Грусть свою светом залью,
Кадрами память заполню –
Дворик ваш, дом… и твою
Светлую бабушку помню...
Наталья Брысова-Корзун,
подруга детства и юности
(из поздравления с моим шестидесятилетием)
Как хотелось бы мне написать о своей любимой бабушке так, как сделали это Дина Рубина или Меир Шалев о своих. Увы… Талант не купишь ни за какие деньги, но всё-таки очень хочется рассказать о ней своим внукам, тем более, что я просто физически ощущаю в себе бабушкины гены и нет дня, чтобы я не вспомнила о ней. До сих пор у меня сохранились катушки, на которых её рукой написан номер ниток, и игольницы, сшитые её руками. Её присказки-прибаутки повторяем всей семьёй в подходящих случаях. Её меткие характеристики соседей всплывают всегда в разговорах с теми, кто бабушку и тех самых соседей помнит.
«Каждое дело имеет свои плюсы и свои минусы», – бывало, приговаривала она.
Очень меня веселило, когда бабушка говорила: «Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец». По малолетству я воспринимала это выражение буквально и не могла понять, о чём речь, ведь никаких пьянок у нас и в помине не было.
А некоторые из бабушкиных высказываний стали настоящими мемами, как бы их теперь назвали. «Не дай Бог человеку испытать то, к чему он может привыкнуть». Разве не актуально это в наши дни?
Бабушка была неординарной личностью, талантливой, способной к языкам, очень любознательной.
Если бы она родилась в другой семье и в другое время, то могла бы достичь многого и её жизнь сложилась бы иначе. Но «времена не выбирают» и она родилась 10 сентября 1907 года в очень бедной еврейской семье Ивриинских в Даугавпилсе (тогда Двинске). Её назвали Алтой (дословно в переводе с идиша – старая), потому что до её рождения все дети в семье умирали в младенческом возрасте. Бабушка оправдала своё имя и единственная из всех братьев и сестёр дожила до 85 лет. Правда в советское время никто её Алтой не называл, и в моей памяти она осталась бабушкой Аней. Соседи звали её Анна Юльевна, хотя по паспорту она была Алта Юдовна. О своих родителях она рассказывала мало, а я по глупости не расспрашивала. Её отец, как и все евреи того времени, был религиозным. Бабушка помнила молитвы и иногда читала их мне: «Барух ата адонай…» Когда через сто лет после детства я впервые услышала эту молитву в Израиле, тёплой волной воспоминание накрыло меня.
Ещё она рассказывала мне о еврейских праздниках, которые мы полуподпольно полуотмечали. Бабушка соблюдала пост в Судный день, на Пейсах всегда пекли мацу, на Пурим мама пекла необыкновенно вкусные булочки с маком треугольной формы «гоменташ» (уши Амана), а дедушка, обычно совершенно не употребляющий спиртного, выпивал немного вина. От неё я впервые услышала библейские истории. Как ни странно, все эти «глупые сказки» (так я считала в детстве) помогли мне сдать один из пяти экзаменов, которые я должна была одолеть, будучи всего полгода в Израиле. Иначе нельзя было получить разрешение на работу учителем.
Бабушка умерла за месяц до нашего переезда в Израиль, но видимо с небес продолжала помогать мне.
Вообще она прожила очень трудную жизнь и практически ни одного дня не жила для себя. Будучи сама ребёнком, нянчила своих младших брата и сестру. В 19 лет вышла замуж, родила двоих детей: сына Давида в 1927 году и дочку Фриду (Фаню) в 1931, растила их. В возрасте 7 лет Фаня (в будущем моя мама) заболела полиомиелитом и больше года не могла ходить. Тогда не было ни инвалидных колясок, ни других приспособлений и бабушка носила дочку на руках и выходила её.
В 1941 началась война. Бабушка и дедушка с двумя детьми были эвакуированы в глухую татарскую деревню за 1500 км от дома.
Там они очень тяжело работали, а в 1945 году Давида призвали в армию. Он семь лет прослужил в морфлоте, воевал против японского флота. Бабушка говорила, что для всех война окончилась, а для неё только началась.
Сразу после окончания войны вернулись в родной город. Все их родственники, оставшиеся в Витебске, были убиты фашистами. Только один дедушкин племянник вернулся живым с фронта.
Витебск был фактически полностью разрушен, жилья не было. Сразу после возвращения поселились в маленькой комнатке при ветеринарном институте, где за занавеской дедушка работал сапожником. Потом перебрались в подвал полуразрушенного Дома специалистов. Туда же в феврале 1955 принесли из роддома меня. Мой брат Миша родился через 4 года уже в двухкомнатной квартире, которую получил для всей семьи дедушка. Бабушка безмерно любила нас с братом, растила, обшивала, оберегала. А когда я вышла замуж и будучи студенткой родила двоих сыновей, бабушка заботилась уже о моих мальчиках, своих правнуках. Только благодаря ей я смогла закончить учёбу и начать работать, зная, что мои дети в надёжных бабушкиных руках. Так и прошла её жизнь в заботах о своих младших брате и сестре, о детях, о внуках, о правнуках.
Ни разу я не видела её просто сидящей без дела на диване. Всегда она была чем-то занята.
Её бесконечная доброта и преданность семье не знали границ. Ни разу за всю свою жизнь она не ездила отдыхать, оставалась с внуками, когда мама уезжала в санаторий, но всегда с огромным интересом слушала рассказы о наших поездках, с удовольствием смотрела по телевизору Клуб путешественников Сенкевича, была в курсе моей школьной жизни. Она сочиняла приветствие в стихах для школьной команды КВН, шила мне потрясающие платья-снежинки из марли для новогодних утренников, а когда в четвёртом классе я получила роль Золушки в школьном спектакле (о, счастье!), бабушка была и моим режиссёром, и костюмером, и парикмахером… Знала все роли наизусть и подыгрывала мне, устраивая домашние репетиции.
Она и училась вместе со мной, удовлетворяя свою природную любознательность. До сих пор помню некоторые из её вопросов.
– Как узнали, что электроны вращаются вокруг ядра, если этого нельзя увидеть даже в микроскоп?
Ничего не хотела принимать на веру, требовала доказательств и логических объяснений.
Меня всегда удивляла гибкость её ума, умение пересмотреть свои взгляды, постараться понять и принять…
Марик (мой муж) очень любил слушать Владимира Высоцкого, а бабушку раздражал его голос, и она всегда просила выключить магнитофон. Однажды Марик убедил её вслушаться в слова песен и постараться не обращать внимание на хрипоту в голосе. Эксперимент удался. Потрясённая бабушка говорила мне, что даже не подозревала, какой это замечательный поэт и какие у него глубокие стихи.
Вскоре по телевизору показывали фильм «Место встречи изменить нельзя» с Высоцким в роли Жеглова. С присущим ей юмором бабушка отождествляла актёра с героем и говорила, что она только-только полюбила его, а он так её разочаровал, задержав невинного человека.
А когда я навещала её в больнице за несколько дней до уже неизбежного конца и старалась рассказывать ей приятные новости, в очередной раз она поразила меня.
В ходе рассказа о лагере для еврейских детей, организованном израильтянами тем летом, я упомянула, что Дима не просто отдыхал там, а работал переводчиком и даже получил за это деньги. Бабушка сразу спросила:
– А с какого языка Димочка переводил? Он ведь не знает иврита.
И когда я ответила, что с английского, она слабым голосом произнесла:
– What is your name? My name is Anya.
Where do you live? I live in Vitebsk.
Первое воспоминание...
Окна двух смежных комнат нашей квартиры и кухни выходят на юг. Мне года четыре. Я в спальне – солнце ярко светит в окно, перехожу в зал – снова вижу солнце в окне, и в кухне, к моему удивлению, солнце никуда не пропало.
Бабушка чистит картошку и на мой вопрос, как же это происходит, отвечает:
– Видишь, Танечка, как солнышко тебя любит. Ты проходишь из комнаты в комнату, и оно идёт за тобой.
Ещё одно яркое воспоминание. Бабушка учит меня выговаривать звук «р».
Крышу красят красной краской,
Крыша очень хороша.
На горе Арарат
Растёт крупный красный виноград.
Я хожу по квартире и повторяю раз за разом:
Клышу класят…
И вдруг, о чудо, у меня получилось. Я бегу к бабушке на кухню, моя радость и бабушкина радость за меня сливаются и переполняют меня счастьем.
На лето мы с бабушкой уезжали на дачу, которую снимали для нас родители в ближайших к Витебску деревнях: Рубе или Лётцах. Мы с ней собираемся на речку стирать бельё, и чтобы трёхлетний Мишка не увязался за нами и не мешал, надо ускользнуть из дому так, чтобы он не понял, что мы куда-то уходим.
Бабушка разговаривает со мной, уже взрослой 7-летней девочкой на нашем тайном зашифрованном языке:
– Мыля сейлячасля пойлядемля наля речлякуля стиляратьля бельляеля и т.д.
Я быстро соображаю, что к чему, безмерно горда собой и отвечаю:
– Яля полянялялаля. Холяроляшоля.
Помню, как к нам пришла мамина подруга, которая незадолго до этого развелась с мужем и ушла к другому мужчине. Вдруг я услышала, как бабушка произнесла: «Белла, ты Анна Каренина». Мне было лет девять, и я долго недоумевала, почему её назвали другим именем, а потом решила, что она поменяла фамилию, выйдя второй раз замуж, а заодно поменяла и имя. Толстого я тогда ещё не читала в отличии от бабушки.
Откуда в моей бабушке, нигде не учившейся, кроме годичного хедера для девочек (было, оказывается, и такое) и нескольких месяцев рабфака, выросшей в среде, где все говорили на идиш, такое владение русским языком, такая любовь к нему, способность рифмовать, выражать свои мысли? Она и говорила на русском без даже намека на еврейский акцент. А ведь большинство представителей её поколения так и не смогли избавиться от этого акцента, и их передразнивали и рассказывали анекдоты с утрированным произношением антисемиты всех мастей. Но и идиш она не предавала. С дедушкой и их друзьями идиш был единственным языком общения. Иногда и с моими родителями перебрасывались несколькими словами, когда не хотели, чтобы мы поняли, о чём речь. Как же я стеснялась этого, как ненавидела, когда при мне (и особенно при моих друзьях) звучал этот странный, непонятный язык. И как же сейчас я жалею, что не научилась разговаривать на идиш. Ведь могла это сделать с лёгкостью.
И хоть я практически ничего не понимаю, только отдельные слова, когда слышу песни на идиш, к горлу всегда подступает комок.
Она и воспитывала меня без нудных нотаций, заменяя их короткими смешными стишками.
Я находила её записки в местах моих «преступлений». Например, утром я могла увидеть на забрызганном зеркале в ванной:
– Зеркальце чумазое,
Чем ты так измазано?
Или около миски с замоченным бельём:
– Сколько может халатик мочиться?
Сколько может тебя ожидать?
Нет, негоже Танюше лениться –
Больше делать – меньше спать.
Иногда я злилась, иногда смеялась, но ведь помню об этих записках и сейчас.
Бабушка была очень аккуратная и чистоплотная. Если я по ошибке протирала стол тряпочкой, предназначенной для табуретки, это выводило её из себя, и тут уж было не до стихов, она разражалась гневной тирадой, не стесняясь в выражениях:
– Как можно вытирать одной и той же тряпкой стул, на котором все сидят задницей, и стол, на который кладут хлеб?
Как бы то ни было, это вошло в мою плоть и кровь. До сих пор следую бабушкиному правилу строгого разделения тряпочек.
Учёба давалась мне легко и я была круглой отличницей, но при этом и круглой дурой, потому что перед каждым экзаменом ужасно волновалась. У бабушки нашлось успокоительное, помогающее мне лучше валерьянки. Утром перед экзаменом я получала на завтрак ровно пять блинчиков с маслом и сахаром и должна была съесть всё, хотя в обычной жизни с трудом осиливала два-три. Это стало ритуалом, который, как ни странно, снимал напряжение, и я выходила из дому более спокойной и уверенной в себе.
Бабушка радовалась моим успехам в учёбе, но почему-то вполне серьёзно спрашивала, могу ли я отказаться от золотой медали, которую должна была получить вместе с аттестатом.
Такое предложение казалось смешным, наивными глупым. Теперь же я понимаю, что моё здоровье было для неё важнее успехов и наград.
Были между нами и разногласия, например, вечные споры о длине школьного платья, которое покупали «на вырост». Естественно, я его сразу подкорачивала, а утром обнаруживала, что платье снова «бьёт» меня по коленкам. Бабушка убеждала меня, что такие короткие юбки носят «только проститутки», а уж никак не девочки из приличных семей. И никакие аргументы, что сейчас никто так не одевается, не помогали.
На уроках домоводства нас учили шить. Конечно, мне тогда было далеко до бабушкиного мастерства, а она не могла терпеть никакую небрежность или неаккуратность в работе. Когда она обнаруживала, что шов в моём изделии не очень ровный, а воротник пришит не идеально, не ленилась всё распороть и прострочить-притачать заново. Ну, а я потом краснела на уроках от незаслуженных мной дифирамбов учительницы домоводства.
Бабушка шила просто ювелирно, а уж починить, заштопать, подшить никто не мог лучше её. И родственники, и соседи часто просили её отремонтировать одежду и она никогда никому не отказывала. В её комнате стояла реликтовая швейная машинка марки «Зингер» и рядом с ней «почётное» место занимал большой мешок с кусочками тканей всевозможных расцветок и размеров. И в этом мешке всегда можно было найти подходящий лоскуток для очередного высокохудожественного (без всякой иронии) ремонта.
В эвакуации бабушка сшила руками кофточку из… американской комбинации (абсолютно бесполезная вещь в глухом селе в военное время), полученной по ленд-лизу, а из маленьких кусочков ткани, которые за ненадобностью собирались выбросить, она умудрилась вручную стачать одеяло.
Бабушка рассказывала, что трижды ей пришлось быть беженкой: в Первую мировую войну, в гражданскую и в Великую Отечественную, поэтому она часто повторяла:
– Лишь бы не было войны.
О последнем «беженстве», в самом прямом смысле слова бегстве от фашистов, я знаю больше подробностей из рассказов бабушки, дедушки и мамы. Когда началась война, они жили в центре Витебска, теснясь вчетвером в одной из комнат коммунальной квартиры. Война началась 22 июня 1941 года, а уехали они последним эшелоном 9 июля, и через два дня после их отъезда фашисты оккупировали город. Все эти страшные дни бабушка не поддавалась панике и уговорам бежать. В памяти со времён Первой мировой войны остались образы «хороших немецких солдат, угощавших детей конфетами», и это никак не вязалось с уже доходившими до них слухами о зверствах фашистов.
Не знаю, можно ли проводить аналогию, но я тоже упорно сопротивлялась репатриации в Израиль и сдалась последней из всей семьи. У меня были очень серьёзные причины не уезжать из родного города. Я не хотела расстаться с друзьями, покинуть доставшуюся нам с таким трудом квартиру, оставить своих любимых учеников, с которыми мы вместе прожили последние шесть лет. Я очень боялась потерять свою профессию, так как была уверенна, что невозможно выучить новый язык настолько хорошо, чтобы преподавать. А самое главное, я понимала, что мы берём на себя одинаковую ответственность перед своими мальчиками и если уедем, и если останемся. Было очень страшно сделать этот шаг в неизвестность. (Я же тогда не могла знать, что Израиль приму с первых минут нашей новой жизни, что уже через девять месяцев буду работать в школе и преподавать математику на иврите…)
Дедушка был освобождён от призыва в армию по состоянию здоровья, поэтому они уехали в эвакуацию вчетвером. С собой не взяли практически никаких вещей, думали, что ненадолго, а оказалось на четыре длинных и трудных года. Хорошо, что бабушка забрала с собой фотографии, которые теперь хранятся у меня и представляют собой семейные реликвии.
Их эшелон неоднократно попадал под бомбёжки, останавливался, все выбегали, ложились на землю, закрывая голову руками. Этот ужас воскресал в моей маме через много лет, когда, уже живя в Израиле, она слышала сирену воздушной тревоги.
Так они добрались до Волги и переправились через неё на корабле. Семейная история повествует о том, что моя десятилетняя мама по собственной инициативе попросила у капитана разрешения помыться, поскольку много дней они не имели такой возможности. Капитан не смог отказать, и мама ночью разбудила родителей и брата и отвела их в душ.
Наконец, они добрались до конечной точки, села Муслюмово Муслюмовского района Татарской АССР. Село было настолько глухим, что местные жители были очень удивлены, увидев эвакуированных: «Мы думали, что евреи с рогами, а вы, оказывается, обыкновенные люди».
Им выделили «угол» в доме, где они и прожили до окончания войны. В доме была лишь одна большая комната с земляным полом, голод был их постоянным спутником.
Бабушка шила обмундирование для армии на швейной фабрике, а дедушка тачал солдатские сапоги на обувной. Работали много и тяжело.
Хозяйка хранила картошку под кроватью, на которой они спали, и бабушка каждое утро пересчитывала картофелины, чтобы хозяйка не заподозрила её в воровстве. Вообще бабушка была очень честной и щепетильной. Она даже не любила, получать подарки, чтобы не быть никому обязанной.
Их хозяйка, как и большинство жителей этого села, не говорила по-русски. Бабушка очень быстро начала разговаривать по-татарски. Полюбила этот язык и иногда под настроение учила меня некоторым словам и предложениям.
Прошло 30 лет после войны. Я училась в Педагогическом институте и на каникулах работала экскурсоводом. Однажды я «блеснула» перед группой ветеранов войны из Казани, сказав несколько предложений на их родном языке. Они были просто в шоке. Посыпались вопросы. Откуда эта девочка в далёком от них Витебске может знать хоть слово по-татарски? Рассказала им про бабушку. И тут они начали умолять меня, чтобы познакомила их. Пришлось уговорить бабушку и взять её с собой на очередную экскурсию. И как же я гордилась ею, когда слышала их разговоры, когда видела, с каким уважением к ней относятся. Эти солидные пожилые люди не уставали удивляться и восхищаться моей бабушкой. Ведь за 30 лет иногда и родной язык забывают, а она смогла сохранить выученный, не имея никакой практики в течение этого времени.
Вообще, она часто вспоминала Татарию, а в старости говорила, что очень хотела бы туда съездить. С благодарностью вспоминала женщину, приютившую их там.
В последние годы у бабушки развивалась деменция. Она забывала многие вещи, её трудно было уговорить искупаться, ей можно было несколько раз подряд рассказывать один и тот же анекдот, и она каждый раз смеялась. Кроме того, катаракта обоих глаз сделала её практически слепой, но нас она всегда узнавала по голосу.
Когда из Израиля приехал в гости мой брат Миша, бабушка, взяв его за руку, сразу сказала
– Мишенька, ты не работаешь инженером, у тебя руки не инженера.
У бабушки было особое отношение к продуктам. Она не разрешала мне выбрасывать даже крошки хлеба, что уж говорить о недоеденной каше или котлете. Только через много лет я поняла причину такого поведения. Большую часть своей жизни она недоедала, более того, пережила годы настоящего голода, поэтому очень ценила достаток в нашей семье. Бабушка никогда не жаловалась на своё трудное голодное детство, наоборот, в её рассказах она предстаёт очень весёлой, заводной девочкой, которая танцевала на свадьбах, поспорив с музыкантами, кто устанет быстрее, и выигрывала этот спор.
Когда я родилась, бабушке было всего 48 лет. Она повязывала на голове платок («людям неприятно видеть седые волосы, особенно если волосок упадёт»), одежду носила тёмных тонов, обувь на низком каблуке. Мне она всегда казалась старой, думаю, так себя и ощущала. Впрочем, откуда я могу это знать?
По природе скромная и деликатная она старалась не причинять никому неудобства. Ночью не выходила из своей комнаты, а когда доставала бессонница, просто ходила взад и вперёд, считая шаги, а чтобы не сбиться со счёта перекладывала из одного кармана в другой кусочки бумаги, каждые сто шагов – бумажка. Этот процесс имел своё название «ходотерапия». Иногда «ходотерапия» заменялась на «трудотерапию» и тогда по утрам мы обнаруживали носки, штаны, рубашки и платья аккуратно сложенными без дыр и оторванных карманов.
Сейчас трудно себе представить, что мы жили одной большой семьей из девяти человек в трёхкомнатной квартире: бабушка с дедушкой, мама с папой, мой брат студент и мы с Мариком и двумя маленькими детьми. Как известно, «квартирный вопрос» не делает людей лучше, жить было очень трудно, но как-то смогли мы выстоять. Не могу сказать, что в семье не было споров и разногласий, обид, но никогда это не касалось денег.
Когда мы всё же получили отдельную однокомнатную квартиру, моему счастью не было границ. Бабушка приходила к нам, с удовольствием обедала и, поев, сразу же принималась мыть посуду. Я пыталась сделать это сама, но она говорила: «Не лишай меня этого удовольствия. Не надо носить воду из колодца, не надо воду греть, не надо выносить помои. Открываешь кран, и течёт горячая вода. Красота!»
Еще, нахваливая меня, она всегда приговаривала: «Танечка, как мне жалко своих слёз. Я же думала, что ты ничего не умеешь делать, а ты так вкусно готовишь и квартира в полном порядке. Когда ты всему этому научилась?»
Не знаю, имею ли я право касаться их с дедушкой отношений, но всё-таки попробую написать о том, что лежало на поверхности.
Дедушка Левинсон Тувья Менделевич родился 15 апреля 1905 года. Конечно, его имя тоже русифицировали и все его звали Анатолий Маркович или дедушка Толя. О его семье ничего не знаю. Он не рассказывал, а я никогда не расспрашивала. Слышала только о его брате Симоне, проживающем тогда в Харькове. Мои родители поддерживали связь с семьёй его дочери, а мы до сих пор считаем себя близкими родственниками с моей троюродной сестрой Фаней, внучкой Симона, которая уже много лет живёт в Германии.
Дедушка Толя работал на обувной фабрике «Красный Октябрь» в Витебске и был мастером своего дела. Сохранились его фотографии с фабричной Доски почёта. Его даже как передовика производства награждали путёвками в Дом отдыха и в санаторий. В те времена это было и престижно, и почётно, и других способов организованно отдохнуть и подлечиться, просто не было. А дедушка нуждался в отдыхе и лечении, так как страдал каким-то серьёзным хроническим заболеванием, которое тогда не могли вылечить. Не знаю, чем именно он был болен, но видимо чем-то действительно серьёзным, поскольку был обладателем «белого билета» и в армии никогда не служил. Не помню, чтобы он когда-нибудь жаловался или искал сострадания. Всю жизнь тяжело работал, сначала на фабрике, а потом в сапожной будке недалеко от нашего дома. Эту будку я прекрасно помню. Сколько раз я относила дедушке обед, сколько раз получала от него 15 копеек на мороженое или даже целый рубль (просто несметное богатство) на двоих с двоюродным братом Геной… Ох, и кутили мы на этот рубль: кино, морожёное, шоколадки-конфетки…
Только перед самой своей смертью дедушка сказал мне, что он мучился всю свою жизнь, устал от болезней и поэтому я не должна слишком расстраиваться, когда он умрёт. Даже в такую минуту он думал о том, как облегчить страдания мне. Было ему 76 лет.
Я очень его любила и надеюсь, он это чувствовал.
Дедушка был добрым, сердечным, жалостливым, совершенно бесконфликтным человеком. Бесконечно любил своих внуков и правнуков. Про таких говорят «золотое сердце». Его любили в любой компании, в любом коллективе.
Как они с бабушкой познакомились, не знаю. Семейное предание гласит, что дедушка взял её за руку при людях и как «честный человек» должен был жениться. Нашим современникам трудно это понять, а молодёжь и вовсе засмеет, и вряд ли поверит, но учитывая нравы и устои того времени, думаю, что рассказ недалёк от истины.
Мне всегда казалось, что они не подходят друг другу. Дедушка и сам говорил в шутку (но, как известно, в каждой шутке есть доля истины):
– Если бы я, тёмная бутылка, знал, что она такая умная, никогда бы на ней не женился.
Тем не менее, они прожили вместе 55 лет до дедушкиной кончины и впоследствии бабушка не раз говорила: «Ушёл мой лучший друг».
У дедушки не было высоких интеллектуальных запросов, он, в отличие от своей жены, не читал книг, не рассуждал о политике или о просмотренном фильме, а из всех развлечений предпочитал игру в карты. Он и меня научил играть в рамс и иногда просил сыграть с ним, когда других партнеров не было.
Интересно, что поженились они по еврейскому обычаю (хупа), а официально не были зарегистрированы до шестидесятых годов. Только, когда дедушка после перенесённого инфаркта вышел на пенсию и встал вопрос о назначении денежной добавки (аж целых 5 рублей) на иждивенца (это моя то труженица бабушка называлась иждивенкой), пришлось зарегистрироваться в ЗАГСе и получить официальный документ – Свидетельство о браке.
Бабушке с дедушкой выпало пережить самое страшное, что может произойти в жизни. Им было суждено похоронить своего сына Давида.
После семи лет военной службы в морфлоте Давид вернулся домой, начал работать, женился, построил дом, воспитывал двоих детей, но вдруг он попал в больницу с сильными болями и через месяц умер от саркомы поджелудочной железы. Ему было всего 37 лет. Я, тогда восьмилетняя девочка, хорошо помню тот ужас, в который погрузился наш дом в то время. Мы как раз переехали в новую трёхкомнатную квартиру, но никакой радости от этого никто не испытывал. Бабушка после похорон, чтобы хоть как-то выплеснуть горе, писала стихи, которые я нашла только через много лет, а дедушка слёг с инфарктом.
Дома говорили, что может быть Давид получил высокую дозу радиации у берегов Японии во время взрывов двух атомных бомб, и это явилось причиной ужасной болезни. Возможно, так оно и было.
Как-то услышала в одном из подкастов Дины Рубиной: «Любовь это годы, прожитые вместе». Наверное, у моих бабушки с дедушкой был как раз тот случай…
Татьяна Гольдберг
