В прозу я пришёл из журналистики. От газеты вовремя не оторвался и поэтому, занимаясь художественной литературой, пренебрегаю вымыслом. Мои литературные персонажи существовали в реальной жизни, как и описываемые события, всяческие интриги…
Еврейские мотивы в моей прозе тоже зазвучали с опозданием. Зов крови отозвался во мне в перезрелом возрасте, когда стал писать о трагедии своих родных – узников гетто.
А впервые мне дала знать о духовной близости со своим народом синагога Гётеборга. Заглянув туда случайно, я своим появлением удивил раввина: советские моряки-евреи никогда не осмеливались заходить туда.
В окружении одухотворённых лиц верующих евреев, я впервые почувствовал в себе желание быть равным среди них. Особенно остро, когда под своды синагоги вознеслись звуки молитвы кантора. Такое пение достойно оперных сцен, такой голос способен дойти до небес. А когда пение кантора подхватывают все молящиеся, символизируя тем самым, что молится весь еврейский народ, у меня ком подкатил к горлу и голова начала гореть под кипой.

Не понимал я, о чём пел кантор, что отражали эти проникающие глубоко в душу звуки, может, это неизвестный мне псалом или отрывок из Торы. Но это же обращение не ко мне, а к Богу. Может, он действительно всё слышит, всё знает. Кантор пел для меня – так мне казалось по бросаемым им на меня взглядам. Будто знал он что-то о моём деде – канторе в борисовской синагоге, замученном фашистами.
В памяти всплыла фотография деда Якова. Красивый, мощный дед, обрамлённый белым талесом, с окладистой, украшенной благородной сединой бородой, возвышался над кафедрой, положа руки на раскрытую книгу. Наверное, у него был такой же божественный голос.
Но журналистский образ жизни не позволял мне активно участвовать в деятельности еврейского общества в Калининграде, и только спустя несколько десятилетий я начал отражать духовную связь со своим народом, написав автобиографическую повесть и цикл рассказов. Один из рассказов публикуется ниже.

Все подруги мамы были для меня тётями. Так удобнее было к ним обращаться, чем выговаривать какое-нибудь крючковатое отчество, вроде Сигизмундовна. Проще сказать тётя Бася, забыв про имя её отца-поляка. Отчество другой подруги мамы, Берты, запоминалась легче – Соломоновна. Но вопреки такому отчеству сама она, по-моему, большим умом не отличалась. Поэтому для меня оставалась тётей Бертой.
Эти «боевые» подруги мамы мешали мне делать уроки, хотя она напоминала им, что у сыночка ответственный седьмой класс.
Беседы у них начинались вполголоса, чтобы не отвлекать меня. А когда голоса набирали громкость, они уходили за фанерную перегородку – в родительскую спальню, где развязывали связки, давая волю своим эмоциям, то плача, то заливаясь смехом.
Когда они собирались втроём, маму не было слышно. Подруги щебетали, перебивая друг друга, так что и при желании ничего невозможно было понять. Из-за перегородки доносилось: «Берта – Бася, Бася – Берта, Берта – Бася, Бася – Берта».
Да я и не прислушивался к разговорам женщин, считающих, что если они меня не видят, то и я их не слышу и можно громко, без умолку болтать. Вроде взрослые, ещё не старые – и сорока нет, а розум их, как выражается мама, в роддоме забыли. Даже по обрывкам фраз становилось понятно, какими мелочами они замусоривают свои мозги.
Впрочем, мама однажды сказала тёте Берте, что у неё растёт не по своим годам очень сообразительный мальчик, при нём не всё из женских секретов можно проговаривать. И она была права: я действительно понимал больше, чем могли предполагать взрослые, выбалтывающие свои семейные тайны. Иногда из монологов тёти Баси у меня кое-что вызывало интерес. Обычно они говорили о том, что я бы хотел услышать, тихо, задушевно, слезливыми голосами. Но когда мне становилось интересно, слух мой обострялся. Я делал вид увлечённого чтением, продвигался ближе к ним, отодвинув штору, – для чтения нужно побольше света, а сам, между тем, погружался в другой роман, а не в тот, что в моих руках. Это был роман о любви, ревности и ненависти тёти Баси. Иногда я украдкой поглядывал на неё.
– Стэрка, – ненавистное имя она сплёвывала с губ, подняв орошённые слезами глаза, – эта никейва портит мою жизнь!
Так тётя Бася уже несколько дней подряд начинала разговор о появившейся, по её наблюдениям, любовнице у мужа – Вениамина Вертлиба. Эстер, чьё имя означает «звезда», она называла пренебрежительно Стэркой. А «никейва» на идиш означает не то чтобы проститутку, но женщину безобразно лёгкого поведения. В русском языке есть лишь нецензурные синонимы этого слова.
Как-то мама сказала тёте Берте: «Меня расстраивают Басины майсы о Вене и Стэрке». Я же эти байки-истории, иронически на идиш называемые майсами, слушал с каким-то недетским любопытством. Но сейчас не обо мне речь. Надо представить стержень, вокруг которого всё крутилось в тёти Басиной истории – дядю Веню Вертлиба. Дядей он мне был тоже только по форме обращения – не приходился он ни одному из моих родителей братом.
Высокий, толстый, горбоносый, рыжебровый и лысый дядя Веня поразил меня своим волосатым телом, когда однажды в своём дворе на моих глазах обнажился до пояса. Спина и грудь его были покрыты вздыбленной рыжей шерстью… Такого страшного покрова я не видел никогда – ни на пляже, ни в мужской бане. Как его полюбила красивая тётя Берта, почему Эстер влюбилась?
Из его успехов у слабого пола я сделал вывод – женщины любят звероподобных мужчин.
Возвращаясь к себе тринадцатилетнему, я ловлю себя на мысли, что, наверное, в этом рассказе будут погрешности, связанные с осмысливанием воспоминаний с высоты прожитых лет. Но с годами картины детства не утрачивают яркость красок. Даже многие события, не столь далёкого времени, тускнеют быстрее, притапливаются приливами больших информационных волн. А в ту послевоенную пору мне, мальчишке, больше увлечённому книжками, чем детскими играми, жизнь открывалась рассказами взрослых и «майсами», такими как от тёти Баси.
Вот садятся они друг против друга. Мама подпирает рукой подбородок – вся внимание, тётя Бася кладёт перед собой большой платок с вышитыми по углам васильками – готовится вытирать себе слёзы. О чём пойдёт речь сейчас? Опять о Стэрке? Ну да!
– Ты представить себе не можешь, что творит мой газлон, май гунд, – говорит тётя Бася, выкатывая на лоб возмущённые глаза.
Это она, конечно, о Вениамине Григорьевиче. Но почему называет его на идиш «бандит» и «собака»? Всё из ревности к Эстер. Да сказала бы «ловелас». Так ничего же сама не читает, разве что иногда слушает, что мама вслух читает им с Бертой. Грамотный, начитанный муж обогатил её лексику многими приличными словами – от постоянного общения с ним её речь стала более-менее связной, логичной.
– Я нашла у него в кармане пальто гондон, – чуть ли не вскрикнула она, поведав о своём важном открытии.
– Нехорошо Бася, шарить у мужа в карманах. Еврейская женщина не должна так делать. Не учись у гоек! Они даже бьют своих мужей. А я ещё до войны слышала про случай, как одна медсестра из ревности кастрировала своего мужа, – назидательным тоном говорила ей мама.
– А я не из тех евреек, что в синагоге не стоят рядом с мужчинами, а уползают наверх. Я в синагогу не хожу. Я женщина совремённая! Наполовину полячка – с горячей папиной кровью. А этот газлен ещё шутит. Говорит: «Это не мой презерватив. Он мне по размеру не подходит – короткий и порвётся по шву. Мне его специально подбросили, чтобы поссорить с тобой!» Представляешь, какой хитрый он аид, на что способна идише коп, – в глазах тёти Баси заиграла какая-то хитрая мыслишка, пока она держала паузу, обдумывая её. – Кастрировать Веню я не могу, хотя он у меня это заслужил. А вот ошпарить ему поц со всем его поцеватым хозяйством, смогу. Он у меня по утрам пьёт чай в трусах – так привык. Вот я и уроню чайник с кипятком. Пока у него поц заживать будет, он от Стэрки отвыкнет.
Она почувствовала мой любопытный взгляд, повернулась ко мне:
– А ты читай, не прислушивайся к взрослым!
– Что за глупости ты надумала, Бася, – вернула её к разговору о муже мама. – Пустэ халэймес! Выброси всё это из головы! Такое может плохо кончиться и для него, и для тебя… И потом, ты их сделала любовниками, не имея для этого никаких фактов. Одни подозрения. Да люди часто испытывают влюблённость – и это заметно со стороны, но до близости не доходят. А у тебя прямо-таки гиперболизированная ревность.
– Не надо называть меня учёными словами, – обиженно сказала Берта, – не буду калечить ему поц, может и мне ещё пригодится, когда мой газленд очухается от наваждения.
Пустые сны – пустэ халэймес. Как такие коварные методы мщения женщине на ум приходят. Мне ничего подобного в книжках не встречалось. Оказывается, в жизни люди фантазируют часто, а я только начинаю это понимать. И не столько понимать, а представлять воочию, в лицах, в действиях.
Моё воображение доходило до физического ощущения представляемого события. Я вспомнил боль от однажды обожжённого кипятком пальца, и мне стало жаль Вениамина Григорьевича. Пацаны бы только посмеялись, расскажи я им о коварной затее тёти Баси, а мне виделись тревожные картины в доме напротив: «скорая», дядя Веня на носилках, укрытый простынею. Что мой палец в сравнении с тем, что он мог испытывать! Но, слава Богу, мама и он этого не допустили.
Вениамин Григорьевич не был мне образцом к подражанию. Не хотел я быть большим и толстым, тем более рыжешерстым, звероподобным. Но уважение он к себе вызывал, говорил он приятным голосом, грамотно и умно. Из магазина, которым заведовал, приносил нам по праздникам всякие деликатесы – редкие по тому послевоенному времени продукты: халву, шоколад и даже колбасу. Меня всегда расспрашивал, что читаю. Хвалил маму за выбор правильных книг, говорил:
– Надо читать классическую литературу. Нельзя время терять на пустяки…
Мне это запомнилось надолго.
К сожалению, дядя Веня о себе ничего не рассказывал. В праздничные застолья, когда у всех развязывались языки, когда бывшие фронтовики вспоминали разные истории, случавшиеся на войне, где смех и смерть бывали совсем рядом, он только грустно улыбался.
Что с ним было в войну, хорошо знает его Бася, и я это знал из её диалогов с мамой.
– Ты представляешь, он раскричался на меня за то, что я эту Стэрку назвала никейвой, – возмущённо говорила она, вытирая вышитым красивыми цветами платком слёзы, – представляешь, он мне ещё приказывает: «Не смей оскорблять эту героическую женщину! Она бойцов с поля боя, рискуя жизнью, выносила! У неё медаль «За отвагу»!
А я ему в ответ говорю: «И что? Значит, за это можно глазами есть отца двоих детей, семью разбивать?» Тоже мне хохем! Был бы умный, сразу, когда брал её в магазин работать, предупредил, чтобы не пялилась, грудь не выставляла и коленками не светилась, задирая юбку. Как ни зайду, вижу – ест она его своими глазищами бесстыдными.
А он мне: «За детьми следить надо, а не за Эстер! Она достойна уважения. Сама воевала, муж погиб на фронте. Не нам, тыловым людям, её судить. Она имеет право жить, как хочет!»
Видите ли, она за войну имеет право на чужих мужчин. А сколько я в войну от Вени натерпелась! У него была бронь, а он рвался на фронт. Я его не пускала, устраивала истерики, теряла сознание. Он же руку на меня никогда не поднимал, поэтому бился головой об стенку, грозился покончить с собой. Говорил, что не может смотреть в глаза женщин, которые получают похоронки и глядят на него живого, не понимая, почему он не на фронте. Он старается возвращаться домой попозже, чтобы людям не мозолить глаза. Однажды уговорил военкома (мы дружили семьями) и стал собирать вещмешок. Я рвала у него из рук бельё, кричала, что утоплюсь, ничего не помогало. Тогда побежала к военкому – он ко мне относился по-особенному, как к женщине, я это всегда чувствовала, и я ему сказала: «Моя благодарность не будет знать границ». Он меня понял и вернул Веню с вещами, напомнив ему про диабет, с которым он долго на фронте не протянет, и про туберкулёз у сына.
Вспоминаю себя. Что-то недетское было в моём детстве. И даже сейчас я вижу то, что представлял как наяву, слушая тётю Басю.
Хмурое утро, печальный городок, убитые горем женщины, на улицах не встретить мужчин – все на войне, возвратилось несколько калек и пришли сотни похоронок. И вот несёт своё тяжёлое большое тело с красным пухлощёким лицом рыжий еврей Вертлиб, с виду здоровый и благополучный, непонятно, почему не отправленный на фронт. Он читает этот вопрос в глазах женщин, потерявших своих мужей. Кто им расскажет, что не по своей воле он здесь задержался, что с виду здоровое его тело – рыхлое и больное, что совесть его грызёт, доводя до отчаяния.
Не в таком словесном выражении, но по существу так я себе представлял тогда его переживания. Не то чтобы рос я юным психологом в то время, когда мои друзья становились юными натуралистами, но стремление понимать взрослых меня погружало в причины их страданий.
Не раз я убеждался, что Вениамин Григорьевич человек чуткий и совестливый, справедливый и деликатный. И эта сцена его отчаяния от невозможности пойти и как все погибнуть на войне не выходила у меня из головы. Придя к Осе Вертлибу за «Приключениями Тома Сойера», я стал внимательно рассматривать стену комнаты, о которую бился головой его папа. Она до самой двери была в картинках и фотографиях. Скорее всего, он бился об эту дубовую дверь. Я легонько стукнулся лбом, и дуб отозвался гулким звуком. Точно такие отзвуки ударов могли успокаивать, подумалось мне.
– Ты чё, очумел? – удивился Ося.
– Да я так, хочу узнать, какой у дуба звук.
Ося подвёл меня к папиному книжному шкафу.
– Тут у нас ещё есть три книги Марк Твена. Папа советует все прочитать, – сказал он, зная о доверии ко мне его отца.
Моей маме Вениамин Григорьевич тоже охотно давал свои книги, после их возвращения они обменивались мнением о прочитанном. Тётя Бася с книгой не дружила: у неё развивался жизненный роман, где любовь, ревность и ненависть были неописуемы и страстны, местами, в её фантазии, страшны.
Меня, стараясь не отвлекать от учёбы, в магазин не посылали. Но, движимый любопытством, я сам вызвался сходить за хлебом в лавку Вертлиба. Очень хотелось увидеть, какая же она эта Стэрка.
Мне повезло: от двери до прилавка образовалась очередь на полчаса работы проворной продавщицы. Она и по моим понятиям женской красоты была великолепна. Глаза большие, карие, миндалевидные, лицо смуглое, обрамлено волнистыми каштановыми волосами… На неё бы смотреть и смотреть, любоваться приветливой улыбкой, с которой она обращается к каждому покупателю. В других магазинах, где иногда мне приходилось бывать, продавцы смотрели на покупателей, как на врагов. Пока до меня дошла очередь, появился и Вениамин Григорьевич. Эстер вся засветилась, заискрились её карие очи, и улыбка выделила ямочки на её оливково-смуглых щеках. Да, тётя Бася, ты, конечно, тоже красива, но конкуренции тут тебе не выдержать, подумалось мне. А дядя Веня, дядя Веня! Он сразу лицом преобразился, помолодел, покрасивел… Он подошёл ко мне, погладил по голове, спросил, что собираюсь купить, он мне быстро отпустит. Я ответил – никуда не спешу, постою, как все.
– Ты у нас правильный мальчик, блат не признаёшь, – одобрительно улыбнулся Вениамин Григорьевич, ещё раз дружески потрепав мой чубчик.
Понял я, посетив лавку Вертлиба: там любовь, которую видно и невооружённым глазом, а тем более глазом, вооружённым ревностью.
Между тем Бася Вертлиб решила следить за ним, застать неверного во время акта измены.
Как всегда, она вышла на совет к моей маме, не отключив прослушку в моём лице.
– Сегодня мой газленд говорит про задержку на работе из-за получения большой партии товара. Пару дней назад он уже так говорил. Я возьму кислоту и испорчу ему товар!
– Не глупи, Бася! Если даже твои подозрения подтвердятся, это не выход. Тебя посадят надолго. Подумай о детях, если себя не жалко, – отрезвляла её пыл мама. – И слежкой заниматься не надо – ни к чему хорошему это не приведёт.
– Нет уж. Насчёт кислоты я согласна. Ты права, послушаюсь… А выследить их я должна. Не обманывает меня моё женское чутьё. Они смотрят друг на друга так, как будто уже... – она резко повернулась ко мне. – Закрой уши, мальчик, я должна сказать неприличное слово…
– Не надо, – прервала её мама, – я всё поняла. Но подумай о своём достоинстве, не унижай себя какой-то слежкой, скандалом с соперницей, если твои подозрения подтвердятся. Это ничего не изменит. Нельзя грубо вторгаться в человеческие чувства. Иногда лучше понять и простить.
– Ты, подруга, судишь по книжкам, а я действую по жизни. К советам твоим прислушиваюсь всегда, но на этот раз ослушаюсь. Очень хочу я его с этой ныкейвой застать врасплох, плюнуть Стэрке в рожу!
– Ревность, Бася, повредила тебе голову, – грустно сказала мама, – в нашей молодости ты была не такой… совсем не такой.
В тот вечер быстро потемнело, и опустилась над нашим городком ночь – чёрная, как ревнивые фантазии об отмщении сопернице Баси Вертлиб. Моё воображение тоже не дремало. Я видел, как описывает круги у магазина, периодически прячась за клёнами, тётя Бася, выслеживая Вениамина Григорьевича. Может, она раздобыла где-нибудь стремянку и заглядывает в единственное, выходящее во двор окно? Что же она может там увидеть? Кое-что я мог представить из втихаря почитываемого «Декамерона». Похоже, роман о Вене и Стэрке приближался к кульминации. Надо было только дождаться прочтения новых страниц от автора – Баси Вертлиб.
...Она пришла в непривычном для неё виде – в широкополой шляпе с чёрной вуалью, закрывающей лицо. Демонстративно откинула вуаль, и нам открылся большой синий фингал под правым глазом на полщеки.
– Что случилось, – всполошилась мама, – кто это тебя так? Неужели Веня?
– Нет, это меня Стэрка – ногой!
– Как ногой, как это можно?
– Сейчас, сяду, всё расскажу по порядку, – она насладилась удивлением подруги и теперь могла поведать о своём оригинальном приключении вчерашним вечером. – Как я тебе говорила, я решила их выследить и, конечно, застукала на месте преступления, то есть сношения, интеллигентно выражаясь. Я долго ходила вокруг магазина, видела за окном их головы, но ничего не могла понять. Наконец погас свет, они должны были выйти из магазина, но время шло, а дверь не открывалась. Я стала громко стучать и даже камнем бить – всё напрасно. Тогда я обежала вокруг дома, нашла ящик и приставила его к стене под окном. Решила разбить стекло, чтобы окно открыть. Но только я встала на ящик, как окно открылось, из него выпрыгнула Стэрка, я почувствовала удар в лицо ногой и ноги Стэрки на своих плечах. Вместе с ней я соскочила со своей подставки и сделала даже несколько шагов, отметив, что она совсем не тяжёлая. Она, держа в руке трусы, сказала: «Прости, Бася!» – и побежала прочь. Я ей даже в волосы вцепиться не успела.
Мама дала подруге свинцовую примочку, она приложила её к синяку, спросила:
– Ну, что ты на это скажешь?
– Скажу, что и раньше тебе говорила: не надо следить за мужем! У разумных людей такие вопросы иначе решаются.
– Выходит, я дура, – с обидой в голосе визгливо сказала тётя Бася.
– Неумно себя ведёшь, – почти согласилась мама, подав это в деликатной форме.
– Знаешь, я уже поняла – ты права: изменить ничего невозможно. И мне поумнеть ещё не поздно. Во всяком случае, когда Веня, как побитый псина, пришёл домой, ожидая, что я забьюсь в истерике, как тогда, при его сборах на войну, я его встретила гробовым молчанием и на кухне его ожидала еда. Подумала: начнёт собирать вещи, вырывать с криком их у него, как тогда, не буду. Но он уходить от нас не собирался. По своему меня поняв, он сказал: «Будем вместе воспитывать детей». Ничего я ему не ответила, держа гордость.
– Ты молодец, Бася, ты на правильном пути. Знаешь, у мужчин такие срывы бывают. Время покажет, может, у вас ещё всё наладится, – сказала мама, обрадованная её разумными мыслями.
– Одно мне непонятно: что он в этой Стэрке нашёл? – не могла остановиться подбодрённая мамой Бася. – У неё тела нет – я плечами это почувствовала, когда она спрыгнула на меня из окна. Может, Бог ей между ног лишний кусочек сахара вбросил, сделал сладкой для мужиков. Так в моей деревне о ныкейвах говорили. Такие у нас были, к которым все ходили.
– Бася, выкинь ты Эстер из головы. Думай о детях. Веня хороший отец, он их правильно воспитывает…
Тут мне подумалось, что и мама постоянно тётю Басю воспитывает – как только у неё терпения хватает. Я, слушая этот разговор, видел Эстер – наездницу, гарцующую на женщине-лошади Басе.
Всё грустно и смешно, смешно и грустно. Неужели и меня ждёт такая странная взрослая жизнь?
Правда, в школе меня настраивают на большое светлое будущее. Призывают: «Пионер, не теряй ни минуты... с пионерским салютом утром солнце встречай!» И я это пел, не вникая в смысл. Понятней призывал к действию своим стихом Маяковский: «Будущее не придёт само, если не принять мер. За жабры его – комсомол, за хвост его – пионер!»
В той советской школе нас учили мечтать в отрыве от реальной жизни. Иконой, образцом для нашего пионерско-комсомольского детства был Павка Корчагин, библией – книга Николая Островского «Как закалялась сталь». Как молитву запоминали мы цитату о том, что жизнь человеку даётся один раз и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
Не заглядывал в детстве я так далеко, чтобы представить, как оборачиваюсь на прожитое. Мне казалось, детство будет со мной всегда, хотя взрослая жизнь рядом у меня из мыслей далеко не уходила. Особенно обострённо начинали работать мысли о пережитом человеком, когда он из жизни уходил. А я – ребёнок войны – рано понял, что жизнь конечна…
И вот снаряд разорвался совсем рядом. К нам в дом спозаранку влетела тётя Бася с диким воплем: «Ай-я-я-я-яй!»
–Что случилось? – встревожилась мама. Она включила свет и внимательно рассмотрела рыдающую подругу – нет ли каких ран.
– Случилось, – захлёбываясь слезами проговорила Бася. – Мой газленд взял и умер!
– Как умер?!
– Так! Уснул и не проснулся! Врачи, может, скажут, что случилось. Наверное, его убил диабет.
И тут из неё прорвалось громкое причитание, услышанное, видно, на чьих-то похоронах:
– Ой, на кого ты покинул нас? О-ё-ёй! Закатилося ясное солнышко!
– Гинуг! Хватит! Хватит убиваться, Бася! Надо делать похороны. Бери себя в руки.
Родственников у Вертлибов не было – все погибли в гетто. Но уважавших его людей собралось много. Поминали душевно под самогонку, закусываемую салом с картошкой и капустой. Местные евреи не заморачивались кошерной едой, об обычаях и традициях напоминать некому было.
Детей, Осю и Цилю Вертлибов вместе со мной и ещё одним мальчиком, подкармливали за отдельным столиком. Дяде Вене надо было умереть, чтобы я узнал о нём так много хорошего. Оказывается, небесцельно были прожиты им все годы до этого дня. «Всю жизнь буду помнить, как он делился с нами хлебом, спасая от голодной смерти», «Если бы не Вениамин Григорьевич, мы бы никогда не построили себе дом. Мало того, что помогал деньгами, так ещё и сам работал как прекрасный столяр и плотник, мастер на все руки», «Он и школу ремонтировал, за ним другие родители пошли», «В нашей библиотеке половина книг от товарища Вертлиба. Он в войну много ценных книг сохранил». Таких высказываний было много. Они о делах не по Островскому – ура-патриотических, как именовал их сам дядя Веня, а просто человеческих, что делаются от души.
Люди приходили, выпивали, ненадолго присаживались и уходили, уступая место другим – квартира Вертлибов была невелика.
Зашла и Эстер, выпила по-мужски большим глотком полстакана самогона, не поднимая глаз, чтобы избежать взгляда тёти Баси, и, не закусывая, ушла.
Ося, как его называла наша классная руководительница, мальчик-оптимист, был бледен и грустен, всё время молчал. Папин сын – он часто в разговорах ссылался на его высказывания. Может, сейчас вспоминает одно из них, которое приводил мне: «Не надо страдать по тому, чего не вернуть». Да легче ли ему от этого…
Уйдёт день – придёт ночь. Обязательно. Придёт и новый день. Непредсказуемо, с чем он заявится, с какой неожиданностью. Кто бы подумал о неожиданной кончине Вениамина Вертлиба?
А ещё говорят в народе: «Пришла беда – отворяй ворота!» Не прошло и месяца, и новая трагическая весть ворвалась в наш дом вместе с рыдающей Бертой Соломоновной:
– Слушай сюда, – выкрикнула она с порога. – Бася умерла, скончалась Бася!
Мама усадила её, взяв за дрожащие плечи, налила воду с валерьянкой.
– Успокойся, Берта, – сказала она, придерживая стакан у её губ. – Расскажи, что произошло. Мы же рядом. И ничего не знаем…
– А что вы могли знать, если всё случилось совсем недавно. Бася скончалась буквально у меня на руках. Врач сказала – инфаркт. Это у неё от горя, это у неё из-за Вени разорвалось сердце…
Они тихо заплакали, прислонясь головами друг к другу. Потом, будто спохватившись, тётя Берта вопросила:
– А что будет с детьми? Родни у Вертлибов нет. Их же заберут в детский дом!
– Надо подумать, – сказала мама, – а пока мы с тобой поочерёдно за ними присмотрим.
– Хорошо, я всю эту неделю могу быть с ними. Буду Цилечку водить в школу.
В конце недели, в шабат, приготовив настоящий цимес детям, мама собиралась сменить подругу Берту, но та появилась внезапно и не одна. С ней была Эстер. С мамой они были знакомы, но домами не дружили, и, настраиваемая Басей, она к ней относилась настороженно. По выражению лиц пришедших женщин понятно было – предстоит серьёзный разговор. Мама сразу сообразила чай. Разговор начала тётя Берта, без вступлений – с места в карьер:
– Эстер хочет быть с детьми Вени и Баси навсегда!
– И причём тут я? – удивилась мама. – Не я решаю этот формальный вопрос.
– Формальный вопрос меня не волнует – я его решу. Меня беспокоит моральный… За этим я пришла, зная, с каким уважением относился к Вам Вениамин Григорьевич, как ценил отношение к его детям, – сказала Эстер в ответ на недоумённый вопрос мамы. – Никто больше мне не сможет помочь найти подход к его детям, рассказать, чем они живут, чем дышат, что любят, чего не терпят.
– Какой разговор! Чем смогу – помогу, – приостановила Эстер мама. –Но проблема в другом. Как сами дети отнесутся к новой маме?
– Это важнее всего, – согласилась Эстер. – Но сын Осип – дитё войны. Мало того, что он внешне вылитый Вениамин Григорьевич, у него мысли взрослого человека. Знаете, что он мне сказал в ответ на моё предложение жить вместе? Так он сказал: «Лучше с Вами, чем с воспитательницей в детдоме. Я знаю, что папа Вас любил… Но мамой я Вас называть не смогу. А обращаться по имени отчеству, как к чужому человеку, мне бы тоже не хотелось». Я предложила: «Давай, ты будешь считать меня своей старшей сестрой. Можешь иногда обращаться ко мне, как было в нашей многодетной семье, – Стэрка. А как Цилечке будет удобней и естественней, вы с ней решите. Она же тебя лучше, чем маму, слушалась – мне Вениамин Григорьевич говорил». Вот так мы с Осей и поладили.
Я смотрел на Эстер новыми глазами. Она выглядела ещё красивее, чем тогда, при наблюдении за ней в магазине. Наверное, она похорошела больше обычного от умного выражения лица, а может, от того, что мне очень понравилась её речь.
В школе на переменке мы забежали с Осей за угол курнуть. Он спросил меня:
– Не знаешь, Стэрка – значит звёздочка?
– Эстер – звезда, это точно. А Стэрка – это же кличка какая-то, дразнилка, вроде.
– Может, и дразнилка, – согласился Ося, – для мамы вообще это имя было ругательным словом, она им папу стегала. А для нас с Цилей – это звёздочка…
Мы вернулись в класс. Слова учительницы о спряжении глаголов пролетали мимо меня – их запоминала доска, где они написаны мелом. Мысли мои парили над школой высоко и далеко. Я не мог их оторвать от взрослой жизни, мною подслушанной и так трудно осмысливаемой. Одно мне уже становилось очевидным – в этой жизни всё непредсказуемо, у неё такие выкрутасы! А главное, что понял: звёздочки есть не только на небе.