Старший брат моей бабушки Исаак Соломонович Брегман (1894, Витебск – 1975, Выборг) был известным хирургом (одних только нейрохирургических операций во фронтовых госпиталях больше трёх тысяч) и оставил интереснейшие воспоминания о своей длинной жизни. Большая глава посвящена его детству и жизни до 1914 года в Витебске (семья жила в доме его деда Гирша Шейнина по адресу Шоссейная, 6 – сейчас улица Советской Армии). Там много колоритных деталей того времени о городе, гимназии, быте.

Анатолий Белогорский

 

Verbavolant, scripta
Слова улетают, 
написанное остаётся

Вместо предисловия

На склоне лет в голове бродят мысли об уходящей жизни. Кажется, что так много пережито, и радостного и грустного. Всё это твоё, и ничего после смерти не останется близким. Они будут тебя вспоминать и даже грустить, что нет папы и дедушки.  Но всепоглощающее время всё уничтожит, как будто и не было большой жизни, полной борьбы за неё во всём многообразии. Хотелось бы оставить на память близким свой облик не только на фотографии, которая будет храниться в альбоме, но  рассказать о том,  что пережил за длинную жизнь. Это не биография. Это фрагменты из жизни человека, которому пришлось пережить четыре войны и многое-многое другое в период полувековой трудовой жизни. Я далек от мысли, что моя жизнь послужит путеводной нитью для внуков, но хочется думать, что отдельные моменты будут для них интересны, а иной раз и заставят подумать о многом, что ждёт их впереди. Если мне удастся достигнуть этой цели, то буду рад, что оставил после себя не только воспоминания о себе, но и  возможность заглянуть в ушедшую жизнь. Итак, в  далёкий путь!

Я знакомлюсь с жизнью

Некоторые люди говорят, что помнят себя, чуть ли не с четырёхлетнего возраста. Я этим не могу поделиться. О своём раннем детстве знаю со слов матери, которая для меня была святым образом в течение всей её короткой жизни.  Когда мне было уже лет 9-10,  она мне рассказывала, что до трёх месяцев после моего рождения я непрерывно кричал, несмотря на то, что родился на вид здоровым ребёнком. Моё поведение в этом возрасте ни окружающие, ни врачи, ни всякого рода знахари объяснить не могли. Это обстоятельство дало основание присвоить мне кличку «горлан-крикун», которая за мной сохранялась довольно долго, несмотря на то, что я рос тихим спокойным ребёнком.

Родился я в городе Витебске в черте еврейской оседлости 18 января 1894 года по старому стилю вторым по счёту ребёнком. Имя мне было дано Исаак в память покойного брата моего отца. Воспитывался в семье родителей среднего достатка. Мои дедушка и бабушка по матери мне рассказали, что мать моя родилась у них на восемнадцатом году после их брака. В еврейской семье бездетность в то время считалась несчастьем, посланным Богом за какие-то грехи родителей. Моя бабушка в надежде замолить «какие-то грехи» и вымолить у «всемогущего Господа Бога» прощение объездила всех окружающих цадиков (праведников) с просьбой даровать ей счастье быть матерью. Не знаю, помогла ли молитва цадиков или просто судьба, но бабушка моя родила дочь, которая у них и оставалась единственным ребёнком, счастьем всей их жизни. Мои бабушка и дедушка напоминают мне Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну, конечно, в еврейском варианте. Когда пришло время выдавать замуж единственную дочь, они решили не расставаться с ней, а предложить родителям будущего жениха, за которого моя мать была просватана, чтобы в виде исключения из обычаев того времени зять поселился в семье жены. Обстоятельство это и послужило причиной того, что я родился в Витебске, а не в Пинске на родине моего отца. Со слов дедушки, очень религиозного и прожившего в своём родном городе до 84-х лет,  мой отец первый период своей жизни в семье тестя почти не привлекался к необходимости содержать свою семью, а лишь только помогал моему дедушке в его деле. Помню, что у дедушки был собственный каменный двухэтажный дом, большой двор и пивной склад. Часть квартир сдавалась в аренду, а самую большую квартиру в этом доме занимал дедушкой с семьёй его единственной дочери, которая, в отличие от своей матери, рожала детей каждые полтора-два года. Забегая вперёд, скажу, что у моей матери к 41-му году её жизни было уже девять детей: четыре сына и пять дочерей.

В доме дедушки в двух первых этажах сдавалось несколько квартир лицам разного социального уровня. В этом же доме имелись и подвальные помещения, которые тоже сдавались в аренду. Я, будучи ещё ребёнком, спрашивал своего дедушку, как он допускает, чтобы в подземелье жили люди. Он мне отвечал с явным состраданием на лице, что они бедняки и нигде больше не могут жить за такую мизерную арендную плату. Как-то я, помню, спустился в это подвальное помещение, и меня объял страх, будто я заживо погребён. Я долго плакал и частенько заглядывал в окна подземелья, наблюдая за жизнью людей, которые там  жили. А ведь там жили честные, хорошие люди, добывающие себе средства на существование неизвестно каким трудом. Всё это похоже на то, как описано у Шолом-Алейхема. Помню, что, будучи ещё мальчиком 6-7 лет, любил играть с мальчишками из этого подвала. Это были тихие скромные дети. Я стремился  всегда поддержать с ними искреннюю детскую дружбу. Играть в  ранние детские годы я любил в спокойные игры. Любимой игрой была игра в мяч, ударявшийся о стену, который нужно было поймать, а затем стрелять им в мальчика, который бросал мяч. Это игра почему-то называлась игрой «в банки». Я очень любил наш большой просторный двор, где можно было бегать и резвиться. Рядом с нашим двором находился обильно поросший зеленью двор Семёновской церкви. В Белоруссии эти обширные площади вокруг церквей назывались «свинтарь». Этот свинтарь меня особенно привлекал наличием лужаек, поросших травой, красотой живописно расположенных деревьев разных пород, а главным образом открывающимся видом на Западную Двину. Я мог часами наблюдать за жизнью на реке. Меня живо интересовал перевозчик, который перевозил людей на левый берег реки, я  любил смотреть на плоты, которые с верховьев  сплавлялись вниз по  течению. Переживал вместе с гонщиками плотов, когда плоты проходили под мостом и очень огорчался, когда плот разбивался, ударившись о бык. В это время раздавались отчаянные крики гонщиков. У меня, помню, наворачивались слёзы, и я переживал эту беду вместе с этими несчастными крестьянами, одетыми в белую полотняную одежду с лаптями на ногах. Позднее я узнал, что горе их было связано с лишением скудного заработка за разбившийся плот. Любил наблюдать за пароходами с нарядной публикой на палубе, и  на левый высокий берег реки, где стоял красивый губернаторский дом, утопающий в зелени окружавшего его парка.   Привлекала моё детское воображение смелость мальчишек, бросавшихся в воду и плывущих по бурной реке.

Здесь на свинтаре я встретился с мальчиком моего возраста, который в течение нескольких лет был другом моего раннего детства. Этот мальчик по имени Гена привлекал моё детское внимание, как своеобразной наружностью, так и в особенности своим каким-то особенным нравом. Это был ласковый дружелюбный мальчик. Он искренне привязался ко мне и поверял мне свои детские мысли. Он оказался сыном местного священника. С ним мы бегали, резвились, он меня посвятил во всякие детали чуждой для меня жизни духовенства и проводимых в церкви богослужений. Помню, как мы с ним смотрели на приготовление постной пищи для архиерея, проводившего службу в Семёновской церкви. Тут были самые дорогие сорта рыбы и разные деликатесы, украшавшие постный стол. Этот мой друг детства, как я позднее узнал, закончив семинарию, отказался от карьеры служителя церкви и поступил в университет на юридический факультет.

Дом моего дедушки всегда доставлял много хлопот и огорчений всей нашей семье, так как он был заложен на всю его стоимость, и каждое полугодие приходилось платить проценты на всю сумму закладной. Помню, что дедушка с большим трудом добывал эту сумму, так как арендная плата за сдаваемые в его доме квартиры не покрывала процентов по закладной. Да и вообще постоянная нужда в деньгах всегда было причиной нашей весьма скромной жизни, которая граничила с бедностью. В раннем детском возрасте я этого не понимал, а когда стал постарше, ощутил это особенно остро. Но об этом позднее.

Знакомство с родиной моего отца

Мой дедушка в городе Пинске считался богатым человеком. Был он лесопромышленником и занимался сплавом и продажей леса за границу.  У него был собственный особняк в городе с большим фруктовым садом. Особой чертой характера деда была фанатичная религиозность, не допускающая никаких отступлений от всех обрядов религии не только для себя, но и для всей семьи.

Этот его фанатизм наложил особый отпечаток на всю жизнь этого дома. В городе была построена на средства дедушки синагога. Особой чертой характера деда была исключительная честность, порядочность и отзывчивость к чужому горю. Помощь нуждающимся входила в стиль всей его жизни. У бабушки моей со стороны отца филантропия вообще превратилась в основу её поведения. По своей доброте и отзывчивости она казалась по тому времени человеком не от мира сего. Вот в такую семью я впервые попал в качестве гостя в 1900-м году, когда мне было 6 лет. Моя мама со мной и старшим братом 7,5 лет собралась по просьбе дедушки погостить на родине моего отца.

Приготовление к отъезду на моё детское воображение произвело особую торжественность. Нам с братом были сшиты новые костюмчики, точно на Новый год или на Пасху. Но особое впечатление на меня произвела новая соломенная шляпа с большими полями, по-видимому, бывшими тогда модными для детей, с красиво спускавшейся сзади лентой в полоску. Я впервые познакомился с поездом и путешествием на дальние расстояния. Не помню точно дорожных впечатлений, но хорошо помню мой приезд к дедушке. Огромный барский деревянный особняк с красивым парадным подъездом и большим количеством просторных комнат, которые я с любопытством рассматривал и удивлялся разнице с нашей квартирой в Витебске. Всё здесь было необычно и ново для меня.

День был жаркий, я сразу снял шляпу и пошёл знакомиться с дедушкой и бабушкой. Бабушка меня обласкала, расцеловала, а дедушка с окладистой бородой и проседью показался мне каким-то очень строгим и мало интересующимся таким гостем, как я. Вскоре дедушка ушёл к себе в комнату, и в этот день больше я его не видел. Я сразу убежал в сад, где росли ягоды, яблоки и груши. Когда я прибежал назад в столовую, то заметил, что у моей любимой мамы на глазах слёзы. Я притих и прильнул к ней, не зная чем её успокоить. Как я впоследствии узнал, моя мама плакала потому, что получила выговор от дедушки за неправильное воспитание детей. Ему не понравилось, что я и брат сняли шляпы и остались без головного убора. По еврейскому ритуалу мужчина, в том числе и мальчик, должен всё время носить шапочку, в обиходе она называется ермолкой. На следующее утро явился мастер, снявший мерку с головы брата и моей. К вечеру были доставлены легкие шёлковые в мелкую клеточку ермолки, которые мы должны были носить не снимая. Жизнь в новой семье вошла в особую строгую колею. Мы гостили у дедушки 2-3 месяца, а затем опять вернулись на родину, где всё было проще, свободнее и не требовало такой строгой религиозной дисциплины. Дедушка с первых дней моего пребывания у него стал учить меня произношению наизусть наиболее простых молитв. Так я в совершенстве знал молитву перед едой. Отдельно для хлеба, для овощей, для фруктов. Дедушка остался очень доволен моим рвением и полюбил меня за то, что я в его присутствии никогда не забывал вслух чётко произносить молитвы. Самой высокой наградой было для меня то, что он допускал меня к себе в комнату и когда отдыхал, брал меня к себе на диван. Дедушка научил меня еврейской азбуке. Я быстро научился читать по складам.

У дедушки в доме была одна комната, которая меня очень заинтересовала потому, что  потолок в ней был необычным – составлен из палочек, не очень плотно прилегающих друг к другу. Я узнал, что эта комната предназначена для праздника суккот. Эта комната служила столовой в течение семи дней. При помощи особого устройства крыша в доме приподнималась, и в потолок просвечивало небо, а вечером и ночью видны были звёзды. Это мог себе позволить только такой богатый человек, как мой дедушка Лазарь, или, как его звали евреи, реб Лазер Брегман. Обычно все евреи строили на этот праздник шалаш, а потолок покрывали ветвями ели. Назывался такой шалаш «суке».

Я начинаю познавать мир

Когда мне исполнилось 7 лет, я уже должен был учиться. В еврейских семьях считалось, что мальчик обязательно должен в первую очередь изучать Библию и другие религиозно-философские труды на древнееврейском языке. Обычно детей отдавали в хедер-школу при синагоге. В нашей семье, где разговорным языком был русский, и только дедушка и бабушка разговаривали на идиш, я испытывал влечение к чтению русских книг. Я даже не помню, кто научил меня читать по-русски. Но я очень  рано пристрастился к чтению сказок и рассказов. Добывал у детей старшего возраста книги и с большой энергией поглощал всю эту литературу. С большим интересом рассматривал журнал «Нива», который читала моя мама, а затем увлекся книжками про Ната Пинкертона и Шерлока Холмса. Но всё же родители решили, чтобы я получал еврейское образование, поэтому я брал уроки древнееврейского языка у приходившего к нам домой учителя, который обучал меня и старшего брата. Этот милый благородный человек по фамилии Гиндин оказался талантливым и опытным педагогом, который сумел заинтересовать меня не только изучением религиозных текстов, но и привил мне вкус к изучению языка. Забегая вперёд скажу, что я у него охотно брал уроки до 13-летнего возраста, то есть до совершеннолетия. 13-ти летний возраст даёт право считаться полноправным членом общины. В этот день обычно совершался обряд посвящения. Мальчик произносил в присутствии взрослых речь на древнееврейском языке. В зависимости от способностей тема выбиралась разная, большей частью религиозно-философская. Теперь я уже не помню, о чём я тогда говорил, но знаю, что дедушка и другие приглашённые пожилые люди, знатоки древнееврейского языка, а также мой милый учитель Гиндин, остались весьма довольны.
Моё обучение русскому языку и начальное обучение арифметике для меня являлось в начале камнем преткновения, так учителя родители не могли нанять. Дедушка говорил, что это успеется, что надо сначала освоиться с науками по-древнееврейски. Я всё же упорно хотел учиться, чтобы поступить в гимназию. Это стало моей мечтой, если в 7-8 лет можно мечтать. Судьба оказалась ко мне благосклонной. У нас в доме одну из квартир занимал учитель, подготавливающий учеников к поступлению в гимназию. У него образовалось даже подобие начальной школы – две комнаты для учеников разного возраста от 8 до 11 лет. Он прекрасно знал требования для успешной сдачи экзаменов в гимназию. Фамилия этого учителя Старосельский. Помню это лицо строгого, но с приятными чертами мужчины. Ученики у него на уроках не шалили из опасения, что он с ними не станет заниматься.  Я однажды попросил у него разрешения только присутствовать в его классных комнатах во время его занятий с учениками. Это всё были дети из богатых семей, хорошо оплачивающие уроки. Не знаю почему, но этот известный во всём городе учитель отнёсся ко мне с особой симпатией, и я стал у него заниматься с большим усердием. Конечно, никакой платы мои родители не вносили. Я стал любимым учеником Старосельского, он уделял мне много внимания. Я вспоминал впоследствии и сейчас на склоне лет вспоминаю его с большой любовью за его бескорыстное и доброе ко мне, почти отеческое отношение.

В гимназию в то время евреев принимали по процентной норме. В черте еврейской оседлости принимали всего 10% евреев. В среднем в приготовительный и два первых класса ежегодно принимали по 10-12 человек.

Чаще всего в гимназию поступали дети состоятельных родителей, имевших возможность, несмотря на конкурс, проталкивать своих детей на эти места. Поэтому дети несостоятельных родителей из еврейских семей в гимназию поступали очень редко.

Как я поступил в гимназию

В 1904 году мой учитель Старосельский сказал мне, что хотя я подготовлен для поступления в первый класс, но советовал экзаменоваться в  приготовительный, так как только пятёрки могут мне обеспечить зачисление в подготовительный класс. Экзамены нужно было сдавать по русскому языку, арифметике и Закону Божьему. По-русски необходимо было написать диктант без ошибок. Буква «ять» и «i» были самыми главными порогами, о которые большинство спотыкалось. Все четыре действия и таблица умножения составляли программу по арифметике. Евреям обычно предлагали решать задачи, требующие смекалки. Любая ошибка лишала ребёнка заветной пятёрки. Закон Божий для евреев не составлял трудности, так как основы религии и молитвы все уже знали давно. С большим волнением пошёл я на свой первый экзамен. К сожалению, по русскому языку я получил «четыре», что исключало возможность моего зачисления. Моё огорчение и навернувшиеся на глазах слёзы были встречены моим учителем с таким спокойствием и способностью смягчить горе ребёнка, что я поверил в свои силы для достижения поставленной цели. Я стал усердно заниматься по программе первого класса. Тут нужно было освоить и знаки препинания, и грамматику и ещё изучить целый ряд предметов, таких как география, естествознание и начальные сведения по истории древнего мира. В 1905-1906 учебном году я подал прошение о допуске меня к испытаниям для поступления во второй класс. Мне мой учитель сказал, что если я даже сдам экзамен на «четыре», то для зачисления в первый класс эти четвёрки будут считаться пятёрками. Нужно только подать заявление заблаговременно до заседания педагогического совета с просьбой зачислить меня в первый класс в случае отсутствия вакансии во втором классе. Я успешно сдал все экзамены, получив «5» и «4» по разным предметам. Я был уверен, что для поступления в первый класс у меня уже конкурентов нет. Но как я был огорчен, не увидел себя поступившем даже в первый класс! Мой учитель направился в канцелярию гимназии выяснять это явное недоразумение. Оказалось, что секретарь «заинтересованный» в том, чтобы моё заявление не рассматривалось, не подал его на заседание педагогического совета. Только благодаря настойчивым требованиям моего милого учителя я дополнительно через 10 дней был зачислен учеником первого класса Витебской мужской гимназии. Вот как трудно было в моё время, не имея средств, пробить себе дорогу в большую жизнь.

Наша гимназия

Это было большое двухэтажное здание с  красивым парадным подъездом. В первом этаже помещалась квартира директора и инспектора, а с задней стороны большие раздевалки для учеников с фамилией каждого ученика на вешалке. В первом же этаже находилась столовая и  буфет. Первый этаж соединялся крытым входом с огромным гимнастическим залом, оборудованным всевозможными снарядами для разных видов гимнастики. Во втором и третьем этажах размещались просторные классы. Во втором этаже помещался и актовый зал – красиво оформленный с большим царским портретом Николая II, а по сторонам две доски во всю стену, где отмечались все воспитанники, закончившие гимназию с золотой на одной доске и серебряной медалью на второй доске. В этом зале проводились все торжественные собрания и все выпуски с вручением медалей. На третьем этаже помещалась гимназическая православная церковь. В гимназии был свой священник, преподававший православным ученикам Закон Божий. Кстати скажу, что для них этот предмет считался особо важным, в то время как преподавание Закона Божьего католикам, лютеранам и евреям проводилось при значительно пониженных требованиях. При гимназии был большой двор, где ученики могли проводить время, свободное от уроков. Позади здания гимназии находилась большая гора высотой с двухэтажный дом, по преданию служившая местом остановки древней княгини Святой Ольги. Эта гора была любимым местом большинства учеников.

В этой гимназии я учился  8 лет и закончил её с серебряной медалью в 1914 году. В 1912 году в память столетия нашествия Наполеона на Россию гимназию переименовали и присвоили название гимназии имени Александра I Благословенного. В гимназии была в наше время довольно строгая дисциплина. Кроме классного воспитателя были штатные надзиратели, которые в городе следили за поведением учащихся не только на улице, но и в театрах и других общественных местах. В моё время физические наказания и карцер за проступки были отменены. Кроме снижения оценки за поведение, применялось в качестве наказания оставление после уроков на два часа или даже дольше.

В гимназии давалось довольно широкое гуманитарное образование. Хорошо поставлено было преподавание языков: французского и немецкого, много времени уделялось изучению латыни с обязательным ознакомлением с прозой и поэзией авторов древности.

Прошло уже почти 60 лет со времени окончания мною гимназии, но я с большой теплотой вспоминаю многих преподавателей.

Как это ни странно, но больше всех я любил преподавателя латыни. Это был уже пожилой человек, полный, невысокого роста, убелённый сединой и настолько влюбленный в творения древних авторов, что ему удавалось перенести нас во времена Цезаря, Цицерона, Овидия и Вергилия. Вспоминаю, что когда мы выполняли письменную работу во время урока, он в это время читал том из истории Древнего Рима Тита Ливия и в то время, когда в классе была полная тишина, раздавался его восторженный возглас при прочтении им какой-то особенно понравившейся ему мысли. Я и сейчас с большим удовольствием наизусть читаю отрывки из «Метаморфоз» Овидия, написанные гекзаметром, а также многое другое.

Вспоминаю с благодарностью учителя географии, закрепившего в моей памяти и до настоящего времени картину нашей планеты с многообразием её ландшафта, многочисленными реками, озерами, горами и долинами, большинством городов, островов и политическим устройством планеты. Я иногда удивляюсь, что школьники, с которыми я встречаюсь теперь, почти совсем не помнят географию. Я, конечно, не думаю обо всех, но в массе своей географические познания у них значительно слабее, чем у меня, проходившего этот курс больше 60-ти лет тому назад. Как сейчас вижу этого высокого, строгого, холеного «барина», настоящего интеллигента того времени. Он, по фамилии Неруси, никогда не позволял себе в грубой форме оборвать ученика, был  вежлив, но очень строг в оценках. Ученики всегда при ответах становились спиной к карте, что, заслуживает внимания, как педагогический метод. Впоследствии в 1911 году он открыл частную гимназию, отличавшуюся от нашей казенной гимназии прогрессивностью взглядов и свободолюбием большинства педагогов. Это в то время интеллигенцией расценивалось, как передовое направление. Любил я очень и скромного, небольшого роста и как будто малоконтактного преподавателя истории по фамилии Осипов. Многие его недолюбливали из-за несколько  желчного характера и даже дали ему прозвище «Биба», но я его ценил за большую эрудицию и очень своеобразную трактовку исторических событий. Он всегда, казалось, с  большой симпатией относился к  революционно настроенным историческим личностям. С каким воодушевлением он излагал век Перикла, сочувствовал восстанию Спартака и очень интересно представлял героические фигуры древности: Юлия Цезаря, Цицерона и других. Французская революция и эпоха Наполеона явно трактовались им, как прогрессивные исторические явления.  Преобразования Петра Великого он излагал с явной гордостью за Россию. Вообще под его, казалось, такой мрачной внешностью угадывался образованный и прогрессивно настроенный человек. В «казённой» гимназии это явление, особенно для преподавателей истории, было очень трудно себе представить.
Экзамен по истории, как переводной, так и на аттестат зрелости, у нас был самым трудным и всегда заставлял нас тратить очень много энергии. Самое плохое воспоминание у меня осталось от преподавателя русского языка и литературы Хлебова,  чёрствого и как-то недоброжелательно настроенного к ученикам. На его уроках учащиеся часто либо засыпали, либо занимались другими делами. Читал он свой предмет, как пономарь с самой реакционной трактовкой литературных героев. В нём угадывался «ура патриот». Мне даже казалось, что он антисемит,  хотя очень тонко скрывал эту черту своего характера, так как явно не встретил бы сочувствия у нас в классе, где царил дух вольности. Мне он старался, во что бы то ни стало снизить оценку, несмотря на то, что литературу я очень любил, много читал, много знал наизусть по собственному почину, а не потому, что преподаватель это мне привил. Он даже из-за пропуска одной или двух запятых на выпускном экзамене оценил моё сочинение на 3+ и, несмотря на то, что по устному я получил «5», средний балл у меня оказался «4», что послужило причиной получения серебряной, а не золотой, как все преподаватели ожидали, медали. Не буду так подробно описывать личности остальных педагогов, так как они не оставили у меня ярких воспоминаний. Это были обычные «казённые» учителя, выполняющие все рекомендации начальства и всегда волновавшиеся при посещении уроков инспектором, бывшим очень строгим проводником всех указаний и инструкций попечителя учебного округа. Нравились мне, пожалуй, уроки французского языка, которым я владел к окончанию гимназии в совершенстве, правда не только потому, что изучал его в гимназии, а благодаря тому, что изучил его, проводя много времени у моего лучшего  товарища, в семье которого французский язык был разговорным. Но об этом позднее.

Мои товарищи по гимназии

В гимназии в моём классе училось 30 человек. Класс у нас был очень дружным.  Среди моих товарищей помню многих, и особенно тех,  которых считал своими друзьями. Самым закадычным другом, с которым я все 8 лет сидел за одной партой, был Серёжа Тубин. Он был сыном очень состоятельных родителей.  Семья его была высококультурной. Интересы его родителей в отличие от обычной купеческой семьи не замыкались бытом и заработками. Мать его свободно владела немецким и французским языками. В доме часто звучала классическая музыка, шли разговоры на литературные темы. В доме жила француженка, которая обучала сестру Серёжи и Серёжу французскому языку. Бывая у своего товарища очень часто, я, конечно, включался в практику освоения разговорной французской речи. Это позволило мне, как я писал выше, по окончании гимназии вполне свободно владеть французским языком. Серёжа считался одним из лучших учеников нашего класса, и окончил гимназию с золотой медалью. К сожалению, я расстался с ним после окончания гимназии, так как он уехал в Москву и там закончил технический ВУЗ. В дальнейшем я потерял его из виду. Узнал только, что он попал в аварию и лишился одной ноги. Уже в 1965 году я узнал случайно, что он работает в Москве инженером. Будучи в Москве в шестьдесят пятом году, я позвонил ему по телефону, но мне ответили, что он скоропостижно скончался от инфаркта миокарда. В классе у нас учился Зяма Волчек. С ним я тоже дружил.  Учился он хорошо, окончил гимназию тоже с золотой медалью. Встречался я с ним только в классе, но очень хорошо относился к нему. Он всегда был хорошим товарищем, никогда не отказывал в выручке. Он окончил Московский университет и благодаря особой целеустремлённости сделал научную карьеру, стал профессором педиатрии Ленинградского медицинского института. К моменту, когда я пишу свои воспоминания, его, к сожалению, уже нет в живых. Особо заметной фигурой в нашем классе был сын директора Витебского отделения госбанка Ивана Константиновича Луппол. В классе он держал себя  несколько обособленно, но со мной и другими учениками, хорошо учившимися, он поддерживал тёплые отношения. Пожалуй, он был самым способным изо всех в классе. Больше всего он интересовался гуманитарными науками, особенно литературой и историей. Однако большинство товарищей в классе к нему относились прохладно и даже называли «белоподкладочником», полагая, что из него будет студент правого толка. В этом они ошиблись. Он окончил гимназию с золотой медалью, поступил на филологический факультет Московского университета, блестяще его закончил и сделал большую карьеру. Он стал известным уже при Советской власти литературным критиком и крупным общественным деятелем. О нём в своей книге «Годы, люди жизнь» упоминает Илья Эренбург и с сожалением рассказывает, что он пал жертвой сталинских репрессий в годы войны.

Основная масса учащихся в моём классе были  среднего интеллекта, много так называемых любителей «порезвиться» и выкинуть какую-нибудь «штуку» учителям или классному надзирателю. Хорошо помню лишь двоих из них. Одного по фамилии Матющенко. Учился он не блестяще, на «3-4», а иногда и двойку зарабатывал. Но запомнился мне он своей необычайной приветливостью и добротой. Я как сейчас вижу эту милую рожицу, всегда улыбающуюся и готовую каждому придти на помощь. Не знаю его судьбу, но хочется думать, что такому «рубахе-парню» жизнь должна была улыбнуться. Второй, по фамилии Болеславский, средний по успеваемости, но  отличавшийся от всех своеобразием мыслей и стремлений. Он увлекался поэзией, писал стихи и любил читать их избранным товарищам. Но самое главное его увлечение – это мечта, что все люди мира должны понимать друг друга и говорить на языке всего мира. Он сам изучал язык эсперанто, являлся его пропагандистом. Он пропагандировал этот язык не только среди сверстников, но и среди гимназисток, где его пропаганда имела более благоприятную почву. Я о нём пишу подробно потому, что меня всегда привлекало необычное в характере человека. О нём я знаю, что он поступил на филфак Московского университета, а дальнейшая судьба его мне неизвестна. По-видимому, она не трафаретна, судя по его своеобразному образу мыслей. Хочется ещё упомянуть об одном ученике из нашего класса, с которым волею судьбы была в течение нескольких лет связана моя жизнь. Учился у нас сын директрисы женской частной гимназии Витя Давыдов. Этот Витька, как мы его звали, был живым, подвижным ребёнком, одним из инициаторов всяких гимназических шалостей. Он часто приходил в класс либо, забыв принести книги, либо, забыв выучить уроки. Получал тройки, а иногда мог и двойку схватить, несмотря на то, что был способным мальчиком. Когда он однажды пригласил меня к себе, я познакомился с его матерью, женщиной лет 45-ти со своеобразным лицом, отражающим энергию и волю к женской эмансипации. Как я потом узнал, она была прекрасным педагогом и воспитателем. Очень переживала, что её единственный сын, хотя и  способный, оказался ленивым и не хочет учить уроков.  Мать Вити стала просить меня, чтобы я приходил к ним и вместе готовил уроки. Я не мог отказать ей в этом и согласился, хотя мне не слишком удобно было жертвовать своим ещё детским досугом (это была в третьем классе). Оказалось, что это работа была моим первым заработком. К концу недели я нашёл у себя в кармане шинели полтора рубля. Это было для меня целым состоянием. Я с этим Витей занимался три года, зарабатывая 6 рублей в месяц. Считалось, что я даю платный урок. Мать Вити была очень довольна, что сын не получал больше замечаний и в дневнике его уже не было двоек, а большинстве были четвёрки. Я его старался приучать к освоению латыни, и мой любимый преподаватель иногда ставил ему пятёрку. Отца Вити я никогда в их доме не видел и не спрашивал, существует ли он. Однажды на Рождественские каникулы Витина мать попросила меня поехать с ним к его отцу в деревню верст за 50 от Витебска, где тот работал земским врачом. Здесь в деревне я увидел довольно мрачного мужчину с чёрной окладистой бородой, который встретил нас сухо, но всё-таки обеспечил возможностью отдохнуть в деревне на свежем воздухе. Я же заинтересовался работой врача. Увидел больных, приходящих на приём. Это были крестьяне, очень плохо одетые, в лаптях или стоптанных валенках, женщины с детьми на руках.  Все они терпеливо ожидали очереди, получали тут же в аптеке лекарство и уходили. Некоторые уезжали на худых лошадях, запряжённых в дровни. Заглянул я однажды в палаты, где лежали стационарные больные. Я, правда, в то время не отдавал себе отчёта о характере их болезней. Отец Вити был мало разговорчив и не делился своими мыслями о больных. Впоследствии я понял, что у родителей Вити была жизнь на две семьи. Это посещение деревни и наблюдения за такой благородной работой заставило меня уже в то время подумать, что я буду обязательно врачом. Витя, окончил гимназию средним учеником. О его дальнейшей судьбе я не знаю, так как он уехал в Москву, а мне волей судьбы пришлось уехать по окончании гимназии в Петроград.

Заканчивая мои впечатления и мысли о гимназическом периоде моей жизни не могу обойти молчанием больной для меня вопрос о необходимости вносить каждое полугодие плату за обучение в размере 30 рублей. 60 рублей в год – это по тем временам считалось крупной суммой, которую мои родители не могли уплатить, тем более, что одновременно со мной учились в женской гимназии мои две сестры. К моему счастью в гимназии были установлены две стипендии для круглых отличников. Конечно, таких в гимназии было больше, но так как ученики состоятельных родителей не считали для себя удобным подавать заявление об освобождении от платы за обучение, моё заявление почти всегда удовлетворялось. Но это меня не освобождало от необходимости репетировать слабых учеников и давать частные уроки, так как я всё время заботился, чтобы вносить плату за обучение моих двух сестёр, которые окончили женскую гимназию одновременно со мной в 1914 году. Чтобы не создалось впечатление о том, что у меня в детские и юношеском годы были только одни заботы, я должен заверить читающего эти строки, что я старался взять от жизни доступные в то время удовольствия и развлечения. С большим усердием мы готовились к устройству гимназических вечеров. Вечера обыкновенно устраивались в нашем огромном  гимнастическом зале. Силами самих учеников проводилась подготовка помещения для танцев и художественной самодеятельности. На эти гимназические вечера мы всегда приглашали учениц женской гимназии города. В гимназии к этому балу организовывался хороший буфет со сладостями и мороженым. Конечно, никаких алкогольных напитков не было, это было строжайше запрещено. Танцы под духовой оркестр проходили с большим воодушевлением. Это были танцы того времени, такие как вальс, падекатр и самый бурный танец мазурка. Оформлялись разные уголки отдыха. Устраивалась в это время дамами-патронессами лотерея в пользу какой-нибудь благотворительной организации. На такие же вечера гимназисты получали приглашения из женских гимназий. Всё это вносило разнообразие и встряхивало  нас от монотонной размеренной жизни. Очень часто я ходил в Витебский городской театр, куда приезжали на гастроли артисты.  Конечно, удавалось сидеть только на галерке. Помню, что я смотрел в исполнении знаменитых артистов братьев Адельгейм «Гений и беспутство», «Уриэль Акоста», «Отелло». Такие посещения оставляли в моей склонной к мечтательности душе неизгладимое впечатление. Сам я в гимназические годы особыми талантами не блистал. Плохо рисовал, не играл ни на каком инструменте за исключением балалайки, на которой научился таким «сложным» песням, как «Во саду ли в огороде», однако  очень любил музыку, особенно фортепианную. Старался всегда посещать концерты, когда заводилась копейка. Пристрастие к классической музыке у меня сохранилось  до настоящих дней. Музыка всегда вызывает в моей душе самые возвышенные эмоции.

Самым большим развлечением в зимнюю пору была катание на коньках.  Катков в городе было несколько. Мы обычно пользовался катком на Западной Двине. Особенно приятно было кататься в дни, когда на катке играл духовой оркестр. Теперь уже не могу так живо передать ощущение радости скольжения по льду, особенно когда удавалось покататься с девушкой, чаще тоже с гимназисткой.  А летом в каникулярное время развлечением было катание на лодке по Двине или прогулки в близлежащий лес. Около Витебска был большой лес. Туда мы убегали с мальчишками, чтобы дышать полной грудью. Правда, я летом не был всё время свободен, так как вынужден был репетировать отстающих учеников. Это давало мне возможность скопить небольшую сумму на предстоящий учебный год. Хочу заверить вас, что я был не только степенным ребёнком и юношей. Я отдавал дань и жизни улицы со всеми свойственными детям шалостями, тем более, что на нашей улице были особые шалуны и шутники. Помню, одного звали Миша Донде. Он был особым любителем всяких шалостей на улице. Помню, как он бежал за проезжавшим по улице извозчиком и кричал «Осип, Осип  (так звали  извозчика), стой» в тот момент, когда тот лихо подстёгивал лошадь. Когда тот останавливался, он с усмешкой кричал «Ось в колесе», а сам убегал, опасаясь, что Осип кнутом «поблагодарит» шутника. Я любил наблюдать, как вечером приходил фонарщик зажигать керосиновые фонари, предназначенные для освещения улицы. Этот добродушный человек, пропитанный запахом керосина, говорил нам, что керосин очень приятно пахнет и даже показывал нам, мальчишкам, как он свой палец пропитанный керосином опускал себе в рот. Это приводило нас в восторг. Как  странно в наш век электричества вспоминать керосиновую лампу с закопчёнными стеклом на столбах в два  метра высотой, освещавших улицу. Особое оживление вызывало у нас время, когда зажигались плошки. Это небольшие керамические чашки, заполненные жиром с фитилём в  центре. Эти плошки городовой заставлял приобретать каждого домовладельца, который обязан был ставить их на краю тротуара на расстоянии приблизительно в метр друг от друга и зажигать в день тезоименитства государя императора и его августейшей семьи. Улицы выглядели своеобразно освещёнными по обеим сторонам. Вот тут и было раздолье мальчишкам сбивать эти плошки камнями, соревнуясь в меткости стрельбы. Признаться, я охотно участвовал в этой затее не только из озорства, а потому что царь и его семья для каждого в душе были фигурами одиозными. Конечно, если появлялся городовой, мы, как мыши, разбегались в разные стороны.

Как формировалось моё мировоззрение

Воспитание ребёнка, окружающая среда и целый ряд впечатлений, полученных в раннем детстве закладывают основу мировоззрения ребёнка, которое может существовать до того времени, когда начинается размышление и аналитическое осмысливание правильности закреплённых представлений.

Воспитываясь в еврейской семье и близко общаясь с дедушкой, который ежедневно молился Богу, ходил в синагогу и выполнял все религиозные обряды, я естественно проникался своим детским сознанием в справедливость дедушкиного мировоззрения, особенно после того, как я в шестилетнем возрасте побывал у  второго дедушки, научившего меня начальной еврейской грамоте и основным  еврейским молитвам. Большое впечатление на меня производили еврейские праздники, ритуал которых отражал всю древнюю историю многострадального еврейского народа. На все богослужения перед еврейскими праздниками дедушка брал меня в синагогу, где я вместе с ним проникал в таинства всемогущего Бога. Помню хорошо празднования осенних праздников, начиная с Нового года, когда после службы в синагоге все отправлялись к реке для того, чтобы она стечением своим унесла грехи, совершенные молящимися в течение года. Помню Судный день, Йом-Кипур, когда евреи в знак покаяния в течение суток не ели и не пили. Весь день молились, бия себя в грудь и произнося покаяния во всех грехах содеянных и не содеянных. Особенно торжественным было богослужение накануне этого дня, когда кантор в синагоге вместе с хором читал молитву – знаменитую Амиду, при звуках которой в душе появлялось особое чувство печали о судьбе еврейского народа и обращение к Богу об облегчении его судьбы. Затем целый день молитвы. Мне, как ребёнку, разрешалось в течение дня уходить домой, чтобы поесть. Но я сразу же прибегал обратно в синагогу и не отходил от моего дедушки, усердно молившегося. К вечеру все приходили домой с мыслью о том, что Бог простил все грехи, и садились за торжественный ужин.
А как увлекала нас неделя пребывания в шалаше в праздник Суккот, когда все благодарили за урожай, снятый с полей, это, конечно, воспоминания о пребывании евреев в священной земле в Палестине. Заканчивались осенние праздники Праздником радости в честь получения евреями священного писания Торы. Праздник этот весёлый, сопровождался неподдельным весельем и пляской.

А как торжественно проходил праздник Пасхи с двумя днями застольных чтений Хагады – сказания об исходе евреев из Египта, где они были в рабстве у фараона. Как я верил горячо, что десять казней египетских, ниспосланных Богом на поработителей, дали возможность евреям выйти в землю обетованную. Я даже не мог себе представить, как можно в пасхальные дни прикасаться к хлебу, когда по установленному ритуалу нужно вместо хлеба есть мацу. А как я благодарил Бога за то, что он избавил евреев от гибели в царствование персидского царя Артаксеркса, потому что царю понравилось племянница еврея Мордухая Эсфирь,  которая для спасения своего народа согласилась стать женой царя. Праздник этот Пурим в моё время представлялся мне действительно жребием Господним, покаравшим первого министра царя Амана. В этот день кроме чтения этого сказания, которое сопровождалось возбуждением при упоминании имени Амана, мальчишки устраивали шум трещотками. Родные и близкие обменивались подарками по случаю такого праздника. Всё это, коротко мною изложенное, естественно определяла моё мировоззрение.

Только когда я поступил в гимназию и стал приобщаться к другой культуре, получая разностороннюю информацию о природе, изучая историю, литературу, у меня стало постепенно развиваться критическое мышление и появляться колебания в отношении привитых мне в детстве идей.

Особое влияние на меня имело знакомство с трудами Л.Н. Толстого и его религиозно-философскими концепциями. Не будучи в состоянии полностью отрешиться от божественного начала управляющего человеком, я стал всё же склоняться к морально-этической сущности божества и своим мышлением постепенно присоединялся к толстовском идеям.  Когда в 1910 году умер Толстой, я пережил эту смерть вместе со всей передовой общественностью России очень тяжело, и хотя мне тогда было всего 15 лет, я в ответ на те идеалы, которые заимствовал у Толстого, решил стать вегетарианцем и, несмотря на протесты со стороны родителей, в течение 4-х лет оставался им. Скажу всё же, что хотя к этому времени я уже отошёл от еврейских строгих религиозных обычаев, но тот закреплённый с детства рефлекс до настоящего времени привлекает меня своей обрядовой стороной.

Ко времени окончания гимназии и, особенно, в первые годы обучения в институте я резко изменил своё представление о Боге, как об источнике мироздания и как о вершителе человеческой судьбы. Атеизм полностью соответствовал в то время и до настоящего времени моему представлению о мире.  Тем не менее, я всегда и до последнего времени с уважением относился к религиозным воззрениям людей разных религий.

Моя первая любовь

Любовь в жизни каждого человека занимает большое место в его духовном облике. В раннем юношеском возрасте она часто принимает особый характер, совсем непохожий на любовь взрослого. На нашей улице почти против нашего дома жила семья Х. Отец богатый человек, купец. Жена его, которую я почти не видел, страдала какой-то душевной болезнью. У них было три дочери. Старшая к тому времени вышла замуж за негоцианта, уехала с ним в Бельгию и поселилась в Брюсселе, иногда приезжая к родителям. Средняя была некрасивой, но доброй и общительной девушкой. Ей в ту пору было лет 18-19 а мне 14 и я, естественно, с ней не общался, хотя и был знаком. Младшая дочь Поля была моей ровесницей. Мне она казалась даже красивее старшей. Она училась в гимназии, одновременно много времени уделяла своему основному увлечению – рисованию. В 14-ти летнем возрасте она уже писала картины маслом. Мне редко приходилось с ней встречаться, так как она всегда уходила за город со своим мольбертом. Иногда показывала наиболее удавшиеся пейзажные работы. Скоро она стала уделять время портретной живописи и часто искала подходящую натуру. Несмотря на свой возраст, её окружали художники, считая её очень талантливой. Однажды летом я её встретил одну недалеко от дома, когда она собиралась в оранжерею, находившуюся на соседней улице.  Я пошёл с ней, не знаю почему. Я шёл рядом и даже не помню, о чём мы говорили, но ясно почувствовал, что во мне произошло что-то такое, чего со мной раньше не случалось. Да, это пришла нежная юношеская любовь. Мы долго гуляли, и мне казалось, что моё общество Поле приятно. День был летний и тёплый, когда я уже поздно вечером расстался с моей спутницей. Я был весь поглощен этим новым чувством, какого никогда в моей последующей жизни не переживал. Я оставался один  во дворе до поздней ночи и поднялся к себе, когда все в доме уже крепко спали, но до самого утра не сомкнул глаз, так как нахлынувшее на меня чувство было настолько необычным, что даже с закрытыми глазами я видел это милое, ставшее дорогим для меня лицо. Проснулся я самым счастливым в мире. Я, конечно, рад был бы её встретить снова, но увы она из дома не выходила и мне редко удавалось увидеть её, а ещё реже провести с ней несколько коротких минут. Я понял, что я не герой её романа но моё чувство оставалось неизменным. Однажды я узнал, что в начале августа у Поли день рождения. Я хотя и не был к ним приглашён, но решил послать подарок от неизвестного лица, причём такой, чтобы всех гостей, в большинстве своём художников, удивить своей оригинальностью. Я  отправился в то садоводство, где я впервые полюбил мою Полю, теперь уже ставшую мне дороже всех, с тем, чтобы заказать корзину цветов. Садовник приготовил мне за очень дорогую цену, красиво оформленную корзину. В центре деревце альпийской розы, а по  окружности разноцветные гиацинты нежного запаха. Я уплатил садовнику с доставкой на дом 5 рублей.  Такая цена составила мой почти месячный заработок.  В корзину была вложена карточка без подписи с одним словом «Поздравляю».

Осенью Поля уехала к старшей сестре в Брюссель и там поступила в Академию художеств. Я видел её перед отъездом и  тепло простился с ней. Она, по-видимому, угадала по выражению моего лица, что я оставляю в своём сердце большую первую любовь и обещала мне иногда писать. Пошли годы занятий в  гимназии и тяжёлые будни жизни. Я остался с Богом в душе и великой любовью в сердце. Глубокой осенью того же года я получил от неё письмо в очень красивом конверте. Скупые строки привета с советом не скучать, написанные на листке бумаги, от которого исходил запах каких-то нежных духов, с очень короткими сведениями о своей жизни. Я тысячу раз целовал этот издававшийся нежный аромат листок и долго носил его в нагрудном кармане. Больше четырёх лет я не замечал никого, так как чувство моё, как глубокая рана, лишила меня всякого желания уделять внимание даже самым миловидным девушкам. Это заветное письмо я долго хранил, как драгоценную реликвию. Я встречался в последующие годы с гимназистками, коротал с ними досуг на прогулках и даже танцевала на вечерах, но ни к одной из них у меня не было такого чувства, в  котором был бы хоть намек на любовь. О жизни Поли за границей я имел лишь отрывочные сведения. Знал от средней сестры, что она блестяще закончила Академию художеств, участвовала в выставке картин. После моего отъезда из Витебская я совсем потерял связь с её семьёй, а впоследствии узнал, что она умерла от какой-то болезни. Несмотря на то, что после этого много воды утекло, и прошла большая наполненная жизнь, воспоминания о первой любви так отчетливы и ясны, как яркая звезда на безоблачном небе.

Отрывочные воспоминания

Лето 1904 года. Мне 10 лет. Я мечтаю о поступлении в гимназию, усердно занимаюсь. Охотно беру уроки древнееврейского языка. Убегаю на свой любимый свинтарь. Забегаю в комнату дедушки и бабушки, которые сидят и о чём-то толкуют. Как сейчас вижу доброе лицо дедушки с седой бородой и бабушки, которая меня очень любила, она сует мне какое-то лакомство.

Как-то разнесся слух, что царь объявил войну Японии и что идёт отправка солдат на войну. Чувствовалась какая-то тревога. Размеренная жизнь нашего города, где большинство составляли евреи, изменилась. Евреи, торговавшие в своих скромных лавчонках, стали поговаривать, будто мобилизованные с молчаливого согласия властей врываются в лавчонки. Слышал я разговоры, что эта война для России не страшна, что япошек наши воины «шапками закидают». В нашем доме в первом этаже размещалась казенная винная лавка или «монополька», как её величали пьяницы. Бывало, сидя на крыльце, я наблюдал, как любители водки выносили из лавки «сотку» и тут же на улице выпивали содержимое прямо из бутылки, или, иначе выражаясь, из горлышка. Вся стена у винной лавки носила следы сургуча, которым были покрыты пробки бутылок.  Такой способ заливать своё горе я наблюдала у людей, которых мне было искренне жаль, так как я своей тогда ещё детской душой угадывал эту «голь перекатную», не нашедшую своего достойного трудового места в жизни. Когда была объявлена мобилизация на японскую войну, казённые винные лавки в дни отправки мобилизованных закрывались во избежание хмельного буйства.

Однажды я, выглянув из окна нашей квартиры находившейся во втором этаже, с ужасом увидел, что вся улица заполнена движущимися от Двины к нашему дому мобилизованными солдатами. На головах у многих были меховые чёрные папахи, которыми по словам оптимистов можно было «закидать япошек».  Вся эта орущая ватага двинулась к винной лавке, разбила двери и окна, устремившись внутрь за водкой или, как тогда выражались, «за вином». Мигом  вынесли на улицу все запасы, находившиеся в лавке и стали тут же на улице распивать. Поднялся невообразимый шум, зазвучали разухабистые песни. Откровенно говоря, это необычное зрелище меня напугало. В доме стали беспокоиться,  не ворвётся ли эта шумная толпа в квартиры. И тут моё внимание привлекло исключительное зрелище. Высокий мужик одним духом опорожнил бутылку с зелёной головкой «96% спирт» и сразу же упал замертво. По-видимому, эта трагедия повлияла на толпу. Вся процессия двинулась дальше, оставив посреди улицы труп здоровенного детины.  Возможно, что это печальное событие послужило причиной того, что никто не пытался ворваться в квартиры нашего и близлежащих домов. Так я узнал о начале японской войны, которая, как мне уже впоследствии стало известно, закончилась так трагично в Мукдене, Харбине, Порт-Артуре и гибелью всей русской эскадры в 1905 году в цусимском бoю.

Еврейские погромы 1906-1907

Мне уже 12 лет. Я начинаю думать и понимать не только личное. Меня уже тревожит политическая жизнь, особенно в связи с жестокой реакцией царского правительства после революции 1905 года. Я  прислушиваюсь к разговорам у нас в семье и на улице в еврейской среде. Я узнал, что по всей России в черте еврейской оседлости прокатилась волна погромов. Рассказывали, что в Кишинёве и Гомеле погромы были особенно жестокими с массовыми убийствами и грабежами. Во всех городах и местечках все эти бесчинства, грабежи и насилия с молчаливого согласия и подстрекательства царского правительства проводилась так называемой «черной сотней», отъявленными бандитами и любителями наживы.  Передавали из уст в уста, что даже духовенство, устроив крестный ход с иконами и хоругвями, как бы негласно побуждало чёрную сотню к началу погрома, которая с криками «жиды Христа распяли, бей жидов, спасай Россию» устремлялись в еврейские кварталы и, выполнив свое грязное дело, исчезали безнаказанно. Сердце моё разрывалось от горя, когда всё это я слушал, причём рассказы эти сопровождались такими ужасающими подробностями, что я невольно развивал в своей детской душе «политический протест». Слушал я с возмущением, что эти бандиты из «чёрной сотни» разбивали стекла в жалких домишках еврейской бедноты, ломали всё в квартирах, вспарывали ножами подушки и перины, выбрасывая всё на улицу, которая покрывалась пухом, точно снегом, убивали и уродовали женщин и детей, не успевших спрятаться или найти приют у православных.

В нашей губернии и в городе Витебске было как будто спокойно, но ходили слухи, что скоро и у нас начнётся погром. Единственная надежда на полицмейстера, который может предотвратить бедствие.  Действительно, в нашем городе мне к счастью не довелось увидеть все те ужасы, о которых передавали.  Говорят, что евреи нашего города собрали крупную сумму и дали  полицмейстеру Брауну, который избавил наш город от этих ужасов.  Но всё же какое-то брожение и  беспокойство всё время висело в воздухе.

Я, который раньше жил и не занимался анализом политической жизни страны, воспринимал дискриминацию евреев, как какой-то рок. Считал, что мне необходимо всё преодолеть и получить образование, чтобы пробить дорогу в жизнь. Я всегда  был романтиком с очень чувствительным сердцем. После всего пережитого в эти годы у меня сразу поднялся протест, и как-то резко оформилось национальное самосознание. Я даже гордился тем, что я еврей и никогда не пытался приспособиться. Знал, что некоторые люди крестились для того, чтобы получить все гражданские и политические права. С особым омерзением я относился к таким лицам, которые из-за личных выгод противопоставляли тебя своему народу. Я уже став взрослым, успел убедиться, что эти успешные в жизни и устроившие себе личную карьеру в огромном большинстве оказались людьми с низким морально-этическим уровнем.

Моя мама

Когда я читал «Детство» Л.Н. Толстого, я как бы перевоплощался в Николеньку, который к своей матери испытывал такие нежные чувства, что у меня невольно наворачивались на глаза слёзы. Я так же самозабвенно любил свою маму. Она чувствовала это и платила мне такой же ласковой и нежной материнской любовью.  За всё время  своего детства я не помню, чтобы она меня пожурила, несмотря на то, что я, как и все дети, шалил и естественно заслуживал замечания. Хотя имя моё как-то не звучит в ласкательной форме, мама всегда находила для меня ласковые слова. Мне всегда хотелось для неё сделать что-нибудь приятное.  Я мог много раз в день обвивать её шею руками и шептать ей на ухо самые нежные слова. Когда я оставался с ней наедине, что случилось, не слишком часто, так как она была обременена большой семьёй и была либо  беременна, либо возилась с малышами. Я старался всё ей рассказать и поделиться с ней своими маленькими радостями и печалями. От неё у меня не было секретов и даже тогда, когда ко мне пришла первая любовь. Я только ей поведал это. Как тонко она понимала мою детскую душу! Бывало иногда сидим мы на крыльце возле нашего дома. Мама в это время отдыхает от бесконечных хлопот. Мне хочется её чем-нибудь порадовать.  Я знаю, что она любит конфеты «подушечки».  Убегаю домой, достаю две копейки, мчусь в бакалейный магазин, расположенный поблизости и приношу ей угощение. Радости моей нет предела, когда моя любимая ненаглядная мама получает удовольствие.  Вижу её доброе милое лицо, словно не кануло в вечность три четверти века.

Моё первое знакомство с Петербургом

 В 1912 году летом, когда закончились занятия в гимназии, меня пригласила в гости моя тётя, которая с мужем жила в Петербурге.  Небезынтересна история её замужества. Младшая сестра моего отца, любимая дочь моего дедушки, о котором я уже упоминал в своих воспоминаниях, в городе Пинске познакомилась с интересным по наружности и образованным молодым человеком, окончившим юридический факультет Петербургского университета.  Семья его и он сам не были религиозны и, естественно, не выполняли никаких религиозных обрядов. Дедушка мой, фанатически преданный религии, категорически возражал против такого брака.  Он даже не мыслил, чтобы его любимица Берта связала свою жизнь с тем, кто не предан всей душой Богу. Несмотря на его протесты и запрет, молодые тайно обвенчалась, и дочь уехала в Петербург, где её муж тогда начинал юридическую карьеру. Дедушка в ответ на такое горе, которое доставила ему дочь, решил полностью от неё отказаться и поставил в известность свою семью,  что никогда её не простит, и даже когда будет умирать, не разрешит ей с ним проститься. Фанатизм его пересилил чувства отца к любящей дочери. Забегая вперёд, скажу, что эту свою угрозу он выполнил, не допустив дочь к смертному одру.

Когда я приехал в Петербург, будучи гимназистом седьмого класса, я очень гостеприимно был принят своей тётей, жившей на Кронверкском проспекте дом 27. Тётя очаровала меня с первого знакомства: красивая среднего роста блондинка с золотистого цвета волосами, которые спадали до пола, когда прислуга их расчёсывала. Они с мужем занимали отдельную четырёхкомнатную квартиру. Муж её – высокий стройный мужчина с волевым лицом и выступающими чёрными усами. После того когда я ближе познакомился с моими гостеприимными родственниками, я обратил внимание на то, что у тёти при всём её привлекательном лице заметна какая-то затаенная грусть. Возможно, что это было связано с бедностью, но вероятнее всего она тяжело переносила тяготевший над ней гнев отца, полностью от неё отрёкшегося. Она не работала и жила на средства мужа – юриста, большого знатока железнодорожных законов, статей и инструкций. За короткое время тётя познакомила меня с Петербургом того времени, стараясь чтобы я составил себе возможно большее впечатление о столице, в  которой я впервые очутился. Невский проспект, куда мы направились, произвел на меня особое впечатление. Я никогда не видел торцовой мостовой, и мне показалось, что кареты и лошади движутся, как по пакету. Большое впечатление произвел на меня Аничков мост с фигурами коней. В то время по Невскому уже ходил трамвай, и мне почему-то показалось, что он не гармонирует с таким красивым проспектом. Я любовался хорошо одетой, фланирующей по правому тротуару публикой. Остановился я у дома Елисеева и был просто поражен обилием всяких деликатесов, фруктов, вин, конфет и тому подобного. Всего этого в таком великолепии я никогда не видел. Пройдя по всему проспекту и любуясь всем хорошо известными и сохранившимися до настоящего времени зданиями и памятниками, я был настолько потрясен, что даже не стал расспрашивать тётю обо  всех подробностях. Домой мы приехали на трамвае. Проезжая по Троицкому мосту, я не отрывал глаз от красавицы Невы с видом на крепость и царский дворец. Дома я всё вспоминал, как сон. В последующие дни я осмотрел основные достопримечательности столицы. Не стану их описывать, всё это сохранилось до настоящего времени и мои дети и внуки хорошо знакомы с Ленинградом, бывшим Петербургом. Посетил я Русский музей и долго простоял у картины Брюлова «Последний день Помпеи», так талантливо написанный и доступный мне, как хорошо знакомому с историей Древнего Рима. Большое удовольствие я получил от посещения Народного дома, где мне удалось услышать таких прославленных певцов, как Фигнер и Шаляпин. Конечно, побывал и на островах и на знаменитой стрелке Васильевского острова в белую петербургскую ночь, когда «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Я был очень благодарен моей тёте, которая доставила мне такое неповторимое удовольствие, как пребывание в столице. Я приехал  домой, полный впечатлений, которые мне в то время казались незабываемыми. И опять начались будни с беготнёй по урокам, чтобы накопить  денег к началу учебного года. Между прочим, вся семья моей тёти вместе с младшим братом моего отца  вскоре уехала в Америку, после чего я потерял с ними связь.

Моё последнее посещение Пинска

В 1912 году во время рождественских каникул я поехал навестить бабушку, которая в то время уже овдовела, и жила на скромную сумму, оставшуюся после смерти деда. Туда же приехал мой старший брат, окончивший Виленскую частную гимназию. Ему не повезло так как мне, и пришлось уехать в Вильно. Когда я после стольких лет очутился в доме у бабушки, она уже не жила в том огромном барском доме, а  переселилась во флигель. Дом был сдан в аренду. Ещё до своей кончины дедушка решил это сделать. Как я уже ранее писал, дед был крупным лесопромышленником. Не помню, в каком году, крупная партия леса, сплавлявшаяся в Данциг, была вследствие разразившейся бури унесена в море. Потеряв значительную часть своего состояния, дед решил прекратить свою дальнейшую коммерческую деятельность, считая, что это Божье предзнаменование. Будучи уже взрослым, гимназистом седьмого класса, я естественно проводил свой отдых, стараясь бывать с бабушкой, которую я приехал проведать. Она осталась, несмотря на ограниченные средства, такой же доброй и отзывчивой ко всем людским горестями.

Мы вместе со старшим братом, который последние годы жил в Вильно, подолгу беседовали на разные темы и делились своими впечатлениями о нашем прошлом и мечтах о будущем. Брат мой часто уходил к своим знакомым, жившим на той же улице, где и бабушка. Однажды он предложил мне пойти с ним и познакомить меня с этой, как он сказал, очень хорошей и гостеприимной семьёй.  Когда я пришёл вместе с ним, я действительно очутился в трудовой многодетной еврейской семье с очень скромным бытом. Молодёжи был полон дом. У них часто собирались их сверстники. Тут были и песни, и шутки, и игры. Изо всей молодёжи мне больше других понравилась старшая дочь Ханна, очень миловидная блондинка. Я обратил внимание, что мой брат уделяет ей особое внимание. По-видимому, тут было нечто большее, чем обычное внимание. Со мной это милая блондинка беседовала с каким-то повышенным интересом и оказывала мне особое предпочтение. Как не странно, мой брат был этим недоволен и когда мы однажды вернулись домой после приятного времяпрепровождения в этой семье, мой брат устроил сцену ревности. Я улыбнулся и стал его успокаивать, что у меня нет не только никаких видов на его любимую девушку, но что я совсем не думаю о любви, так как моё «опустошенное сердце» вообще неспособно никого любить. Я тогда ещё носил Чайльд Гарольдовский плащ. Всё же он мне не поверил. Однако эта размолвка между нами к обоюдному удовольствию закончилась мирным исходом,  особенно после того, как я вскоре по окончании каникул уехал к себе в Витебск, а он остался в Пинске и продолжал свои ухаживания. Через несколько месяцев он женился на Ханне и приехал с молодой женой в Витебск, где мы часто вспоминали его бешеную ревность ко мне.

Выпускные экзамены

В мае 1914 года наш класс сдавал экзамены на аттестат зрелости. Закончились 8 лет гимназической жизни. Это был большой и ответственный период становления личности. Экзамены на аттестат зрелости – это серьёзные и трудные испытания по основным дисциплинам. Экзамены длились с 15 мая в течение целого месяца. Первый экзамен был по истории.  В каждом билете четыре  вопроса из истории древнего мира, средних веков, новой истории и русской истории. Этот экзамен был самым трудным по количеству материала. Признаться, я перед ним очень волновался, так как получение даже четвёрки лишило бы меня надежды на золотую медаль. С утра я ходил по коридору и повторял хронологические даты. Я обратил внимание, что в коридоре у дверей одного из классов стоит девушка, приятная на вид, невысокого роста с большими выразительными глазами.  Обычно в коридоре в учебное время женщин я никогда не встречал. Девушка эта оказалось общительной, и рассказала мне, что привела своего брата сдавать экзамен в четвёртый или пятый класс. Мне очень хотелось, чтобы мне достался на экзамене девятый билет, который мне казалось, я лучше всего знал. Перед тем как войти в актовый зал, где в торжественной обстановке проводилось испытание, и прощаясь с незнакомой мне до того девушкой, я попросил её пожелать мне вытащить девятый билет. Она с каким-то особым благодушием сказала: «Желаю вам вытащить 9-й билет». Когда я подошёл к столу экзаменаторов и взял первый попавшийся билет, я к неописуемой радости увидел на билете цифру 9! Я ответил на все четыре вопроса и удостоился отличной оценки. Признаться, я подумал, что пожелание незнакомой девушки помогло мне так успешно сдать самый трудный экзамен. Два экзамена по русскому языку и литературе – сочинение на тему «лишние люди у Пушкина и Лермонтова» и устный экзамен по языку и литературе. К большому моему огорчению, как я уже писал, я  получил средний балл «4». Такой исход одного из основных предметов не дал мне возможности удостоиться получения золотой медали, открывавшей путь к поступлению в высшее учебное заведение. Все остальные экзамены я сдал на «пять». Особую похвалу я получил от учителя латыни, который остался доволен не только знанием грамматики и текстов римских поэтов, без запинки прочитанных перед комиссией наизусть, но особенно потому, что я без ошибки перевёл целую страницу из Тита Ливия. Математика, в которой я считал себя не очень сильным, тоже прошла благополучно. Теперь на склоне лет я сравнительно неплохо помню алгебру и геометрию, чего совсем не могу сказать от тригонометрии, основательно подзабытой.

Не буду утомлять своих читателей перечислением моих успехов по остальным предметам. Скажу лишь о том, что моё знание французского языка произвело на комиссию большое впечатление, и я удостоился похвалы большинства её членов. У преподавательницы Гавриковой на лице отразилось удовлетворение. Она и не знала, что это не только её заслуга, но главным образом моё длительное общение с француженкой в семье моего товарища, о чём я уже писал.

И вот, наконец, настал день выпуска с вручением аттестатов зрелости. Всё это  обставлялось очень торжественно в актовом зале с музыкой на хорах, которая играла туш при вручении аттестата. Мне, кроме аттестата вручили также серебряную медаль, на которой изображена муза и надпись «преуспевающему».  Так закончился большой этап жизни, а с ним и юность, неповторимая пора мечтаний, поисков правды и высоких, в большинстве не осуществившихся полетов фантазии.

Исаак БРЕГМАН