Борис Герстен родился в 1947 году в украинском городке Чертков. Закончил факультет журналистики Белорусского государственного университета в 1969­-м, служил в армии. Публиковался в газетах и журналах – «ЛiМ», «Маладосць», «Юность».
С 1977 года – на телевидении: в детской и спортивной дирекциях Белорусского телевидения, Дирекции программ.
Автор сценариев документальных фильмов в проектах «Хроника Минского гетто», «Обратный отсчёт», «Города – герои», «Освобождённая Европа».
Неоднократный обладатель призов кино­ и телефестивалей.
Отмечен Премией Президента Республики Беларусь «Белорусский спортивный Олимп».
Неоднократно публиковался в журнале «Мишпоха». Автор книги прозы «Время до и после».

 

 

ИМЕНЕМ ИТАЛЬЯНСКОГО НАРОДА

«Мы, именем итальянского народа, король Италии, Сицилии, Абиссинии и прочая Виктор Эммануил присваиваем Герстену Изидору звание доктора медицины и хирургии». Такими словами начинается диплом, который мой отец получил в университете итальянского города Падуя. В этом учебном заведении, кстати, когда­то учился Франциск Скорина. Белорусского первопечатника отец в учебных аудиториях уже не застал, но зато среди его однокурсников были даже члены королевских семей Нидерландов и Греции. 

Диплом его друга Беньямина Маргулеса начинался другими словами. Он учился во Франции и вернулся домой на Западную Украину тоже  дипломированным  врачом.

С Розой Маргулис мы росли рядом с первого года жизни, квартиры наших родителей находились на одной лестничной площадке старого двухэтажного дома. Он был построен ещё в те времена, когда западно­украинский городок Чертков находился на территории Австро­Венгрии. Точнее, это Австро­Венгрия находилась на территории нашего местечка. Западная Украина, как футбольный мяч, «перекатывалась» на поле то одного государства, то другого, то третьего. Я знал старика­портного, который прожил более ста лет, не покидая родного дома. У него были паспорта пяти государств: Австро­Венгрии, России, Польши, СССР и Украины. Прописка при этом не менялась.

Наши отцы работали в местной больнице, начиная с середины этого исторического ряда. В то время Чертков относился к Речи Посполитой, то есть Польше. Больница была железнодорожной, находилась рядом со станцией, где в то время сосредотачивалась вся экономическая составляющая жизни городка. Центрами духовной жизни были две синагоги, два костёла и две православные церкви. Естественно, вся местная интеллигенция разрывалась между материальным и духовным: почитая соответствующие храмы, она старалась устроиться поближе к паровозам. Поэтому железнодорожная больница стала оазисом еврейско­польско­украинского сотрудничества. При этом к молодому доктору Беньямину Маргулису все относились с особым уважением: его авторитет укреплялся большим домом с огромными буквами на глухой стене: «Склад пива Маргулиса». Авторитет же моего отца подтверждался тем, что он был чуть большим начальником, чем его друг. Поэтому именно ему и пришлось первым встретить тех, кто в тридцать девятом пришёл освобождать западные земли Украины.

В больничном коридоре появились два человека в танковых шлемах, кожаных куртках с пистолетами в кобурах.

– У вас есть профсоюзная организация? – на неплохом польском языке строго спросили они первого встреченного человека в белом халате. Этим человеком оказался мой отец.

Конечно, какая­то профессиональная организация в больнице была.

– Нужно создать новый профсоюз! – ещё более строго сказали отличники боевой и политической подготовки. – Срочно соберите коллектив!

Стенограмма этого собрания, наверное, была чрезвычайно краткой. Прения состояли из одной фразы.

– Кто не хочет вступать в профсоюз? – спросили военнослужащие армии – освободительницы Западной Украины.

Все захотели.

НОЧНОЙ ВИЗИТ

Как ни странно, местных «олигархов» раскулачили не сразу. Во всяком случае, предательская надпись «Склад пива» чернела на трёхэтажном доме ещё лет пятнадцать. Но пива на складе уже не было. Через пару месяцев по городу поползли слухи: по ночам стали увозить на легковых машинах кое­кого из прежнего начальства. Куда увозили, горожане узнали быстро: городок маленький, тюрьма одна. Однажды ночью постучались и в двери квартиры моего отца.

В принципе, он был готов к такому визиту, если вообще можно быть готовым к тому, что тебя отвезут за решётку. Попрощался с женой (у отца в то время была другая семья, погибшая во время войны) и шагнул за порог. На улице ждали два красноармейца и командир, скорее всего, лейтенант. Местные жители ещё не очень хорошо разбирались в шпалах, кубиках и ромбах на петлицах представителей новой для них армии. Поразительно, но отца не повезли, а повели. И не в сторону местного управления НКВД, а на железнодорожную станцию. В конце пассажирского перрона стояла ручная дрезина. Оказалось, что бойцы нужны были не только в качестве конвоиров, но и как «двигатель» транспортного средства. Солдаты качали рычаги, офицер вглядывался в темноту, а дрезина неслась сквозь мглу. Наконец, впереди показались огни станции Белое. Она была оцеплена солдатами в форме НКВД. Эти петлицы местные граждане уже научились различать.

Отца вывели на платформу, провели в маленькое здание начальника станции. Ему навстречу вышел человек, лицо которого показалось знакомым.

Человек не говорил по­польски. Отец не говорил по­русски. Тогда временный хозяин кабинета предложил говорить на идише. Удивление отца достигло апогея, когда на идиш перешёл и его секретарь.

– Доктор, расскажите, как работала больница при польских властях? Чего вам не хватает, чтобы она работала лучше?

Лекция о системе здравоохранения Речи Посполитой длилась, примерно, минут пятнадцать. Отец благоразумно решил, что особо расхваливать прежнюю систему не стоит. Вторая часть разговора оказалась более конструктивной. На вопрос о том, что нужно для хорошей работы больницы, отец довольно занудливо стал перечислять: стоматологическое кресло, наборы хирургических инструментов, новое оборудование для рентгеновского кабинета (это другу, доктору Маргулису, который был рентгенологом) и т.д., и т.п. При этом доктор Герстен не очень стеснялся: по логике, новая власть должна предоставить всё требуемое и тем самым доказать, что она лучше прежней.

Секретарь всё старательно записал. При этом, писал справа налево.

Дальше разговор перешёл на семейные темы. Но касался только одной семьи: отец скромно не спрашивал гостя о том, как он живёт, как жена, дети, внуки, тёща… Вскоре разговор иссяк сам собой. Товарищи, точнее «хавейрим», из центра пожали доктору руку и попрощались. Красноармейцы приняли под охрану весьма довольного врача железнодорожной больницы, посадили в дрезину и, отмахав рычагами определённое число раз, доставили на станцию Чертков. А потом отконвоировали до дверей квартиры.

Неделю весь многонациональный коллектив больницы, вместе с новообразованным профсоюзом, терзался смутными сомнениями: с кем же беседовал доктор Герстен? Тайну раскрыл недавно назначенный начальник станции. Он был местным человеком, из украинской части городка. Раскрыв центральную газету «Правда Украины», он показал «иконостас» членов Политбюро ВКПБ. Четвёртым слева был портрет Лазаря Кагановича – наркома путей сообщений.

А через пару дней на станцию пришёл товарный вагон. В нём оказались: кресло стоматологическое, наборы хирургических инструментов, новое оборудование для рентгеновского кабинета и т.д., и т.п. Сопроводительные документы почему­то были написаны по­русски.

А ПОТОМ БЫЛА ВОЙНА

Отца призвали в армию 22 июня 1941 года. Он принял присягу, плохо понимая русский язык, что, впрочем, не помешало ему участвовать в обороне Москвы, быть начальником госпиталя на Волховском фронте, пройти Польшу и Германию, получить советские и польские боевые награды.

Судьба тех, кто не успел уйти из Черткова, была страшной. На базарной площади были повешены мой дед и бабушка. Жена и двое детей отца расстреляны и сброшены в ров на местной свалке. Там же лежит его брат, два десятка близких и дальних родственников. Оказалось вдруг, что еврейско­польско­украинское содружество не такое тесное, как представлялось. Большинство евреев городка были выданы оккупантам соседями или коллегами по работе. Попал в гетто и Беньямин Маргулис. Ему чудом удалось уйти из­под стражи и… Вот здесь хочется сказать о другой стороне еврейско­польско­украинского сотрудничества: несколько украинских и польских семей прятали доктора у себя. Тынка, сестра моего отца, три года провела в подвале домика польки пани Якубовской. И Беньямин, и Тынка выжили благодаря соседям. К сожалению, такие случаи были не такими уж частыми.

На фронте отец был уверен в том, что вся его семья погибла. Во всяком случае, так гласили документы, которые по его запросу прислали власти освобождённого Черткова.

Не буду долго рассказывать о том, что перенесли родственники моего отца или родные моей мамы. Это, увы, типичный рассказ, который можно услышать в любой еврейской семье: погибли почти все. Горе, которое каждый воспринимал, как огромный, неподъёмный груз, оказалось капелькой в свинцовом океане горя целого народа.

БАНКНОТА В ДВА ДОЛЛАРА

С мая сорок пятого прошло чуть больше двух лет. По центральной улице польского городишка Легница шла пара: мужчина в кителе с погонами майора, женщина в белом лёгком пальто. Между ними ажурная детская коляска. Майор – это мой отец. Женщина в пальто – моя мама. А коляска – это я. Сорок седьмой год. Два месяца назад я был рождён в военном госпитале, в котором мама служила специалистом по лицевой хирургии, а отец – начальником терапевтического отделения. Мои родители познакомились в сорок четвёртом, когда мама, пройдя Курскую дугу, попала на службу в госпиталь отца. Через год майор и старший лейтенант начали семейную жизнь. Для отца это была вторая попытка. Первая была похоронена на месте Чертковского гетто.

Был тёплый сентябрьский вечер. Я, как и положено ребёнку советских офицеров, на улицах зарубежного города вёл себя исключительно тихо. В  витрине маленькой лавчонки мама увидела изящные часики, которые ей чрезвычайно понравились. Наша семья вошла в помещение, и все её члены, кроме меня, наклонились над прилавком.

– Изидор, это ты? – голос хозяина лавки дрожал. – Ты жив?

– Леон! – отец перепрыгнул через прилавок. – Это ты? Это, правда, ты?

Изидор и Леон были троюродными братьями. И каждый считал, что у него из семьи не осталось никого. Первый был в армии во время войны, второй, как оказалось, чудом выбрался из Черткова, был признан польским шпионом и попал, в результате, на лесоповал. Там познакомился со своей будущей женой Нелли, которая в Сибири жила с тридцать девятого года. Часть польской территории, где жила до войны её семья, попала в сентябре этого года под немецкую оккупацию. Но, поскольку линия раздела была рядом, ей удалось перейти на ту половину, куда вошла Красная Армия. Это спасло им жизнь и, конечно, высылка в далёкий северный край казалась не таким уж страшным событием. Нелли училась в советской школе, носила красный галстук, пела пионерские песни.      

На несколько дней наша маленькая семья стала большой воссоединившейся роднёй. Конечно, мама получила в подарок часики, которые, кстати, до сего дня без ремонта служат моей жене. Конечно, Нелли готовила вкусные сибирские блюда. И, естественно, братья дружно отметили ближайшую субботу. А через пару дней в госпитальный кабинет отца вбежал замполит майор Борис Абрамович Рызов (представляете этот госпиталь?).

– Изидор, предупреди Леона. Мне позвонили польские коллеги: завтра их безопасность будет арестовывать владельцев магазинов и разгонять местных «куркулей»!

Отец побежал в город. Леон и Нелли быстро собрали пожитки. Потом братья обнялись. Леон вынул из бумажника банкноту в два доллара. Довольно редкая купюра сама по себе, да тут ещё «серебряный сертификат 1928 года».

– Пусть она хранится у тебя. Увидимся – вернёшь! 

Они не увиделись. А купюра так и хранилась у отца, даже в пятидесятые и шестидесятые годы, когда за хранение центовой монеты можно было получить срок.

Прошли десятилетия. Сотни событий промелькнули за эти годы. Отец узнал о том, что его сестра Тынка, спасённая пани Якубовский, оказалась в Соединённых Штатах. Но и с ней увидеться не пришлось: просто жизнь завершилась раньше, чем открылись границы.

На переломе судьбы Советского Союза, в начале девяностых, мы с женой оказались в Америке. Жена заболела, ей сделали операцию, а я, зная, что в Америке жила (или живёт?) сестра отца, попытался её отыскать. Не буду описывать всю процедуру поисков – это другая, хотя, поверьте, не менее увлекательная история. Скажу только, что на всю жизнь сохраню благодарность тогдашнему представителю БССР в ООН Геннадию Николаевичу Буравкину и заместителю председателя Гостелерадио Виталию Дмитриевичу Чанину. Благодаря им я получил факс на бланке Организации Объединённых Наций, а на следующий день услышал в телефонной трубке голос двоюродного брата Бруно. Говорили мы по­польски: я не понимал его американизированного английского, а он не знал русского. То, что он позднее сделал для нас, невозможно выразить обычными словами благодарности. Без колебаний прислал приглашение, оплатил перелёт, консультации и лечение в одной из лучших клиник Америки. Через месяц мы вылетели в США первым рейсом новой авиалинии Минск – Нью­Йорк.

Самое удивительное, что в аэропорту Кеннеди мы с Бруно узнали друг друга.

Может быть, сыграла свою роль фотография, которую когда­то передали отцу из Будапешта. На ней пятилетний Бруно с мамой. Мамы ко времени нашего прилёта уже не было в живых.

Лечение продолжалось три месяца. Оно не требовало пребывания в местном госпитале. Мы долго находились в доме Бруно, и честно говоря, должны были изрядно надоесть его семье своим ничегонеделанием. Однажды Бруно сказал:

– А ведь у тебя есть в Америке и другие родственники! Может, махнёте к ним на недельку?

Я всегда стараюсь найти родных – близких или дальних – всё равно. Обычно в зарубежных командировках ищу свою фамилию в телефонных справочниках и созваниваюсь с однофамильцами. Как правило, мы встречаемся. Как правило, оказываемся не родственниками. Однажды во время Олимпийских игр в Атланте на свидание со мной пришёл известный местный адвокат Эдвард Герстен. Негр.

Итак, мы с женой, сжимая купленные братом билеты, оказались в автобусе «Силвер Лайн», который шёл из Нью­Йорка в Атлантик­Сити. Автобус был полон пенсионерами и пенсионерками, которые ехали в столицу азарта с надеждой обыграть хотя бы одно местное казино. Кстати, владельцы империи азартных игр сделали всё, чтобы втянуть в порочный круг каждого, кто прибывает в город на берегу Атлантики. Автобус прибывает не на автовокзал, а прямо в зал игровых автоматов. Здесь всем пассажирам возвращают стоимость билета и вручают зелёную десятку. Начинай играть сразу же! Моя десятка укрепила финансовое состояние местных олигархов ровно через две минуты.

Мы с женой вышли на улицу, где нас обещал ожидать новообретённый родственник. Навстречу нам шёл… мой отец. Та же лысина, тот же рост, та же походка. Большего подобия нельзя было вообразить! Его звали Леон. А через минуту прибежала и его жена Нелли.

Целую неделю мы жили в их доме на берегу прозрачного голубого озера. По вечерам ходили на берег океана. По ночам гуляли по набережной, иногда заглядывая в казино. Кстати, Нелли явно везло! Получив очередной выигрыш, она обязательно пела: «Взвейтесь кострами, синие ночи!». Вообще, с ней произошёл уникальный случай. В бесконечных разговорах с моей женой она вдруг стала совершенно чисто, без намёка на акцент, говорить по­русски. Трагедия заключалась в том, что при этом она начисто забыла английский. Потом оказалось, что это были первые признаки тяжёлой болезни мозга. Но в те дни о плохом не думалось! Мы искренне были рады друг другу.

Накануне нашего отъезда долго сидели за столом. И Леон вдруг сказал:

– А ведь твой отец когда­то спас мне жизнь!

Тогда я и услышал историю о своей прогулке в коляске по улицам Легницы, о маминых часах и о купюре в два доллара, которая когда­то была подарена Леоном троюродному брату. И я поблагодарил небеса за то, что не успел эту банкноту сдать в каком­либо магазине. Дело в том, что  два доллара хранились в нашей семье. Но при этом никто не знал, откуда они взялись. Я взял купюру с собой, надеясь, что она имеет какую­то нумизматическую ценность. Оказалось – нет. Так чудом она и пролежала в бумажнике.

Я достал маленькую зелёную банкноту «2 доллара. Серебряный сертификат 1928 года». Она легла на стол, как точка в долгой семейной истории. А может быть, Истории?

ИМЕНЕМ  ИТАЛЬЯНСКОГО НАРОДА – 2

Ровно через семь десятилетий после моего променада в детской коляске по улицам польского городка время сделало удивительную петлю. Оно заставило меня вернуться к потрёпанной старой папке, где хранились родительские документы. Я не заглядывал в неё, пожалуй, полвека! К счастью, пожелтевшие бумаги были на месте.

Справка, которую в 1944­м выдали отцу чертковские власти – в ней перечислялись имена членов его семьи, погибшие в Холокосте местного, районного масштаба.  В то время о глобальном характере еврейской трагедии как­то старались не упоминать.

Несколько довоенных фотографий.

Орденские книжки майора Герстена.

Самый старый, пожелтевший более других, лист бумаги. Отпечатанный на нём текст начинался словами «Мы, король Италии Виктор­Эммануил, именем итальянского народа присваиваем сеньору Герстену Изидору звание доктора медицины и хирургии».  

Найти и перечитать этот документ меня заставил… точно такой же лист, с точно такими же словами. Правда, он не был пожелтевшим, и каждое слово, каждый фрагмент читался легко и просто…

…Пожалуй, на земле нет человека, который бы не пожалел о том, что в своё время мало разговаривал с папой, мамой, бабушкой, дедушкой. Ведь нам всегда казалось, что задать любой вопрос успеем всегда! Не успеваем…

Отец мало рассказывал о своей учёбе за границей. В пятидесятые и шестидесятые лучше было этот факт биографии не афишировать. Хотя упомянутую выше бумагу с королевским именем доктор медицины и хирургии Изидор Герстен сыну показывал. Запомнилось: в верхнем левом углу был некий герб с надписью на итальянском. Первое слово читалось хорошо – «Universitatа». Второе – пять букв. Первые две – латинские «P» и «А». Три последующие не читались. У отца я не уточнял – думал, успею… А когда не успел, понадеялся на собственную эрудицию. В конце концов, университетский город Падуя известен во всём мире! Опять же, Скорина здесь учился!

…На мой семидесятилетний (страшно подумать!) юбилей приехали из­за рубежа семьи сыновей. Старший подарил поездку по Италии. Младший положил на стол перед юбиляром картонную коробку. В ней… отцовские университетские документы: от заявления о приёме на учёбу до дипломной работы! Копии были сняты в университетском архиве. Правда, не в Падуе!

В университете другого итальянского города – Павии. Как ребята сумели догадаться о моей ошибке, знают только они сами. Вот вам и три непрочитанные буквы на гербе официального документа! К совету расспрашивать  близких людей  о семейной истории могу смело добавить совет учить географию! 

Этот небольшой городок тоже был в маршруте нашего с женой итальянского путешествия. В подаренной коробке лежало даже приглашение ректора посетить университетский музей. Оказалось, что медицинский факультет этого уважаемого учебного заведения – старейший в Европе! Белорусский первопечатник здесь, естественно, не учился. Зато такая величина, как Рентген, – преподавал!

  Из Павии мы уехали с драгоценным подарком – общей фотографией выпускников 1937 года. 24 преподавателя,  70 дипломников… Кастелло, Силани, Петро, Розин, Гаффу…  Граждане разных стран… Под номером 28 – Изидор Герстен, в то время гражданин Польши. Накануне все приняли «Клятву Гиппократа» – клятву помогать людям в любых обстоятельствах. А через неделю кто­то уедет из Италии, кто­то останется здесь, на своей родине, где уже маршируют чернорубашечники Муссолини.

А потом начнётся война. Выпускники с дипломом, который начинается словами «Именем итальянского народа», примут воинскую присягу и окажутся в разных армиях, по разные стороны линии фронта…  

А пока отец вернулся в Чертков. Вернулся таким, каким я увидел его на общем снимке выпускников университета в городе Павия.  И дома все были ещё живы…

Борис ГЕРСТЕН