До меня побывали на белом свете бабушки, дедушки (их­-то я не застал, не знал, а в силу семейной нищеты и слабого развития фотодела в начале XX века не видел даже на фотографиях…). Кое-что и кое-как записал со слов мамы Хаи…

Моя бабушка Голоскер Хана, ее муж (мой дед) – Апарцев Гирш. Его брат Апарцев Аба погиб на фронте Великой Отечественной войны, а брат бабушки – Голоскер Аба погиб в ГУЛАГе…

Маму Хаю воспитывала сестра бабушки Геня Голоскер.

Мой отец Лисиц Иосиф Хаимович (1912 г.р.), молодой, некурящий, вечно учившийся, окончивший к середине 30­х годов курсы ФЗО (фабрично-­заводского обучения) в Витебске и Военизированные курсы содействия Армии, Авиации, Флоту, работал на швейной фабрике «Знамя Индустриализации» мастером по швейным машинам. В 1935 году «сломал сопротивление» шустрой, добросовестной, работящей швеи того же цеха Апарцевой Хаи Гиршевны (25.09.1914 г.р., местечко Колышки Лиозненского района).

В начале весны 1936 года мама Хая со мною в себе переехала из общежития в 12­-метровую комнатку на ул. Замковой, 4 к отцу и его сестре Дине.

В эти месяцы в Витебске выстраивались огромные очереди за маслом, мясом, творогом, сыром и т.д. Я пишу на основе многочисленных рассказов мамы, тети Дины, брата Ефима, маминой старшей сестры Евгении Гиршевны, переехавшей после 1917 г. в Москву и получившей в столице медицинское образование…

Мои дедушки и бабушки по маме и отцу были работящими крестьянами и мастеровыми, жили в черте оседлости, имея скромнейшие сотки земли. Убийственная полуправда ленинских лозунгов «Земля – крестьянам! Фабрики, заводы – рабочим!», национализация земли, Гражданская война быстро отправили, надеюсь в рай, моих незнакомых бабуль и дедуль… Даже мама Хая и тетя Дина не помнили своих родителей. Маму с шести и до четырнадцати лет поддерживали и воспитывали ее тети – Голоскер, а в четырнадцать лет мама с образованием в шесть классов уехала в Витебск и пошла работать.

Красавцами моих маму, папу не назовешь, но оба непоседы, были приметными и обаятельными людьми. Ровный прямой нос и серые глаза отца, «картофельно-кругловатый» носик и болотного цвета дальнозоркие глаза многострадальной моей мамочки.

Активный комсомолец Иосиф, усвоив приметы сталинского времени, ежедневно продолжал выполнять завет «вечно живого» В.И. Ленина: «Учиться, учиться и еще раз учиться!» И хотя человек папа был цепкий, трудолюбивый, карьерно-целенаправленный, но предусмотреть все заблаговременно не мог, а то бы не учился так упорно в Институте Красной Профессуры, по окончании которого получил звание младшего лейтенанта. А тут, к несчастью, грянула короткая война с северным соседом Финляндией, отец провоевал на этой войне пару дней, был легко ранен в мякоть руки и после недолгого пребывания в госпитале в самом начале снежного 1940 года вернулся домой. Главной нашей радостью было и возвращение отца, и несколько большущих плиток финского шоколада на дне его фибрового офицерского чемоданчика!

В доме взрослые в основном говорили на белорусско-­русском языке, но, когда надо было что-то скрыть от деток, полюбовно-воспитательно обозвать их недотепами, переходили на идиш. Лично я явился не только «первым блином», но и форменным «комом»: уже в первомайские праздники 1937 года я начал ходить и научился недвусмысленно проситься «а-а-а». Мама вечерами жаловалась на меня папе, гладила по голове и приговаривала: «Наш шлемазл, наш шлемазл…»

По совету отца мама в 1935­х – 1937 годах училась на курсах швей-­закройщиц, а затем на курсах кулинаров-поваров и получила соответствующие документы об успешном окончании этих курсов.

В начале 1940 года отец был направлен в Западную Белоруссию инструктором Ошмянского райкома партии. Уже в конце 1940 года отца перевели с повышением – заведующим отделом пропаганды и агитации Плисского райкома партии (нынче Глубокский район Витебской области). Младший лейтенант запаса Лисиц И.Х. стал вторым должностным лицом в райкоме партии в типично белорусско­-польско-еврейском местечке Плисса. До войны в райкоме был по штату лишь один секретарь, но перед войной штат расширился за счет инструкторов:

– Один с сошкой – семеро с ложкой, – успел «по секрету» шепнуть отец маме на кухне.

Секретарь Плисского райкома партии оказался человеком глубоко порядочным, вопреки жестким требованиям того времени.

Шел 1941 год. В воздухе пахло большой войной…

В Западной Белоруссии перед войной жилья в райцентрах не хватало, и мама, я, брат Ефим жили на частной квартире за 15 км от райцентра в местечке Лужки, куда отец приезжал один раз в неделю.

В начале февраля 1941 года мамочка снова забеременела. Кого и что больше любил папа – детей или их производство, я не знаю. Они ушли, «не долюбив, не докурив последней папиросы…» Отец не курил, но для друзей, коллег, приятелей всегда носил при себе «Беломорканал» и спички. И если в Ошмянах я в котелочке таскал в райком папе на обед гарниры, мамины котлеты – «пальчики оближешь», то на участке Лужки – Плисса за много километров не набегаешься.

В воскресенье 22 июня 1941 года мне исполнилось 4 года и 10 месяцев. Братишке в июне – ровно 3 годика. Мама уже пять месяцев носила в себе очередное создание, а нам продолжала ворковать сказки: «Леву папа выстрогал, как Буратино, из твердого бревна, а Фиму нашли в капусте…»

Уже утром 22 июня я с друзьями «любовался» заревами пожаров, которые пылали вокруг Лужков, слышал рев самолетов и видел их силуэты. После сытного маминого обеда лошадка привезла папу в военной форме! Я, конечно, обрадовался, прилип к папе, он быстро поел и что-то тихо сказал маме. Она возражала ему:

– Иосиф, куда мы поедем? Я беременная, дети маленькие. Почему и за что нас должны тронуть?..

Затем папа спокойно выдал все «секреты» строго служебных кремлевских писем… Мама продолжала наивно упорствовать… И тогда вечно сдержанный, интеллигентный, умный заведующий отделом пропаганды и агитации Плисского РК ВКП (б) Иосиф Хаимович Лисиц громко разрядился, употребляя фразы на твердом русском языке, в приказном порядке потребовал взять документы, фото и лишь «крайне необходимые на первое время вещи», сесть всем на телегу, и уже через несколько десятков минут мы отправились в райцентр Плисса к зданию райкома партии, где на полу и заночевали.

23 июня 1941 года всех разбудили с восходом солнца. В Витебск на «ГАЗ»­полуторке отправляли с нарочным мешок с архивами райкома партии и райисполкома, а жен и детей райпартактива «внахлест и штабельками» усадили на эту выдающуюся довоенную автомашину… По дороге самолеты пытались бомбить и расстреливать пассажиров и саму машину. Водитель и посланник райкома на частых остановках рубили и ломали ветки кустов, а пацанята, наподобие меня, подносили эти ветки к полуторке – мы маскировались. К середине дня мы добрались все-таки до Витебска. Выполняя отцовский приказ, мама со мною помчалась на железнодорожный вокзал за эвакуационной информацией.

Младший лейтенант Красной Армии Лисиц И.Х. остался, согласно мобилизационному приказу Генштаба, в распоряжении плисского райвоенкома.

С мамой мы дошли до середины моста через Западную Двину. Вдруг объявили воздушную тревогу (завыла сирена). Милиционер, охранявший мост, срочно приказал бежать в бомбоубежище, а в следующую секунду бомба угодила не в мост, но в центр жилого дома слева от нас. На моих глазах дом рушился, оседал.

Железнодорожный состав из вагонов­«телятников» готовился отправиться в ночь с 23 на 24 июня. Мы с мамой вернулись за братиком Фимкой и папиной сестрой – тетей Диной. А ставший в строй офицер-­политрук Лисиц И.Х. 23 июня, с разрешения начальства, много часов подряд продолжал открытым текстом свою работу: агитировал недавних «западников» призывного возраста встать в строй на защиту Советской Родины, своей земли от нацизма. Особенно «поливал красноречием» Иосиф Хаимович соплеменников. Все это было подтверждено после войны (в августе 1948 г. на совещании руководства Плисского района и летом 1950 года при встрече с молодым награжденным воином).

Но, увы: далеко не все оказались бесстрашны, бескорыстны, добросовестны, честны…

23 июня 1941 года поздним вечером мы вчетвером выехали из Витебска в вагончике­«телятнике» с помощью старого гудящего и шипящего паровоза и толковых, умных спецов-­машинистов, останавливающих состав подальше от зданий станций, которые бомбили. Уже через несколько суток мы выгрузились в городском поселке Ново-Усмань близ Воронежа, то есть запотеть до грязи и пропахнуть до едких слез не успели. В Ново­Усмане мы пробыли несколько недель, а уже в конце июля местные, слаженно действующие власти, отправили приезжих далее на восток страны, и вновь в таких же вагонах­ «телятниках» с постеленной соломой…

Ехали мы более месяца, пропуская встречные воинские эшелоны с техникой, боеприпасами, солдатами. В пути мучили голод, бессонница, отсутствие воды, кипятка, длительные стоянки и невесть откуда высыпавшиеся или свалившиеся незваные «спутники» – вши с гнидами вперемежку.

К концу августа 1941 года нас буквально дотащил паровоз до областного центра Петропавловск Северо­Казахстанской области. Там организованно прожарили одежду, затем расселили эвакуированных. Мы попали в маленькую комнатку, а за фанерной стеной поселили очаровательную мусульманку Раиньку с ребенком. Муж ее где-то на Украине вступил в бой с нацистами. Уже в конце 1941 г. мы списались с отцом через мамину сестру Евгению Гиршевну: отец воевал на фронте.

Мама 28 октября 1941 года родила инвалида. Потрясения эвакуации безжалостно отразились на моем брате.

Мама в ноябре 1941 года пошла работать поваром в учебную летную часть, расположенную в здании, мимо которого мы с братом Фимой ежедневно топали в детсад. Тетя Дина и новорожденный были дома, получая казахские молочные смеси и некоторые американские консервы через местный горвоенкомат.

Век не забыть добрую, обаятельную Минзальду Абзальдиновну – директора нашего детсада, не позволившую ни одного дня голодать детям войны (вплоть до августа 1944 года, а брату Фиме до августа 1946 года!).

В том же здании на втором этаже жили эвакуированные из Ленинграда: врачиха с сыном Аликом-десятиклассником. Их муж и отец в конце 1941 года «пропал без вести» под Москвой, Алик оканчивал школу. Уже в сентябре 1941 года он взялся учить меня чтению – далось это ему легко и быстро. Алик весной 1942 года окончил школу. Его направили в школу артиллеристов, а затем – на фронт под Сталинград, где вскорости он погиб в яростных боях у Волги.

С конца 1941 года до весны 1943 года мы получали письма с фронта. Мама ночами при керосиновой лампе отвечала на все «треугольнички» с фронта, дипломатический смысл которых я после повторного послевоенного прочтения хорошо помню: «Вы слышали по радио, что нацистов отогнали от Подмосковья, что товарищ Сталин на параде еще 7 ноября сказал… Как детки и все вы?», «Вы слышали, товарищ Сталин сказал, что 1942 год будет тяжелым, но переломным…», «Я, как и вся Красная Армия, на фронте… Фронт… Война… Хаинька, детки, сестричка, война – это тяжелый труд, но, как сказал товарищ Сталин: «Враг будет разбит, Победа будет за нами!», «Вы слышали, что под Сталинградом разбита и пленена огромная армия нацистов – ясно, что точно говорил товарищ Сталин о нашей скорой Победе! Обними, поцелуй наших деток. Хорошо, что Левочка уже читает, ему скоро в школу!» Таков лейтмотив всех писем отца с фронта.

В конце апреля 1943 года почтальон отдал нам, увы, не папино, а его командира, подполковника, официальное письмо­-извещение о том, что «зам. командира роты по политчасти Лисиц Иосиф Хаимович, проявив геройство и мужество в бою за свободу и независимость Социалистической Родины, убит 8 марта 1943 г. и похоронен в районе дер. Подолжино Залучского р­на Ленинградской обл.». (Нынче это дер. Подолжино Старорусского р­на Новгородской обл. Я был летом 1970 года на месте смертельного боя).

С лета 1943 г. на троих детей погибшего политрука выплачивали мизерную пенсию (младшему братику-инвалиду с детства платили мизер).

Летом 1943 и 1944 годов в каком-то большом зале г. Петропавловска проходили открытые суды над молодыми людьми (говорили, что это были сынки сосланных в конце 20­х – начале 30­х годов «кулаков»), не желавшими идти на фронт и самовольно калечившими свои конечности. Нас, юрких «зайчат», почти за уши выводили из зала на улицу, и мы вынужденно уходили доигрывать в «пятаки­-пристеночки» или в «гильки-кости», которые нам поставляли с местного мясокомбината добродушные казахи!

В августе 1944 года несколько не молодых автоматчиков охраняли 20­30 пленных немцев, а те что-то ковыряли лопатами на дороге. Подошел я на пару метров, ко мне поворачивается пленный немец и на ломаном языке бормочет: «Брот – брот – хлэп – хлэп…», при этом он достал из кармана блестящую, несколько укороченную, ложку и показывает мне. Я понял, что он хочет поменять эту ложку (серебряную – понял я!) на кусок хлеба: «Хлеб – хлеб? Да?» – поправил я его. Он уточнил: «Я­я, хлеп – хлеп!» – при этом жестом показывал, что за вот такой кусок хлеба отдаст эту серебряную ложку. Я уверил его: «Десять минут, и принесу кусище хлеба…!». – «Гут – гут – карашо», – бормотнул высокий пленный, а я помчался домой, достал из деревянного столика семейный кирпичик вкусного ржаного хлеба, разрезал пополам, завернул половинку в чистую мамину тряпочку и стремглав помчался на место встречи с пленным. Нашел глазами длинного безпогонника, задыхающимся тенорком напоминаю про ложку. Мы произвели обмен и … тут охранник как рявкнет на меня: «А ну, брысь отсюда. Ты у мамы спросил?!» Я, осчастливленный, бежал домой быстрее лани с серебряной ложкой в руке.

Мама приходила домой уже не так поздно, как из столовой военной части. Начались домашние разборки о пропаже полкирпича хлеба. Пришлось достать «ценную» ложку – оказалось, что мама видела такие ложки у летчиков-­преподавателей, пришедших с фронта с трофеями. Я получил этой ложкой с профессиональной воспитательской оттяжкой в лоб, поносил пяток дней «фонарь­-гузак» на дурре-­голове. Мама сама же мучилась примочками на моей, зато необыкновенная ложка из невиданной тогда нержавеющей стали долгие годы мне если не строить, но жить помогала. (Раритетная ложка нынче у сына в израильском городе Ашдоде!)

За третий класс средней школы я получил первую похвальную грамоту с портретами Ленина и Сталина.

Летом 1946 года на уровне сплетен, слухов, вранья, домыслов в Петропавловске загуляли подлые басенки: «Лёвин папочка еще не приехал из Ташкента…», «Лёве легче сказать 100 раз пшёнка – пшенка, чем 1 раз кукуруза…» и т. п.

На следующий год подлые басенки повторялись, а в 1948 году – болтовня иногда переходила в рукоприкладство. Разносчик гнусных подлостей был на 3­4 года старше меня, к тому же явно не голодный и не стоявший по ночам в очередях, меняясь с мамой, за куском хлеба. В конце концов, несмотря на отличное обучение и воспитание в школе, я не выдержал и огрел мерзавца кирпичом по башке. Разгорелся страшный скандал: 15­летний мерзавчик оказался сынком некоего начальника, «грудью защитившего страну не в Ташкенте, а в Петропавловске Казахской ССР». Маму хотели изолировать за «воспитание» сына Льва, но потребовалось письменно согласовать из г. Алма­Ата, куда девать троих детей в возрасте до 12 лет. Добродушный казах-участковый, великолепно к нам относившийся, шепотом все рассказал маме, подарил недостающую сумму денег на железнодорожные билеты до Москвы на пять человек и приказал немедленно уехать в Белоруссию…

20 апреля мы были в московской комнатушке у маминой сестры тети Жени. Она дала нам деньжат для проезда до райцентра Плисса, откуда папа ушел на фронт. Пересадка оказалась в Смоленске: переходной мост над железнодорожными путями стоял дыбом раскореженный, еще не убранный в металлолом… Ближайшей станцией близ довоенного райцентра Плисса оказалось Подсвилье, куда мы прибыли 30 апреля 1948 года. Заночевали у железнодорожника, с 2­3 рублями в мамином довоенном ридикюле с некоторыми документами.

После войны партийно-­советская власть перенесла райцентр из глуховатого местечка Плисса в бывший военный городок у железной дороги – Подсвилье (с 1961 года в составе Глубокского района Витебской области).

Утром семья железнодорожника нас накормила и молоком напоила. Мы впятером почти без груза поплелись за два километра в райцентр. Мама по-­деловому обошла райисполком, райком партии, и, о счастье, для семьи погибшего офицера, политрука, пехотинца, явно бывшие фронтовики выдали маме приличную безвозвратную денежную помощь.

Мне и брату сказали явиться в школу, а поселились уже после обеда мы за три километра у одинокой добродушной бабульки в деревне Медведево. Через несколько дней мама легко трудоустроилась помощником повара в районной столовой.

Городской поселок Подсвилье расположен в великолепном месте: огромное озеро, рядом чудный лес, богатства которого уже в первый год оказались в мамином погребе!

За четыре года после освобождения здесь не было построено ни одного многоквартирного жилого дома. Гораздо позже, в 50­е годы, такой дом появился по ул. Вокзальной – аж шестиквартирный!

Мы ночевали на земляном полу: дом не был достроен. Какой-либо закуток с плитой нам не собирались предоставлять в ближайшие 3­5 лет. Зато сам «хозяин района» с женой и двумя симпатичными сыновьями занимал отдельный приличный дом...

В Подсвилье работал пару раз в неделю рынок, а с августа до нового года – каждое воскресенье близ железной дороги собирались шикарные по тем временам продуктовые ярмарки с копеечными ценами на груши, сливы, тыкву, лук, чеснок, огурцы, помидоры, картошку, свеклу, морковь, капусту и т.п. Мы ожили в каком-то плане. Более того, один раз в месяц позволяли с маминой получки купить 100 граммов икры.

С 1 сентября 1948 года мы с братом Фимой пошли учиться. Какие чудесные педагоги оказались у меня: директор школы Васькович – химик, был ранен на фронте в руку... Классный руководитель – обаятельная Мария Яковлевна Завадская – преподавала белорусский язык и литературу. Она говорила:

– Лева Лисиц, ты всего за три летних месяца вник в суть белорусского языка, и я авансом, но твердо поставлю тебе «4» (при 5­балльной системе)… Она приводила меня в пример: «Вот Лева Лисиц учит белорусский первый год, и он – не белорус, но явно любит свою Родину…» Летом 1949­х – 50­х годов учительница водила наш класс по ближайшим лесам, учила ориентироваться!

Математик Гаврукович. На доске мелом напишет доказательства некоей формулы и обязательно добавит: «Любите и жалуйте неоспоримую точность и этой необходимой на практике формулы!…»

Импозантная преподавательница русского языка мадам Прохорова: «Слово «участвовать» происходит не от слова «чавкать», а от слова «участие» и, стало быть, не требует употребления лишнего «в»!» Класс хихикал беззлобно…

Ленинградец Кольцов преподавал Конституцию СССР: «Меньшинство подчиняется большинству, не случайно ведущая и направляющая партия СССР называется ВКП(б) – Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков, то есть большинства; но в то же время в стране действует «демократический централизм»: подчинение нижестоящей организации вышестоящей». Обязательно говорил про Ленина, Сталина, Маяковского: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи (Сталин)».

Отдельно следует отметить Заслуженную учительницу Белоруссии Валерию Владимировну Шкарубскую, преподававшую ботанику и зоологию: степенную, очаровательную даму, родившуюся в конце XIX века и успевшую получить образование по­-настоящему солидно, не галопом, не впопыхах, без понуканий, демократично, достойно, доброжелательно.

Учителем немецкого языка был настоящий немец, объяснявший и подававший каждый звук, слово, выражение столь доступно, талантливо, что не усвоить азы его родного языка было невозможно: подходил к каждой парте и каждому ученику четко показывал правильное произношение каждого звука.

Нам достался деревянный сарайчик. Сосед дядя Коля аккуратно починил двери, сделал «загончик» к сарайчику, и уже в сентябре мама завела первый десяток кур. За сараями – общая уборная почти на 40 человек, была установлена и очередь по уборке этого заведения. В одном метре от крылечка простирались наши 20­25 соток земли.

Следует вспомнить и щедрую заведующую местной библиотекой Ревич, которая по довоенному учебнику «Логопедия» помогла за лето 1948 года исправить мой недостаток: успевшие начаться дразнилки «ложка-вожка» осенью не возобновились!

Соседу – хозяину района Н. Решову – регулярно каждую осень по несколько раз какие-то дядьки на подводах­-телегах в закрытых фанерных ящиках привозили нечто загадочное для моего заурядного ума. Я расспрашивал у мамы. Она тихим голосом разъясняла: «Это овощи, фрукты». И приказывала помалкивать.

Для местных ребятишек в Подсвилье, в том числе и для переростков войны, я оказался не чужаком. Мы играли в войну в заросшем кустами овраге, купались в чистом огромном озере, ловили рыбу, гоняли мяч, зимой катались на широких самодельных досках­-лыжах… Смелым я не был, но рисковым, отчаянным – безусловно.

С 1949 года нашу семью содержала-кормила скромненькая пенсия за погибшего политрука, мизерная получка мамина на работе (не заработок, а получка…) и более всего – вечерние и воскресные труды наши на огороде близ дома и еще на 30 сотках за 800­900 м от дома. У мамы местный ресторан за наличный расчет с удовольствием выкупал излишки всяких разностей: от тыквы и картошки до помидор, лука, чеснока. В засушливые недели приходилось носить воду для полива овощей из колонки за 100­150 метров.

Любопытное «доказательство» существования Бога я получил в 1950 году. «Хозяин» района Н. Решов решил превратить костел в зернохранилище. К началу сентября здание костела было загружено сотней­-другой тонн зерна! Как вдруг грянул гром, засверкали молнии, подул ветер, дождь с градом обрушились на райцентр Подсвилье. Часть крыши костела ураганом снесло, большую часть зерна затопило. Вряд ли кто-либо из начальства района пострадал, но многие вспомнили о Боге!

Я легко поступил при большом конкурсе в 1951 году в Московский политехникум связи, где директором в те годы был добрейший, талантливый, дипломатичный Валериан Басилашвили (отец знаменитого актера Олега Басилашвили).

Наш директор весной 1952 года спас большую группу комсомольцев и комсомолок! После 24.00 мы включили в радиосеть г. Пушкина свою трансляцию разгульной вечеринки. Уже в 01.00 в общежитие принеслись участковый и радиотехники, а через два дня «дело» рассматривалось в Калининском райкоме комсомола г. Москвы. Нам ставили в вину «самотрансляцию и песни А. Вертинского». Нас спасли директор В. Басилашвили (его предварительный инструктаж каждого в отдельности: «Меньше говорить, на что нажимать…»; его архикраткое выступление на бюро райкома: «Активные, лучшие, способные, трудолюбивые студенты и студентки в своих группах…»; исполнение песни живьем, но перед микрофоном: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас!…»

Мы отделались выговором с занесением в учетные карточки, у меня выговор был снят лишь во время срочной службы в армии, а в сентябре 1952 года я был избран комсоргом группы, видимо, для окончательного исправления своего «некомсомольского» поведения на упомянутой не совсем трезвой вечеринке в общежитии.

13 января 1953 года я, как и все коллеги по учебе, в 06.05 сел в вагон электрички «Загорск – Пушкино – Москва». Сходу обратил внимание на необычно утроенное количество читающих газеты. Передвинулся поудобнее и, пользуясь врожденной дальнозоркостью, прочитал официальное сообщение об аресте врачей. Разумеется, я не мог подумать, что это коснется мамы и всей ее обезглавленной войною семьи до меня включительно. Я не мог предугадать, что через каких-либо полста дней «тризна больших похорон» затмит аресты врачей от Бога…

За эти пару месяцев маму подло уволили с работы, а меня, 16­летнего, после зимней сессии, на неожиданном комсомольском собрании, как не выполнившего типового плана, сняли с должности комсорга группы.

Уже 6 марта 1953 года милейший грузин, директор техникума В. Басилашвили морально поддержал меня на заседании редколлегии стенгазеты (я оставался в списке членов редколлегии стенгазеты в качестве корректора – мы были избраны в сентябре 1952 года).

– Почему я не вижу Лисица Льва? Его сняли с должности комсорга. Из редколлегии его никто не исключал. Кто в такой горестной ситуации (умер И.В. Сталин) лучше, чем он, откорректирует подаваемые в газету материалы? Срочно позовите Лисица Льва.

Назавтра газета в черно-красном обрамлении с портретом «вдохновителя и организатора всех наших»… висела в коридоре техникума.