Множество поводов есть у человека примчаться в город детства из другой страны, другого климата. Одним из них стало приглашение на 50-летний юбилей окончания нашим классом 10-й средней школы города Минска.

В эти же дни, 31 января 2008 года, исполнилось двадцать лет, как ушел из жизни мой отец Резник Ефим Самойлович, и нахлынули воспоминания, которые трудно составить в один стройный рассказ, о его долгой, нелегкой и, к великому сожалению, малоизвестной для нас, его троих взрослых детей, жизни.

Папу называли «Министром финансов Академии наук БССР». Его должность – начальник планово-финансового отдела Белорусской Академии, была очень важной. Хаим Шмуйлович (так записано в паспорте) руководил финансами при всех президентах Академии наук с довоенного времени и до 1971 года, когда по состоянию здоровья вышел на заслуженный отдых.

Родился отец 1 января 1900 года (по новому стилю его день рождения мы отмечали 14 января) в религиозной еврейской семье в местечке Старые Дороги.

Его отец – Шмуэль умер довольно рано, и мать Рахель осталась вдовой с восемью детьми. Перечислю замечательные еврейские имена моих дядюшек и тетушек, о судьбах которых можно рассказывать бесконечно: Айзик, Абрам, Эсфирь, Мойше, Жорж, Ася, Хаим (мой отец), Лиза.

Учился отец в хедере. Из его рассказов об этом периоде я помню, как учитель линейкой лупил нерадивых учеников за любое неповиновение.

Следующий этап жизни отца – это учеба на экономическом факультете Белгосуниверситета.

На начало Великой Отечественной войны отец уже работал на должности начальника финотдела Академии наук, и, так как ему уже исполнился 41 год, в армию его поначалу не взяли. Грамотный человек с высшим образованием, он находился постоянно в военкомате. Наша семья: мама Ева, бабушка (мамина мать) Хая, сестра Тамара – 11 лет, брат Владимир – 7 лет и я – от роду 2,5 месяца, находилась летом на академической даче в районе парка Челюскинцев.

Все соседи, работники Академии наук, собирали вещи. Садились – кто в машину, кто на подводу, и уезжали в сторону Борисова – Москвы. Поздно вечером 23 июн, когда падали бомбы на Минск и окрестности, семья ждала папу, который прислал подводу, а сам продолжал работать в военкомате. Мой брат Владимир категорически заявил, что без папы никуда не поедет. И только очень поздно вечером, дождавшись отца и взяв с собой для грудного ребенка несколько пеленок и серебряную ложечку, кое-что из летних вещей, которые на даче были в этот период, мы выехали в направлении Колодищ.

Фашисты с бреющих полетов бомбили вереницу повозок с детьми, женщинами, стариками. По известной поговорке “не было бы счастья, да несчастье помогло”, у нашей повозки отлетело колесо и пришлось делать соответствующий ремонт, что заняло немало времени и тем самым спасло всем жизнь. Мост, по которому мы должны были проехать, разбомбили, и все, кто ехал по нему в это время, погибли. Затем, добравшись до теплушек, ехавших в глубь страны, семья добралась до совхоза “Бэкон” Куйбышевской области, где и находилась в эвакуации до освобождения города Минска.

Президент Академии наук БССР Горев прислал папе письмо, где предлагал возвратиться на работу в Академию на свою должность.

О жизни семьи в эвакуации можно написать целый роман. Папа работал главным бухгалтером. В 1942 году его призвали в армию в интендантские войска. После окончания войны оказалось, что у него нет удостоверения ее участника. Всю жизнь в нем жила обида.

Мама работала в совхозе учетчицей. Сестра с одиннадцати лет трудилась на тракторе, а мне папа привозил из командировок в районный центр кусочки сахара, я играла с ними, как в кубики.

В 1944 году папа начал вновь работать в Академии. Он был порядочный, честный, высокопрофессиональный и строгий к своим сослуживцам работник. Его уважали, боялись его проверок.

Директор института строительства Атаев, директор института кибернетики Горанский были хорошими друзьями моего отца в разные периоды жизни страны.

В 1956 году после тяжелой неизлечимой болезни умерла наша мама. Вдовцом папа стал в 56 лет. Академические сотрудницы пытались за ним ухаживать, не оставлять в одиночестве.

Соседка с третьего этажа оказалась более настойчивой, и через три года после ухода мамы и двух недель после ухода из жизни моей бабушки, папа вторично женился. Мы, дети, уже были взрослыми и жили своей самостоятельной жизнью.

Папа был не очень улыбчивым человеком на многочисленных фотографиях – на создание которых он уделял особое внимание никогда не улыбался.

У папы была дома мандолина, и он очень любил насвистывать мелодии военных песен. Любимой его песней была «Ой вы, ночи, матросские ночи, только море и небо вокруг».

Много лет папа посвятил делу реабилитации мужа своей сестры Александра Ноя, инженера-мостостроителя, которого в 1937 году арестовали и расстреляли. В 1956 году папа получил справку о том, что Александр Ной реабилитирован, его арест был ошибочен и семья не является уже “семьей врага народа”. Но в семье Александра Ноя жена Лиза – папина младшая сестра – и ее дочь Лина погибли во время войны в Минском гетто, а сын Владимир остался круглым сиротой. Всю жизнь отец заботился и, чем мог, помогал сыну погибшей сестры и ее репрессированного мужа. Еще одна сестра отца Ася со своим мужем были врачами и погибли от немецких захватчиков. Отец нашел место их захоронения в Тиберде на Северном Кавказе и хранил фотографию с памятником, где покоятся его сестра, ее муж и дочь.

А еще отец очень любил журнал «Огонек». Постоянно разгадывал кроссворды и с бухгалтерской скрупулезностью собирал данные о разных отраслях знаний, помогавшие ему в разгадывании. У него были сведения по всем штатам США, валютам всех стран, выписаны имена президентов, многие географические названия и т.д.

С 1942 года папа был членом КПСС и тайно завидовал своему беспартийному родственнику, который не боялся слушать «вражеские голоса» вечерами на кухне. Никогда я не слышала папиных комментариев об Израиле. Свой партбилет он в сердцах уничтожил, когда началось дело Чурбанова – зятя Брежнева.

Его протестом было то, что он в туалете прикреплял кнопками портрет Брежнева. Если кто-то стучался в его квартиру, жена Мина Ароновна бежала снимать портрет. И только затем разрешала открывать дверь. Отец повторял процедуру вывешивания “туалетного портрета” каждый раз и получал от этого удовлетворение.

Поехал бы он с нами в Израиль!? Были ли у него, выросшего в традиционной еврейской семье, мысли о Земле Обетованной? Этого мы, его дети и внуки, никогда не сможем узнать...