Это редкий случай в моей журналистской практики, когда после двухчасового разговора не чувствуешь ни опустошения, ни усталости. Есть какой-то внутренний подъём, даже чувство радости, что этот разговор состоялся.
У Леонида Финкеля домашний тембр голоса и глаза мудрого человека.
Мы говорили о книгах, о писателях, о прошлом, о будущем…
Леонид неспокойный человек. Наверное, таким был всю жизнь. Писательский труд – основной. Но, кроме него, всегда что-то издает, проводит, возглавляет, организует…
Диктофон помог мне восстановить разговор, который состоялся в Ашкелоне в начале марта этого года, во всех подробностях…

– У меня было два деда, очень интересных и совершенно разных. Дед по матери был портным, шил только мужские брюки. Жил он до войны в Полтаве. Во время войны мы с двоюродным братом застали деда, когда он пришивал генеральские лампасы. «Дед – это брюки маршала Жукова?» – спросили мы. Дед молча дулся и ничего нам не ответил. Потом его наградили за эти брюки бюстом Фрунзе. Дед был шолом-алейхемовский персонаж.

Отец другого деда тоже из персонажей Шолом-Алейхема, очень напоминал Стемпеню-музыканта. Его звали Мендель. Он был уникальный скрипач-самоучка. Играл на свадьбах. Это был его заработок. Однажды его пригласил очень богатый фабрикант. Сказал, что выдает замуж дочь и попросил Мендела сыграть на свадьбе. Сказал: «Если ты у меня вызовешь своей игрой слёзы – заплачу в два раза больше. Если не вызовешь слёзы – ничего не заплачу».
Дедушка согласился. Мендел играл – все плакали. Только богач сидел, как каменный. Потом, когда дедушка оправдывался перед женой, почему вернулся домой без денег, сказал: «Я видел, сейчас у него слёзы потекут. Но я же не могу его при всей мишпохе опозорить. Он хозяин фабрики и плачет. Такого быть не может. Я перестал играть. И положил скрипку».

Мендел обещал сам себе, что все его дети будут музыкантами, не такими самоучками, как он сам, а настоящими.

Его сын – мой дед Лазарь окончил Харьковскую консерваторию, сестра деда стала пианисткой, мой отец окончил Ленинградскую консерваторию. Все были дирижёрами. Сохранился диплом деда. В 1910 году был его бенефис. К столетию в 2010 году я сделал вечер памяти Лазаря Финкеля.

Как я узнал эту историю? Лазарь Финкель начинал в Полтавском драматическом театре дирижёром. Работал вместе с Иваном Семёновичем Козловским. Они были в хороших отношениях. И когда я был в Москве во Всесоюзном театральном обществе, меня познакомили с Козловским. Он был уже в хорошем возрасте. Посмотрел на меня и сказал, что ему моё лицо знакомо. «Ваша фамилия не Финкель?» Я подтвердил. «Так я вам расскажу про вашего деда», – сказал Козловский.

Александр Финкель – брат деда, был профессор Харьковского университета, автор многих учебников по русскому языку. Он один из авторов уникальной и знаменитой книги «Парнас дыбом» (первое издание в 1925 году). С этой книжицы начинается история советской литературной пародии. Александр – замечательный переводчик сонетов Шекспира. Его переводы – шестая в русской поэзии попытка этих переводов. Сегодня многие издания печатают именно его переводы. Несколько лет назад на Московской книжной ярмарке я нашёл превосходно изданный том, в котором автор переводов сонетов Шекспира – Александр Финкель. Конечно, приятно было держать в руках эту книгу. Наша семья!

Я решил отдохнуть от музыки. Но у меня младший внук Асаф уже имеет четыре музыкальных диплома, хотя ему всего 11 лет. Старшему внуку 27 лет. Он программист. А младший – способный музыкант. Летом выступал в США на конкурсе в Чикаго и привез Диплом за первое место. Успешно выступал в России, в Белгороде. Сейчас в Лондон едет. Так  что наш музыкальный род продолжается.

Отец, Наум Лазаревич, погиб под Вязьмой в первые же месяцы войны, в сентябре 1941 года. На дальних подступах к Москве есть Богородицкое поле. Он там оказался в страшном котле. По документам – пропал без вести. Кто-то сказал, что в Собибор попал, кто-то сказал, что видел убитым. Я ищу столько лет, сколько я помню себя, и не могу найти.

Я родился в 1936 году в Полтаве. В годы войны это город был совершенно разрушен. В 1947 году мама получила назначение от Министерства лёгкой промышленности в Черновцы, на перчаточную фабрику. Это красавец-город, который я до сих пор обожаю. Мне повезло, что я оказался в Черновцах.

Там я женился. Я не знал идиша. В семье жены хорошо знали этот язык. Её родители были учителями идиша. Они пережили трагедию, когда  закрыли еврейские школы. Уж там я наслушался. На слух я ловлю язык.

Я человек, у которого в душе живёт постоянная боль за культуру, причём самую разную. Но и совсем неизбывная боль за культуру на языке идиш, за сам язык идиш и всё, что вокруг этого происходит. Я с одной стороны пессимистически настроен. Чашка, когда она разбилась, её очень трудно склеить. Но идиш и культура идиш – это такая чашка, которая имеет возможность каждый раз лепиться по-новому. Совершенно изумительный язык, с совершенно изумительным юмором.

…Путёвку в литературу и в Литинститут мне дал Илья Григорьевич Эренбург, и началось это совершенно необычно. Я был рядовым солдатом в стройбате. Стройбат – это  вообще банда, там и члена военного совета могли послать куда-то далеко. Это было во Львовской области. Но в строительной воинской части была замечательная библиотека. Конечно, я там стал самым постоянным читателем. Как-то нахожу журнал «Новый мир», на который уже были гонения. Как он попал в военную библиотеку непонятно.

Там печатали «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Я читаю. Убит наповал. Ничего не знаю об этих людях, не слышал даже их имён, не знаю импрессионистов, ничего не знаю. Эренбург пишет о Мандельштаме, Мейерхольде, Таирове. Я два или три раза прочитал. Написал письмо Эренбургу. Юношеское письмо. И он ответил. Он всем отвечал, между прочим. Он написал мне, где я могу прочитать в его французских тетрадях об импрессионистах. Это письмо потом выманил у меня один журналист из военной газеты, обещал вернуть, а потом по почте прислал мне только конверт. Написал, что письмо Эренбурга прилагается. А там ничего не прилагалось.

В советской печати в это время начали ругать Эренбурга. Я ещё одно письмо написал – в «Литературную газету». И они сделали доброе дело: не выбросили в корзину, потому что это не статья была на самом деле, а черт знает что. Они переслали моё письмо Эренбургу. И он ответил: «Не думайте, что я очень от критики страдаю. Я привык». Как? Журналист номер один во время войны. Моя мама читала все его статьи. И он привык…

Потом уже, после армии, я послал ему что-то из своих рассказов и он выбрал один и написал мне, когда буду в Москве, чтобы обязательно ему позвонил. У нас была одна-единственная встреча, где я спросил: «Можно ли научиться писать?» Он сказал: «Нет. Научиться можно жить». Посоветовал поступать в Литературный институт. Что есть такой, я тогда понятия не имел. Из всех моих рассказов он выбрал о еврейской семье, который я считал слабым. Он нашёл во мне меня, и этот рассказ потом вместе с другими, не просто прошёл творческий конкурс, он стал моей дипломной работой. Потом, после института, много неприятностей я имел с этим рассказом «Я из моего детства». Мой руководитель дипломной работы отдал его на рецензию в противоположные по идеологии журналы «Наш современник», «Новый мир», профессору Кирпотину – одному из старейшин Союза писателей СССР. И всюду хорошие рецензии. Я хорошо защитился. Затем рассказ попал в ужгородское издательство «Карпаты», которое определило, что автор «льёт воду на мельницу сионизма». Десять лет из моих рук не брали ни одного рассказа…

То, что Эренбург был прав, когда сказал, что «научиться можно жить», я узнал буквально через несколько месяцев, когда поступал в Литературный институт. Первый экзамен. Русская литература. Думал, точно получу пять. Всё-таки литературу я знаю. Иду отвечать первым. Хороший педагог, друг Маяковского. Он сказал, что у него принцип – никому не ставить пятёрки. Потому что никто из абитуриентов, студентов, да и преподавателей тоже, не знает литературу «на пять». И ставит мне четыре. Я ушёл убитый. Я думал, что всё закончено, этого бала мне не хватит. И вдруг вечером звонок в общежитие. Я говорю коменданту, у меня никого нет в Москве, мне никто позвонить не может. «Нет, вас кто-то к телефону», – говорит комендант. Подхожу к телефону. Звонит этот профессор. «Я когда всех послушал, – говорит он, – понял, что вам надо было поставить пятёрку. Приходите завтра. Я с ректором договорился, мы в его присутствии исправим вам в “Зачётной книжке” отметку».

Утром прихожу, приехал пожилой профессор, извинился передо мной. И ректора убедил. Я думал, как человека отблагодарить, цветы купить, коньяк. А потом вспомнил, что говорил Эренбург. «Ты поступи, как он. Умей исправить свою ошибку. Признать её».

Сегодня в моей библиотеке – почти все главные книги, написанные об Эренбурге на русском языке. С каждым годом его фигура становится более значимой. В Израиле о нём привратное мнение. Создано благодаря Голде Меир и Бен-Гуриону. Илья Эренбург многое предвидел из того, что произошло позже. Его «Хулио Хуренито» – великая книга.

Долгое время хотел написать книгу об Эренбурге. И так случилось, что тут в Израиле я подружился с его приёмной внучкой, и мы сделали с ней вместе книгу об Илье Григорьевиче.

Я сейчас веду курсы мастерства среди наших писателей. В Ашкелоне по средам проходят мои семинары, на которые приезжают прозаики и поэты из разных городов страны… Я говорю им, что значит «можно или нельзя научиться писать». Одну книгу всегда можно написать – это ещё Горький говорил. Чем ярче жизнь, тем лучше книга будет. Но если ты владеешь ремеслом, это совсем другое. Как меня учили. Принёс рассказ на восьми страницах. Мастер смотрит так косо на меня. Похвалит и говорит: «Через неделю принеси мне этот рассказ на четырех страницах». Я сижу и мучаюсь и проклинаю всё. А потом приношу эти четыре страницы. А он говорит: «Сейчас самое трудное – надо три». Я говорю: «Как?» А он: «Видишь это слово лишнее, и это лишнее». Вычеркиваешь, и гармония выстраивается.

Я когда приехал в Израиль, у меня было издано три книги. И ещё те рукописи, что лежали в столе. Я написал большую повесть о Салтыкове-Щедрине, она рассматривалась в «Новом мире». Положительную рецензию дал академик Макашин. Но её не опубликовали. Слишком много у Салтыкова-Щедрина было сравнений того времени и теперешнего. А дело шло к юбилею, и журнал решил отметить его неизданными письмами писателя. Я храню эту рукопись до сих пор, больше сорока лет прошло.

Был уверен, что здесь в Израиле ни одной книги не напишу, не издам. Всё другое, всё незнакомое. С чего начинать не знаю. Пошёл на биржу труда. Я политехнический закончил, потом литературный институт. Мне было 56 лет. Когда отдал свои документы, девушка всё отодвинула, а литература её почему-то заинтересовала. Она спросила про диплом литературного института. Что это за профессия?

Я ответил, что книги пишу. Она сказала, что книжки не пишут, их делают в типографии. А потом предложила: «Пойдёшь в археологическую партию работать?» Я ответил: «Пойду». «Что, правда, пойдёшь?», – удивилась она. «Правда, пойду». Пришёл домой, рассказываю. А сын, врач, говорит моей жене Раисе, что у отца «крыша поехала».

Я живу в Ашкелоне. На следующее утро, в половине пятого, я уже был на раскопках в городе, которому четыре тысячи лет. Видел разные черепки,  другие предметы старины. Был совершенно потрясён. Вообще, я очень люблю историю. И однажды археолог, профессор Гарвардского университета Барбара, которая вёла раскопки, показала мне разрез – 14 слоев до библейского времени. Они не любят в пояснениях далеко заходить, потому что дальше – всегда политика: Рим, греческий период – для всех хорошо, а вот как начинается арабский – не арабский, много вопросов. Когда она мне показывала раскопки, я в этот момент понял, что нашёл ключ, дверь сейчас раскроется и всё у меня будет нормально. Так чего ты трясешься за книги свои. Видимо я как-то изменился в лице, и она мне что-то сказала. Я тогда совершенно не знал иврита. Были ребята, которые раньше работали в Эрмитаже, они мне перевели. «Знаешь, что она тебе сказала? Эта земля тебя узнала». Вот на этих словах я держусь всю свою жизнь в Израиле.

Первую книжку здесь я написал о древнем Ашкелоне. Я водил экскурсии. Никогда за это денег не брал. Если мне помогло, то и другим поможет. И это величайшая степень самопознания. И познания своего народа. Когда ты занимаешься историей – и всё видишь: здесь Самсон, отсюда Семирамида, здесь был Александр Македонский, Ричард Львиное Сердце, Клеопатра спорила с Иродом. Представляете, какие пласты возникают совершенно не виданные. Я объявлял экскурсию, и толпа вокруг меня была сразу большая. Считаю, что и сегодня это очень действенный способ самоиндефикации.

Как-то недавно еду с Мёртвого моря, спрашиваю у гида: «А чего вы не рассказываете, какие места мы проезжаем?» Он отвечает: «Это не входит в мои обязанности. Мы вас возим в санаторий». «А гражданское чувство?» «Меня не интересует». «Дайте мне микрофон, я, может, хуже чем вы, но расскажу людям».

Меня возмущает отсутствие гражданского чувства. Мы можем жаловаться на кого угодно. А что ты сделал? Кеннеди сказал: «Не спрашивай, что сделала для тебя страна, скажи, что можешь ты сделать для этой страны».

Так началась моя одиссея. Я считаю вполне благополучно. Я – писатель, и заветные свои книги – написал.

Моя мечта – Шолом-Алейхем. Так случилось, что долгое время о нём ничего не издавалось: ни монографий, ни биографических книг. Крупнейший писатель. И я решил, что обязательно о нём напишу. Смотрю, хорошие идишистские писатели молчат, и я решил работать. Что ещё меня обозлило? Когда было 150-летие писателя, в Киеве сделали прекрасный вечер, открыли новый музей, в Москве сделали его памятник, хотя в Москве Шолом-Алейхем никогда не был. А в Израиле – тишина. Тогда Леонид Школьник – журналист, писатель, и его товарищ, написали в Кнессет письмо. Неужели не стыдно? Сразу же «Театр идиш-шпиль» организовал вечер, посвящённый Шолом-Алейхему, вынесли торт со 150 свечами, задули их… и снова тишина. На кладбище в Нью-Йорке я нашёл могилу Шолом-Алейхема, памятник на ней тоже обновить пора. Где наши спонсоры? Я стал искать литературу про Шолом-Алейхема. Прихожу как-то к букинисту на тель-авивской тахане-мерказит (автобусной станции), который хорошо знает меня и оставляет мне Пушкина, Шолом-Алейхема, других авторов – то, что меня интересует. Он мне даёт маленькую книжечку на белорусском языке про Шолом-Алейхема. Автор Ури Финкель. Однофамилец. Говорю себе: «Лёня, это тебе знак свыше».

И я сделал книгу про Шолом-Алейхема. Послал заявку в Москву в издательство серии «ЖЗЛ». Редактору понравилась. Потом он извинялся «Директор сказал, книга хорошая, но не коммерческая. Подождём». Я столько в своей жизни стоял в очереди, что теперь – не хочу. Дина Рубина и Саша Каневский написали предисловие. И я сам издал эту книгу. Очень доволен, что сделал это. Через год её перевели немцы безо всякого моего участия. Наверное, Гитлер перевернулся в гробу.

Всегдашней моей мечтой было написать хорошую книгу об Ашкелоне и я снова принялся за работу над книгой о городе. Написал и издал её «Будь счастлив, Рим, будь счастлив, Ашкелон». Есть часть базилики, где сохранилась такая надпись на латинском языке.

Ашкелон буквально дышит историй четырёх тысячелетий. Город на берегу Средиземного моря всегда имел особое значение. Его завоевывали египетские фараоны, скифы, вавилонский царь, римляне. Все приказы, которые Рим издавал, на Востоке читались в двух городах, один из них – Аскалон, так он тогда назывался. Город находился под владычеством мусульман, крестоносцев. Уже в наши дни здесь правили англичане. И наконец, 5 ноября 1948 года Ашкелон стал израильским городом.

Леонид подарил мне книгу «Будь счастлив, Рим, будь счастлив, Ашкелон» с дарственной надписью. Написал, что призыв «быть счастливым» обращён и ко мне. Спасибо Леонид Наумович!

Я, буквально, за два дня – в книге пятьсот страниц – прочитал её. И не только потому, что собрано много интересных фактов. В книге есть и философские отступления, и документы, – а читается легко. Об Ашкелоне Леонид пишет с любовью. Такое ощущение, что город ему в наследство передали деды и прадеды.

«Пусть простят меня пирамиды Египта, музеи Берлина, мраморные надгробья старой Праги, бульвары Парижа, парки Лондона, небоскребы Нью-Йорка – я любовался ими, но сердце моё билось спокойно, а если и учащалось его биение, то не настолько, чтобы пересыхало во рту, и кружилась голова.
Отчего же всякий раз, стоит мне возвратиться в мой город, сердце раскачивается в груди так, что больно ребрам и чувство, будто я болен или пьян?».

О Голде Меир… Мы приехали сюда в одно время с главным режиссёром Черновицкого театра народной артисткой Украины Евгенией Золотовой.
«Леня, что мы с тобой будем делать?», – спросила она.
И я брякнул – Литературный театр исторического портрета.
«А как это? Артистов же у нас с тобой нет».
«Но мы же с тобой есть!»

Сделали первый спектакль о Зееве Жаботинском. Мы репетировали во дворе Дома журналистов в Тель-Авиве, в коридорах Дома писателя, нас отовсюду выгоняли, но мы упорно работали над материалом. Выступали всюду, куда только звали. Таскались по автобусам, нас не смущало сколько нам платят, а платили копейки. Спектакли поздно заканчивались, и мы не знали, как уехать обратно.

Нам предложили сделать спектакль о Голде Меир. Пообещали, чуть ли «золотые горы» и обманули. Но пьесу я сделал. И, как говорится, выстрелил в точку. Отмечали 100-летие Голды. Собрали в том кибуце, где она работала русскую компанию, был полный зал. Там были дети президентов и бывших премьеров. Мы с Женей показали спектакль. К нам за кулисы пришли дети Голды – Сарра и Менахем. Дочка – учитель английского языка, сын – музыкант. Не знаю, что они понимали в спектакле на русском языке, но хвалили его сильно. А вслед пришла женщина и предложила: «Хотите на фестиваль и гастроли по Украине и Молдове?». «Конечно, хотим». Мы с двумя пьесами поехали. Сыграли 30 спектаклей: в Киеве, Харькове, Днепропетровске, Запорожье, Кишинёве, Бельцах, а главное – в Черновцах. Женя играла Голду, а я от автора где-то вступал.  Возвращаемся домой – пригласили в Берлин, в Нью-Йорк попали.  Потом у меня была операция, и я не смог дальше выступать.

Если говорить о современной прозе, то давно ценю прозу Светланы Алексиевич. По её книге «У войны не женское лицо», в своё время сделал пьесу (её поставил Владимир Воробьёв и оформил мой друг художник Бронислав Тутельман). Светлана очень совестливый и думающий человек. Не многие живут, как пишут.

Сейчас работаю над несколькими книгами. Тема, которой посвящаю многие годы – Пушкин. Организовываю Пушкинские праздники, прошли уже 26 раз, выпустил альманах «Пушкин в Израиле». Собираю экспонаты пушкинского музея.

Наша беседа проходила в пушкинском музее, под который отдана одна из комнат Общинного центра. Экспонатов, вероятно, хватило бы и на два зала, а энтузиазма Леонида Финкеля – на большой музей, но… Слишком много этих самых «но»!

Кому это здесь надо? В первую очередь мне. И я чувствую, надо людям. Многие выросли на поэзии Пушкина. С детства сами читали или им читали Александра Сергеевича.

Как-то я купил книгу о Пушкине. Она издана в 1937 году в Оренбурге. Время сами понимаете, какое было. Фамилии тех, кого уже арестовали, зачеркнуты. И таких немало. А в оглавлении кое-что пропустили. Открываю, как указано в оглавлении, страницы вырваны. И так все годы эта книга жила с вырванными страницами. И мы жили в истории с вырванными страницами.

Другая тема, над которой работаю, связана с лагерями ГУЛАГа, сталинскими репрессиями.

Я веду дневник. После Литературного института последовал совету учителей. Записные книжки, дневники очень помогают в работе… С большим интересом всегда читаю письма писателей, их дневники…
История жизни писателя – это история его книг.
Хочу до конца осмыслить, как мы здесь оказались, и что здесь пережили...
Не знаю пока, как эта книга будет называться. Хотя бы избранное опубликовать из этих «Дневников»...

В 1994 году Дина Рубина предложила избрать меня ответственным секретарём Союза русскоязычных писателей Израиля. Эта работа по сегодняшний день забирает у меня без преувеличения день и ночь. Потому что я имею несчастье быть человеком ответственным, а в наших условиях это очень сложно. И мне надо было прожить здесь 27 лет, биться в разные стены, писать Президенту, министрам культуры и другим министрам, чтобы понять: Леонид, чего ты мучаешься, зачем этот репатрианский нервоз. Так и должно быть. Мы недавно проводили отчётно-выборное собрание в книжном магазине на тель-авивской тахане-мерказит (автобусная станция). И корона с моей головы не слетела. И стулья нашли, и собрание провели. Это сюрреализм какой-то.

Мы были вначале в Союзе писателей Израиля, который носит имя замечательного писателя Черняховского. Располагался он на улице Каплан, 6. Когда началась большая алия, все там были и ивритские писатели, и русские. Председателем Союза был Эфраим Баух. Хороший писатель, замечательно знает и любит иврит, и идиш знает тоже. Но его русские писатели не интересовали. Он тут с 70-х годов, мы на него очень надеялись.

В этом доме на Каплан, 6 в вестибюле висел большой стенд, и на нём интересное письмо было из белорусского села Кабаново. Письмо направлялось в Гомель. Это были подписчики, которые в 1903 году слали деньги на создание Союза писателей в Эрец-Исраэле. Погромы идут, а там думают о создании Союза писателей в Эрец-Исраэле. По моей просьбе сейчас ищут в архивах другие письма. Были такие из Одессы, Днепропетровска, Харькова, Прибалтики, всего еврейского восточно-европейского пространства. Они мечтали об этом.
Был там и музей Черняховского. Я туда недавно заходил. Они все экспонаты вынесли на коридор. Ради чего это? Ради денег…

Нашему Союзу там места не нашлось. Я не хотел возглавлять организацию. Нашёл замену, человека с хорошим ивритом. И что? Ничего. Он в конечном итоге встал и ушёл. Я сказал, что не дам погубить Союз и с большими усилиями мы это восстановили.
Сейчас дела немножко пошли в гору. Стали книги издаваться, даже новые удостоверения сделали для членов Союза…

Такая судьба эмиграции. Даже если она называется репатриацией, что фактически одно и тоже. Так Бунин, Цветаева искали лишний стул в кафе.

Иврит – титульный язык. Когда-то боялись любых посягательств на это. Поэтому вели войну против идиша. Налог ввели на идишистские газеты, как на иностранные. И это были люди, которые сами мыслили на идише: Бен Гурион, Голда и вся команда. А сейчас ничего ивриту не угрожает. А русскую литературу не замечают. Я написал президенту страны и получил ответ, что когда будут рассматривать этот вопрос – решат проблему. До сих пор рассматривают.

А здесь такие писатели! Канович! Ему 90 лет. Мудрейший старик. На его юбилей приехала делегация из Литвы на самом высоком уровне: заместитель премьер-министра, министр культуры. «Пятикнижие» Кановича – цикл его романов и рассказов издали в Литве. Я думаю, если бы он жил в другой стране, давно бы стал лауреатом Нобелевской премии. Собралась на юбилей литовская община. Я пригласил всех русских депутатов Кнессета – никто не пришёл. Из ивритских писателей – никто не пришёл. Дина Рубина говорит: «Ивритские писатели – это закрытая община. Они никого не празднуют. Тем более нас». Мы им подарили миллионную аудиторию. Потому что они все переведены на русский язык. А мы никак не можем сделать коллективные сборники – потому что это дорого стоит. А откуда узнают о жизни вновь прибывающих людей? Из литературы. Это мировой опыт. Не из жалоб, которые в муниципалитеты пишут, а из литературы. И это при всей нашей огромной любви к Израилю, поэтому может быть и душа болит.

Издаем журнал «ЮГ-18». Каждый выпуск – это сорок, а то и пятьдесят авторов. Не только литераторы из Ашкелона, мы печатаем всех, кто приносит что-то важное, интересное, в том числе авторов из других стран: США, Германии, России, Украины, возможно, появятся авторы из Беларуси.

Я был членом муниципалитета Ашкелона, советником по культуре. Однажды состоялся такой разговор с мэром. Он спрашивает у меня: «Что тебе надо?». Я отвечаю, что у меня в принципе всё есть и я не нуждаюсь. Он говорит: «Так не бывает». Тогда я ему предложил открыть в городе библиотеку, чтобы те, кто читает на русском языке, не оставались без книг. И мэр согласился со мной, и была открыта библиотека.

Кто спонсор моих проектов? Есть, конечно, понимающие люди, вносят вклад. Но главный спонсор – перед вами. У меня очень хорошая жена и я многим ей обязан.

Мы вбили себе в голову, что эта страна должна быть лучше чем другие, должна быть, правда какая-то. Я понимаю, что это – идеал. Но надо идти к этому…

С Леонидом ФИНКЕЛЕМ
беседовал Аркадий ШУЛЬМАН