ЗАГЛЯДЫВАЯ В КОЛОДЕЦ ВРЕМЕНИ

Роман «Это я, Ной» – попытка обнаружить и восстановить связь с реинкарнациями Ноя, отчалившего, спасаясь от скверны, на своей славной лодке из допотопного времени и бросившего якорь средь отрогов горы Арарат, на которой, по слухам, растёт сладкий виноград. Реинкарнация – вполне таинственный процесс, пронзающий Время, как заточенная спица брусок сливочного масла.

Герои романа, опосредованные потомки легендарного корабела, перешагивая через поколения и раздвигая стены эпох, говорят с нами напрямую, от первого лица. Их монологи несут в себе отпечатки того времени, в котором они живут, и это время лишь немногим отличается на вкус от другого – допотопного.

Десять монологов принадлежат не только нашим прямоходящим соплеменникам, но и неодушевлённым, на первый взгляд, созданиям, овеянным дуновением реинкарнации. Меж ними – конь Калигулы, возведённый его несколько неуравновешенным хозяином в сан римского сенатора с окладом и правом носить почётную тогу, и олива из Гефсиманского сада – внимательная свидетельница судьбоносных событий.

Итак, дамы и господа, приятного путешествия в прошлое, откуда будущее берёт своё начало!

Глава «ХЕЙЗИ» из рукописи (книга ещё не вышла) нового романа ДАВИДА МАРКИША «ЭТО Я, НОЙ».

Глядеть на бегущую воду, глаз не сводить – теперь я к этому пристрастился. Смотришь, как Евфрат лениво скользит мимо тебя, и на душе становится пусто и тихо. Евфрат, ивы по берегам, мы повесили лиры свои на ветви, сидим и плачем… А у нас в Иерусалиме реки нет, некуда смотреть. Да хоть бы и была: я-то её не видел.

Лиры мы, конечно, никуда не вешали, это потом кто-то придумал для общей красоты. Я вообще играть не умею ни на лире, ни на чём. В кости – да, это дело другое, могу сыграть, если позовут: «Давай, Хейзи, держи! Кидай!» Иногда везёт, но редко – это как зарики лягут.

По мне, так знаменитое вавилонское пленение тем и знаменито, что после него весь народ гуляет на празднике Пурим. А, второе – там, на реках вавилонских, мы научились говорить: «Пусть отсохнет моя правая рука, если забуду имя твоё, Иерусалим!» И – не забыли. Но и усвоили только наполовину: правую руку, чтоб не отсохла, вымарали на грозной картине... Так и сидели мы в вавилонской ссылке, и вспоминали Иерусалим, оттиснутый в памяти.

Человек без воспоминаний – как пустой пыльный мешок. Воспоминания, эти картины прошлого, наполняют нашу жизнь, и чем они старше, тем жить интересней. Я, почему-то, часто вспоминаю Великий потоп – может, потому что плавать не умею: волны, огромные как горы, ходят кругом, и меня швыряет от одной к другой. Вот-вот утону, одни пузыри поплывут. Чудом каким-то держусь на поверхности, и меня несёт к берегу.

В памяти, как в сундуке, должно храниться что-то главное, золотое. Для меня это золотое – Иерусалим, хотя он мне знаком только по рассказам отца: я родился уже здесь, в ссылке. Нас, ссыльных евреев, тут тысячи и тысячи, и все мечтают о возвращении домой: «Пусть отсохнет моя правая рука…».

Вавилоняне после победы пригнали сюда из Иерусалима опытных рукоделов: кузнецов, гончаров, плотников. Мой дед мял кожи, и отец мял, и угодил в первую же волну пленных спецпереселенцев: Вавилон нуждался в мастерах-ремесленниках. Наша профессия – отец и меня обучил семейному ремеслу – повсюду на свете пригодится, куда б ни занесло горемыку. Вот и здесь мы, присмотревшись и приценившись, открыли мастерскую, и шкуры на выделку к нам повезли со всего края. Дело пошло, а потом, когда отец умер, и душа его вернулась в Иерусалим, нашу мастерскую так и стали называть для ясности по моему сокращённому имени – «Хейзи-кожемяка». Ну, Хейзи так Хейзи. А я, вообще-то, Йехезкель.

Так я и жил на чужбине: работа да сон, сон да работа. По субботам мастерскую закрывал, переодевался в чистое и шёл в синагогу. Местные люди молиться нам не запрещали, они сами кому только ни молились – и терафимам, и камням, и какому-то Мардуку. В наши дела они не вмешивались – работайте себе и платите налоги, а нам до них тоже интереса не было никакого. У меня среди местных, например, не было знакомых никого, кроме заказчиков. Наши евреи навещали иногда, раввин заглядывал – у него ноги не ходили, он ездил на стуле с колёсами. Садились за стол, ели рыбу с горохом, и разговоры заводили о жизненных текущих делах: кто умер, кто женился, какие новости из Иерусалима от тех, кого в плен не угнали. Нищих бедняков в нашей общине не было, помогать было некому, но все мы, на всякий случай, давали деньги в еврейскую казну – вдруг что стрясётся, власти на нас ополчатся, и придётся откупаться. Я, конечно, платил, но знать не знал, кто у нас в Вавилоне царь, что он делает и с кем воюет; это было – не моё, не наше. А наше – дом, семья, встреча субботы: Бог отдыхает, и мы вместе с ним. Пускай наши соседи-вавилоняне работают по субботам, если хотят – они для нас чужаки, гои.

Я иногда думаю, зачем Бог создал гоев? Для того, я думаю, чтобы легче было отделять от нас других людей. Но если бы Невидимый населил весь мир одними евреями, мы бы переругались друг с другом и устроили всемирный беспорядок. А раз уж есть на свете, кроме нас, другие люди, то мы должны держаться вместе, не смешиваться с чужаками и ни на шаг не отступать от наших законов: «…если забуду имя твоё, Иерусалим!»

Когда заезжал ко мне раввин на своём стуле, жена ставила угощенье на стол, и почётный гость заводил разговор о тех временах, золотых и серебряных, когда нас отпустят на свободу, и мы вернёмся из плена домой, на родину. Кто нас отпустит, за какие-такие заслуги, рав Арье не знал, но это не мешало ему рассказывать красивыми словами о жизни, полной святости, которая нас ждёт в Иерусалиме – как будто он, из-под своих седых бровок, видел въяве наше чудесное возвращение. Каждый человек, хоть раввин, хоть кто, иногда видит прошлое или же будущее, будто они развешаны на бельевой верёвке, на твоём дворе, по правую и левую руку от тебя. Я, правду говоря, Иерусалим почему-то не видел, сколько ни щурил глаза и ни всматривался, зато отчётливо различал впереди другую чужбину – ледяную, страшную, и её рябого усатого царя, сидящего за забором, в лесной чаще. Рябой глядел на меня из-за стола, уставленного едой и вином, и пускал дым из носа, а потом уронил голову на грудь, повалился на пол и умер. Когда я рассказал об этом раву Арье, он задумался, поводя белой головой из стороны в сторону, и сказал:

– То, что он упал и умер, это хорошо для евреев.

– Он был одет, не как мы, рабби, – добавил я. – И свет в комнате был какой-то жёлтый.

– А когда всё это случилось? – спросил рав Арье.

– Не могу знать, – сказал я. – Время всё слиплось, никак не замерить.

– Ну да, ну да… – прошамкал рав, руками развёл и снова заговорил о возвращении в Иерусалим. Слова его потекли гладко, как фасолевые зёрна из мешка, слушать его было приятно и немного грустно. Родная земля ждёт нас!

Но кто выведет народ из вавилонского плена? Ну, кто? Новый Моисей? Мессия? Пророк, который наберётся храбрости и крикнет во весь голос: «Вставайте и идите!»? Этот главный вопрос тоже оставался открытым: без отважного вождя никто и не подумает вставать с насиженного места и идти. А такого храбреца покамест не видно среди наших ссыльных. Не рав же Арье на своём инвалидном стуле может занять этот героический пост! Остаётся только приспосабливаться и терпеливо ждать, опасаясь жуликов. Да-да, жуликов! Их немного в нашей братской общине, но они есть. А где их нет, где они не водятся? Даже в рай один жулик пробрался и там поселился, и подговорил Еву сорвать запретное яблоко. Что уж тут говорить о Вавилоне! У нас появился один лжепророк – настоящий жулик и мошенник, он подбивал нас доверчиво отдать ему наши деньги для переправки в Иерусалим по воздуху, а самим подняться на крыши домов, ночью, и ждать, когда налетит священный ветер и перенесёт нас на историческую родину. Некоторые поверили, деньги отдали, залезли на крышу и просидели там, в ожидании попутного ветра, до восхода солнца. С той поры они не видели ни жулика, ни денег. А я был не дурней мошенника: деньги ему не дал, на крыше не сидел. Но, как говорится, ещё не вечер…

На реках вавилонских мы понемногу прижились и даже корни пустили: обросли хозяйством, завели детей. Моя дочка Ривка вышла замуж за медника, и сын Ури собрался жениться – нет, не зря я его учил мастерству, он крепко стоит на ногах, его кожевня завалена работой по самую крышу. Наши дети – второе поколение в изгнании – думают о Иерусалиме как о золотой сказке в запредельной дали, они привыкли к неволе и, хотя не считают сытую чужбину своей родиной, но и проклятым краем её не зовут. Они не знают ничего, кроме Вавилона, им не с чем его сравнивать. Да ведь и мне не с чем – но я вижу по ночам рябого царя в ледяной стране, и он нагоняет на меня смертную тоску.

Свадьбу Ривки с медником играли с большим размахом, как положено: три дня и три ночи гуляли. Весь двор моего дома уставили богатыми свадебными столами, кушанья обновляли и меняли, пир кипел, гости приходили и уходили, и никто не спрашивал, кто они такие и откуда пришли; гоев там не было. Пришёл поздравить и купец Даниэль – вольный еврей, прогонявший свои караваны через Вавилон. Он торговал всем, что только можно было продать с выгодой. Деньги открывали перед ним ворота вавилонских караван-сараев, никто и не думал задавать ему неудобные вопросы о его происхождении и о том, почему это он, вместо того чтобы сидеть в еврейской слободе, в плену, разгуливает по городу в своих остроносых туфлях с бубенчиками и поставляет царскому двору северные меха и китайские шелка. За деньги люди добрые готовы были принять нашего караванного еврея хоть за египтянина, хоть даже за китайца. Но тут, ясности ради, надо добавить, что Даниэль разбогател не оттого, что разъезжал на верблюде по диким языческим степям – он унаследовал налаженное купеческое дело от отца и деда, в поисках лучшей жизни покинувших Иерусалим ещё до вавилонского нашествия, но бережно хранивших в сердце и передававших из поколения в поколение нашу торжественную клятву «Если забуду имя твоё…» и насчёт правой руки.

Богач Даниэль повсюду был званым гостем; на наш праздник он пришёл, чтобы побыть среди своих. Мы были немного знакомы: три-четыре года назад купец оказался на Песах проездом в Вавилоне, и рав Арье познакомил нас в синагоге. Теперь, за праздничным столом, знатного гостя усадили рядом со мной. Мне показалось, что он не слишком-то хорошо меня запомнил после той нашей синагогальной встречи, но это совсем не помешало нам завести дружелюбный разговор о том, о сём, как это бывает между двумя евреями, случайно встретившимися на чужбине. Меня заинтересовала кожаная, с мягкой меховой опушкой накидка на плечах Даниэля – выделка шкуры была, на мой намётанный взгляд, идеальной, а мех отливал диковинным золотым свечением. Купец заметил мой пристальный интерес.

– Хотите знать, что это? – он спросил.

– Очень, – я ответил. – Работа высшего класса, я-то вижу.

– Это «золотое руно», – продолжал Даниэль. – Из земли колхов.

– Колхи? – спросил я. – Это кто?

– Горцы, – сказал купец. – Гордые весёлые люди.

– А евреи там есть? – поинтересовался я на всякий случай.

– Ни одного не видал, – сказал купец. – Спрашивал – они там про нас даже не слыхали.

– А где ж они живут, эти колхи? – спросил я. 

– В Колхиде, – сказал купец. – За Тёмным морем. Там земли много, а людей мало.

– Леса есть? – продолжал я расспрос. – Вода? – О моих весёлых коллегах-кожевенниках мне интересно было разузнать побольше от бывалого человека.   

– Всё есть, – подтвердил Даниэль. – Колхи кладут овечьи шкуры в горные речки, поток несёт с небес золотые песчинки, и они застревают в руне.

– А царь у них есть? – я спросил. – Главный – кто?

– Нету царя, – ответил купец. – Сами живут в своих деревнях, без управы. И между собой не воюют.

– А налоги? – спросил я.

– И налогов нет, – сказал богач.

Такая далёкая чудесная жизнь в Колхиде казалась неправдоподобной: купец ведь мог и приврать. В Вавилоне, загони в Евфрат хоть сто, хоть двести баранов и держи их там круглый год – кроме тины и грязи в шерсть ничего не набьётся. А Даниэль дал мне подержать его накидку – мездра наощупь была первоклассная, без изъяна, и золото посверкивало в шерстинках. Хоть глазам своим не верь!

Отгуляли свадьбу, жизнь дальше покатилась по кругу: день-ночь, день-ночь. Неволя вяжет ноги верёвкой, нельзя идти, куда глаза глядят, но зато и петлю нам на шею пока не накидывают. А о свободе – да, помним, позабыть о ней страшно: «Кто забудет имя твоё…». Ох-хо-хо.

Никто не спешил нас освобождать и вызволять из плена. Оставалась сытая жизнь и надежда, которая не убывала и не меркла, а сверкала, как алмазная звезда в небе, и дотянуться до неё было никак невозможно. Но – придёт, всё же, когда-нибудь герой и нас спасёт.

Надежда, принесённая из Иерусалима, не умирала вместе с нами, она переходила по наследству от родителей к детям и ничего не требовала – ни денег, ни заботы, ни молитвы. Ничего. Она никогда не гасла, грела душу в самые студёные ночи, освежала в лютую жару. Это она защищала меня от страшного рябого царя, глядящего своими жуткими глазами из жёлтых сумерек будущего времени.

Клейкая связь сближала Рябого в его лесной берлоге с Вавилоном, и ни даль, ни, тем более, время, свернувшееся в клубок, никак этому не препятствовали. На смену тучным годам – и у нас на Евфрате, и в далёких снегах – нагрянут тощие, гибельные: всё наше племя захотят под корень извести. И только чудо дивное нас спасёт, а диво и Невидимый это ведь одно и то же. Что́ для Него луч времени, что́ даль и близь?

Мы ждали терпеливо, и чудесный герой появился: персидский царь Кир пришёл в Вавилон и отпустил нас из плена: вы свободны, евреи, возвращайтесь в свой Иерусалим! Скатертью дорога!

На свободе время немерено, никто никуда не спешит. Вот и мы не спешили вставать и идти. А те, кто торопились – их набралось не больше половины, а то и меньше – собрались, не мешкая, и тронулись в путь. Задержались вчерашние невольники, обросшие семьями, с налаженным хозяйством – не бросать же без оглядки источники изрядных доходов и нести убытки! Деньги карман не тянут, одной лишь святостью и в Иерусалиме жив не будешь.

Взвесили, прикинули и решили: пока что остаёмся здесь, на насиженных местах, на хозяйстве. Мы теперь свободны, никто нас не неволит и никуда не гонит. Гои нас уважают, в наши дела не вмешиваются. А придёт время, припечёт – поднимемся и пойдём.

Я был уверен, знал – такое время придёт, и это знание не давало мне покоя. Всё на белом свете начинается, а потом заканчивается в назначенный срок, и ничего с этим не поделаешь: так заведено от седых времён, ещё до Ноя, глубже которого я не умею заглянуть. Закончился плен на реках вавилонских, наступила свобода, но и ей придёт конец. Так было, так и будет. Явится злодей Аман в Вавилон, задумает с вольными евреями расправиться, всех нас пустить под нож… И пустил бы, чего там, если б не светлое чудо: расправа провалится, от злодея останутся одни уши, а евреи будут весело, с вином и коржиками «уши Амана», праздновать Пурим – победу над супостатом – до самого конца Времён.

Когда б только один этот злодей с его ушами! Я видел, как молниеносный луч времени прожёг небеса от вавилонских садов до снежных буераков, прочертил след от злокозненного Амана до разбойного Рябого царя, пускающего дым из ноздрей, и упёрся в него огненной точкой. Я глаз не сводил с этого дивного луча, взлетал вместе с ним в пространство, и будничный мир переставал существовать для меня. Озираясь, я передавал увиденное словами, но слова эти были не мои, а чужие, словно бы взятые у кого-то напрокат.

Вот он сидит, Рябой, за столом, за красным вином, и я знаю, знаю, что у него в голове, о чём он думает. Перед его сощуренными глазами светлеет приправленная свежим снежком дворцовая площадь, вымощенная чёрным имперским булыжником и бурлящая народом. На красивых праздничных фонарях, врытых здесь специально ради такого случая, покачивается под ласковым ветерком дюжина повешенных – убийц в белых халатах, занесших преступную еврейскую руку на святую власть рябого владыки. Повисят отравители деньков десять для острастки, а затем можно приступать к следующему этапу: поголовному выселению евреев – расплодившихся соплеменников этих изменников – подальше от праведного гнева глубинного народа, в далёкие дикие края необъятной родины чудесной, где они быстренько вымрут по естественным причинам. Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы, – вот это точный расклад.

Всё готово, и ничто не помешает замышленному. Инструкции составлены, руководства разработаны. Евреи исчезнут раз и навсегда – и полезные, и бесполезные – и некому будет мутить воду в чужом пруду. Не выпускать же приблудных бродяг в их Иерусалим, не отпускать из плена – за какие-такие заслуги! Не говоря уже о том, что такая опасная слабость подаст плохой пример титульному населению, ликующему день и ночь. Распоряжаться судьбой племён и народов, двигать их, как шашки по игральной доске – в этом заключается заоблачное искусство рябого хозяина и царя полу-мира. Ничто его не остановит – ни ловчая яма, ни капкан.

Остановит. Я видел, как рука Рябого с бокалом дрогнула, и, поперхнувшись вином, он зашёлся кашлем. Судорога пробежала по его утлому телу, он мешком сполз со стула на пол и умер. И всё.

Март заглядывал в окошко – месяц Пурима.

«Вставайте и идите!» Вот и наш черёд пришёл, и поднялась моя семья, и тронулась в дорогу – без долгих проводов и грустных прощаний. А весёлых прощаний и быть не может: кто знает, что принесёт разлука и надолго ли она затянется? Не навсегда ли? Никто не даст ясный ответ, а надежда лишь бередит страхи.

Проводили бы, всё же, с песнями и пиром, если б мы избрали путь в Иерусалим, тоска по которому все годы плена хранилась в сердце, подобно ковчегу завета в его золотой скинии. Но мы, нагрузив повозки домашним скарбом и дублёными овечьими шкурами, отправились с попутным караваном в другую сторону пути. «Пусть отсохнет…» Проверено: самая беззаветная, без пятнышка и царапинки любовь – любовь на расстоянии. И ещё вот это: рыба ищет где глубже, а человек – где лучше. Говорят, бывают и другие люди, но я таких не встречал.

Заплатив караванщику, тронулись. Дорога предстояла неблизкая – сорок дней по засушливым хеттским землям, а потом, в обход Тёмного моря, подъём в зелёные, богатые солнцем и водой горы. Во времена оны к этим сокровенным местам принесло ветром божьим и вольным течением моего пращура Ноя в его скрипучем ковчеге, битком набитом всем надобным для продолжения послепотопной жизни. Я с моими домочадцами двигался по Ноевым следам, и это придавало мне сил.

Караванщик, видавший виды армянин, бывал в стране колхов и вспоминал о них с большим почтением: честные, прямые. Гостеприимные ли? Да, очень. Можно было, судя по его рассказам, легко с ними ужиться, тем более что я не собирался надолго оседать в Колхиде: налажу кожевню, денег поднакоплю, а там можно и в Иерусалим возвращаться не с пустыми руками. Что-что, но только не пустое любопытство подтолкнуло меня идти к приветливым колхам, хотя тяга к дальним странствиям заложена в человеческую душу от рождения, а, может, даже и того раньше. Мне захотелось немного отойти от сытой вавилонской неволи, отдышаться, набрать полную грудь вольного воздуха сказочной страны Золотого руна. Будь наш плен кровавым и страшным, я бы кинулся в первый же день свободы в Иерусалим – на родину, единственную в мире. Расчищая родные развалины, разбирая руины Храма, я бы освобождался от оков рабства. Но не было оков, да и рабства не было тоже. С возвращением в отчизну можно было немного повременить. Вот больше половины наших евреев не встали и не пошли, а остались в Вавилоне, и не слышно плача на берегу Евфрата, и вчерашние невольники сняли свои лиры с ивовых ветвей – до следующего раза.

А я поднялся и ушёл в Колхиду, за Тёмное море.

Вот она, передо мной: золотое солнце в синей раме неба, покрытые зелёной шкурой горы невиданной красоты, и золотоносные ручьи бегут, спотыкаясь, от вершин к подножьям.

Ещё в Вавилоне я приготовил выдубленные овечьи шкуры, вот они лежат в повозке и ждут своего часа. Остаётся только притопить их в ручье и ждать, когда руно засверкает золотыми песчинками.

Посмотрим, что из этого получится.

Давид Маркиш