Мария Ефимовна Котлярова – ученица легендарного Соломона Михоэлса. Она работала в Московском государственном еврейском театре (ГОСЕТ) со студенческих лет до его ликвидации. Мария Котлярова – одна из последних, кто играл Шекспира на идиш, кто помнит великие спектакли, собиравшие всю Москву. Природный талант и удивительная память сделали её хранительницей традиций ГОСЕТа и культуры на идиш. У неё была феноменальная, зеркальная память, редчайший дар, которыми обладают, быть может, действительно  избранные. Она помнила Время, во всяком случае, тот его период, который достался ей, в мельчайших подробностях, в лицах, в выражениях лиц. В 2003 году Мария Ефимовна написала книгу «Плечо Михоэлса. Воспоминания актрисы ГОСЕТа». Сюжет её книги – это сюжет её жизни. Так получилось, что ГОСЕТ стал её судьбой, а верность культуре идиш – пожизненным служением ей.
Мне посчастливилось, в апреле 2008 года я взяла у Марии Ефимовны интервью, которое представляю читателям интернет-сайта журнала «Мишпоха».

–  Наша семья жила в Екатеринополе, это в Киевской губернии, недалеко от Умани, там поженились мои родители, там я родилась. Мама моя была родом из местечка Добровеличковка, недалеко от Екатеринополя. Отец умер, когда мне был год и семь месяцев. У мамы нас было шестеро. Два сына, замечательных, особенно Миша был красавцем, он погиб на фронте в 1942 году, и четыре дочери, я была самая младшая. Потом мама рассказала, что когда я родилась, папа сказал: «Чтобы у неё были длинные ножки». Это было сказано не в том смысле, что для женщин длинные ноги – это красиво, а чтобы я скорее ушла на тот свет. Дело в том, что я была четвёртая девочка, а он хотел ещё сына. Мама мне сказала, что это была просто шутка. Очень скоро папа меня так полюбил, что не мог на работе долго оставаться, часто прибегал домой. А если куда-нибудь уезжал, не мог дождаться, когда вернётся домой. Я в свои полтора года вытворяла такое, что он приходил в неописуемый восторг.
– Какая была профессия у Вашего папы?
– По-моему, он торговал лошадьми, поэтому иногда уезжал, и быстро возвращался, чтобы скорей со мной повидаться.
– Что Вы помните из своего детства?
– Я иногда вспоминаю, когда мне было три или четыре года, я читать ещё не умела, сестра мне читала еврейские книжечки, я всё запоминала тут же. Когда кто-то приходил, показывали мои способности. Я просто книгу перелистывала, но делала вид, что читаю. Я наизусть знала эти книжки и знала, что на какой странице. Люди, видя, что я перелистываю страницы, были поражены.
– Вы это произносили на идиш?
– Конечно на идиш, у нас все разговаривали на идиш, русских было очень мало, в деревнях жили украинцы, а в местечке – евреи. Евреи разговаривали на идиш, другого языка я не знала. А в пять лет я декламировала моё первое стихотворение в школе.
– В  пять лет уже в школу пошли?
– Я не училась ещё, пришла с мамой в школу, на собрание родителей, и после этого попросили, чтобы я прочла стихотворение. Меня поставили на стол, и я прочитала стихотворение, посвящённое Ленину. Моя сестра Оля, которой было тогда десять лет, его написала. Я до сих пор его помню.

Ты умер наш Ленин, отец  дорогой,
Лежишь ты в могиле в сырой и тёмной,
Не знаешь ты Ленин, что стало с тобой.
Прощай наш учитель, прощай дорогой!

– Расскажите о папе, каким Вы его запомнили?
– Моего папу звали Хаим. Он умер, когда мне было всего год и семь месяцев. По-моему, у него был тиф. Очень молодым умер в тридцать лет.
– Как жила Ваша семья при отце?
– Жили хорошо, как говорили «зажиточно». У нас были две коровы, лошади, куры. Отец за пару лет до смерти, решил построить большой дом: возможности были. Я помню у нас балкон цементированный, высокий, парадная дверь, большой, очень красивый коридор. Дом он построил с большущими окнами. Когда у нас в городке строился клуб, приходили снимать размеры наших окон, потому что у всех они были маленькие, а у нас – настоящие большие окна. В доме было три большие комнаты, большая кухня и сени. И всё то же самое – во второй половине дома: три большие комнаты и кухня большая, такого же размера, но он не успел достроить, умер. Постепенно, мама без него всё достроила.
– Как дальше жили, без отца?
– Я не понимаю, как она могла вырастить шестерых детей одна. Иногда старшая сестра помогала, смотрела за детьми, особенно за мной. Мама, продавала, кое-что из дома, как я потом поняла. У нас была хорошая мебель, она потихоньку стала исчезать. Осталась одна кровать, красного дерева, одна тумбочка и большой разъёмный стол с точеными круглыми ножками. Мама моя научилась печь хлеб, тогда в нашем местечке было две пекарни, но там работали большие семьи, а мама всё делала одна, ночью печёт хлеб, а рано утром бежит продавать его. Одну комнату мы сдавали, пока старшая сестра не вышла замуж. Старшему брату, Хаиму-Гиршу, когда умер отец, было всего 16 лет. В 18 лет он уехал на мамину родину, и поступил работать на мельницу. В Отечественную войну воевал, был ранен, вернулся домой, но прожил после войны совсем немного. У него осталось четверо детей.
– Почему у него было двойное имя?
– Давали и тройные имена, чтобы их владельцы долго жили.
– Большое было Ваше местечко?
– Для меня местечко было очень большое. Три синагоги, много улиц, мы жили не на самой главной улице, а самая главная улица – это был «бродвейский» проспект. В пятницу вечером, в  субботу, туда ходили гулять, показывать свои наряды. Все ходили друг за другом кругом по всей улице.
– Бабушки и дедушки жили с вами?
– Ни дедушек, ни бабушек я не знала. Была с нами мама.
– Расскажите про маму.
– Её девичья фамилия Рейнгард, потом она поменяла на Котлярову, звали Белла. Мама была очень красивая и удивительно музыкальная. Я запомнила много песен из тех, что она пела. У нас был молодой сосед. Он привёз домой жену Фиру из другого городка. Она была красавица, иногда убегала от него, уезжала и потом с закрытым лицом обратно на подводе возвращалась. Я помню, лет шесть мне было, меня мама послала зачем-то к соседям. Я на идише ему говорю, что мама, что-то попросила. И он говорит жене: «Фира, ты посмотри-ка, девочка красивая, все дети у Беллы красивые, но такой красивой, как она сама была, когда отец её привез, чтобы сыграть свадьбу, я нигде не видел. Всё местечко на неё посмотреть сбежалось, такая она была красивая».  
– Вы на кого похожи, на маму?
– Я похожа на маму. Мы  разделились: трое похожи на маму, трое – на папу. Отец был блондин. Две сестры и старший брат блондины, широколицые такие, широконосые – в папу, и две дочки и брат в маму.
– Мама была религиозная?
– В те годы, была религиозна, но не особенно. Ходила в синагогу, мы справляли все праздники. На нашей улице была синагога, она могла бы украсить улицы большого города. Вся голубая внутри. Я помню это очень хорошо. Там был диванчик со спинкой, деревянный, на котором мы любили сидеть. Дети, конечно, всегда были возле мамы, наверху, где молились женщины. Недалеко от нашего дома, через маленький переулок, была ещё одна синагога, она называлась «Клойз». Она была из красного кирпича. Из окна нашего коридора мы могли смотреть, как в зале этой синагоги трубят в шофар.
– Красивые были праздники?
– Очень красивые. Особенно хорошо и весело было в синагоге на празднике Симхат-Тора. Нас пускали вниз, в самый важный зал, где молились только мужчины. Мы стояли там, и весёлые, праздничные мужчины проходили мимо нас, неся в руках Тору. Мы дотрагивались двумя пальцами до своих губ, прикасались к Торе и говорили: «Дэрлейбт ибер а йор» (Доживите до будущего года – идиш), а они отвечали нам: «Гам атэм», что означает «Вам того же!» Это было большое счастье, очень весело было целовать Тору! Все еврейские праздники мы справляли. Потом, когда стали ходить в школу, все советские праздники стали отмечать тоже.
–  В какую школу Вы поступили?
– В еврейскую. Моя сестра Фаня была на два с половиной года старше меня. Когда мне было 6 лет, ей было восемь с половиной, но она ещё почему-то в школу не ходила. Тем летом, помню, Фаня много бегала со своей подружкой Фирой, шушукаются, прибегают, что-то берут, бумажки  какие-то, тетрадки, и опять убегают. Я думаю: «Как это так, я не знаю в чём дело, как это так, чтобы они бегали, а я нет?»
Говорю:
– Что, вы там бегаете?
– Ай, нам некогда!
Я слышу: "Школа, школа, школа".
– Вы, что хотите в школу поступить, а я? – спрашиваю у них.
– Иди в школу, там Илюва Чернышов есть, он тебе напишет заявление. Илюва, учитель был молодой человек, лет двадцати. Я тут же пошла к нему, меня записали в первый класс и мы втроем, я шести лет, Фаня и Фира восьми с половиной лет пошли в первый класс. Старшая сестра Оля училась в этой школе, она училась очень хорошо. Когда мы пришли, нам сказали: «Учитесь, как ваша старшая сестра!» К сожалению, вскоре её надо было забрать из школы, потому что её отдали учиться профессии портного, где она не столько училась шить, а всё время выносила помои. Но она научилась и хорошо шила. Старший брат тоже учился, но самостоятельно. Когда ему было 21 год, он пошёл в армию. Там ему давали время на учёбу. Он грамотный был.
– Радио у Вас было?
– Радио не было, потом в тридцатые годы, когда сестра вышла замуж, её муж провёл нам радио. Мы слушали передачи из Киева на идиш.
– Чем занимались евреи Вашего местечка?
– В основном, как во всех местечках, занимались ремеслом: портные, сапожники, извозчики. Некоторые торговали.
– На шаббат, еврейские праздники, Вы нанимали работников по дому?
– Нет, сами готовили в пятницу утром, а потом всё ставили в русскую печь, и еда на второй день была тёплая.
– Когда у Вас началось увлечение театром? В Ваш Екатеринополь приезжали театры?
– К нам приезжали передвижные театры, которые у нас очень хорошо посещались. Приехали к нам как-то два актёра из Польши Хусид и Мендик, они собрали способных любителей. Им также нужны были три девочки. Они взяли меня, мне тогда было лет семь, мою сестру, и её подругу. Нам показали движения – всем одинаковые и выучили с нами песню. Когда мы всё это делали, Мендик, показывая на меня, стал кричать: «На эту девочку смотрите, повторяйте, что она делает». Потом мы танцевали, очень красивый танец. На спектакле мы имели успех. Потом приезжали любительские театры и меня брали «напрокат», правда, бесплатно. У меня был очень хороший голос, я пела здорово. Бывало, собирались несколько человек у какого-то крыльца и подзывали меня, если я проходила мимо, просили спеть, и я пела. И по-русски пела, хотя не понимала слов.
– Вы астали на Украине голод?
– Это был голод страшный. Люди стали уезжать, кто куда. Мой старший брат уехал с семьей в Москву, второй брат с сестрой уехали в Днепропетровск. Старшая сестра Оля с дочуркой жила с нами, ждала мужа из армии. Родные из Москвы нам присылали в посылках белый хлеб, мама его продавала и покупала чёрный хлеб, картошку и масло. Так мы выжили. Потом в 1930 году, маму забрал старший брат в Москву, у него комнатка была всего 14 метров. Туда приехали второй брат и сестра. Я до конца учебного года оставалась дома с Олей. Мне было 12 лет, когда я приехала в Москву. Сестра, дождавшись мужа из армии, тоже переехала к нам. Дом мы оставили и оставили всё, что в доме было, мы ничего не продали. Мы дети, молодые, беззаботные. В 1958 году мы с сестрой  ездили в своё местечко. Дом ещё был цел. Но синагог уже не было и евреев было всего 10 человек, вернувшихся с фронта и из эвакуации. Им некуда было уехать.
– Немцы убили всех евреев, которые там жили?
– Все мои подруги, которые не успели уехать, погибли. Была большая статья Ильи Эренбурга, о нашем местечке. Он писал из освобождённого Екатеринополя, куда он попал вместе с одной из воинских частей, что жители вели себя как герои, когда фашисты их расстреливали. Он писал об одном из уважаемых наших соседей Азриеле Принцмане. Фашисты пригнали его на расстрел, он кричал: «У меня три сына на войне, они вас в покое не оставят. Вы не останетесь в живых!» Его расстреляли первым.
– Ваши родные тоже погибли от рук фашистов?
– Семья уехала, но другие родственники были расстреляны. Даже те, которые раньше нас уехали в Симферополь. Там у меня было шесть двоюродных сестер, и только одна осталась. Она успела выехать каким-то эшелоном, все остальные погибли.
– Расскажите, как сложилась Ваша жизнь в Москве?
– В Москве, конечно, было нелегко, потому что мы все жили в крошечной комнате брата. Потом младший брат и сестра стали снимать койки, в других местах. Старший брат построил себе кибитку, её трудно назвать домом, не далеко от нас. Мы жили в Богородском, это сейчас Сокольнический район Москвы. А тогда это была деревня. Когда я поступила в школу, увидела педагогов, услышала их речь, поняла, что в Москве живут интеллигентные люди.
– Как Вы поступали в школу?
– Я пришла с заявлением, и показала справку. Справка называется по-украински «довидка». Секретарь прочитала и говорит: «Все они приезжают с этими «довидками». Вы приходите через две недели, если будет место, мы возьмем вас». Меня, конечно, зачислили. Русский язык я не знала. Если я читала или пела русские стихи и песни, то я их мало понимала. Мне приходилось трудно. Правда, летом, за два месяца, я уже начала разговаривать по-русски. У нас шли трамваи чётвертый номер и сорок третий из Богородского в центр. И когда у меня не было срочных дел дома, садилась в трамвай и по всей Москве разъезжала, и смотрела. Потом я узнала, что есть на Лубянке Еврейская библиотека. Стала брать книги. Библиотека была не большая, но она называлась центральной. Однажды я увидела объявление: «24 октября мы приглашаем наших читателей на чашку чая. Состоится встреча с Иехезкилем Добрушиным и Перецом Маркишем». Я, конечно, пришла. Чай пить я отказалась – стеснялась. На меня все смотрели с удивлением, мне тогда было 13 лет.
– Расскажите о Добрушине.
– Его называли отцом литераторов, поэтов. Он был и поэт, и критик, и прозаик, и драматург. Все советовались с ним, он был очень знающий человек. По повести «Тевье-молочник» Шолом Алейхема написал пьесу для московского театра. На этой же встрече я увидела красавца Маркиша. Когда он был студентом во Франции на конкурсе красоты получил первую премию.
Я думала, что еврейский язык мне уже никогда не нужен будет и горевала ужасно. Выступление двух известных писателей на моем любимом языке идиш на меня, девочку, произвели огромное впечатление. Я буквально летела домой и всю ночь не могла уснуть.
– Когда приехали в Москву, в драмкружках каких-то бывали?
– Когда были праздничные вечера, меня просили выступить, и я пела и танцевала, а танцевала я очень хорошо. Друзья видели, как я выступаю, как пою. Они мне сказали, что я должна поступать в еврейский театр, сказали, что есть студия и что я обязана идти туда, дали адрес. Когда я получила аттестат об окончании школы, я не домой поехала, а побежала в эту студию в Столешниковом переулке. Пришла, поднялась на третий этаж. Я так испугалась, там сидит сгорбленная, с вот такими фарами, секретарша, рядом молодой человек. Я  ничего не сказала и брик с третьего этажа, на выход. Молодой человек догоняет меня и он спрашивает:
– Девочка, иди сюда, девочка, что ты хотела?
– Ищу студию.
– Так это же здесь!
Я захожу в театральную студию. А секретарша меня спрашивает: «Идиш знаешь? Скажи что-нибудь на идише». Я ответила ей на идише. А потом назначили экзамены. Если б вы видели, сколько народу приехало поступать, из разных городов, и местечек, приехали даже из-за границы, из Франции, из Америки. Одна приехала из Германии, она там уже училась и закончила курсы. А мне всего 16 лет. Начались экзамены. Меня не вызывают и не вызывают. Один парень говорит:
– Вот сейчас Михоэлс придет, и тебя вызовут. А ты знаешь, кто такой Михоэлс?
– Не знаю.
– Как, Михоэлса не знаешь!?
Мне стало стыдно. Вдруг открывается дверь, быстрым шагом входит человек. Мне он показался гигантом. Он встал на перекладину у двери, поэтому я не заметила, что он невысокого роста. Лоб большой, как у Сократа, и необыкновенное библейское лицо. Только он открыл дверь, вся комиссия пошли за ним в зал. Для меня он был вообще из другого мира. Я не видела красивый он или некрасивый. Необычайная сила чувствовалось в нём, такая могучая сила, такая энергетика.
– Как Вы сдавали экзамены?
– В комиссию входили педагоги: Александра Вениаминовна Азарх (жена бывшего руководителя ГОСЕТа А.М. Грановского) – высокая стройная, элегантная, прямо с обложки журнала, режиссер Эфраим Лойтер,  интеллигентный человек и директор студии Моисей Беленький. Они уселись в маленьком зале с маленькой сценой и начали вызывать абитуриентов. За роялем сидел потрясающий пианист-виртуоз Александр Будейский. Нам предлагали прочитать что-нибудь, спеть, станцевать, выполнить заданный этюд. Экзамены длились уже пятый день, а меня всё не вызывают. Я уже потеряла надежду, я решила, что такие пигалицы как я просто не нужны. И вот, наконец, меня вызвали. Спрашивают:
– Что ты будешь читать?
– Ивана Франко «Каменщики».
Я прочла так, что в зале стояла тишина, члены комиссии переглядывались.
– На украинском языке?
– На украинском, они все понимали, жили раньше на Украине. Я, видно, очень хорошо прочла. Спрашивают: «Что ты нам споёшь?» Мама моя очень хорошо пела, изумительно, и я от неё научилась. Я спела песню, которую унаследовала от мамы, песню Миреле из пьесы «Колдунья». Тогда я не знала, что эта пьеса идёт в еврейском театре. Вы себе представляете моё положение, когда это идёт в театре и я выхожу и вдруг пою. Я пела так трагично, как и положено сироте. Они послушали, и вдруг Александра Вениаминовна говорит: «А  что-нибудь весёлое?», и Михоэлс говорит: «Что-нибудь весёлое ты поёшь?». Я была так растеряна, что запела очень «весёлую» песню:

Смело друзья, не теряйте
Бодрость и смелость в бою
Родину мать вы спасайте
Честь и свободу свою.
Если погибнуть придётся
в тюрьмах и шахтах сырых…

Я вижу, Александра Вениаминовна нагибается к Михоэлсу и говорит: «Вот так весёлая песня!» Я это слышу и вижу, он опускает лицо и улыбается, и я думаю: «Всё! Мне бы провалиться лучше сквозь сцену. Что я наделала? Теперь мне уже нечего терять». Мне говорят: «Ну, давайте станцуем». Обычно, пианист играет разную по характеру и темпу музыку, а ты должна соответственно двигаться, Обычно начинается с вальса – нужно танцевать вальс, гопак, цыганочку. Я увидела за кулисами столик, под музыку вытащила его на сцену, поставила, всё в такт музыки. Взяла «платье», встряхнула, разложила на столе, поправила, потом взяла «утюг», попробовала, не слишком ли он горячий, «погладила». Потом взяла «платье», мне очень оно нравится, потом положила «утюг» на место – всё в такт музыке и пошла танцевать вальс. Я не знаю, что мной руководило тогда, до сих пор не знаю. Откуда мне пришло в голову показать такой этюд, без  предмета? Я и слова тогда такого «этюд» не знала. И после этого Михоэлс спрашивает: «У кого есть вопросы, кто может что-то сказать?». Режиссер Лойтер говорит, я вам даю два слова «зай гейен» (они идут - идиш). Первый раз надо сказать, как будто они идут забирать мёртвого, второй раз надо сказать, что как будто идут на обыск, третий раз она ребёнок, девочка смотрит – идут неприятные гости, которых она не хочет, а в четвёртый раз идут желанные гости, которые, наконец-то, идут.  Надо каждый раз говорить только «зай гейен». И я это сделала, по-настоящему, на чётвертый раз я подпрыгнула до потолка, там потолки были низкие, и громко крикнула, с такой радостью: «Зай гейен!». Мне говорят: "Всё, садитесь". Директор студии Беленький, который там преподавал марксизм-ленинизм, посадил меня напротив себя и спрашивает, про какие-то торговые пути по географии или ещё что-то такое, а я отвечаю что-то несуразное: «В связи с перемещением торговых путей Средиземного моря на Ледниковый океан, в это время произошло…». Он говорит это не так, но я тебе ставлю четыре. И я прошла. Вот так я была принята. Это был 1934 год.
– Сколько приняли человек, вместе с вами?
– Целый курс, больше 20 человек.
– Кто преподавал Вам в студии?
– Михоэлс был общий преподаватель, а каждый курс имел своего педагога, который его вёл его с первого года до окончания учебы. Мой педагог – жена Грановского Александра Вениаминовна Азарх. А на экзамены, всегда приходил Михоэлс. Ко всем он приходил.
– Расскажите о Михоэлсе
– Михоэлс (настоящая фамилия Вовси) родился в 16 марта 1890 году, в радостный праздник Пурим. Возможно, поэтому ему был дарован талант великого актёра. Интерес Соломона к театру проявился в раннем детстве, Однако эту мечту он должен был скрывать. В семье слово актёр считалось неприличным и произносилось шёпотом. Соломон с детства, до 13 лет не знал другого языка, только идиш. Начальное образование он получил в хедере. В 1905 году отец разорился, переехал жить в Ригу. Здесь Соломон Вовси окончил реальное училище. Не желая огорчать отца, делает попытку поступить на юридический факультет Петербургского университета. Из-за процентной нормы попытка поступления не удалась. После нескольких неудачных попыток Вовси, наконец, в 1915 году поступает в университет. Одновременно в Петербурге он берёт уроки актёрского мастерства у актёра Вележева. После окончания курса, Вележев ему сказал: «Актёром вы не будете из-за вашей внешности, но самым ценным человеком с вашими знаниями вы будете в любом театре». Все ему так и говорили. Соломон уже заканчивал юридический факультет, когда случайно узнал, что в Петрограде открывается еврейская театральная студия. В конце 1918 года талантливому режиссёру Алексею Михайловичу Грановскому поручили создать еврейскую театральную студию. На столбе, который  был напротив дома, где жил Грановский со своей женой Александрой Вениаминовной Азарх, Соломон увидел маленькое объявление, на котором было написано: «Открывается еврейская театральная студия. Принимается молодёжь, не имеющая театрального образования». Впоследствии Александра Вениаминовна, которая очень хорошо ко мне относилась, рассказала. Она стояла у окна и с напряжением смотрела, будет ли кто читать объявление. Подошёл невысокий человек, прочитал, ушёл, вернулся, прочитал и пошёл к дому. Она увидела эту внешность и думает: «Ему-то ещё что надо?». Открыла дверь, и когда он поздоровался, стал задавать вопросы, услышала, как он разговаривает, поняла какой он, велела принести ему документы. Не раздумывая, Вовси становится учеником студии. Начались занятия, вёл их  только Грановский.  Всему учил сам, начиная, с азов. Однажды он сказал: «Давайте будем делать этюды без предметов». И задал им задание: «Вы находитесь в пустыне, где нет ничего, только жара и тяжеленный мешок, который у каждого на плече. Ноги утопают в песке». Студийцы начали исполнять этюд, но когда Грановский посмотрел на Вовси, он больше ни на кого не смотрел. Соломон снял этот страшно тяжёлый мешок, вытер лоб, который очень вспотел, с трудом посмотрел на солнце и хотел закрыться от него. Передохнул, опять поднял «ношу» и тяжело дыша, продолжал свой путь. Все остановились, все смотрели на Вовси. Грановский был потрясен, он понял, с кем дело имеет. Грановский известный режиссёр, впитавший в себя русскую и европейскую культуру, еврейская культура была мало ему знакома. Идиша он не знал. Соломон Михайлович хорошо разбирался в вопросах религии, знал Тору, Талмуд. Все эти книги были прочитаны им, он их знал, чуть ли не наизусть, он знал местечковую жизнь, характеры местечковых людей, был воспитан на еврейской культуре, знал традиции и язык. Грановский без Вовси еврейский театр не смог бы сделать. Очень скоро студия из Петрограда переезжает в Москву, и на её базе возникает еврейский театр (ГОСЕТ). Соломон Вовси становится актёром номер один. Признав его актёрский талант, Грановский предлагает ему взять сценический псевдоним. Вовси берёт имя своего отца и становится Михоэлсом. Театр за несколько лет приобрел мировую славу.
– В чём проявлялся талант и величие Михоэлса?
– Это был величайший человек во всём. О нём говорят, какой он был замечательный актёр и режиссёр, но замечательных актёров и режиссёров в то время и в русских театрах было много. И МХАТ, и Малый театр – в любом театре, были потрясающие актёры. Сценические образы, созданные Михоэлсом, отличались философской глубиной, страстным гражданским темпераментом, остротой и монументальностью формы. Михоэлс – это великий артист, режиссёр и педагог. Мастер жеста и слова, Михоэлс обладал выразительной, почти скульптурной пластичностью, придававшей черты театральности даже бытовым персонажам. Жест Соломона Михайловича имел особую ценность. Если он делал жест, то это был жест! Выступая первоначально в ролях комических персонажей – «маленьких людей», обитателей захолустных местечек, задавленных затхлым и причудливым бытом черты оседлости, Михоэлс передавал их чувство собственного достоинства, стремление духовно подняться над убогими условиями окружающей жизни. Но Михоэлс был не только великим актёром, он обладал широкой эрудицией, глубокими знаниями и был человеком высокой культуры. Маркиш сказал, когда погиб Михоэлс: «У Михоэлса был билет повсюду, он во всём был сведущ». Он был хорошо знаком с медициной. Он вам мог посоветовать всё, что нужно предпринять, чтобы срочно вылечиться от недомогания или простуды. В любом деле он всё знал. Одну историю про Михоэлса мне рассказал, директор нашей студии Моисей Беленький. Он у нас в студии читал лекции по истории революции. Однажды Михоэлс к нему пришёл и говорит: «Моисей, мне поручили прочитать лекцию о Ленине. Мне нужно несколько цитат. Ты мне поможешь?» Моисей говорит: «Конечно. Завтра у вас всё будет». Михоэлс  забрал цитаты. Беленький был на той лекции, рассказывал, что вход туда был строго по пропускам, было много известных людей. Михоэлс читал лекцию два часа, рассказывал о Ленине и его трудах, и читал эти цитаты. Беленький говорил: «Я слушал и не мог поверить своим ушам, он ли это говорит, или это книги говорят. Я не мог поверить, что за такой короткий срок, он мог прочитать столько книг! Все, кто его слушал, были в таком восторге, так ему аплодировали, такое творилось!».
Как человек с детства любивший театр, Михоэлс знал, что в еврейских театрах говорят на местных диалектах. Диалекты различаются очень сильно так, что часто трудно понять, что говорят артисты. Он предложил: в театре, который рассчитывает на большое будущее, должен быть единый еврейский язык – литературный.
В 1928 году ГОСЕТ выезжает на гастроли в Германию. Театр побывал также в Бельгии, Голландии, Австрии и Франции. Гастроли проходили с небывалым успехом. Но в Москве Грановского поливали грязью, успех вызывал недовольство властей. Соломон Михайлович написал несколько писем в Москву в защиту Грановского. В начале 1929 года ГОСЕТс вернулся из гастролей без Алексея Грановского. Руководство театра возложили на Соломона Михайловича Михоэлса. Он сразу же поставил вопрос об открытии еврейской театральной студии, которая благодаря усилиям и авторитету Михоэлса была тогда же создана. Комиссия отбирали тех, кого Михоэлс хотел для своего театра, а остальных рассылали по другим театрам. К тому времени в стране было уже 14 еврейских театров.
– После окончания студии Вас сразу оставили в театре ГОСЕТ?
– Первый набор студентов нашей студии целиком приняли в ГОСЕТ. Из последующих курсов иногда оставляли двух-трёх ребят. После окончания третьего курса нас по очереди вызывал директор студии и спрашивал: «В какой театр хочешь поехать работать?» Когда меня спрашивали, не знала, что ответить, я из местечка в Москву приехала. Сказала или в Одессу, или Биробиджан. О ГОСЕТЕ мечтали многие, но ни у кого не хватило смелости сказать это вслух. Из нашего курса впервые за все годы, оставили трёх девушек и среди них меня. Очень трудно было поверить в такое счастье!
– Мне рассказывали, что у Вас в театре был всё время аншлаг.
– На «Короля Лира» достать билеты было невозможно, был блестящий спектакль «Тевье молочник», потом был выдающийся спектакль «Блуждающие звёзды», блестящий спектакль «Капризная невеста» – народ ходил, но «Фрейлехс»... Фрейлехс –  это была моя жизнь.
– Расскажите о спектакле «Король Лир».
– Этот спектакль родился в 1935 году. Он потряс не только театральную общественность Москвы, но и стал известен за пределами нашей страны. «Король Лир» Михоэлса оставил глубокий след в истории еврейского театра.
Вскоре после премьеры «Короля Лира» Центральный Дом работников искусств устроил вечер монолога. Должны были выступить такие известные мастера, как Ваграм Папазян, Алла Тарасова, Соломон Михоэлс. Собралась, вероятно, вся московская театральная общественность – народу была тьма. Мы – студенты чудом прорвались в зал. Вдруг я вижу секретаршу нашей студии, она глазами ищёт кого-то. Увидев меня, кричит: «Беги скорее за кулисы, Соломон Михайлович тебя зовёт». Я быстро поднялась на сцену, нашла Михоэлса, он подошёл ко мне и сказал: «Когда я к тебе нагнусь, ты подпрыгнешь». Мне неясно было, что я должна делать после того, как подпрыгну. Открылся занавес – объявили Михоэлса. Он сразу ко мне нагнулся, я подпрыгнула, и Соломон Михайлович перебросил меня на плечо, как лёгкое пальто. С первым его шагом я почувствовала: я – мёртвая Корделия, мне нельзя двигаться. Соломон Михайлович медленно подошёл к середине сцены, осторожно положил меня на пол и начал свой монолог. Обращаясь к мёртвой Корделии, он толкал, тряс, будто призывал её к жизни: «Собака, кошка, мышь – они живут, а ты – не дышишь, ты не двигаешься… Дитя моё, ты не вернешься ко мне никогда». Первую минуту была такая тишина, что подумалось: я осталась одна, больше нет никого ни в зале, ни во всём свете. И вдруг шквал аплодисментов. Соломон Михайлович поднялся, подал мне руку и тихо сказал: «Спасибо».
В 1938 году вышёл незабываемый спектакль «Тевье-молочник», который поставил Соломон Михоэлс. Роль Тевье играл Михоэлс. Его Тевье воплощал самые лучшие качества еврейского народа: мудрость, любознательность, доброту
Выезжая на гастроли вместе с театром, я поражалась, что во всех городах ГОСЕТ встречали высокое начальство и  духовой оркестр.
– Что Вы помните о начале войны.
– В мае 1941 года мы были на гастролях в Ленинграде. Наш театр ждали с нетерпением. Там же состоялась премьера «Блуждающих звёзд». Спектакль имел колоссальный успех. 2 июня начались гастроли в Харькове. Последний день гастролей совпал с первым днём войны. В Доме офицеров должен был состояться спектакль. После страшного сообщения Молотова о начале войны, со сцены произнёс речь Михоэлс. Как он говорил! Все присутствующие там офицеры сразу покинули зал. Вечером должна была идти премьера «Блуждающих звёзд». Мы бы все скорей уехали домой к родным, но вечером театр был переполнен. Только 23 июня мы выехали в Москву. В Москве театр работал недолго – люди эвакуировались, начались бомбежки. 15 октября немцы были уже под Москвой, и нам было дано распоряжение срочно эвакуироваться пешком, кто куда. Но всё-таки работникам театра удалось уехать из Москвы сначала в Куйбышев, а оттуда в Узбекистан. В Ташкент мы добрались в декабре 1941 года. Михоэлс добился помещения для театра – в местной консерватории. Театр начал работать. Я была хохотушкой страшной, и такая заводила, но была очень стеснительная там, где нельзя. Мой маленький сын с мамой и моими родными жили в Казахстане. Я поехала их навестить. В первый же день прислали из Ташкента телеграмму. Меня обокрали, забрали всё, я осталась в одном платье. Меня мучили расспросами, соболезнованиями. В газете часто была такая фраза «ничего существенного не произошло». Я вырезала, прицепила к себе на  блузку и пришла в театр. И даже Михоэлс прошёл по сцене, посмотрел, ничего не сказал. Было лето, настроение всё время было плохое, меня обокрали, но вскоре я получила хорошую роль. Однажды иду по улице в хорошем настроении, и вдруг вижу Михоэлса, и с ним русский мужчина высокий, интересный. Я поздоровалась, они остановились, я почувствовала, что у них очень хорошее настроение. Михоэлс говорит: «Ну как тебе живётся здесь в Ташкенте?» Он прекрасно знал, что меня обокрали. Михоэлсу сказать: «Ничего, спасибо», – это глупо, это ничего не сказать. Он всегда хорошо реагировал на шутки, даже на уместное баловство. Я ответила: «Рахмат! Вагон тухтумасдан олдига чикиш ммкин эмас. Яшсен кизил армия ва авиацианинг учун, озодлик учун шон шараф учун...» Я шпарю всё, что было написано русскими буквами на плакатах. Моя молодая память быстро всё схватывала. Стоило прочесть, один раз, и я все помню. Они хохотали, как мальчишки. Я, наконец, остановилась, и говорю: «Ну что, хватит? Мы очень хорошо живём в Ташкенте!» Они не переставали смеяться. Через два дня мы стоим маленькой группкой после репетиции, этот мужчина приходит к нам в театр, улыбнулся мне, поздоровался, и зашёл прямо в кабинет Михоэлса. Я спрашиваю: «Кто это?» Мне говорят: «Что ты не знаешь, это же Алексей Толстой». Я только крикнула: «Ой!» Рассказать о своей выходке, конечно, я не решилась.
– Когда театр вернулся в Москву?
– 23 сентября 1943 года наш театр выехал из Ташкента в Москву, а приехали только 4 октября. В театре была создана бригада для обслуживания раненых. Иногда мы выступали прямо на вокзале перед непосредственной отправкой воинских частей на фронт. У меня сохранилось несколько Почётных грамот тех лет. Очень нелегко было ездить зимой в холодных электричках за город в госпитали или воинские части. Театр начал играть спектакли и с нетерпением ждал возвращения своего руководителя, посланного в 1943 году Сталиным в США, Англию, Канаду и Мексику. Михоэлс вернулся из США в 1944 году.
– Расскажите о спектакле «Фрейлехс».
– После возвращения Михоэлс задумал поставить «Фрейлехс». Спектакль был поставлен в стиле свадебного карнавала. Постановка Михоэлса, народная музыка в потрясающей обработке Льва Пульвера, незабываемые танцы Эмиля Мея, костюмы и оформление Александра Тышлера. «Фрейлехс» был поставлен как памятник погибшим воинам и как счастье победы – народ жив, жизнь продолжается. Начало спектакля было посвящено памяти погибших. Звучит печальный реквием, в абсолютной темноте открывается занавес. Перед невидимым вторым занавесом горит семь свечей – менора. И только суровые сосредоточенные глаза, горящие во мраке… То были шесть молоденьких актрис, играющих мальчиков-служек, помощников двух бадхенов, сопровождающих весь спектакль. Реквием прерывается фанфарами. На фоне фанфар вихрем влетает первый батхен – Вениамин Зускин – свободный дух. «Что вы делаете? Гасите свечи, задуйте грусть. Посмотрите! Полон зал, нас пришли посмотреть, послушать слова бодрящие, утешающие. Сейчас же смените траурное одеяние! Жизнь продолжается!» Своим платком он гасит свечи. Мы, служки, за кулисами снимали чёрные, мрачные халаты и выбегали в танце в праздничных костюмах, какие были на бадхенах. Большой чиновник, посмотревший спектакль, узрел в сцене со свечами нечто националистическое, последовало указание: «Убрать сцену со свечами!» Жаль! Начало было сильным. Спектакль стал начинаться появлением бадхена-Зускина. «Фрейлехс» был построен на контрастах. Сцены, напоминающие о трагизме, определяющем жизнь целого народа, сменялись сценами задора, огня. Особым успехом пользовалась песня «Как наш ребе Эли-Мейлех». На авансцене, перед красочным занавесом находились оба бадхена и мы – шесть служек. Бадхены по очереди пели куплеты, а мы, подпевая и танцуя, иллюстрировали инструменты, о которых говорилось в куплетах, а в конце песни пускались в пляс. Я чувствовала себя в этом спектакле, как рыба в воде. Мы, служки, все два часа пели, танцевали и забывали обо всех тяготах житейских. «Фрейлехс» стал последним шедевром великого художника, незабываемого педагога, необыкновенного человека. Спектакль «Фрейлехс» – это был такой фурор, что зрители стояли ночами за билетами.
– Вы ощущали на себе проявление антисемитизма?
– Мы нет, но Михоэлс ощущал. Он получал письма антисемитского содержания, с угрозами, одно письмо было с нарисованной виселицей. Но это всё он замыкал на себе, был с нами ровный, чуткий, внимательный, если кто к нему обращался за помощью, всегда помогал. Я к Михоэлсу за помощью старалась никогда не обращаться. Помню, как-то в театре смотрю расписание репетиций, стою спиной к Михоэлсу. Только я двинулась, он говорит:
– Что с тобой, у тебя случилось что-то?
– Мама больна, она в больнице!
– Завтра скажи мне в какой больнице мама и кто там главврач, не откладывай.
На следующий день говорю ему: «Коган Борис Борисович». Он позвонил в эту больницу. Маме сделали всё необходимые процедуры, и когда через год ей понадобилась госпитализация, её положили в эту больницу без проблем. Я сейчас вспоминаю, я была сильно огорчена. Мы вчетвером снимали у хозяйки маленькую комнатку, которую я купила, продав кое-какие вещи. Внезапно умерла хозяйка. Инспектор райисполкома сказал, что мы должны освободить комнату. Я страшно перепуганная пришла в театр к Ефиму Михайловичу Вовси, брату Михоэлса, который был у нас юристом. Михоэлса я беспокоить не хотела. Ефим Михайлович сказал: «Хорошо, мы подумаем». На следующий день Михоэлс должен был уехать в Минск, в этот роковой день я пришла на репетицию. Увидев меня в репетиционном зале, Вовси говорит мне:
– Идите к Соломону Михайловичу, он вас зовёт.
– Нет, по моему делу я не пойду, сегодня он уезжает.
– Идите сейчас же, он ждёт вас!
В кабинете Михоэлса увидела его, очень озабоченного и просила, чтобы он сейчас не занимался моими делами. Соломон Михайлович звонит в райисполком, узнав от секретаря, что начальника уже нет, садится писать. Я робко повторила, что с этим можно подождать до его приезда. «Есть такие вещи, которые нельзя откладывать!», – сказал он, протягивая мне записку. Я сказала: «Большое спасибо». Если бы я знала, что вижу его последний раз, хотя бы руку ему поцеловала!
Перед отъездом в Минск, Михоэлс прощался со многими несколько раз. Он очень дружил с двумя братьями Москвиным и Тархановым, актерами МХАТа. Соломон Михайлович попрощался с ними за несколько дней до отъезда, и опять пришёл прощаться. Они говорят:
– Что ты прощаешься, как будто едешь, черт знает куда?
– Очень возможно, что именно туда я и еду.
Ещё он заходил прощаться домой. Он предчувствовал что-то, был очень напряжённым, он же всё понимал прекрасно. Как можно было всё это в себе носить?!
Неожиданное известие о гибели Михоэлса Соломона Михайловича прозвучало для нас как гром среди ясного неба. Многотысячная толпа, не смотря на сильный январский мороз, стояла в длинной очереди от площади Пушкина до Малой Бронной, чтобы попрощаться с ним. Напротив театра, на крыше двухэтажного старого дома, сгорбленный от горя и холода скрипач, не уставая, играл реквием. После похорон наступило полное затишье. Мы пока ещё играли, что-то платили, изредка выдавали по 5-10 рублей. Это был не разгром театра, как некоторые считали, это было гораздо страшнее – безвинных людей обрекли на медленное уничтожение.

Мария Ефимовна рассказала мне некоторые фрагменты о своей жизни после гибели Михоэлса и разгрома театра.
– Когда много лет спустя после гибели Михоэлса и разгрома театра ГОСЕТ я приехала на гастроли в Австралию с еврейским театром, которым руководил Ю. Шерлинг, была очень поражена. Оказывается, в Австралии отмечали день расстрела лучших еврейских писателей, актёров – членов еврейского антифашистского комитета. Об этом писали в газетах, также там писали, что в Советском Союзе во время театра ГОСЕТ, был подъём еврейской культуры. Таких еврейских писателей, поэтов, таких театров как у нас в Австралии не было. У них в Австралии было много театров, но всё это не профессионально.
– Вы принимали участие в создании фильма «Комиссар» А. Аскольдова?
– Я озвучивала несколько фильмов. У А. Аскольдова в фильме «Комиссар», я произносила молитвы на трёх языках: на русском, на идише и на иврите. Почему на древнееврейском языке? Аскольдов сказал: «Я хочу, подготовить текст молитв для актёра Р. Быкова. Он сейчас за границей, приедет и выучит». Я говорю: «Мужчины читают молитвы только на древнееврейском языке. Я могу сделать на идише и на русском, а вот на иврите я могу только подготовить». Взяла книгу, выписала молитву «Шма Исраэль» русскими буквами и пошла к раввину хоральной синагоги Шаевичу. Мне надо было узнать, где нужно сделать акцент, потому что я никогда не позволяю себе не правильного произношения, я должна говорить на хорошем, правильном языке. Три раза у него была, он с удовольствием со мной работал, я записала, где акценты, где ударение. Когда всё подготовила показала Аскольдову, он говорит: «Это будете делать вы, потому что Быков никогда так не сможет произнести». Записали меня, так и осталась моя запись в фильме на трёх языках. Потом я озвучивала в фильме «На рассвете» жену Менделя. Блестящая актриса Соколова из Ленинграда не могла себя озвучить даже на русском языке. Меня взяли вначале только помогать, вставлять еврейские фразы. Я придумывала такие слова, такие вещи, что сценарист и режиссер поражались. Вот, например, Мендел идёт, его не видно, а только слышны его шаги. Я говорю на идиш: «Мой ангел смерти идёт»…

Примечание интервьюера

Я интервьюировала Марию Ефимовну Котлярову в конце апреля 2008 года. Тогда она не успела рассказать мне всё о своей жизни. Мы решили, что нам надо встретиться ещё раз, чтобы продолжить интервью. Не получилось! Марья Ефимовна была занята, а потом стала готовиться к своему юбилею – девяностолетию. Мы решили, что пройдёт празднование, она отдохнет, и мы продолжим.
23 сентября 2008 года Мария Ефимовна скончалась. Мне не удалось закончить интервью. Она мне не успела всё досказать о своей долгой, полной драматических событий жизни. Она не успела рассказать мне о своей упорной и яростной борьбе за идишский театр, за язык идиш, как она хранила музыкальную культуру еврейского народа. Я не успела расспросить её о работе в музыкальном театре Ю. Шерлинга, о постановке танцев в спектаклях «Улица Шолом-Алейхема, 40», о её консультациях в театре Ленком спектакля «Поминальная молитва», фильмов «Комиссар» А. Аскольдова и «Закат» Бабеля в постановке режиссера А. Зельдовича...

Светлана Богданова