Узнал, что у Владимира Рабиновича в Минске вышла новая книга «Я знаю, как тебя найти». О Владимире слышал много от общих знакомых. Отзывы интересные. Сейчас Владимир живёт в США, и общих знакомых стало меньше. Я решил найти его и договориться о публикации рассказов из новой книги.
Интернет пришёл на помощь. Рабиновичей много, даже очень. Но в Messengere я нашёл Владимира Рабиновича с анкетными данными, которые совпадали с теми, что были мне нужны. Написал ему письмо. Вскоре получил ответ: «Я полный тёзка писателя. Я переслал Ваше письмо правильному Рабиновичу».
После того как я узнал, что есть на свете правильные Рабиновичи, вопрос о публикации был решён.
«Рабинович – нерелигиозный еврей из Минска, Бронкса и Статен-Айленда, свободный человек и писатель, для которого свобода (как объяснял Валентин Асмус) есть необходимость, осознанная им самим, а не кем-то извне».
Поэт Илья Иослович
Залмовер Исаак Юдович
Он говорит:
– Покорми меня, я голодный.
Я вытаскиваю из холодильника все продукты. Ставлю чайник.
– Зачем столько, – говорит он с лёгким раздражением. – Я не смогу есть твёрдое.
Убираю обратно, оставляю только белый хлеб, масло и красную икру. Делаю ему несколько бутербродов. Он ест боковыми зубами. Плохие протезы. Старые. Смотрит, как я готовлю чай, и говорит:
– Даже самый ленивый узбек делает кайтар три раза. Красивый чай. Налей мне в прозрачный стакан.
Он живёт с дочкой и внучкой. Жена недавно умерла.
Moй дядя по маме Залмовер Исаак Юдович.
– Почему вы такой голодный? – спрашиваю я. – Вас некому покормить?
Он виновато улыбается.
– Мама передала вам из Нью-Йорка ботинки. Давайте примерим сейчас.
Он разглядывает большие, 45-го размера ботинки, вместо шнурков липучки и говорит:
– Лендлиз. Научи меня, как ими пользоваться.
Я опускаюсь на колени и помогаю надеть. Он тянет меня за рукав, и когда я встаю, обнимает.
– Скажи своей маме, что у неё хорошие дети.
Я замечаю, что на правой руке у него нет большого пальца.
– Что случилось?
– Сильный абсцесс.
– Нельзя было вылечить?
– В мои годы легче удалить, чем вылечить.
Он знает, о чём говорит. Полковой врач. Начальник военного госпиталя. Главный санитарный врач Минска. Полковник в отставке.
– Я свой партбилет не выбросил.
– Думаете, пригодится?
– Там фотография, когда я ещё совсем молодой.
В один год вступил в партию и женился на шиксе. Родители плакали.
Слушатель военно-медицинской академии. Сталинский стипендиат. Стипендия – пятьсот рублей. Когда привёз жену в первый раз из Питера в Буда-Кошелёво, увидели, простили. Такая красивая русская. Сказал по секрету: дворянка, но это удалось скрыть – подделали документы.
В июле 41-го провожала его на фронт, украдкой поглядывала на ручные часики – подарок. Опаздывала на спектакль. В сорок втором умирала в Ленинграде от голода. Через влиятельных людей на самолёте вывез жену в Киров, иначе бы её съели. Отправил к родителям в Пензу. Голод её сильно изуродовал, и красота уже не вернулась никогда.
– У тебя выпить что-нибудь есть? – спрашивает он.
– Коньяк.
– Настоящий, ты из Америки привёз? У нас здесь больше нет настоящего коньяка. Налей мне в чай. Хотя нет, давай просто выпьем.
Я разделываю большой апельсин.
– А это что? – указывает на киви. – Хочу попробовать.
Мы выпиваем по пятьдесят граммов.
– Что это за коньяк? Странный вкус. Женский? Ты что, влюблён? Я по тебе вижу. Сколько ей лет? Красивая? Она тебя любит? Я тебе что-то расскажу. К концу войны я был начальником госпиталя. Это большая власть. Тысяча человек зависит от тебя. Все ищут дружбы. Я всегда был сыт, ходил в чистом и тёплой воды сколько угодно для личной гигиены. Мне двадцать пять лет, медсёстры отвечают взаимностью. Одну женщину-врача полюбил так сильно. Полевой госпиталь всё время бомбят. Мы бомбили немецкие госпитали, они – наши. Её убили.
Он молчит, разглядывает культю пальца. Говорит:
– Она была хорошим хирургом.
– Ещё выпьете? – спрашиваю я.
– Нет, хватит. Ты знаешь, сколько мне лет? Я на десять лет старше твоей мамы.
– Хотите поговорить с ней по телефону?
– А это можно? Наверное, очень дорого. Знаю, ты разбогател. Сейчас такое время, молодёжь богатеет, а старики нищают. Диалектически это правильно.
Я набираю длинный номер, передаю ему трубку.
– Алле. Это я.
Она его сразу же узнала. Журчит телефонная трубка, он слушает, улыбается, говорит, смеётся, плачет. Я даю ему бумажную салфетку. Он не узнаёт, смотрит на меня с недоумением, потом кричит в телефонную трубку:
– Слушай, что я хочу сказать! У тебя очень хорошие дети!
Через несколько лет внучка увезёт его в Израиль, и он умрёт там в одиночестве в доме престарелых.
Самострел
Рассказ Исаака Залмовера
Капитан медицинской службы, я был начальником прифронтового госпиталя. Как главный врач, входил в расстрельную комиссию, подписывал протокол об исполнении высшей меры наказания. Констатировал смерть. На фронте они делали это прямо на месте.
Знаешь, что такое прифронтовой госпиталь? Это куда раненых привозят прямо с поля боя. Если отступление, меньше всего думают о госпитале. Один раз в окружение попал. Немецкий танк, как этот троллейбус, видел. Хорошо, что санитарный возница из местных был. Через лес нас вывез.
Этому аиду повезло, что я на приёме раненых сидел. Пришёл пешком с передовой с простреленной рукой. Сам себя перевязывал. Я посмотрел – боже мой, такой наивный самострел! А жалко, молодой еврейский парень, потерял много крови, слабость, рука болит. Я ему говорю:
– Что же ты делаешь? Тебя же за это расстреляют.
Он заплакал. Я сам обработал ему рану, перевязал и говорю:
– Ты очень плохо это сделал. Любая медсестра при перевязке увидит и всё поймёт. Я не могу тебя в госпитале держать.
Он спрашивает:
– Что мне делать?
Я говорю ему:
– Иди обратно.
Дал ему две упаковки анальгина и пачку бинтов.
А через два дня его привезли тяжело раненного. Он умёр в приёмной палатке на моих глазах.
Из воспоминаний Раи Залмовер
У моего папы было четырёхклассное образование. Все его дипломы и аттестаты были поддельными. Никто этого не знал, никто даже не подозревал об этом. Он всему научился сам. Из иностранных знал немецкий. Говорил, читал и писал по-немецки. Благодаря идишу, конечно. Ум и память у него были превосходные, и он постоянно учился.
Когда началась война, на фронт его не взяли – у него было патологически плохое зрение. Но в тылу он принёс больше пользы, чем мог бы на фронте, – он занимался эвакуацией. То, что сегодня называют «логистикой», но в условиях войны.
Это он сказал нашей бабушке главной в семье, что нужно всё время слушать радио, чтобы знать, где фронт. Что эвакуироваться нужно не меньше чем за 300 километров от фронта, дальше немецкие бомбардировщики не летают. Поэтому вся семья сперва уехала в Волгоградскую область, а потом в Пензу. А под бомбардировки попали только один раз на железнодорожной станции в Гомеле. Больше всего Залмоверы боялись немецких бомбардировок.
Мне было четыре года. Я помню, как папа приехал к нам в Пензу из Москвы. Сопровождал какой-то важный груз. Остановился на один день. Бабушка затопила печку на кухне вечером, грела воду, и мама мыла голову в моей детской цинковой ванночке.
Папа привёз мне в подарок красивую американскую детскую одежду, полученную по лендлизу. Посылки. Секонд-хенд, собранный по американским семьям. Там было удивительно много детских вещей. Среди подарков – замечательный комбинезон. Как раз на меня. На вырост. Добросердечные американцы, наверное, хотели сделать нам приятное: этот комбинезон был советского красного цвета.
Пенза была серым, задавленным военной бедностью провинциальным городом. Нельзя было такую яркую вещь на еврейского ребёнка в 42 году в Пензе надевать. На другой день после того как папа уехал, я вышла в этом комбинезоне погулять на улицу возле дома. Сразу же ко мне приблизилась женщина, взяла за руку и сказала, чтобы я шла с ней. Взрослых нужно слушаться. Я пошла. Она привела меня в общественный туалет. Там никого не было. Очень быстро и умело, как будто всю жизнь занималась этим делом, словно шкурку с кролика, она сняла с меня комбинезон и ушла. Я осталась стоять в одном белье возле страшных зловонных дыр – прорубей в жёлтой наледи.
Меня спасла бабушка. Сколько ей тогда было? Около пятидесяти. Она не знала года своего рождения, в паспорт была записана какая-то условная дата.
Я теперь уверена в том, что она была непростым человеком. В опасные моменты в ней просыпалась способность предвидения. Пророческий дар. Вне сомнений, она была медиумом.
Когда у неё спрашивали, как она меня нашла, она не могла объяснить. Говорила, что чувствовала, где меня нужно искать. И хотя на улице был сильный мороз, она обнаружила меня очень быстро, так что я даже не успела замёрзнуть. Бабушка сняла с себя телогрейку, завернула меня и понесла домой...
О том, как моя мама не стала железнодорожником
Мама рассказывала, что после войны она поступила в железнодорожный техникум. Самые лучшие продуктовые карточки давали железнодорожникам, и у них была самая лучшая столовая. Должны были ещё и выдать форму, но почему-то не выдали, и студенты ходили в своём.
Учили неплохо. Мама знала Евклидову геометрию, помогала мне в пятом классе решать задачи.
В сорок шестом году вся семья Залмоверов вернулась в Буда-Кошелёво, но когда узнали, что случилось с их, оставшимися в оккупации родственниками, уехали в Минск. В Минске по улицам ходили милиционеры. Это действовало на евреев успокаивающе.
Мой дед по маме Юде Залмовер был сапожником. Он шил сапоги, ту часть, которая называется голенищем. У него была ножная швейная машина для кожи. Труд его был востребован, все тогда ходили в сапогах. Он неплохо зарабатывал, кормил большую семью. Залмоверы купили дом на улице Цнянской. Недалеко от Комаровского рынка. На рынке жёны офицеров торговали офицерскими пайками. Продавали хлеб. Хлеба было уже много, а значит, можно жить.
Однажды в пятницу вечером на домашнем совещании бабушка сказала, что они не хотят, чтобы мама, красивая еврейская девушка, стала железнодорожницей. Эта профессия не для неё. Железнодорожное это училище нужно бросать. Дедушка неплохо зарабатывает, у них есть немного денег, и они бы могли обойтись без маминых карточек. Пусть идёт в медицинское училище и учится на зубного врача.
Там, в медицинском училище мама познакомилась с моим отцом.
Папа отвоевал уже войну, был два раза тяжело ранен. Закончил лейтенантом. Я разглядывал его фотографии этого времени. Такой чубатый пацан лет двадцати пяти. Он в военной форме. Другой одежды у него не было. Костюм на свадьбу моему папе пошили мамины родители. Это был первый в его жизни костюм. Бабушка в ссорах не раз вспоминала папе это.
Главой семьи была бабушка. После того как в июле сорок первого года она собрала Залмоверов и заставила уехать в эвакуацию сперва в Волгоградскую область, а потом в Пензу, её авторитет во всех стратегических вопросах был неоспорим. Это она приняла решение, в результате которого мама дала папе согласие на предложение стать его женой. Папа со всем своим бешеным темпераментом в увлечениях, был влюблён в маму. Мама говорит, что полюбила папу намного позже, когда появились дети и она увидела, как он переключил гиперболоид своего обожания на детей. Но сейчас она просто следовала указаниям бабушки.
Бабушка сказала маме так: «Да, ты у меня получилась красивая. Но твоя красота – дело временное. Я тоже была когда-то красивая.
После войны найти целого непокалеченного молодого симпатичного мужчину, да ещё еврея, не так просто. То, что он нищий, ничего не значит. У него хорошая профессия – зубной техник. Ты – зубной врач, всегда сможешь дать ему клиентов. Поживёте у нас. Мы отведём вам две комнаты. В одной будете жить вы сами, в другой сделаете свой кабинет. Заработаете немного денег, построите свой дом и переедете туда жить».Так оно и вышло.
Беженцы
По рассказу моей мамы Рахиль Залмовер
В тридцать четвёртом году они бежали из Германии в Польшу. Все знали, что делает с евреями Гитлер. В кинотеатре шёл тогда фильм «Семья Оппенгейм». И евреи, и русские смотрели его.
А в тридцать девятом году евреи, кто мог, побежали из Польши. В октябре приехала в город одна большая интеллигентная семья немецких евреев. Их сперва поселили у наших, советских, у Залмоверов. Евреев поселили к евреям. Они сами об этом просили, и Залмоверы выразили желание. По-русски эти беженцы понимали плохо. А Залмоверы говорили на идиш. Беженцы поселились и жили у Залмоверов целую зиму. Они хоть и бежали впопыхах, но успели прихватить с собой перины, на которых спали и которыми укрывались тоже. На Залмоверов эти перины произвели большое впечатление.
У немецких евреев были привычки богатых людей, и Залмоверам, жившим обыкновенным деревенским бытом белорусского местечка, некоторые вещи казались странными. Дети подглядывали за немцами, когда те чистили зубы порошком, а потом рассказывали и показывали это родителям. Залмоверы тихонечко смеялись. Залмоверы, с точки зрения немцев, жили хоть и грязновато, но кошерно. Очень скоро эти две семьи стали как одна: собирались за одним столом, вместе отмечали субботу и другие еврейские праздники и слушали радиоприёмник, который привезли с собой немецкие евреи. Залмоверы плохо понимали немецкий. Немецкие евреи понимали ещё и по-английски, кроме того, они видели своими глазами и много рассказывали Залмоверам, что делали немцы с евреями в Германии и Польше, плакали и расстраивали Залмоверов.
Так они прожили год, пока беженцев не переселили в специальные бараки.
Когда объявили по радио войну, старшие Залмоверы побежали к эмигрантам советоваться, что делать. Было утро. Глава семьи немецких евреев с сыновьями в это время молился. Не молился только младший сын, потому что считался мишугене (сумасшедшим – идиш). Он вместо молитвы мог наговорить какой-нибудь ерунды. Младший сын вышел к Залмоверам и сказал:
– Папа передал, чтобы вы немедленно брали детей и уезжали как можно дальше отсюда!
– Куда? – спросили Залмоверы.
Он показал пальцем на восток:
– Туда.
– А вы? – спросили Залмоверы.
– А мы всё равно все погибнем, Гитлер гонится за нами, – сказал младший сын и засмеялся.
Рубашка-антисемитка
На вопрос о национальности Фима отвечал всегда сложно, как поэт Бродский.
Родился в Минске – белорус, культурологически – русский, по паспорту – еврей.
Оля его жена, по паспорту была украинка, потому что так захотел однажды украинец её папа. Говорили Фима и Оля по-русски и никакого другого языка не знали. Перед самым отъездом стали учить английский, потому что в 1988 году ехать решили в Америку.
В Америке, в Нью-Йорке Фима сперва пошёл на быстрые деньги в такси, но пару раз попав в аварии и будучи однажды ограбленным, решил, что такая работа не для него, и стал искать другую работу.
Однажды в Лагвардии в Дельте водилы завели разговор о том, какая профессия лучше и кто бы куда пошёл, если бы не держало такси. И один пожилой водила, который купил свою медаль за смешные двадцать штук ещё в 80 году, и она все годы в самые трудные времена кормила его и позволяла его семье нормально жить, сказал, что самая лучшая работа – это на почте. Небольшая, но стабильная зарплата, бесплатная медицина для всей семьи, пенсия в 65 лет.
Фиме эти слова запомнились, и он принялся расспрашивать русских таксистов, как устроиться на такую работу. В конце концов всё разузнал, зарегистрировался и стал на учёт претендентов. Ровно через год случилось событие, которое перевернуло весь город. Какой-то отморозок, работник почты в зале для разбора отправлений, пришёл на работу с полуавтоматическим дробовиком и застрелил шесть человек, работников почты, застрелился сам. Мотивы так и остались непонятны. Со всеми был в отличных отношениях. Списали на работу в ночную смену двадцать лет подряд. Но, как говорится, худа без добра не бывает, двинулась очередь претендентов сразу на шесть человек, и кто-то из непопавших мрачно пошутил, мол, жаль, что в дробовике всего семь зарядов.
Фиму пригласили на интервью и экзамен. Когда он сказал об этом русским таксистам в Дельте, один, какой-то залётный, постоянных своих Фима знал по именам, отвёл его в сторону и предложил купить почтовый тест. Принтаут на двадцати листах с вопросами и правильными ответами. За стольник. Фима денег не пожалел. Тем же вечером уехал из Манхэттена необычно рано, в восемь вечера был уже дома, быстро поужинал и сел смотреть тест. Почитал, шевеля губами по-английски, что-то перевёл со словарём. Схватился за голову и сказал в отчаянии:
– Никогда я не смогу запомнить эту чушь.
А его жена, ласковая, добрая и умная женщина, ему отвечает:
– Я знаю, что делать. Помнишь эту рубашку-вышиванку, ты её ещё называл «рубашка-антисемитка»? Я её взяла с собой. Мне сказали, что это экзотика и на Брайтоне можно такую рубашку хорошо продать. Я на твой размер покупала. Наденешь эту вышиванку на экзамен, а я тебе на рукаве вышью коды в виде орнамента. Первый вопрос, правильный ответ номер три. Один три.
– А разве на рукавах орнаменты бывают? – спросил заинтересовавшийся идеей Фима.
– Почему нет, да и кто из этих американцев будет знать, где там на белорусской вышиванке эти орнаменты.
– А то, что я в вышиванке на экзамен пойду? – с сомнением спросил Фима.
– Да кому какое дело. У нас индуски на работу летом в сари приходят. Никто им слова не говорит.
Так и решили и Фима надел вышиванку, прицепил на макушку красивую декоративную кипу из реформистской синагоги на Брайтоне, где ребе женщина, и пошёл на экзамен.
Проходной уровень в баллах был 75, Фима сделал 92. Сказал, мог бы и сто, но побоялся, что комиссия почует неладное. Через месяц его взяли на работу на главпочтамт в зал разборки почты. В ночную смену.
Но это уже другая история.
Алька
Хоть она ему и очень нравилась, но жениться на Альке, только вырвавшись из родительской квартиры, Марик и не думал, да и она не пошла бы за него замуж. Она не пошла бы замуж ни за кого.
Он стал тогда неплохо зарабатывать на перепродаже живописи, жил в большой трёхкомнатной квартире один, имел свою тачку. На фирменную ещё не тянул, но взял понтовую «копейку» с шестым, расточенным под гоночный двигателем. Прозвал «Карлом», как в книге у одного немецкого писателя. Квартиру выкупил, установил хай-фай аппаратуру, видеосистему и весь остальной комфорт, вплоть до кондиционера. Нанял приходящую домработницу.
Она так и не сказала, где взяла его адрес. Пришла поздно вечером без предварительного звонка. Он не открыл бы, но она принялась негромко стучать во внешнюю металлическую дверь какой-то монеткой: три коротких, три длинных, три коротких. Это было трогательно. Отрекомендовалась: «Алька», – но он понял, что за этой Алькой по паспортным данным, скорее всего, какая-нибудь Валентина. Валька. В пластиковой сумке с затёртым поломанным изображением двадцатилетней Джейн Биркин она принесла несколько своих работ, написанных маслом на кусках фанеры – женские портреты в манере Фриды Кало. Потянула носом, сказала:
– От твоей квартиры за километр шмалью несёт. Угости.
Осталась ночевать. Ей было двадцать два. Она ему понравилась. Чтобы произвести впечатление, дал ей за работы сто долларов одной бумажкой. Для неё это было состояние, богатство. Взяла. Сказала: я у тебя одалживаю.
Картинки продавать не стал – повесил у себя в мастерской, чтобы как следует рассмотреть.
Утром из ванной спросила:
– У тебя есть лишняя зубная щётка?
Подарил ей новую дизайнерскую широкую зубную щётку с кривой ручкой. Американскую.
Алька прожила у него тогда целый год, пользовалась полной свободой – приходила, когда хотела, оставалась, на сколько хотела, и исчезала, не попрощавшись.
...Или рисовала в мастерской в самой светлой комнате со скайлайтом, которую она сразу забрала себе. Французы и немцы пищали от рисунков. Ссали кипятком. Какой-то коллекционер устроил в Праге мини-выставку её работ. Он стал тогда через интернет, сидя на простом USRobatick модеме 56К, делать предварительный аукцион. Это подняло цены на её живопись почти на порядок. Она не знала, что некоторые её картины нашли владельцев ещё до того, как Алька их закончила. Самым неудобным было то, что она не хотела продавать, и он выманивал у неё работы под всяческими предлогами.
Нет, не правда. Он её не обманывал. Давал ей деньги, как с ней же самой было договорено, «на карманные расходы», но сам норовил всегда дать чуть больше. И всё, что было ей нужно, старался купить сам. С ней ни о чём деловом нельзя было договориться, Алька таскала с собой затёртый ксерокс – перевод учения о карме, постоянно сверялась с ним и состояла в каких-то арифметических расчётах между хорошим и плохим, добром и злом.
Конечно же, он её любил, потому расстроился, когда она пропала надолго и, как оказалось, навсегда. Целый месяц стояла на зеркальной полочке её зубная щётка, пока уборщица-узбечка не выбросила её вместе со стаканчиком...
Только через несколько лет ему рассказали, что Алька крутила роман с одним автогонщиком – красивым русским пацаном. Открылась граница с Польшей, русский гонял из Варшавы немецкие машины. Брал её с собой за компанию, чтобы не было скучно. Когда Алька садилась в машину, словно овчарка, нюхала воздух. Новые «мерседесы» и BMW, которые совсем недавно были украдены, хранили в салонах запах и секреты богатых немецких хозяев. Она знала о них всё.
Автомобильные воры работали дерзко и всегда торопились, машину даже толком не раздевали, и она, обследуя дорогой автомобиль, на одной только интуиции находила множество сюрпризов – это была её добыча.
Под новый, 1993 год они гнали роскошный трехсотый «мерседес-седан». В глубокой заначке в герметичном контейнере, похожем на баночку с красной икрой, она нашла порцию хорошей медицинской марихуаны. Остановились на обочине, чтобы покурить.
Их убили дорожные бандиты. Зима была холодная, копать яму в твёрдой земле грабители не стали, два тела забросали ветками. Так их и нашли весной в лесу где-то под Брестом – полуодетыми, с объеденными лицами.
Финансовый гений
В Нью-Йорке фестиваль русского рока. Я сижу в кафе на Брайтоне со Шнуром. Мы – друзья. Его узнают, подходят за автографом. Он отмахивается:
– Дайте поесть.
В самом деле есть ему не хочется, хочется выпить, но нельзя. На время концертов он в завязке.
– У них виски есть? — спрашивает музыкант.
Виски в кафе нет.
– Вот виски я бы выпил.
Кто-то из фанатов бежит в соседний магазин, приносит две маленькие бутылочки с шотландским виски. Шнур выливает бутылочку в стакан. Там меньше ста граммов, и говорит:
– Шкалик. Два шкалика – чарка.
Добавляет ещё одну бутылочку и выпивает. Веселеет, с аппетитом ест котлету, говорит:
– Ты знаешь, что мой автограф эквивалентен автографу этого вашего главного по финансам.
– В смысле?
– У тебя доллар есть?
Я даю ему доллар, он просит у официанта ручку и расписывается на купюре над факсимиле secretary of treasury.
– Автограф Шнура за два доллара!
Сразу же объявляется покупатель.
– Старик, – говорю я Шнуру, – ты финансовый гений. С сотней не пробовал?
– Пробовал, – отвечает он, – пока не получается.
