Вас пока не хватает ума понять жизнь.
Как и что он будет писать, Шлойме ещё не знал, но в одном был уверен: как Шомер, писать не будет никогда.
Только спустя два года первый рассказ
С. Ан-ского появился в печати. Он был опубликован в журнале «Восход» на русском языке в 1883 году.
Недолго Шлойме проработал в переплётной мастерской. Его друзья-народники говорили, что пришло время пробуждать массы. То, что под словом «народ» подразумевались и те, кто работал рядом в переплётной мастерской, Шлойме не видел, вернее, не хотел этого понимать. Он отправляется по деревням учить крестьянских детей. Евреям в деревнях, согласно царским указам, было запрещено жить, и молодого человека очень скоро высылают оттуда.
Он скитается по Новороссии, Екатеринославской губернии, занимается кузнечным делом, работает в угольных и соляных шахтах, живёт среди русских крестьян, обучает их детей грамоте.
Отъезд Шлойме в Лиозно, а потом в Двинск вызвал протест у родителей, но в конце концов они смирились с этим. Но когда сын сказал, что едет работать на шахты, отец произнёс категорическое: «нет», а бедная мама чуть не упала в обморок. На этих шахтах ежегодно погибало много народа, там работали каторжники. Что среди них будет делать их сын? Шлойме ушёл из дома, так и не получив разрешения родителей.
Как ни странно, городской еврейский парень Шлойме очень скоро стал своим человеком в шахтёрской среде. Его уважали за трудолюбие, за постоянное желание прийти на помощь, за то, что он не боялся заступиться за своих новых друзей и поэтому часто ссорился с начальством. А ещё шахтеры каждый раз ждали, когда Шлойме их позовёт и станет читать книги. И даже иной раз напоминали, что уже несколько дней книг не читали и пора бы собраться. Именно здесь С. Ан-ского стали уважительно называть на русский манер, по имени-отчеству, Семён Акимович.
Познакомившись с условиями жизни углекопов, как тогда называли шахтёров, он написал большую статью, в которой подробно описал каторжный труд этих людей, условия их жизни, и главное, С. Ан-ский в своей статье сделал акцент на том, что шахтёров постоянно грабят тайно и явно государственные чиновники высокого ранга и губернские столоначальники, приказчики и хозяева магазинов, лавок и т. д. Стилистика автора хромала (надо сказать, что на это указывали С. Ан-скому и позднее), статья нуждалась в правках, а может быть, редакции журналов не хотели рисковать и публиковать такую «острую, кричащую» статью. Но, так или иначе, С. Ан-ский посылает рукопись в редакции нескольких журналов и получает её обратно. В сопроводительных письмах были привычные слова: «Благодарим... извините... опубликовать не можем...»
Молодой человек был одержим идеей помочь людям, хотел, чтобы общество узнало «о разбое, который творится в глухих углах над шахтёрами». Он отправляет статью и письмо Глебу Ивановичу Успенскому, известному русскому писателю, человеку прогрессивных взглядов, имевшему репутацию защитника обездоленных. Посоветовал это сделать редактор екатеринославской газеты «Юг» – народник и литератор Григорий Ильич Шрейдер. Этот опытный человек как-то сказал: «Либо я сам, старый литератор, ничего не понимаю в литературе, либо Шлойме Раппопорт – прирождённый беллетрист и сам не понимает, каким талантом обладает. Он должен получить хорошего учителя из беллетристов. Лучше всего Глеба Успенского. И ещё Шлойме Раппопорту нужна столичная атмосфера. Она даст толчок к успеху».
Менять шахтёрский городок на столицу Шлойме пока не собирался, более того, он перестал бы себя уважать, если бы ради литературной карьеры поступился идеалами. А другое пожелание Григория Ильича Шрейдера решил исполнить немедленно и написал письмо Глебу Успенскому. Оно было отправлено 7 апреля 1888 года. А уже 18 апреля, то есть практически без промедления, Г.И. Успенский ответил: «Ваше письмо и предложение подарить мне Вашу рукопись доставили мне большое удовольствие. Сделайте милость, пришлите мне эту рукопись, а я уж подумаю и напишу Вам, как с ней быть...»
Так завязалась переписка людей совершенно разных, но, вероятно, почувствовавших что-то роднящее их. Продолжалась она почти четыре года, пока наконец-то С. Ан-ский сумел добраться до Петербурга и очно познакомиться с Глебом Ивановичем Успенским.
Много интересного можно узнать из этих писем. Во-первых, о поразительном трудолюбии С. Ан-ского. Человек, зарабатывавший себе на пропитание тяжёлым физическим трудом, он оставшиеся в сутках часы делил между просветительской работой, сбором фольклора шахтёров (был первым, кто занялся этим) и литературным трудом. Диву даёшься, когда у него находилось время на отдых и сон. И это при полной бытовой неустроенности и кочевой жизни. Все беды, переживаемые шахтёрами, коснулись и Шлойме. Скудное питание, сырые бараки, каторжный труд приводили к болезням, подрывали здоровье. Туберкулёз, трахома и цинга жили практически в каждом шахтёрском доме. Но даже цинга не смогла оторвать С. Ан-ского от литературной работы. Правда, оставила следы. Во время болезни он лишился почти всех зубов.
Глеб Успенский положительно отозвался о литературных опытах своего корреспондента, обещал ему помощь. Это вселило надежду и придало силы. С. Ан-ский посылает Г.И. Успенскому статью «Шахтёрская жизнь», очерки о переселенческом движении. Один из них, «На Урале», был опубликован в журнале «Труд» за 1890 год, три очерка «Из жизни нищих» – в журнале «Русское богатство» за 1892 год.
Известный русский писатель пишет молодому литератору: «Очерки “В кабак” и “За Урал” прочитал тотчас же и нахожу их положительно прекрасными, умными, дельными и справедливыми. Только местами неправильный язык».
Глеб Успенский берёт на себя обязанности редактора, литературного агента и даже заботится о гонорарах для С. Ан-ского. Опытный писатель даёт рекомендации молодому коллеге: «Рассказ “Кабак” не делить на две части, а соединить вместе, кое-что сократить. Добавить несколько строк о местности, где стоит этот кабак, о рабочем населении города, о причинах их пьянства. Все сцены хороши, просто потрясающи».
При всей своей занятости Глеб Успенский ходит по редакциям журналов, предлагает им рукописи нового знакомого, пробивает их и даже жалуется в письмах: «...куда я только ни совался с Вашими работами, везде уже есть пропасть всяких повестей, романов, которые хоть и глупы, но подписаны известными именами, куплены и должны печататься. Столичные литераторы своим хламом не дают возможности протиснуться с хорошей вещью...»
Можно утверждать, что заботливое отношение Г.И. Успенского к рукописям молодого автора определило его дальнейшую писательскую судьбу. Поразительно быстро люди, знакомые только по письмам, стали доверять друг другу и писать не только о делах литературных или издательских.
С. Ан-ский сообщает о перипетиях своей бурной жизни: «Сколько пришлось пережить и перечувствовать за последние дни: обыск, арест, тюрьма, четырёхдневный допрос; потом мой собственный пересмотр возвращённых мне бумаг... Наконец, обязательно – безвыездное житьё в чужом, незнакомом городе (Стародубе), без знакомых, без крова, без средств; поиски грошовых уроков, подозрительные взгляды либералов...»
И Глеб Успенский переживает не лучшие дни. Тяжело болеет жена. Он измучен домашними несчастьями и сам слёг на лечение в психиатрическую больницу. Но, несмотря на это, Глеб Иванович не оставляет без внимания молодого литератора.
В феврале 1889 года С. Ан-ский пишет письмо Г. Успенскому, в котором сообщает об окончании работы над рукописями статей «Очерки народной литературы». Над ними он работал почти четыре года. В очерках органично соединились фантазия беллетриста, наблюдательность публициста, философские взгляды, отношение к политике, литературе. Молодой писатель посвящает их Глебу Ивановичу Успенскому. Этот литературный труд впервые подписан псевдонимом «С. Ан-ский», который стал как бы второй фамилией писателя. До этого господин Раппопорт подписывался: «Псевдоним» или С. Витьбин – вероятно, отдавая дань памяти родному городу Витебску и реке Витьбе, с которой связаны воспоминания детства. Живя в русской среде, общаясь с русскими писателями, издателями, С. Ан-ский то ли начинает стесняться имени, которое было дано ему от рождения, то ли по каким-то другим причинам, но лишний раз он нигде не вспоминает его, обходясь фамилией, а в дальнейшем русским вариантом – Семён Акимович. Даже Г. Успенский в письме от 9 декабря 1889 года спрашивает: «Отчего Вы не сообщите мне Вашего имени и отчества?» Но С. Ан-ский не делает этого в последующих письмах, и воспитанный человек Глеб Успенский перестаёт интересоваться. Кстати, псевдоним «С. Ан-ский» писатель взял, отдавая дань уважения и благодарности своей маме, которую на русский манер называли Анна.
В январе 1892 года С. Ан-ский наконец-то сам попадает в Петербург и отправляется на встречу с Глебом Успенским. С его помощью он знакомится с редакторами журналов, издателями и начинает активно публиковаться в столичной печати.
Как в своё время редактор провинциальной газеты «Юг» Г. Шрейдер рекомендовал С. Ан-скому перебраться в столицу, так теперь Г. Успенский неоднократно повторяет: «Ты должен уехать за границу и избавиться от провинциальности, и еврейской, и русской».
В 1892 году С. Ан-ский покидает Россию. Его путь лежит во Францию. Два года он работает на фабриках и в переплётных мастерских. А с 1894 года становится личным секретарём одного из лидеров российского народничества Петра Лаврова. Для С. Ан-ского это был учитель, человек, которому он верил.
В эти же годы, находясь вдали от отчего дома, С. Ан-ский всё больше и больше увлекается еврейской литературой, фольклором, этнографией. С ним происходят удивительные перемены. В одном письме С. Ан-ский пишет, что в юности он старался убежать от всего еврейского. Ему казалось это древним и заскорузлым. Но чем дальше он уходил от еврейства, тем больше его тянуло назад. Он пишет рассказ «Мендель Турок», а затем повесть «В еврейской семье». По оценке известного еврейского литературоведа начала XX века Израиля Цинберга, «это его лучшая в художественном отношении повесть».
Познав силу, прелесть русского языка, мощь и величие русской литературы, С. Ан-ский снова захотел творить на языке своих родителей, дедушек и бабушек – писать на идише.
Он пытается соединить литературные и политические пристрастия. В это время им написано стихотворение «Die Schwuhe» («Клятва»). Положенное на музыку, оно стало «Марсельезой» еврейских рабочих, гимном партии БУНД.

Братья и сёстры во имя труда!
Все, кто без дому, без крова, сюда!
Взвилось выше знамя
с победным напевом,
окрашено кровью,
развеяно гневом.
Перед великою жатвой
страшной клянёмся мы клятвой:
слезами и кровью,
враждой и любовью
клянёмся!

Перевод В. Жаботинского

Гимн БУНДа перевёл на русский язык один из отцов сионизма Владимир Жаботинский, а «Интернационал» перевёл на идиш сторонник народничества и социал-революционер Семён Акимович Ан-ский.
Интересные были времена: политикой занимались литераторы, не стремясь получить материальных благ, а потому что так душа велела. Кстати, в кризисные времена на первые роли в политике зачастую выходят люди творческих профессий.
В те же годы С. Ан-ский написал на идише пьесу «Отец и сын», поэму «Ашмедай».
Всей своей жизнью, всем творчеством С. Ан-ский плыл против течения времени. В начале прошлого века модным, прогрессивным среди евреев-писателей, художников, композиторов считалось служение русскому искусству. Во-первых, его рассматривали как авангард мирового культурного процесса, а еврейское искусство, по мнению этих людей, находилось на задворках. Чтобы «прозвучать», «получить имя», надо было писать на русском языке.
В январе 1908 года еврейский еженедельник «Рассвет» писал: «Нет культуры без преемственности, не может быть творческих накоплений без наследства, без прошлого. Горе нашей интеллигенции заключается в том, что она прервала эту нить, отбросила старое историческое наследство, что она пытается созидать всё из своего опустошенного я».
С. Ан-ский в расцвете творческих сил, имея обширные знакомства среди издателей, редакторов, когда можно было печататься, получать неплохие гонорары, не только бросает вызов власть предержащим, открыто провозглашая и пропагандируя идеи социалистов, но и возвращается в своём творчестве к еврейской тематике, к еврейскому языку. Он пишет о еврейских литераторах, деятелях культуры, которые в своём творчестве вспоминают о традициях отцов и дедов.
«Вернуться из яркого мира европейской культуры к покрытому язвами старому нищему только потому, что он родной, конечно, подвиг. Ощущение у них такое, что они отошли от чего-то универсального к маленькому и бедному, но своему, и в этом большая ошибка. Происходит она оттого, что те, которые жили вне своего народа, знают еврейство только с внешней его стороны, видя в нём только горе, страдание и нищету, но нация живёт не страданиями, а восторгом сознания своего “я”, радостным творчеством, гордостью своей культуры, поэзией своего быта. Только этим. Не будь этого, еврейского народа давно бы не существовало. На возвращение к еврейству можно и должно смотреть поэтому не как на подвиг, не как на самоограничение, а как на ввод в наследство, как на приобщение к огромному богатству, которым можно радостно и гордо жить».
С. Ан-ский постоянно нащупывает точки, в которых соприкасаются его социалистические взгляды и еврейская национальная тема.
В 1904 году в Цюрихе и Берне русские эмигранты, театральные любители, поставили «Евреев» – нашумевшую пьесу Чирикова, которая в России была запрещена. В Берне Березина играл 24-летний студент Николай Блинов, бежавший за границу от преследований царской охранки. С. Ан-ский был режиссёром. Он вспоминал: «Мы вместе играли в пьесе Чирикова. Я – роль старика Лейзера, а Николай Иванович исполнял роль Березина, студента-христианина, который во время погрома защищает семью Лейзера и падает убитым под ударами озверевших громил». Через одиннадцать месяцев Николай Блинов в жизни, а не на сцене сказал свое «я».
16 апреля 1905 года он нелегально вернулся в Житомир. Когда начались еврейские погромы, вышел из подполья и встал в ряды еврейской самообороны. Спасая жизнь женщины, Николай Иванович Блинов погиб. Еврейская община, желая увековечить подвиг Николая Блинова, выбила его имя на мраморной доске в синагоге.
Кишинёвский погром потряс, ошеломил С. Ан-ского. Стал поворотным событием в жизни многих евреев, которые причисляли себя к российской интеллигенции. Хотя после еврейских погромов начала XX века, которые волной накрыли юго-запад России, С. Ан-ский понимал, что иного развития событий ждать не приходится. Он пишет письмо ближайшему другу Хаиму Житловскому: «Для еврейского народа, может быть, предстоит роковая дилемма жизни и смерти. И теперь должно быть одно настроение, одна цель. Или умереть великим народом, оставив в истории след упавшего солнца, – или возродиться великим народом».
После царского манифеста 17 октября 1905 года, обещавшего политические свободы, С. Ан-ский возвращается из эмиграции в Россию. Он принимает деятельное участие в работе различных еврейских организаций и народнических групп. Наверное, в это время С. Ан-ский впервые формулирует свои мысли о создании еврейского государства. Он пишет: «Для нормальной жизни евреям раньше всего недостаёт не территории, а нормального государственного организма. Недостаёт крестьянства, недостаёт правильного рабочего класса, недостает органов национальной жизни... Надо воспитывать народ к национальной жизни. И тогда, как у здорового организма, у народа самого явится тоска по территории, по государственной жизни».
Суета партийной жизни, извечные интриги и выяснения, кто прав, а кто виноват, уже не могут оторвать С. Ан-ского от главного – литературы и фольклора. В одном из писем он подчёркивает, что мир еврейских местечек – это уходящая цивилизация. И надо успеть сохранить на века память об этом удивительном мире, название которому «штетл». Это было сказано сто лет назад, задолго до Катастрофы, уничтожившей европейское еврейство.
С. Ан-ский каким-то особым чутьём понимал, что время затопит острова еврейских местечек. Он записывает всё, что может представить интерес для будущих поколений. Например, публикует статью о том, как лечили еврейские знахари. Им составлен план сборника хасидско-синагогальной свадебной музыки с биографиями и фотографиями её классических представителей – клезмеров.
В это время Семён Акимович задумывает грандиозную работу и, как обычно, первому сообщает о ней Хаиму Житловскому: «Я задался целью, поставил задачей жизни написать одну книгу – “Еврейскую этнографию”. Всякую свободную минуту я теперь отдаю этой работе. Удастся ли одолеть её, довести до конца – не знаю».
В статье исследователя В. Лукина «От народничества к народу» (С.А. Ан-ский – этнограф восточно-европейского еврейства) написано: «По-видимому, планом этой монографии являлись тезисы “Евреи в их бытовой и религиозной жизни”, обнаруженные при разборе архива С. Ан-ского в Ленинграде и упомянутые в отчёте “О наследии Ан-ского”. Эти материалы сохранились до сего дня, они находятся в рукописном отделе библиотеки Академии наук Украины в Киеве. Несколько вариантов плана этого научного труда отражают долговременный, возможно, многолетний процесс работы над ним.
С. Ан-ский предполагал проследить в пяти частях задуманной монографии весь традиционный жизненный уклад, духовную жизнь, показать общинную жизнь в её правовом и историческом аспектах, а также еврейскую культуру и национальные политические движения нового времени».
Одной из глав этой монографии был очерк о еврейских проклятиях. Это очень своеобразный, и, наверное, очень национальный жанр устного народного творчества.
Однажды С. Ан-скому посоветовали съездить в Вильно. Там на базаре, в рыбном ряду, торговала одна удивительная женщина. Больше проклятий, чем она, не знал ни один еврей в мире. Поверил в это С. Ан-ский или нет, но в один прекрасный день, оказавшись в Вильно, он вспомнил рассказ и решил найти торговку рыбой. Оказалось это дело несложным. На базаре все знали местную знаменитость, рассыпавшую поговорки, пословицы налево-направо. Причём С. Ан-ского предупредили:
– Только не задевайте её. Иначе она столько проклятий высыплет на Вашу голову, что их хватит до конца жизни.
«Это мне и надо», – подумал знаменитый этнограф и отправился в рыбный ряд.
– Мадам, – сказал он торговке рыбой, – я пишу книгу о еврейских проклятиях. Говорят, Вы знаете их очень много. Вот Вам пять рублей и расскажите мне их.
С. Ан-ский достал ручку, блокнот и приготовился записывать. Но торговка рыбой молчала. Она смотрела на купюру и ничего не понимала. Пять рублей были большими деньгами. Ей неделю надо было торговать, чтобы заработать столько. А здесь вдруг дают деньги за какие-то проклятия.
«Наверное, этот человек ненормальный», – думала торговка, глядя на С. Ан-ского.
Знаменитый этнограф постоял минуты две-три рядом с молчащей торговкой и решил, что она просто не хочет с ним разговаривать. Он забрал из рук женщины пять рублей и собрался уходить. И тут торговку рыбой прорвало. Она наговорила в адрес С. Ан-ского так много проклятий, что этнограф едва успевал записывать.
Увлечение народничеством, страсть к хождению в народ оставили глубокий след в душе С. Ан-ского. И когда писатель вернулся к «еврейской теме», это продиктовало Семёну Акимовичу его дальнейшее поведение, конечно же, надо ехать в местечки, к простым людям, желательно не очень обременённым новыми знаниями, и записывать всё, что создано и сохранено народом на протяжении веков.
С. Ан-ский в сентябре 1909 года пишет Хаиму Житловскому: «Чем больше думаю, тем более прихожу к убеждению, что еврейство лежит в 4000-летней психологии и 4000-летней культуре. Удастся нам приспособить нашу культуру к жизни – будем жить, не удастся – будем мучиться и выдыхаться, пока не умрём. А пришить нам чужие головы и сердца ни одному хирургу не удастся. У меня теперь план – если удастся, буду счастлив бесконечно. Хлопочу, чтобы Еврейское этнографическое общество командировало меня собирать по России еврейские народные песни, пословицы, сказки, заговоры и т. д., короче, народное творчество. Если удастся – посвящу охотно этому весь остаток жизни. Это огромная культурная задача. Нужно для этого от 8 до 10 тысяч. Удастся достать – самый счастливый человек буду».
С. Ан-ский, безусловно, был романтиком. Но, когда касалось дела, Семён Акимович умел твёрдо стоять на земле, доставать деньги, планировать работу помощников и достаточно жестко управлять ими. Все эти качества были известны барону Гинцбургу, когда он давал деньги на этнографические экспедиции С. Ан-ского, прошедшие в 1911 – 1914 годах.
За этнографической работой С. Ан-ского внимательно наблюдали коллеги-учёные, друзья и завистники, любопытные зеваки из соседних городков и местечек, для которых приезд в их края столичных «штучек» был главным событием года, и, конечно, филеры из Департамента полиции. В этой конторе С. Ан-ский, а вернее, революционер-народник Шлойме Раппопорт, находился в постоянной разработке.
И вот 27 августа 1912 года летит депеша с грифом «Совершенно секретно» от волынских коллег начальнику Киевского губернского жандармского управления.
«Телеграммой 5 августа начальник Петербургского охранного отделения сообщил мне о том, что из Петербурга выехал в Бердичев член партии социалистов-революционеров чашниковский мещанин Витебской губернии Раппопорт, носящий кличку Ан-ский, за которым нужно установить наружное наблюдение.
Агентурным путём выяснено, что Раппопорт имеет в городе Староконстантинове и местечке Полонном Волынской губернии художественное ателье, что будто бы Раппопорт состоит членом Центрального комитета партии социалистов-революционеров и разъезжает по делам организации по разным городам, недавно был он в г. Петербурге, затем в г. Вильно, где состоялся какой-то съезд социалистов-революционеров.
Раппопорт постоянно проживает в городе Вильне, но так как там он известен администрации своей политической деятельностью, он переселился в местечко Полонное, где его не знают, и там открыл художественное ателье, чем предполагает замаскировать своё пребывание там по организационным делам».
Надо отдать должное людям из охранки, у них была богатая фантазия. И чтобы в глазах начальства показать своё рвение и значимость, они занимались не только наружным наблюдением, но и литературным промыслом, сочиняя несуществующие сюжеты. Фотограф этнографической экспедиции С. Юдовин действительно очень много фотографировал и именно для этого открыл фотоателье (которое именуют художественным), а не для прикрытия революционной деятельности. Но, несмотря на постоянную слежку, ни С. Ан-ского, ни его коллег по этнографической экспедиции никто не выселял в 24 часа, не строил козней, а позволяли относительно спокойно и планомерно работать.
В апреле 1914 года в помещении Еврейской богадельни на Васильевском острове в Петербурге была устроена выставка, на которой демонстрировались результаты работы экспедиции. Как писала газета «Речь» за
19 апреля 1914 года, в экспозиции представлено «около 800 предметов, 600 книг по этнографии, 50 экземпляров старинных печатных книг, 40 рукописных, около 800 документов из разных архивов, до 1000 фотографий, записано на фонографических валиках более 1500 еврейских народных песен, сказок и легенд и около 500 валиков с музыкальными мотивами».
Но, наверное, одним из наиболее известных, «громких» результатов этнографических экспедиций стало создание знаменитой пьесы «Диббук». В основу драматургического материала были положены хасидские легенды, суеверия мистического толка и предания, услышанные Семёном Акимовичем в Подолии и Волыни.
В пьесе рассказывается о дочери богатого купца Сендера. Девушку звали Лея. Её должны были выдать замуж за молодого человека из богатой семьи. Но, как это иногда бывает в жизни и часто в литературе, в Лею был влюблён бедный юноша Ханан. Он тайно изучает каббалу. А эта наука, согласно раввинистической традиции, настолько опасна для неопытных душ, что лишь мужьям, достигшим сорокалетнего возраста, позволено пытаться проникнуть в её тайны.
Ханан зовёт на помощь потусторонние силы, прибегает к длительным постам, чтобы предотвратить помолвку. Это ему оказалось не под силу, и Ханан умирает.
А в купеческом доме Сендера идут приготовления к хупе – брачной церемонии. Следуя старинному обычаю, Лея в сопровождении няни-кормилицы идёт на кладбище, чтобы пригласить на свадьбу покойницу-мать. Она также подходит к могиле Ханана и просит его дух пожаловать к ним в гости.
Всё готово к свадьбе, но вдруг невеста, чьё лицо, согласно традиции, прикрыто вуалью, начинает кричать мужским голосом. Это голос покойного Ханана исходит из уст невесты. В неё вселился диббук. Согласно еврейской мифологии, диббуком становится тот дух, который никак не может обрести покоя из-за какого-то греха или проступка, совершённого им при жизни. Он становится вечным странником, скитаясь между миром мёртвых и миром живых.
Отец увозит Лею к мудрецу и праведнику рабби Азриэлю, надеясь, что тот сумеет изгнать демона. Но здесь выясняется, что в молодости Сендер и отец Ханана поклялись друг другу поженить своих детей. Потом Сендер стал богатым и забыл об этом обещании.
Рабби Азриэль заставил диббука вернуться в мир мёртвых, но демон забирает с собой Лею...
Пьеса, написанная на идише, называлась «Меж двух миров». Впервые спектакль по этой пьесе был поставлен в 1920 году Виленской театральной труппой. И здесь не обошлось без хорошо закрученного сюжета. С. Ан-ский как будто всю жизнь провоцировал своих коллег-литераторов: «Ну-с, посмотрите, господа, какой материал лежит перед вами!» Во время переезда из Москвы в Вильно он теряет оригинал пьесы. А второго экземпляра на идише не было (даже трудно в это поверить!). Пришлось повторно переводить пьесу. Только теперь наоборот – с иврита на идиш. Как говорил драматург, конечно, «повторный вариант несколько отличался от первоначального, но что поделаешь».
Слава Богу, что к этому времени был сделан и опубликован перевод пьесы на иврит. В ивритском варианте она получила название «Диббук» и стала известной всему миру. И здесь иврит потеснил идиш. А может, причиной стало то, что на иврит пьесу перевёл гениальный Хаим Нахман Бялик. Опубликована она была в 1918 году в первом томе ивритского журнала «Ха-ткуфа». Именно этим переводом воспользовался театр «Габима», который в 1922 году поставил «Диббук» на московской сцене. Режиссёром спектакля был Евгений Вахтангов. Уже тяжело больной человек, он взялся за эту пьесу с юношеской энергией. А когда сильные боли всё же заставили Евгения Багратионовича лечь в больницу, режиссёр стал учить иврит. Его соседом по больничной палате был старый еврей-бухгалтер. Он ежедневно проверял, как этот чудаковатый режиссёр усвоил иврит. И когда убеждался, что Евгений Багратионович не запомнил и половину урока, бухгалтер удивлённо разводил руки в сторону ладонями вверх: «Как же так, не запомнить такие лёгкие слова?” Позднее Вахтангов вспоминал, что именно этот жест подсказал ему выбор пластического рисунка спектакля, и он же определил его особый национальный колорит.
Удивительно, но в Москве, ещё не остывшей от революции, где тон в театральном искусстве задал Константин Сергеевич Станиславский, в Москве – русской столице гвоздём сезона стала никому не известная еврейская пьеса «Диббук», написанная на основе каких-то странных мистических преданий и сыгранная на совершенно непонятном иврите.
Конечно же, это было торжество вахтанговского метода «фантастического реализма» и лебединая песня режиссёра. Вскоре после премьеры «Диббука» Вахтангов скончался. Но, наверное, зритель чувствовал, понимал и нечто другое. То, что перекликалось с событиями дня. На первый план выходила тема неминуемой ответственности за собственные поступки. Эта ответственность тяжким грузом ляжет на тебя или на плечи твоих детей. Тема раздвоенности и страха перед наступающим безумием. Даже не понимая языка, зритель чувствовал её кожей.
Литература становится классикой, когда в любые времена может ответить на наиболее актуальные, волнующие людей вопросы. «Диббук» переведён на десятки языков и сыгран в лучших театрах Европы и Америки. Итальянский композитор Л. Рокка написал оперу «Диббук». Выдающийся Морис Бежар создал балет «Диббук». Многие известные хореографы пытались передать очарование пьесы средствами балета. И каждый раз на первый план выходили новые темы, созвучные времени. И соседствовали они с вечными вопросами жизни и смерти, любви и ненависти, страха и покаяния.
В 1968 году в Израиле сделали экранизацию «Диббука». Это была вторая экранизация пьесы С. Ан-ского. Первая попытка была совершена в Польше на тридцать лет раньше.
Я встречался с известным израильским драматургом Даном Альмагором. Он рассказал мне о времени, когда была написана его известная пьеса «Только глупцы грустят...»
...1968 год. Все понимают, что со дня на день начнётся война Израиля и арабских стран. Хочется верить и надеяться на лучшее, но мысленно готовились к худшему. Маленькая страна среди огромного арабского мира... Люди из погребального общества «Хевра кадиша» измеряли в парках зелёные лужайки и подсчитывали, сколько может поместиться могил... В это время Дан Альмагор, считавший себя представителем нового поколения израильтян, которые снисходительно относились ко всему, что происходило в галуте9, пишет пьесу на основе хасидских притч, появившихся где-то в захолустных местечках. Именно в это время в Израиле экранизируют «Диббук». Как будто старинные легенды и предания могли помочь молодому государству... А может, многовековая мудрость придаёт людям силу или, когда нам плохо, мы обращаемся к нашей памяти? Не знаю. Только пришёл Ан-ский на помощь внукам и правнукам в трудный час.
Диапазон работ С. Ан-ского необычайно широк. Но ужасы Первой мировой войны отрывают его от литературной работы. Он едет в полосу военных действий, чтобы помочь несчастным людям, оказавшимся без крова и пищи. Он помогает беженцам, евреям из местечек, которых военное лихолетье и самодержавные указы сорвали с насиженных мест. Эти люди вынуждены были скитаться по России – практически не зная русского языка, не умея написать прошение или жалобу. С. Ан-ский работал до изнеможения и помог очень многим. В его письмах есть такие строки: «Рядом с огромной задачей помощи разгромленному войной еврейству выступала другая, не менее экстренная задача политического характера: встать на страже, чтобы эта война не принесла евреям ещё больших ужасов...»
Вот лишь некоторые эпизоды последних лет жизни писателя. В 1917 году он избран во Всероссийское учредительное собрание депутатом от партии эсеров. Осенью 1918 года по политическим мотивам вынужден покинуть Россию. В Вильно приехал больным, разбитым. Немного оправившись, активно занялся работой в еврейских общественно-культурных организациях. Интенсивно работал в организационном комитете по выборам в Виленскую общину, в местном Союзе литераторов. Много сил отняла организация Историко-этнографического общества, чтение лекций, литературная работа сразу в двух газетах: «Тог»¹⁰ и «Идише цайтунг»¹¹.
Скитальческая жизнь, нехватка денег, ежедневный ворох забот подорвали здоровье С. Ан-ского.
23 января 1920 года он составил завещание. «Исполнителей своей воли я назначаю своих ближайших друзей Хаима Иосифовича Житловского (Нью-Йорк) и Самуила Львовича Гуревича (Петербург – Финляндия). В случае, если в необходимое время у них не будет физической возможности исполнить мою волю, я назначаю как таковых д-ра Цемаха Шабада (Вильно), Исаака Гринбаума (Варшава), Алтера Кацизно (Варшава)».
Редактирование своих трудов на идише для дальнейшего издания он поручил Шмуэлю Нигеру, на иврите – Хаиму-Нахману Бялику. Портрет Петра Лаврова на смертном одре С. Ан-ский просил отдать писателю В. Короленко.
Долго расписывать делёж материальных ценностей не было необходимости. Не было у писателя этих самых ценностей. В одном из писем он напишет: «Я не имею ни жены, ни детей. У меня нет никакого состояния, нет недвижимости. Единственное моё богатство – это мой народ».
И ещё об одном С. Ан-ский просил в завещании: «Прошу не произносить речей над моей могилой. Пусть кто-нибудь из моих друзей прочтёт каддиш¹², и пусть прочтут краткую биографию мою. Только факты – как я прожил свою жизнь».
Летом 1920 года С. Ан-ский переезжает в Варшаву, где снова занимается организацией Историко-этнографического общества.
8 ноября он пишет рассказ: «У нас не проливают крови». Это был последний его литературный труд. В полвосьмого вечера он скончался от сердечного приступа.
В 1920–1925 годах на языке идиш вышло пятнадцатитомное собрание сочинений С. Ан-ского, куда вошли стихи, пьесы, мемуары, повести, фольклорные записи и три тома, посвящённые бедствиям, которые принесла Первая мировая война еврейским общинам Галиции, Буковины и Польши.
В очерке «Семья Синани» Осип Мандельштам напишет об С. Ан-ском: «Родным человеком в доме Синани был покойный Семён Акимович Ан-ский, то пропадавший по еврейским делам в Могилёве, то заезжавший в Петербург, без права жительства. Семён Акимович совмещал в себе еврейского фольклориста с Глебом Успенским и Чеховым. В нём одном помещалась тысяча местечковых раввинов – по числу преподанных им советов, утешений, рассказанных в виде притч, анекдотов и т. д. В жизни Семёну Акимовичу нужен был только ночлег и крепкий чай. Слушатели за ним бегали. Русско-еврейский фольклор Семёна Акимовича в неторопливых, чудесных рассказах лился густой медовой струёй. Семён Акимович, ещё не старик, дедовски состарился и ссутулился от избытка еврейства и народничества: губернаторы, торы, погромы, человеческие несчастья, встречи, лукавейшие узоры общественной деятельности в невероятной обстановке минских и могилёвских сотрапий, начертанные как бы искусной гравировальной иглой. Всё сохранил, всё запомнил Семён Акимович – Глеб Успенский из Талмуд-торы¹³. За скромным чайным столом, с мягкими библейскими движениями, склонив голову набок, он сидел, как еврейский апостол Пётр на вечере».

1 Семья Синани – из крымских караимов. Борис Наумович Синани – известный петербургский врач-психиатр. Был врачом и душеприказчиком у писателя Глеба Успенского.
2 Коэн – обладал правом служить у жертвенника в Храме. Потомки коэнов пользуются особыми правами во время богослужительных ритуалов.
3 Хедер (иврит) – традиционная начальная школа для мальчиков.
4 Верста – старая русская мера длины (путей, расстояний) = 1,0668 км.
5 Лилиенблюм Моше Лейб (1843, Кедайняй, Литва – 1910, Одесса) – писатель и публицист. Писал преимущественно на иврите.
6 Талмуд (иврит; буквально – учение) – свод правовых и религиозно-этических положений иудаизма, охватывающий Мишну и Гемару в их единстве.
7 Шулхан-Арух (иврит; буквально – накрытый стол) – кодекс религиозных и правовых предписаний, составленный известным талмудистом Иосифом Каро
(1488 – 1575).
8 Шомер (Шайкевич Нохум-Меир) – родился в
1849 году в Несвиже, умер в 1906 году в Нью-Йорке. Известный беллетрист, писал на идише.
9 Галут (иврит; буквально – изгнание) – вынужденное пребывание еврейского народа вне его родной страны Эрец-Исраэль.
10 Газета «Тог» (идиш) – «День».
11 «Идише цайтунг» (идиш) – «Еврейская газета».
12 Каддиш – поминальная молитва, а также молитва, которую читают на похоронах.
13 Талмуд-Тора (иврит; буквально – изучение Торы) – традиционная еврейская религиозная школа.