Раввин Исаак Коган – знаковая фигура в сегодняшнем еврейском мире. Доверие, уважение, почёт. Для редакции журнала «Мишпоха», который издаётся в Витебске, не менее важно, что Исаак Абрамович своей жизнью связан с нашим городом. Отсюда его родословная по отцовской линии, а в 2023 году по его инициативе в Витебске была восстановлена Большая Любавичская синагога.
Когда Светлана Богданова прислала в редакцию интервью с И.А. Коганом (вернее два интервью, сделанные с промежутком в 15 лет), мы читали их с особым интересом. Думаю, что также они будут встречены и нашими читателями.
Интервью были сделаны для архива синагоги на Большой Бронной, публикуются впервые.
Интервью первое. 2006 год.
Я только начинала работать в синагоге на Большой Бронной. Это был 2006 год, моё первое интервью у главного раввина. Он только что прилетел из Израиля. Был там всего, кажется, один день, быстро решил, согласовал всё, и обратно в свой кабинет. А тут сразу я и оператор с нетерпеливыми вопросами. Исаак Абрамович был спокоен, доброжелателен, отвечал нам не спеша подробно, обстоятельно.
В советские годы был одним из лидеров возрождения еврейской жизни и иудейских традиций в стране. Став посланником Седьмого Любавичского Ребе, по его указанию вывез детей из зоны, пострадавшей в результате аварии на Чернобльской АЭС на лечение в Израиль. В 1990 году также по указанию Ребе прибыл в Москву для возрождения синагоги на Б. Бронной и передачи библиотеки Шнеерсона хасидам. С этого момента вся его жизнь неразрывно связана со строительством общины синагоги на Б. Бронной.
– Прежде всего, я хотела бы спросить, что Вы знаете о дедушках и бабушках с папиной и маминой стороны, о Ваших прабабушках и прадедушках?
– По отцовской линии – они из Витебска. По материнской линии, если прадедушки и прабабушки, то это Варшава, а если говорить о дедушке и бабушке, то бабушка была из Варшавы, а дедушка из Хотимска – город в Белоруссии.
С папиной стороны дедушку звали Ицхак Коган, бабушку звали Яхолет Коган. Дедушка был балагулой – так на идише называли извозчиков. В Витебске была гильдия извозчиков. Он был членом этой еврейской гильдии. Туда принимали только людей особой физической силы. Они должны были доказать это, когда входили в гильдию. Либо они вытягивали вместо лошади телегу, либо могли пронести лошадь на себе какое-то количество метров, подняв её на плечи. Обычно это было потомственное звание. Довольно хорошо оплачиваемое дело. Таких людей признавали лицензированными. Они в то же время были и защитниками тех, которых перевозили. Я знал, как надо набираться силы. Мне папа рассказывал, что для того, чтобы достигнуть такой физической силы, мальчику, когда исполнялось 13 лет (это совершеннолетие, бар-мицва ), если отец собирался, чтобы сын продолжил его дело, дарил ему только родившегося жеребёнка. Мальчик должен был с ним приседать, играть приседая, носить на себе. Жеребёнок этот рос, а мальчик одновременно набирался сил. Уже через год-полтора, в 14, 15 лет мальчик мог поднять лошадку, на себе пронести. А ещё, я знал, что дедушка участвовал в отражении попыток погромов, которые черносотенцы пытались осуществить в Витебске.
В городе были две известные еврейские гильдии (балагулы – извозчики и кацевим – мясники). Кацевим – также потомственная гильдия. Там быка надо было пронести какое-то расстояние.
Также мальчику давали телёнка, и он носил этого телёнка и тоже набирался сил. И вот, когда были попытки погрома в Витебске, эти две гильдии объединились, встали на защиту. Погром был моментально остановлен, потому что люди были уникальной физической силы и очень храбрые. Больше никогда не было погромов.
Дедушка очень рано погиб. Он пытался помочь лошади вытащить телегу. У лошади сорвалась копыто, ударило ему по голове. Дедушке не было шестидесяти лет.
Мой отец был младший в семье. Он в пять лет остался без отца, а в восемь – без матери.
– Сколько детей было в семье?
– Одиннадцать детей. Самым старшим был дядя Яков, из женщин старшей была Эстер, которая взяла над отцом опеку. Отец был 1911 года рождения. Его звали Авраам.
Еврейское обучение отца было подпольное. Уже была Советская власть, которая запрещала еврейское обучение детей. Но по домам никто не выслеживал как учат детей, и сестра отца была одной из женщин, которая предоставляла свой дом для занятий. Ребе, который учил детей, ходил из дома в дом. Там где дети собирались, он их учил.
После Гражданской войны голод был ужасный. Наградой учителю было то, что его кормили в доме, где он учил. Мне папа рассказывал историю, которая у него в памяти сохранилась. Когда Эстер принимала учителя в своём доме, она спрашивала: «Вам положить кушать?» Он отвечал ей (говорил на идиш): «Моя дорогая доченька, если у тебя хорошее сердце, чтобы у меня ещё аппетита не было?!» Такая вот того времени шутка, но на самом деле очень глубокий смысл. Люди фактически жертвовали жизнью, но продолжали учить детей Торе, еврейскому закону. Преследования были за это.
– Насколько Ваша семья была религиозна?
– Моя бабушка, мама моего отца собирала даже женский миньян, они вместе читали плач Иеремии. Конечно, очень много в семье поломала Гражданская война, потом Советская власть очень много внесла изменений. Папа с 12 лет уже самостоятельно работал. Нужно было как-то помогать семье. Его растила, за ним ухаживала старшая сестра. В 12 лет он пошёл работать помощником кузнеца. Был физически очень сильный. Работал в кузне до 1927 года, до 16 лет. Потом переехал в Ленинград и работал уже на заводе, пошёл осваивать механические специальности, стал уникальным специалистом по механообработке металла.
Больше всего жертв было в годы войны, при немцах, тотальное уничтожение тех евреев, кто оставался в оккупации. У Эстер ноги отнялись, когда была бомбёжка. У неё было 6 детей. Они не могли идти к месту расстрела, куда немцы сгоняли евреев. Немцы закопали её живьем вместе с детьми во дворе её дома в Витебске. Когда отец узнал об этом, был в Ленинграде, он рвался на фронт, чтобы отомстить, ему пришлось вступить в партию, потому что его, хорошего специалиста на военном заводе не отпускали в армию. Единственный шанс попасть в армию был – вступление в партию. Ближайший фронт – Пулковские высоты. Там он воевал, но потом его через какое-то время, когда была прорвана блокада города, отозвали обратно на завод.
– Вы из семьи коэнов?
– Да, и отец это знал. Наш род от первосвященника Арона.
– Какое религиозное направление семьи отца, дедушки?
– Витебск был хасидский город.
– Как звали Вашу маму?
– Ривка Роза Тамарина. Девичья фамилия её мамы была Беленькая. Мама выросла в Варшаве. Накануне революции они переехали в Россию. В Москве жили.
– А как звали Вашего дедушку, папу мамы?
– Хаим Иосиф Элиягу. У него было тройное имя. Он был учеником Хафец Хаима, большого авторитета Торы того времени. Ешива была в Радуни, в Белоруссии. Он там учился. Женился на девушке по фамилии Беленькая. Когда маме было всего полгода (конец 1921) закончилась Гражданская война. Брат бабушки был эсером. Органы его искали всё время. Однажды пришли с очередным обыском, он был дома. У него был пистолет, и он передал этот пистолет своей сестре, чтобы она его спрятала у себя на груди, прикрыв оружие маленьким ребёнком. Обыск сделали, её обыскивать не стали, ничего не нашли, уехали. Наутро её не стало. Она умерла от разрыва сердца. Такое было потрясение. Моя мама в полгода осталась без матери.
– Как звали Вашего дядю?
– Не знаю. Я только слышал этот рассказ. Дедушка очень переживал, но потом решил снова жениться. Вторую жену звали Хая Новикова. Она была из хасидской семьи. Хотя Иосиф учился не в хасидской ешиве, он через семью жены сблизился с предыдущим Любавичским ребе Иосифом Ицхаком Шнеерсоном. В конце 1927 года они переехали в Ленинград. Хая была очень предана моей маме, очень её любила. У неё своих детей не было, ей предлагали лечиться, но она отказывалась, боясь, что если появятся дети, она будет меньше любить падчерицу.
Дедушка стал неотъемлемой частью ленинградской еврейской религиозной общины. В 1936 году, когда были преследования, мой дедушка решил подать на выезд в Палестину. Надо было получить вызов. Они так и не получили его. Это было счастье, потому, что те, кто получили, с ними разбирались по-другому. Потом были очень тяжёлые годы преследования 1937 – 1938, посадки, расстрелы. Мы тогда ещё не знали, что это расстрелы, просто люди исчезали. В 1937 году приехали родственники, семья дяди Моисея. Дядя спрашивает дедушку: «Иосиф, как это может быть? Двадцать лет советской власти, а твоя дочь в школу по субботам не ходит!» Дедушка отвечает: «Она держится за тот закон, по которому мы всю жизнь жили». Он говорит: «Ну, посмотрим, что будет через 10 или 20 лет». В результате Рива оказалась той женщиной, которая победила советскую власть. Кроме того, она воспитала детей, меня и моего брата, которые подпольно учили Тору, еврейские традиции.
– Синагога действовала, до какого года?
– В Ленинграде всё время действовала синагога. Закрыта была та синагога, где была расстреляна ешива в 1938 году. Она находилась на углу улиц Жуковского и Маяковского.
– Дедушка уже тогда исповедовал ХАБАД?
– Когда Ребе после смертного приговора ему, в 1927 году вынужден был уехать из Советского Союза, дедушка пошёл провожать его на перрон Варшавского вокзала в Ленинграде. Ребе дал ему благословение: «Чтобы ваши дети оставались евреями». Вернувшись домой, дедушка рассказал об этом своей матери. Она ответила: «Ребе знает, что говорит». И действительно, его дети, и дети его детей остались евреями.
– Как познакомились Ваш папа с мамой?
– Во время блокады в Ленинграде. Они работали на одном военном заводе. Дедушка во время блокады жил в Ленинграде. Мама училась в институте на юридическом факультете. Она могла уехать, но из-за родителей осталась, всю блокаду была в Ленинграде. Строила оборонные сооружения, работала на военном заводе.
– Родители во время блокады женились?
– Нет. Они ждали окончания войны. Они женились сразу после войны.
– Свадьба была по еврейскому обряду?
– Да. Папа за годы, что он жил в Ленинграде без еврейского окружения, многое забыл, чему его в детстве учили. Когда он пришёл к дедушке, отцу моей мамы и сказал, что хочет жениться, дедушка ответил: «У меня одна дочка. Если ты после женитьбы будешь вести еврейскую семью, пожалуйста, моё благословение. Если же ты на это не согласен, благословения на свадьбу не будет». Папа ответил: «Ты мне будешь помогать, я буду исполнять». Он был таким преданным учеником, последователем и поклонником, что это просто уникально. Дедушки не стало через пять лет после окончания войны, его замучили за выпечку мацы. Всё, что дедушка делал, что не успел закончить, продолжал мой папа.
– Что отец рассказывал про войну, как он воевал?
– Война на Пулковских высотах, была одним из чудес войны. Он говорил: «Было время, когда просто никого не осталось там, на высотах. Немцы не поверили, думали, что их просто заманивают в ловушку, никак не могли поверить, что никого нет, а потом из Сибири подошли свежие войска. Мой отец был солдатом, служил в пехоте.
Он никогда не говорил, что было страшно. Страшные истории я слышал от него о блокаде. Он рассказывал, что были частые обстрелы, и что во время обстрела надо было ложиться на землю. Однажды, во время обстрела, рядом с ним оказалась молодая симпатичная женщина. Он всё время пытался заставить её лечь на землю, потому что стреляют. Она не делала это, боялась испачкать платье. Она пыталась перебежать туда, где было более сухое место. Во время этой перебежки её буквально на его глазах разорвало на части.
– Его отозвали из армии обратно на завод?
– Да, вернулся на завод. У него была броня, как у хорошего специалиста.
– Могли ли Ваши родные соблюдать еврейские обряды во время блокады?
– Даже мацу пекли. Они собирали крохи муки, которые были у них во время голода и пекли мацу.
– Молились в шаббат?
– По поводу молитв по субботам точно не знаю, но в Йом Кипур и Рош ха Шана точно знаю, молились, в основном в домах. И в моё время тоже в домах собирались, а не в синагоге. Потому что боялись себя выдать.
– Расскажите о Вашем отце. Какой он был человек?
– Я работал с ним на одном заводе. Все его очень уважали. Звали его Яша. Я не знаю, почему. Вообще его звали Абрам. Ну, Абраша – Яша. Он отличался особенной добротой. Если надо было кого-то выручить, деньги одолжить, он всегда был первый, который приходил на помощь. Он очень гордился тем, что живёт по-еврейски. Всех, кто на заводе были евреи: начальник цеха, инженеры, всех он звал к себе домой на праздник Пейсах или другие еврейские праздники.
– Он не скрывал, что ведёт еврейский образ жизни?
– Не скрывал. Он всегда на работе обедал отдельно. Брал с собой из дома бутерброды.
Семья наша нуждалась. Сколько мог папа заработать на заводе? Мама зарабатывала мало. Я с восьмого класса решил пойти работать на заводе. Отец ни за что не хотел, чтобы я пошёл на его участок, был учеником у него. Он устроил меня учеником токаря. Валя Иванов был очень хороший человек и высокий специалист своего дела. Я у него учился.
Это был военный завод. Там работали очень хорошие специалисты. Была тонкая прецизионная обработка металлов. Мне это потом пригодилось, когда я стал инженером. Быстро освоил это дело. Потом получилось так, что я за час получал больше папы. Я был мальчишкой, до шестнадцати лет вообще полагалось работать четыре часа. Но я часто, когда было нужно, работал целый день. Потом брал отгулы, мог отдохнуть. Мама из заработанных мной денег, а зарабатывал я хорошо, собирала какие-то суммы для меня.
Я учился в вечерней школе, закончил её, потом в институт поступил. Правда, я не хотел поступать в институт. У меня был резерв по отношению к моим сверстникам в дневной школе. В вечерней школе учились десять лет, а в дневной – одиннадцать.
– Про маму расскажите.
– Мама была очень весёлым, жизнерадостным человеком. Всегда была оптимисткой. Поэтому ей удалось пережить всё это. Она была глубоко верующий человек. Причём это не было показным. Делала очень много добрых дел. Мы всего не знали. Мы знали о том, что касалось нас. Только потом, когда люди рассказывали о ней, мы узнали, скольким людям она делала добро. Она всегда посылала меня, чтобы я отнёс посылочку в ту семью, где были больные, или деньги с продуктами на праздник. Кухня у неё была, которую все очень любили. Она на праздники и в синагоге, и дома делала столы. Все приходили. Вот совсем недавно, перед тем, как она ушла, буквально за месяц, был день рождения её внука. Я ей говорю: «Мама! Ты давно тейглах не делала». Она говорит: «Ну, пожалуйста!» Она сделала тейглах специально для Иосика.
Мама родилась в 1921 году. Ушла в 2005 году. Папины даты жизни с 1911 по 1998 годы.
– Как ушёл Ваш дедушка?
– Это был 1950 год. Я как сейчас помню этот день, была пятница, утром. Кто-то пришёл и что-то сказал. Я только потом от мамы понял, что сказали. Мама упала на тахту и стала плакать. Потом собралась и убежала из дома. Тогда сказали, что дедушки нет. Было так, что в 1949 году запретили выпечку мацы. В 1950 году евреям всё равно нужна была маца, чтобы отметить Песах. Дедушка снял на Кировском проспекте у одного человека квартиру, в которой была русская печь. Он решил печь мацу тем людям, которые в этой маце нуждались. Вместе с дедушкой мацу пекла мама. Это было накануне Пейсаха. Мама говорит дедушке: «Папа, может быть, уже закончим, хватит?»
«Нет, – ответил дедушка. – Мы должны ещё нескольким людям испечь мацу, тем которые дали нам муку. Они останутся без мацы». В этот день их арестовали. Мама была с двумя детьми. Мне тогда было три года, брату полтора. Ей сказали, чтобы она уходила. Дедушку забрали. Через несколько дней его выпустили, потом каждый день вызывали на допросы. Ему это было крайне тяжело, потому что некоторые могли думать, что он как бы говорит то, что от него хотят услышать. Накануне того дня, когда это случилось он пришёл в синагогу. Подошёл к арон ха-кодешу (святому шкафу). Один человек Баркан слышал молитву дедушки. Потом он мне всё рассказал. Дедушка просил Б-га, чтобы тот его забрал, потому что не может больше терпеть этих мучений.
– Они требовали от дедушки, чтобы он всех выдал?
– Они требовали, чтобы он всё рассказал о тех, кто с ним работал. И вот на следующий день, сразу после очередного допроса, он вышел на улицу и умер. Разрыв сердца у него был. Потом нужно было много усилий, чтобы его достойно похоронить. Его по еврейскому закону нельзя было вскрывать. Маме это удалось. На похороны нужно было много денег. Никто не хотел давать, потому что дедушка был многим должен. И тут мама встретила на улице одного человека по фамилии Пивоваров. Он спросил: «Рива, почему ты плачешь?» Она отвечает: «Папа ушёл. Я не могу его от ножа спасти». «Почему?» «У меня нет денег». «Сколько?» «Пять тысяч рублей». Это тогда были очень большие деньги. «Возьми у меня. Когда сможешь, отдашь». Этот человек был не очень близкий. Еврей, просто знакомый. Но он был послан Б-гом в тот момент. Так маме удалось добиться, чтобы дедушку не вскрывали. Раввин постановил, чтобы тело дедушки никто не трогал. Хоронили в воскресенье. Я помню эти похороны. Нас нянечка вывела на Сенную площадь. Мы были у тёти, сестры отца. Вывела нас в тот момент, когда процессия шла за машиной, в которой был гроб. Там сидели люди и читали псалмы.
– Похоронили его на еврейском кладбище?
– Да, на еврейском. В Ленинграде есть еврейское Преображенское кладбище. Когда тело опускали в могилу, хасидский раввин взял клятву с моих родителей, что семья будет жить еврейской жизнью, как при дедушке. Мать и отец дали клятву. Это наложило отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. А раввина посадили на десять лет за то, что он взял клятву с молодой пары. Кто-то донёс. Выпустили его в 1958 году. Он потом делал мою подпольную бар-мицву в 1959 году и подпольную хупу в 1967 году. Этот же раввин Мойше Эпштейн. Вот такие люди были.
Дедушка говорил так (это мне мама рассказывала): «Служить Всевышнему в этой стране, нет более высокого уровня жертвенности. Но маленьких детей нельзя бросать в огненные печи. Надо уезжать отсюда». Это девизом стало, чтобы уехать.
– Мама работала кем?
– Мама работала с 1950 года. Когда дедушка умер, остались большие долги. Она искала такую работу, чтобы можно было не работать в субботу. Нигде не давали такую работу. Мама всегда соблюдала субботу.
– Она успела закончить юридический факультет?
– Не успела защититься. Она была очень образованным человеком. Много читала.
И вот, она обратилась в Елисеевский магазин во фруктовый отдел. Ей кто-то подсказал, что там набирают людей на работу, можно по любому графику работать. Она пришла туда, принесла документы. Заведующий отделом спрашивает: «Почему с такими документами ты хочешь лоточницей быть?» Она отвечает: «Мне важно только одно, чтобы Вы дали мне право не работать в субботу и еврейские праздники». Он говорит: «Если ты мне понравишься, то я тебе это право дам». Она 30 лет проработала в Елисеевском магазине до пенсии.
– Много было религиозных евреев в то время?
– Я рос в атмосфере религиозных евреев. Особенно, когда я был маленький, других евреев не видел. А когда пошёл в школу, там уже были евреи, далёкие от еврейского образа жизни. У меня с 5 лет был учитель, который учил меня еврейским предметам. Я на идише писал лучше, чем по-русски.
– У Вас ещё брат есть?
– Да, Давид. Он моложе меня на два года. Он, правда, не в должностях, но религиозный человек.
– Расскажите, пожалуйста, когда пошли в школу, как Вам жилось среди не религиозных детей? Был антисемитизм?
– Во втором классе я уже дрался, чтобы отстоять, что я еврей. Уже был 1953 год. Я даже помню конкретно своих обидчиков, которые пытались бить меня, но я был такой плотный, сильный. Мы были вдвоем с братом. Это уже компания. Была ещё пара ребят, с которой мы вместе держались. Это всё помогало пережить.
– У Вас не было комплексов по поводу Вашего еврейства?
– Нет. Вот у меня был сосед по площадке по фамилии Иоффе. Он был записан русским. Я его сам бил, говорил ему: «Как тебе не стыдно. Чего ты от всех бегаешь? Какой ты русский? У тебя Дора Моисеевна мама!»
– А в школе Вам надо было вступать в пионеры, в комсомол…
– Во втором классе меня приняли, потому что там принимали по успеваемости. У меня успеваемость была хорошая, меня приняли. В комсомол я не вступал вообще, потому что надо было обязательно подать заявление, а я не подавал. Но когда пошёл на завод работать, мне сказали, что я порчу политическое, или какое-то лицо всего коллектива цеха. Я сказал, что, если им так важно, пускай меня принимают, но я ничего писать не буду. Меня приняли заочно. Правда, мне выдали документ на имя какого-то Ильи Александровича. Я его не брал, они сказали, что его переделают. Переделали.
– Потом Вы после десятилетки поступили в институт?
– Я поступил в институт очень легко. В дневной. Это был в то время один из лучших в Ленинграде институтов после университета. Институт Автоматики телемеханики имени Ульянова-Ленина. Так получилось, что все студенты, которые не имели производственного стажа в тот год, должны были отработать полгода на производстве, чтобы знать, что это такое. У меня этот стаж уже был, мне не надо было работать, но я не привык без дела сидеть. Я стал ходить по институту. Хотел посмотреть, что делается. Наткнулся на мастерские, там у них целый переполох. Только что токарь замерял на ходу станка штангенциркулем детали и порезал руку. Он отправился зашиваться к врачу, а им нужны срочно детали, они в растерянности. Я им говорю: «Ну, давайте! Я же токарь. Я всё сделаю». Они мне отвечают: «Какой ты токарь? Ты сопля, салага». Я говорю: «Я работал на научном приборостроительном заводе. Дайте чертежи, я вам сделаю». Короче говоря, я действительно им сделал эту деталь. После этого я стал им самым необходимым человеком. Все эти полгода у них работал. Это была группа академика Фатеева. Был такой академик, который разрабатывал уникальный проект компьютерной обработки твёрдых схем. Я влился в эту группу. Группа международная была из Венгрии, из ГДР, ребята из Югославии, был кто-то ещё, сейчас не помню. Тогда уже были полупроводники, а вот твёрдые схемы – это был следующий этап. Эти схемы нужно было обрабатывать с очень высокой точностью до 1 микрона. Это был 1963 год! Фирма Ферари сделала такую установку с точностью до 1микрона. Мы добились точности 0,8 микрона, что было ещё с большей точностью, на 25%. Там Ленинскую премию за это получили. В этом проекте я три года участвовал. Довольно сложный проект. Я им занимался, одновременно учась в институте. Потом так случилось, что когда я обратно вернулся на завод, точно такой же проект, только с атомной подводной лодкой был получен заводом. Его никто не знал практически. А я у меня уже была подготовка, я сразу взлетел наверх в управляющие этого проекта.
– Вы вернулись на завод сразу после института?
– Я был направлен в институт по путевке заводской. Это был завод Кулакова. Приборостроительный, который делал оборудование для атомных подводных лодок, систему управления. Через год с небольшим я стал начальником конструкторского бюро. Там были разработчики, которые в нашем институте учились. Мы практически стали реализовывать этот проект.
– Много евреев в Вашем институте училось?
– В институте училось много евреев. В 1963 году была, видимо, оттепель какая-то. У нас в группе наполовину евреи были. Были, конечно, кто записан был не евреем, но мы же знали это всё.
– Сколько времени Вы работали на заводе по этому проекту?
– На заводе по этому проекту я отработал три года.
– Как Вы относились к государству Израиль?
– Мы всегда интересовались Израилем, потому что были сориентированы дедушкой ещё значительно раньше. Каждый пасхальный вечер, говорили: «Следующий год в Иерусалиме», что было реальной клятвой верности. В том году, когда я женился, задал вопрос своей невесте: «Если будет возможность поехать в Израиль, ты готова со мной поехать?» Она ответила: «Да». Мы поженились. Так что это было всё время где-то с нами. Это не было на уровне короткого периода. В семидесятых годах уже началось, первые люди стали выезжать и мы тоже стремились. В семьдесят втором году на заводе я был должен либо вступать в партию, либо каким-то образом решать свои еврейские проблемы. Я подал заявление, ушёл с завода. Было очень тяжело устроиться где-то на работу. Везде перекрывали. Меня даже не брали инженером на водоканал. Я пошёл работать грузчиком-экспедитором, просто физически зарабатывать.
– За Вами следили, Вы чувствовали слежку?
– Когда ушёл с завода не чувствовал слежку. Но, куда я не обращался, чтобы попасть на работу, там видимо везде они связывались, или им сообщали. А слежку почувствовал конкретно, когда попал в отказ.
– Когда Вы подали документы на отъезд?
– Два года это всё длилось с 1972 по 1974 год. А уже в 1974 мы получили отказ. Тогда было первое знакомство вплотную с КГБ. Меня вызвали в КГБ. В районное отделение, куйбышевское, поближе к дому, где я тогда жил. Сейчас там, интересно, администрация Президента по правам человека. В этом зале, где меня допрашивали, я сфотографировался, чтобы показать детям. В органах мне сказали, что по моему роду работы они меня никогда не выпустят. Я должен сотрудничать. Я набрался наглости и сказал: «Я ничего интересующего вас не знаю». На что мне ответили: «Это не Ваше дело решать, что нас интересует, что не интересует».
Потом ещё раз вызывали. Я уже понял, что мне надо сказать, если я буду с ними работать, мне незачем будет ехать в Израиль, а я очень хочу в Израиль. Они ответили, что мне это не светит. Ну, конечно, было много элементов запугивания. Ко мне приходили люди, особенно, когда я стал учить других. Мы проводили первый пасхальный седер дома до 45 человек. Такого ещё в никто не знал. Говорили мне очень неприятные вещи: «Всякое случается с молодыми женщинами и маленькими девочками»
– А сколько их у Вас было?
– Три девочки. Потихонечку как-то появлялись. (Улыбается). Машина стояла около дома часто, когда дети шли из школы домой. Запугивание такое было. Физических действий с их стороны не было. Было так, что сотрудник КГБ пришёл ко мне, где я тогда работал и сказал начальству и моим сотрудникам: «Ваш сотрудник режет кур иудейским способом». Это звучит вообще странно. «Как?» «Глаза вытаскивает у живой. Отворачивает шею!» Он сказал: «Чтобы Вы знали, он это делает в рабочее время». (смех) Ну, тогда это был ниже пояса удар. С 9 до 18 меня заставляли, чтобы я был на работе.
– Когда Вы стали заниматься шхитой?
– Когда не стало кошерного мяса в Ленинграде. У нас в семье уже два года нечем было кормить детей. Я обратился к московскому шойхету, чтобы он как-то в Ленинграде сделал шхиту. Он сказал: «Изя, я не могу. Если только узнают, что я делал в Ленинграде, мне в Москве запретят. Это разрешение властей. Ты молодой, религиозный, тебе это надо. Возьми, учись». Так и получилось.
– У кого Вы учились?
– Я учился у старых шойхетов, которые были в Ленинграде. А потом Любавичский Ребе сказал, чтобы я не только сам это делал, но и взял «Целое министерство шхиты» (так он сказал) в свои руки. У нас была ешива, в которой мы учили шхите людей со всей страны. К нам приезжали люди, мы их учили. В последнем выпуске было 12 человек. Это было не зарегистрировано.
– За Вами следили?
– Следили, конечно. Всякое было. Но уже времена были другие.
Человек из КГБ, про которого я Вам рассказывал, после моего отъезда в Израиль, а затем возвращения и выступления по телевизору, во время встречи со мной, просил у меня прощение. Чтобы совершить такой поступок, большой уровень надо иметь.
– Когда Вас выпустили?
– Меня выпустили в 1986 году, совершенно неожиданно. Я был в активе религиозного ленинградского отказа. Мы вели религиозные вопросы общины, скорее, всего Ленинграда. Было много молодёжи, общались.
Меня вызвали и спросили, не передумал ли я уезжать в Израиль. Я ответил, что не передумал. Но в то время у моего отца был инфаркт. Мне сказали: «У Вас есть разрешение. Подавайте на выезд». Я спросил про родителей. Мне ответили, что у родителей разрешения нет. Я сказал, что тогда подавать не буду. Они стали мне говорить: «Исаак Абрамович, это в Ваших интересах…»
– Они, наверное, хотели избавиться от Вас – активного религиозного деятеля?
– Я сказал, что подам заявление об отъезде, только вместе с родителями. Этот разговор был в городском ОВИРе. Я поехал в районный ОВИР. Там меня уже ждали. Начальник районного ОВИРа встречал на улице. «Исаак Абрамович, срочно подавайте заявление. Дано разрешение на выезд всей Вашей семьи вместе с родителями». Дорога от городского до районного ОВИРА заняла всего 15 минут, и они срочно приняли другое решение. Это был, я думаю, какой-то жест, который они придумали. Я позвонил Любавичскому Ребе, потому что какой-то кусок работы на мне лежал. Сказал ему, что должен со всей семьей срочно уезжать. Ребе сказал, что это выше природного порядка вещей, что я получил разрешение на отъезд. И мы уехали.
– С Любавичским Ребе до Вашего отъезда Вы каким-то образом общались?
– Это общение было не просто так, а через Израиль, через его посланников.
– Вы выехали с женой, детьми, родителями?
– Восемь человек нас выехало. Моя семья, дочки, жена, мои родители и мама жены.
Второе интервью. Май 2021 год.
Исаак Абрамович Коган только приступал к восстановления Большой Любавичской синагоги. Накануне я с оператором ездила в Витебск. Мы снимали эти развалины. И сейчас, снова перечитывая это интервью, вспоминая, как всё тогда было, удивляюсь смелости и мудрости Исаака Абрамовича. Как быстро он восстановил это здание. Теперь это и синагога, и исторический памятник и культурный центр. Я эту синагогу называю «Шагаловская».
– Спустя 15 лет я снова беру у Вас интервью. Во время прошлой встречи Вы мне рассказывали о ваших родных. Про тётю, которая воспитала вашего папу, про её ужасную судьбу, про ваших родителей, папу и маму. Теперь я хочу поговорить о вашей первой жене Софье Семёновне Коган, к сожалению, оставившей нас 8 сентября 2009 года (19 элула 5769 года). Замечательная женщина была! Я её помню. Как и где вы с ней познакомились?
– Познакомились недалеко от Финского залива в январе 1967 года. Это был дом отдыха «Чародейка». Мама меня заставила туда поехать, потому что у меня была перешита вся голова. Я был в схватке с бандитами в 1966 году. У меня там приятеля убили. Было 38 швов на голове, и сильные головные боли. Мама взяла две путевки, мне и приятелю, чтобы мне там не скучно было. Я очень любил обтираться снегом. Было 38 градусов мороза, на берегу Финского залива. Подходят две девочки. По виду еврейки. Приятель говорит: «Познакомьтесь с моим приятелем, морозостойким евреем». Так началось наше знакомство. Сначала мы очень редко встречались. Но я заметил, что буквально с первых дней встречи у неё появилась уверенность, что я буду её мужем. У меня ещё тогда такой уверенности не было, я учился в институте на четвёртом курсе.
– Она тоже была студенткой?
– Она была студенткой Первого медицинского института. Наши институты находились буквально рядом. Однажды она мне сказала: «Мои родители запрещают мне с тобой встречаться». Я спросил: «Почему?» «Потому, что ты молодой, ты на мне не женишься. У меня скоро будет распределение, и меня отправят в «Тмутаракань». Родители ужасно волнуются». Я сказал: «Ну, пошли, скажем, что мы женимся!» Вот так началась наша судьба. Правда, она очень скоро после этого разговора сразу заболела. У неё вообще была очень ярко выраженная мерцательная аритмия.
– Ещё тогда?
– Да. Она лежала в постели, когда я пришёл. Она мне сказала: «Мы не должны жениться. Я больная, ты здоровый, тебе это не нужно. Зачем тебе со мной мучиться?» Я говорю: «Поправляйся!» Она поправилась. Мы сделали свадьбу. В первый день у нас была традиционная еврейская хупа. Это была пятая свечка Хануки, а на следующий день была свадьба молодёжная. Конечно, на хупе были исключительно люди, на которых можно было положиться, что они никуда не донесут. Если бы узнали, что человек из института ведёт религиозный образ жизни, то нашли бы причину, чтобы избавиться от нас в институте.
– Софья Семёновна была из религиозной семьи?
– По понятиям советским она была, конечно, из религиозной семьи. Её папа всю войну прошёл с молитвенником, он был в его ранце. Конечно, соблюдение было не по всем уровням. У нас дома было строже, но я даже не спрашивал её, на каком уровне будет соблюдение кошерного дома, я даже не думал и не спрашивал её об этом. «Что же, она меня будет кормить не кошерным?» Я только задал ей один вопрос, который меня волновал больше всего. Это был 1967 год, тогда не было принято задавать подобные вопросы. Я спросил её: «Если будет возможность уехать в Израиль, ты поедешь со мной вместе?» Она сказала: «Да, поеду». Мне тогда был всего двадцать один год. Маме моей, светлой памяти, Софа очень понравилась. Папа только спросил: «Изенька, а ты сможешь прокормить семью?» Я уже работал и хорошо зарабатывал, но в институте я не мог работать. Я получал стипендию, она была небольшая. После женитьбы я стал подрабатывать в Елисеевском магазине по воскресеньям.
– С мамой?
– Нет, не с мамой. У меня отдельный лоток был. Брал продукты, отвечал за них, продавал. Это было подспорье для нашей семьи.
– Жили вы с родителями?
– Нет, не хотелось жить с родителями. Моё желание для нашей молодой семьи было не жить ни у моих, ни у её родителей. Двоюродный брат моей мамы предоставил нам комнату в огромной коммунальной квартире. Это был наш угол на первые полтора года совместной жизни. Потом родители Софы купили квартиру. Нам оставили комнату в центре Ленинграда, на Невском проспекте, вместе с бабушкой. И так мы продолжали жить с бабушкой. Комната была 30 метров. Я разделил её на три части: 15, 10 и 5 метров – кухня, прихожая. Коммунальная квартира – готовить надо отдельно. Так мы продолжали жить. Дом попал под капитальный ремонт. Нам дали две комнаты, поскольку комната была разделена, в очень хорошей трехкомнатной квартире. Ещё соседка одна была с дочкой. Затем мы попали в отказ. Подали на выезд в Израиль. В 1972 году начали, получили отказ в 1974 году. Мы были такая молодая семья, которая притягивала и молодёжь, и людей старшего возраста. Были такие люди, которые вспоминали или искали еврейские корни. Они тянулись к нам потому, что мы жили по-еврейски, с праздниками еврейскими. Вспоминаю первый пасхальный седер, который мы делали. Уже «группа отказа» сформировалась. Я сказал: «Ребята, давайте седер справлять». «Давай, – отвечают они, – в заводской столовой сделаем». «Нет, этого не может быть», – отвечаю. «Почему не может быть? Мы только с собой мацу возьмём, а остальное всё закажем». Я говорю: «Нет!». Я пришёл к Софе, спрашиваю: «Как ты считаешь, мы сможем у нас дома собраться?» Она отвечает: «Ну, я одна не справлюсь, если ребята помогут – давай!» Так появился первый пасхальный седер в Ленинграде. Это был 1977 год.
– В это время уже выезжали в Израиль?
– Да, конечно! Были единицы, которые выезжали всегда. Была семья, которая купила свиток Торы. Он хранился у нас потом дома.
Готовили еду для пасхального седера по ночам, потому что соседка днём готовила, а нельзя мешать кошерное с некошерным. Группа помощи была небольшая: Лева Форман и Юрий Коровин. Мы сделали такой первый общественный седер в Ленинграде. В комнате, в которой был 21 квадратный метр, собралось 45 человек.
– Никто не донёс?
– Наверняка потом донесли. Соседка знала, что мы готовим. В такой комнате, чтобы 45 человек сидя разместились, нужно было применить инженерное мышление. Если бы я поставил стулья, каждый стул – это 42 на 45 сантиметров – не помещается. Я решил поставить на стулья доски. В шахматном порядке рассадил так, что все поместились.
– Чтобы так решить, надо иметь технический ум.
– (Смеется.) Да, у меня это есть. И на заводе, и везде. Седер пасхальный мы провели. Нам потом дали, конечно, немножко по голове, поиздевались над нами. Но это стоило того, говорю сегодня.
– Вы тогда ещё работали на заводе?
– Нет, я, как только собрался подавать заявление на отъезд в Израиль, ушёл с завода. Мне сказали: «Зачем ты это делаешь?» Я был начальником конструкторского бюро систем управления атомных подводных лодок. Это были новейшие лодки-автоматы. Когда передавали книги Любавичского Ребе, я сидел рядом с бывшим министром обороны, который тогда был главой администрации. Он мне представился, что он бывший министр обороны. Я ему говорю: «Если вы бывший министр обороны, то должны знать 705 и 905 проекты». Он на меня посмотрел, у него перехватило дыхание, спрашивает: «А вы, каким боком?» Я отвечаю: «Я просто их делал». Он ответил: «Спасибо за вклад в оборону страны».
– 705 и 905 проекты – это что, поясните, пожалуйста.
– Так назывались проекты. По атомным подводным лодкам.
– А кем вы были в это время?
– Начальник конструкторского бюро систем управления. Мне было тогда двадцать пять лет. Уже к двадцати шести подходило.
– Софья Семёновна работала?
– Софья Семёновна после окончания института работала. После подачи нами заявления на выезд к ней приставили женщину, секретаря парткома, которая должна была следить за тем, чтобы Софа не положила мышьяка больше, чем положено, когда пломбирует зуб (нерв убивают мышьяком). Софа тогда была лучший районный врач-стоматолог. Эта женщина говорила: «Софочка, ты меня извини. Я знаю, что ты хороший врач, но меня приставили. Ты уж потерпи меня». Потом Софу уволили. У нас уже было трое детей, три девочки. По советским законам нельзя было увольнять мать троих детей, но её уволили. До этого уволили заведующую её поликлиники – за то, что очень много евреев, её подчинённых, уезжают в Израиль, хотя она была русская женщина. Ей удалось возглавить другую клинику. Она пришла Софе на помощь, дала ей возможность работать по воскресеньям, подменять врачей, которые не хотят в воскресенье работать, чтобы не потерять навыков работы врача. Она с утра до вечера там работала и приехала в Израиль с хорошими руками. Когда мы приехали в Израиль, Софу встречала заведующая отделением, которая с ней работала в Ленинграде – Алла Михайловна Кроль. Она Софе сказала: «Ты можешь сейчас начать работу с твоими руками, но, если ты хочешь стать израильским врачом, иди в Хадассу на курсы повышения квалификации на год, и ты будешь израильским врачом». Софа послушалась, пошла. За год она ещё выносила Иосика. Окончила курсы, открыла свою клинику. В жизни она была моя «боевая подруга». У меня было много активной деятельности вне семьи. Я всё время чувствовал её поддержку. Она никогда не жаловалась на трудности. Дома у нас собирались гости, и просто, и на праздники. Это всё потоком. У нас ещё были занятия для детей и взрослых по Торе. И при таком напряжении, и с её сердцем. Ей было тяжело.
– Однажды я просила её рассказать, как Вы создавали общину московской синагоги. Она мне ответила: «Нет, нет! Я не буду ничего говорить». Настолько скромный она была человек. Я только узнала, что вы приглашали людей домой. Дома устраивали шаббат. И, таким образом, организовалась община.
– Она была не на виду, но все её чувствовали, все её ощущали. Относительно её «невидного героизма» могу рассказать. Была такая очень известная еврейская правозащитница Ида Нудель. Она жила тогда на улице Горького (сегодня Тверская). Я был с ней в постоянной связи. Однажды у неё сдали нервы. Она на своём балконе вывесила плакат «КГБ, отдай мою визу». Приехали те, кого она звала, и стали гарпунами сверху и снизу срывать её плакат. Сама она вместе с каблуками и волосами метр пятьдесят. Она вскипятила чайники, стала поливать их из этого чайника кипятком. Она получила четыре года на поселении в Кривошеино Томской области. Конечно, над ней сильно издевались там. Она жила в бараке вместе с теми заключёнными, которые отсидели, но должны были быть на поселении в этом месте. Она спала с ножом, её домогались. Мы решили купить ей там маленький домик, чтобы она могла жить отдельно. Купили домик, как могли её там устроили. Я приезжал к ней. Когда я был у неё третий или четвёртый раз, она мне говорит: «Изя, я, наверное, здесь отдам концы, как говорят по-русски». «Что с тобой?» – спрашиваю я. Она говорит: «У меня по-женски, ты даже не представляешь! Мне некому объяснить, рассказать. Ничего не знаю, что делать. По телефону мне говорят какие-то дурости. Здесь лекарств совсем нет». Я ей отвечаю: «Ну что ты, Ида, я к тебе или приеду с врачом, или пришлю врача». А это были как раз 1979 – 1980 годы. Посадки были. Щаранский, Слепак, Бегун, Эдельштейн – все сидели. Было такое время, очень жёсткое от властей. Когда я вернулся и стал говорить с врачами, гинекологами, они мне отвечали: «Мы всё посоветуем, пускай говорит по телефону». Ну как можно по телефону объяснить такие дела?! И всё застряло! А Софа уже была в положении (четвёртый наш ребёнок). Я её спрашиваю: «Софочка, может быть, ты поедешь?» Она отвечает: «Ну, если ты со мной поедешь, то поеду». Я говорю: «Конечно, разве я тебя одну отпущу туда?» И мы полетели, но не рассчитали, что это было 6 октября 1980 года. Это было первый раз, когда день Конституции перенесли с 5 декабря на 7 октября. Мы прилетели на самолёте в Томск. Ещё нужно было от Томска на катере на подводных крыльях 4 часа ехать до Кривошеино. А это уже праздник! Все местные, которые живут в прибрежных домах, хотят в праздник вернуться домой. И там народу – на десять этих катеров. А у меня в рюкзаке 80 кг, потому что ей надо было привезти питание, а у Софы 20 кг. Я стою, никуда невозможно подойти. И вдруг вся толпа отхлынула, я вижу – катер уходит! Я не знаю, кто меня за шиворот поднял. Со всем этим грузом перепрыгнул парапет и на палубу этого катера…
– А Софа?
– Осталась. Капитан говорит: «Ну, такой смелый – пускай останется». Я ему говорю: «Капитан! Жена в положении, мы в Кривошеино едем к сестрёнке!» Капитан: «Задний ход! Покажи жену. Спустить трап!» Но я пупок надорвал. Мы приехали в Кривошеино уже ночью, а там ещё четыре километра до её дома. Я уже не могу нести это всё. Я затянул своё пузо и голосую на дороге – ни одна машина не останавливается. Там вообще редко машины. Софа мне говорит: «Отойди в сторону, я буду голосовать». Она проголосовала, и первая же машина остановилась. Она сказала, что с мужем и попросила довезти до деревни. Он ответил, в кабине не повезёт, потому что милиционеры светят в кабину. Машина бортовая с зерном. Велел залезать в кузов. Забрались, едем. Смотрю – Софа ползает по всему кузову, как на роликах. Я понял – в кузове была пшеница. У меня хватило сил держаться за борт, а у неё не хватало. Она вместе с этой пшеницей каталась. Я подхватил её под мышки. Так мы доехали до Иды. На самом деле ей помогли. Вот я восемь, девять лет назад написал книгу и просил Иду что-то дописать. Она ответила: «Изя, если бы не вы с Софой, я не знаю, что бы со мной было». Вот, когда вас запугивают, что бывает с молодыми женщинами и девочками, надо надеяться только на Б-га.
Софа, конечно, очень расцвела, когда приехала в Израиль. Для неё это государство тоже было мечтой. Когда мне Ребе сказал, что я должен ехать вывозить еврейских детей из зоны, пострадавшей в результате чернобыльской трагедии в Израиль на лечение на 8-9 дней, и я не знал, чем это может закончиться. Это всё у Софы перед глазами было. Потом второй раз ещё следующее испытание. На второй раз – это был марш победы на самом деле. А потом, когда Ребе сказал остаться в России, в Москве, Софа осталась одна в Израиле. Одна дом держала, помогала мне материально, потому что здесь никаких возможностей содержать синагогу, не было. Приехать сюда она никак не могла. Всю клинику, которая кормила семью, она взяла в лизинг. Это кредит на оборудование на семь лет. Если ты не выплачиваешь, ты должен всё отдать обратно. Ты должен каждый месяц платить деньги. Она его взяла в 1988 году. Когда это всё заканчивается, оборудование остаётся тебе.
– В Израиле жили четверо детей ваших, она, ваши родители.
– Мои родители и её мама.
– И всех надо было кормить.
– Родители тоже получали пенсию, но всё равно за семью она платила.
– А вы уехали сюда?
– Да, уехал. И вот в 1995 году, когда окончился лизинг, она приехала, и мы были вместе эти годы здесь. Она была душой общины, все её знали и любили. Когда выросла эта синагога, эта красота, она мне говорит: «Я тебя прошу об одном деле. Отдай мне, пожалуйста, микву делать и не вмешивайся. Позволь мне делать так, как я считаю нужным». И она вложила всю душу. Она создала микву так, что хочется быть там на самом деле.
– Я была там. Просто потрясающе!
– Так сложилось, что она на ступеньках этой миквы вернула душу Создателю в один момент. С внучкой в Израиле поговорила по телефону на крыльце этой миквы, упала и… всё. Я полтора часа ей делал искусственное дыхание, но ни одного обратного вдоха не было. Это была, очевидно, закупорка сосудов. Аритмия у неё была всегда, но к этому добавилась закупорка сосудов. Тромб закрыл мир один и перевёл её в мир другой.
– Она очень вас любила.
– Я мог на неё полагаться во всём абсолютно, и она тоже знала, что есть у неё надёжная стена.
Я ещё хочу рассказать об особенной роли моей мамы. Мама всё время мечтала о девочке, но у неё были мальчики. Я и брат Давид.
Первое знакомство мамы с Софой и её родителями состоялось в Театре эстрады. Была такая певица Нехама Лифшицайте, сюда приехала из Израиля и давала прощальный концерт в Театре Эстрады в Ленинграде. Все евреи, конечно, хотели туда попасть. И её родители туда попали, и мои родители туда попали, и между собой переговорили. А я, поскольку владел языком идиш, собрал круг молодёжи и переводил слова, которые пела и говорила певица. Моя мама очень Софу полюбила. Она и в микву её сопровождала. Не её мама, а моя. Мама сказала Софе буквально после хупы одну фразу. «Софочка, я прошу тебя только об одном. Чтобы мясо, которое ты положишь в кастрюльку, было только из моих рук». Они были родственные души. Я сегодня скажу, пускай баба Ева не обижается, после того, как мы поженились, я не знаю, кого Софа больше любила – свою родную маму или духовную, мою маму. Когда открывали синагогу, я сказал: «Вот эта женщина, это её синагога, это она победила советскую власть. Судьба у моей мамы была очень тяжёлая. В возрасте шести месяцев она осталась без мамы. Её мама умерла. Умерла трагически.
Дедушка остался с таким маленьким ребёнком. Потом, спустя некоторое время, я точно не знаю, какой год, ему предложили девушку из самого ближайшего окружения шестого Любавичского Ребе. Он женился на ней. Это была совершенно уникальная женщина, которая воспитала мою маму. Она ушла во время блокады Ленинграда от голода и болезней.
– Какая фамилия была у Софы до замужества?
– Штейнер. Ещё один эпизод из жизни Софы. О нём я узнал только после того, как она ушла из этого мира. Детям она рассказывала, а мне никогда. У неё до нашей встречи был знакомый парень, с которым они решили пожениться. Родители собрались вместе, чтобы обсуждать меню на свадьбу. Его мама сказала, что она хочет, чтобы обязательно в меню включили свиные ушки. Её папа, когда это услышал, сказал, что на этой свадьбе его не будет. Мама, услышав папу, сказала: «Ну, тогда и меня на этой свадьбе не будет». И Софа сказала, что и её на этой свадьбе не будет. И вот, из-за этого меню я должен благодарить эту маму, что у неё сорвалось это с уст, она разбила свадьбу, и мне досталась Софа.
Вернёмся к моей маме. Закончилась война. Мама познакомилась с моим папой. Во время войны она работала на том же заводе, что и папа. На протяжении всех лет войны они работали вместе. Он воевал, потом вернулся на завод. Папа её спас от расстрела. Мама окончила Ленинградский юридический институт. Она не поехала в эвакуацию, потому что не хотела оставить родителей. Её закрепили за заводом, чтобы делать там учёт и также учёт карточек. В один момент у неё эти карточки украли. В блокаду в Ленинграде, если пропали общественные карточки, – расстрел. Заведующая столовой видела, что папа сильно симпатизирует моей маме. Она говорит ему: «Абраша, завтра твою Розу будут расстреливать». Он спрашивает: «Чего вдруг?» «У неё украли талоны. Нигде не можем найти». Папа стал искать по заводу талоны. Работали там мальчики от 12 до 14 лет, а он им настраивал все станки. Папа говорит им: «Ребята! Завтра Розу расстреляют. Неужели вам её не жалко?» Они указали на парня, который украл талоны и где он их спрятал. Папа нашёл их, вернул в трибунал, мама была спасена. Папа не сказал никому, кто украл талоны. Этот парень был слесарь. Я потом работал на этом заводе и знал его. Он уже был взрослый совсем.
Есть ещё одна история. Закончилась блокада Ленинграда. Маму отправили рыть окопы в Лодейном поле. Это довольно далеко от Ленинграда.
– Она во время блокады оставалась в Ленинграде, потому что не хотела оставлять отца?
– Не только отца, но и мать. Мать умерла в 1943 году от голода и от болезней. Папе очень хотелось проведать маму. Он подошёл к её отцу и говорит: «Иосиф Львович хочу поехать к Риве. Может быть, вы хотите что-то ей передать?» Он отвечает: «Первый раз после блокады достал кусочек кошерного мяса, сделал котлеты. Отвези ей». Папа поехал, нанял машину, нашёл это место, встретил маму и говорит ей: «Я тебе котлеты привёз». «Ты же знаешь, что я твои котлеты кушать не буду!» – отвечает она. «Это котлеты от твоего папы». «От папы – давай!» Несмотря на войну, блокаду, она соблюдала кашрут.
Они поженились. Через год родился я. Хочу сказать, что героизм мамы не имел границ. Еврейская женщина, которая рожала в Ленинграде в родильном доме, не могла покинуть его девять дней, а обрезание полагается делать на восьмой день. Моя мама дважды бежала из родильного дома, когда родился я, и потом мой брат. Дедушка подгонял такси, и нас увозили делать обрезание.
Если говорить о выпечке мацы, мама организовала её у нас дома. Папа ей помогал. Он сделал специальную печь с подсушкой. У нас была отдельная 3-комнатная квартира. Это редкость в Ленинграде. По воскресеньям после еврейского праздника Пурим до Песаха пекли мацу. В 8 утра соберутся, никого не пускают, пекут мацу.
– Она не боялась после того, что сделали с её отцом?
– У неё не было страха. У неё было такое ощущение, как будто приказано так жить. И всё. Это передалось, я думаю, детям тоже. А как по-другому? Семьи моих и родителей Софы поехали со мной в Израиль. Наши дома были рядом в Иерусалиме.
Теперь большая разветвленная семья. У нас с Софой сейчас 55 или 56 внуков и правнуков. Мама была одна, мама Софы была одна, бабушка Софы была одна, и Софа была одна.
– Я ещё хотела вас спросить о ваших последних достижениях в Ростове, в Витебске.
– Дело в том, что я переболел коронавирусом одним из первых. У меня было такое ощущение, что мне даётся шанс что-то делать. Я подумал, что есть такие места, которые связаны с Любавичским движением. Он меня послал сюда, как представителя Любавичского ребе. В Ростове есть два уникальных здания. Это личные здания Пятого и Шестого Любавичских Ребе. Они купили эти здания в 1918 году. Помогли купить их хасиды, но это неважно. Это их личные здания. Ребе пишет, как он обрадовался, когда появилось у него это жилье.
– Они в этих домах жили?
– Конечно! И во время Гражданской войны. Это было в таком состоянии, что я понял: «Надо делать». Пока мы там всё делали, слава Б-гу, всё шло нормально.
Я посмотрел и понял, что в Любавичах человеку, который туда приедет, просто некуда деваться. Он на улице стоит, ему негде остановиться. Стали строить гостевые дома. Когда-то Ребе купил там маленький домик, сам заплатил деньги. Продавал на Песах всё, что нужно, по этому адресу. Сейчас эта улица называется Хабадская. Дом 14 – Ребе, а 16 – это мой. Я купил участок и построил дом, где мы сами, своей семьей останавливаемся.
– И это всё после ковида? Силы откуда?
– Да, после ковида. А силы – они добавляются. Если то, что ты делаешь, надо, то силы будут, а если это не надо, то можешь быть с большими силами, а всё уйдет впустую. Мы это всё делаем. Вдруг ко мне приходит правнучка раввина Медалье, который был раввином Большой Любавичской синагоги в Витебске.
– Аня?
– Она говорит: «Исаак Абрамович, если вы не возьметесь, никто не возьмется. Это всё снесут. Речь идёт о синагоге в Витебске. Медалье был главным раввином Москвы с 1933 года, до этого он был главным раввином города Витебска. Один из влиятельнейших раввинов Российской империи и СССР. Его расстреляли в 1937 году. Я учился у двух его сыновей. Получается, что я его духовный отпрыск. К тому же, от Любавичей до Витебска 68 километров. Короче говоря, приехал в Витебск. Стою около этого здания. Это не здание. Знаете, как будто война прошла. И внутри взорвалось, и снаружи обстреляли. Деревья тридцатилетние уже выросли внутри здания. Я чувствую что-то родное и не понимаю, что я могу тут сделать.
Витебск – это моя родина. Мой папа, мой дедушка – они все оттуда, они из Витебска.
Вдруг меня кто-то окликнул: «А что вы тут делаете?» Я отвечаю: «Смотрю, как это можно восстановить». «У нас на это нет денег». Я отвечаю: «Мне деньги не нужны, мне надо, чтобы не мешали». «Вот это – другой разговор».
– Кто был этот человек?
– Он мне говорит: «А вы представьтесь». Я отвечаю: «Если я буду вам представляться, вы можете мне поверить или не поверить. Давайте я пришлю письмо официальное на бланке от организации – кто я, что я делаю». Он говорит: «Хорошо». Послал я ему такое письмо. Звоню, спрашиваю: «Получили?» «Да, мы получили. Вы ещё в Витебске?» «Нет, говорю, я уже в Москве». «Ну, вы проворный! Мы будем тоже проворные. В четверг мы собираем совещание».
– Так кто же всё-таки был этот человек?
– Глава района.
Они настолько доброжелательно к этому, ко всему относятся! Эта разрушенная синагога была у них как бельмо на глазу 30 лет, и никто за это вообще не брался. Предложили местной еврейской общине, но они сказали, что им не под силу поднять это всё.
– Где эта синагога находится?
– Революционная улица, дом 10. Она находится рядом с домом Марка Шагала, с музеем Шагала. Буквально 100 метров, не больше. Эта синагога была построена в 1903 году. До этого там была деревянная синагога, но она сгорела.
Ещё маленький штрих – то, что я слышал от папы. Папа говорил, что его мама на 9-е Ава, самый скорбный день в еврейском календаре, собирала женщин, женский миньян, на берегу Двины, и там они молились, читали свиток Эйха.
– Далеко от этой синагоги дом, где жили ваши родные?
– Не знаю. Один раз, когда мне было 6 лет, папа привёз меня туда и только сказал мне: «Мы здесь жили»…
Наша новая встреча с раввином Исааком Абрамовичем Коганом остоялась в конце июня 2023 года в Витебске во время открытия восстановленной Большой Любавичской синагоги. Инициатором этого большого проекта был раввин Коган. Потрясающий, незабываемый был праздник в честь открытия восстановленной синагоги.
Светлана БОГДАНОВА
