Бычиха – небольшой поселок и железнодорожная станция в Городокском районе Витебской области. Скорые поезда, идущие на Санкт-Петербург, проскакивают ее не останавливаясь, а дизеля, подбирающие на всех полустанках грибников и дачников, стоят здесь всего несколько минут. Известна Бычиха тем, что это место считается белорусским полюсом холода, то есть самым холодным местом в республике. Правда, в начале сентября – в разгар бабьего лета – я этого не заметил. Здесь красивые места, которые, как мне показалось, дышат спокойствием.
В справке, полученной из Городокского районного краеведческого музея, значилось, что в Бычихе установлен памятник на месте расстрела в годы Великой Отечественной войны местного еврейского населения. Об этом же мне рассказывала Полина Захаровна Кожевникова, довоенная жительница поселка, живущая сейчас в Городке.
Мне надо было сфотографировать памятник для интернет-сайта, выяснить, когда он был установлен, и я отправился в поездку.
Автобус остановился у сельской библиотеки, находящейся в просторном кирпичном здании. Я зашел в читальный зал и спросил, как найти памятник, уверенный, что в маленьком населенном пункте все знают об этом. Библиотекарь удивленно посмотрела на меня и сказала, что об этом памятнике слышит впервые, хотя живет в Бычихе давно. Единственная читательница, которая в этот момент была в библиотеке, посмотрела на меня так же удивленно, и я понял, что спрашивать у нее бесполезно.
Я вспомнил, что Полина Захаровна сказала: “Памятник находится у железнодорожного переезда”.
И спросил:
– Далеко ли до него?
– Может, километр есть, – ответили мне.
Через десять минут, неторопливо шагая и оглядывая окрестности, я подошел к железнодорожной станции – красивому зданию с мемориальной доской, установленной в память о героических действиях бойцов 2-ой Белорусской партизанской бригады, в 1942 году разбивших немецкий гарнизон.
Железнодорожные рабочие тоже ничего не слышали о памятнике, и только за переездом встретившийся мне мужчина, после минутного раздумья, сказал:
– Видите красный дом? Подойдете к нему, вызовете хозяйку, она покажет.
Хозяйку красного дома вызывать не пришлось, она была в палисаднике. Я спросил про памятник. Хозяйка ответила вопросом на вопрос: «Зачем он Вам нужен?» Я решил, что слово «интернет» может испугать пожилую женщину, и сказал, что собираюсь писать книгу.
– Давненько здесь никого не было, – сказала она и добавила. – Пошли, покажу.
Мы зашли за дом, прошли мимо сарая, еще каких-то хозяйственных построек:
– Вот памятник, перед Вами.
– Где? – не понял я.
Впереди было небольшое картофельное поле с каким-то бугорком, заросшим кустами.
– Где изгородь стоит, – уточнила хозяйка.
Изгородью это можно было назвать условно. Сгнившие брусья и штакетник, кое-где держащийся на гвоздях, а в основном – лежащий на земле. Я подошел ближе и увидел среди кустарника красную звездочку. Обойдя памятник с другой стороны, обнаружил бетонную тумбочку, безо всякой таблички. С этой стороны кустарник был редкий, и я сфотографировал сиротливый, заброшенный памятник.
– Кто здесь похоронен? – спросил хозяйку, хотя ответ знал заранее.
– Евреи похоронены, пять человек. До войны жили в Бычихе.
Мы познакомились. Хозяйку зовут Мария Федоровна Ульянова.
– Кто-нибудь приходит сюда, смотрит за памятником?
– Когда мои дети ходили в школу, смотрели за памятником: и звездочку красили, и траву кругом косили. А сейчас никому до него дела нет. Раньше учительница нашей школы Софья Ефремовна Рулева приходила к памятнику, приводила сюда людей. Может, это были родственники убитых, не знаю. Софья Ефремовна сама была с ними в каком-то далеком родстве (позднее я выяснил, в каком они были родстве, и расскажу подробнее об этом в очерке). Она тоже старалась присмотреть за памятником. Софья Ефремовна умерла в этом году.
– А сельсовет что же, на его территории находится памятник, а школа?
Мария Федоровна махнула рукой и не стала отвечать на мой вопрос. Все было понятно и так.
Полина Захаровна Кожевникова советовала мне встретиться со своей довоенной подругой Валентиной Парфеновной Фадеевой. Она родилась в Бычихе в 1923 году, прожила здесь жизнь, работала фельдшером.
– Стыдно за памятник, – сказала она. – Даже конь, когда пашет землю, не доходит до изгороди, останавливается. А люди, считай, что на могиле картошку сажают.
Я достал диктофон, включил его, и Валентина Парфеновна стала осторожнее в оценках. Понятно, живет по соседству с людьми, зачем осложнять отношения.
– Когда началась война, мне было 18 лет. Конечно, все помню. Когда расстреляли евреев, тут был лес глухой, ельник. Дома поставили уже после войны. В 1941 году наш дом, в котором я и теперь живу, был крайний к лесу. Папа работал на железной дороге, и ему разрешили строиться в полосе отвода. Мы до этого жили на хуторе, а когда стали в поселки сселять, построили этот дом.
До войны евреев в Бычине жило порядочно. Были у них хорошие дома, большие семьи, много детей, внуков. Я бывала дома у Полины, знала ее родителей, дедушек, бабушек.
Не помню точно день, когда евреев расстреляли, это было глубокой осенью, день был такой серый. (Позже я уточнил, что расстрел произошел 28 октября 1941 года – А.Ш.). Мама пришла домой и говорит, что евреев ведут в лес расстреливать. Идут старики с лопатами. Жутко мне стало. Я вышла из дома, чтобы не слышать этот рассказ. Потом от людей узнала подробности.
Два старика-еврея мылись в тот день в бане. Их прямо оттуда повели на расстрел. Они шли и говорили что-то немцам на своем языке. Немцы понимали их язык, кивали головами. Завели евреев в лес, и они там копали себе могилу.
Потом евреев поставили на край ямы и расстреляли.
Сомневаюсь, чтобы три старика (а среди расстрелянных были трое пожилых мужчин и две женщины такого же возраста) смогли быстро выкопать в лесу, где полно корней от деревьев, и земля – не песочек – яму. Немцам надоело бы ждать. Думаю, для ускорения процесса полицаи пригнали к месту казни местных мужчин, они же потом и закапывали трупы.
Марк Кривичкин, живущий в Городке врач, руководитель небольшой еврейской общины этого города, рассказал, что немцы в Бычихе изощрялись в садизме, норовя убить одной пулей сразу двух стариков.
…Я пришел в пустой зал ожидания железнодорожной станции. Интерьер здесь не менялся, наверное, лет тридцать, а то и больше. Деревянные скамейки, выкрашенные в голубой цвет, на стене картина – пруд, по которому плавают лебеди, написанная художником-любителем. Отличные декорации для съемок фильма о пятидесятых годах. До дизеля оставалось чуть больше часа. Я включил диктофон и еще раз прослушал рассказ Полины Захаровны, записанный в Городке, еще до поездки в Бычиху.
Кожевникова утверждала, что до конца октября немцы не трогали евреев Бычихи, хотя со всех окрестных деревень их соплеменников еще в августе-сентябре сгоняли в гетто Городка и Езерища. Правда, в первые же недели оккупации на железнодорожном переезде повесили Михаила Брука – только за то, что он еврей. Висел чуть ли не целую неделю: не разрешали хоронить. И только потом жене Фрузе, она была русская женщина, дали на это разрешение. Похоронили на русском кладбище – еврейского в Бычихе не было. (До войны местных евреев хоронили в Городке.)
Оставшихся стариков до поры до времени не трогали. Евреи даже дрова на зиму стали заготавливать, бани топили. Полицаи, когда выпивали, а делали они это часто, возмущались: «Чего эти жиды еще живут?» Но без немецкого приказа их не трогали.
– Стариков хотели спасти, – рассказывает Полина Захаровна. – Тоня Бравина была из деревни Малашенки. У нее там в 1941 году жила сестра Нина Поташинская с мужем. Она еще до 1917 года крестилась в православие в Полоцком монастыре. Когда немцы пришли, полицаи им, конечно, тут же донесли, что она «жидовка». Но у нее был какой-то документ, подтверждающий, что она крещеная. Немцы сказали: «Собери сто подписей, что ты соблюдала православную веру, и тебя никто не тронет». Нина обошла всех соседей, побывала в соседних деревнях, собрала сто подписей и осталась живой. И хотя семья Поташинских после того, как Нина крестилась, с ней больше не поддерживала контактов, она никогда не отрекалась от своих родных. И в это трагическое время вместе с мужем белорусом Герасимом решила спасти Тоню, ее мужа Симху, а заодно и трех оставшихся стариков-евреев. Нина и Герасим выкопали в бору, где-то далеко за поселком Мехов, землянку, поставили там печку, сделали навес и поехали в Бычиху за евреями. Понимали, что рискуют жизнью. Знали, что незаметно это сделать вряд ли удасться, но и оставить в беде Тоню не могли. Но Тоня и Симха сказали, что никуда не поедут. Почему отказались? Не хотели подвергать опасности Нину и Герасима или не верили им? Думали, что их не тронут или еще почему-то?
После этого немцы решили – как утверждает Полина Захаровна, что стариков могут вывести из поселка, и расстреляли их.
У рациональных, все просчитывавших оккупантов, были, вероятно, и другие причины, почему стариков расстреляли в конце октября.
Михаил Брук был моложе, сильнее остальных. У него и первая жена Мария была русская. В этом браке родилось двое детей – Лида и Римма. (Судьба их нам не известна). Сопротивления Брук оказать не мог, но с помощью русских родственников, вероятно, сумел бы спрятаться. Его повесили, не откладывая казнь на долгое время. Все жители поселка: и русские, и евреи, должны были понимать, кто здесь теперь хозяин.
Евреи-старики пешком бы до Городка или Езерища не дошли. Надо было их на чем-то везти. Лишние хлопоты. И после того, как в середине октября уничтожили гетто в Городке, поступило указание: «Очистить район от евреев».
В Городокском районе (до войны на этой территории был также Езерищенский, а затем Меховский район) жило немало евреев в деревнях Кузьмино, Малашенки, Березовка, Бескатово, Халамерье, Касьяниха и других. Если после войны евреи еще возвращались в родные местечки, например в Городке после 1945 года жило почти 400 евреев, то в деревнях и поселках их практически не осталось.
Полина Захаровна – летописец истории евреев Бычихи. Поселок небольшой и история небогатая. Но благодаря Кожевниковой она записана на нескольких страницах общей тетради и, уверен, продлит память об этих людях.
(Всякий раз, когда пишу на эту тему, вспоминаю слова отца: «Человек живет столько, сколько о нем помнят».)
В Бычихе до войны жили белорусы, русские, поляки и евреи. Может, соседи между собой и ссорились, но не было громких скандалов, тем более, на национальной почве. Конечно, были люди, которые относились к евреям плохо и даже ненавидели их – откуда же взялись полицаи? – но, видя общее мирное настроение, они до поры до времени помалкивали.
Полина Захаровна достает тетрадь и начинает читать.
«В поселке жили Плискины. Глава семьи – Иосиф, жена Рива. Детей у них было четверо: Хая, Миля, Борис и Лева. В 1939 году они уехали в Городок, а во время войны эвакуировались в Свердловск.
Два брата Бравины. Одного звали Хаим. Жену – Рива. Эвакуировались в 1941 году. Второй брат – Симха. Он и его жена Тоня расстреляны немцами в Бычихе. У них было двое детей: Алик погиб на фронте в 1942 году, Эстер после войны жила в Ленинграде.
Семья Симхи Поташинского. Жена Либа-Соре. Дети Борис и Лиля. Сумели уйти на восток. После войны Борис жил в Великих Луках, Лиля – в Германии.
Семья Юды Войханского. Жена Даша. Дети – Лиза, Яня, Меня. Меня учился со мной в одном классе. Погиб на фронте.
И наша большая семья. Дед по отцу Нехамчин Давид Абрамович, 1861 года рождения. Жена Риша, 1867 года. Дети: Симха, Гинда, Меня и Залман. Залман – мой отец.
Мое отчество Залмановна, а имя – Песя. Сейчас все называют Полина Захаровна.
Дядя Симха в тридцатые годы перебрался в Городок. Когда началась война, ему разрешили отвести семью в эвакуацию. У него было трое детей: Нина, Муля и Эдик, младшему всего 8 месяцев. И мы пошли вместе с ним: я, сестра Мира, брат Гриша, мама, бабушка Фрума. Сначала шли 350 километров до Старого Торопца. Потом нас посадили в товарный вагон, и мы оказались на Урале в колхозе. Дядя Симха вернулся назад, он слово давал. Его призвали в армию, и он погиб под Сталинградом.
Когда Полина Захаровна сказала: «…он слово давал», я попытался представить себе этого человека из забытых времен. Совесть, патриотизм или страх перед терпящей поражения на фронтах, но все же мощной властью, двигал поступками людей…
– Мамин отец Мендель Лазаревич Юдовин не пошел с нами. Остался в Бычихе. Сказал: “Раз Давид Абрамович не пойдет, и я останусь здесь”. Давид Нехамчин был авторитетный человек. Очень верующий, дома у него было много книг и люди, когда надо было принять непростое решение, приходили к нему за советом. Чаще всего он давал мудрые советы, которые помогали людям. А здесь не сумел предугадать будущей трагедии. Или не захотел становиться нам обузой? Он был больным человеком и понимал, что далеко не уйдет. Но на прощание сказал: «Я верю в Бога, и меня никто не тронет. Я никому ничего плохого не сделал».
Дед и до войны, и, уверена, после того как пришли немцы, молился днями напролет. Синагоги в Бычихе не было. Молился дома. До войны на еврейские праздники, и так, частенько ездил в синагогу в Городок. Он был “а сойхет унд а меел”.
Полина Кожевникова редко употребляет идишисткие слова. В них, как это было здесь принято, вместо “ш” звучит “с”. Давид Абрамович был шойхетом, знал правила кошерного убоя скота и птицы, и был еще и моэль, то есть на восьмой день делал мальчикам обрезание.
– В Бычихе остались два моих деда и бабушка.
Папу с первого дня забрали на фронт. Хотя он был очень больным человеком. Часто болел воспалением легких.
Пять стариков, доживавших свой век, были расстреляны фашистами в лесу за поселком.
– Вы знаете имена, фамилии расстрелянных. Почему на памятнике нет таблички? – спрашиваю я.
– Может, поэтому и стоит он до сих пор, что нет на нем таблички с еврейскими именами и фамилиями, – с горечью отвечает Полина Захаровна.
– А давно поставили памятник?
Кожевникова кому-то звонила и перезванивала и через несколько часов после нашего разговора сообщила:
– Памятник поставил сельсовет в шестидесятые годы.
Мне удалось разыскать человека, который в те годы был председателем сельского совета. Григорий Иванович Александров 33 года бессменно занимал этот пост. Уникальный человек, прошедший всю войну. За ратные подвиги удостоен 24 орденов и медалей. В мирное время награжден Почетной грамотой Верховного Совета БССР. Сейчас живет в деревне Кузьмино.
– Памятник скромный, на большее не было средств. Поставили мы его в 1967 году. Исполнялось 25 лет со дня гибели наших земляков. Все работы выполнял тракторист Рулев Михаил Егорович. Поставить памятник была инициатива семьи Рулевых, а сельский совет ее поддержал.
В деревнях о соседях знают все. И хотя прошли десятки лет, помнят, кто с кем и в каком родстве состоял.
Софья Ефремовна Рулева – учительница, приходившая время от времени к памятнику, была внучкой Нины Поташинской, принявшей православие, и ее мужа Герасима (мы писали о них). Здесь была расстреляна Тоня Бравина, сестра Нины. Софья Ефремовна всегда помнила о своем родстве. Михаил Егорович – ее муж, своими руками сделал этот памятник. Рулев умер на несколько лет раньше своей жены.
Мы долго беседовали с Полиной Захаровной Кожевниковой. Я узнал много подробностей из жизни ее семьи.
Она родилась в Крыму. В середине двадцатых годов власти в очередной раз пытались стимулировать работу еврейского населения в сельском хозяйстве. В архиве я просматривал документы, которые рассылал Езерищенский райисполком в сельские советы. Следовало указать, кто из евреев, не владеющих землей, хочет на ней работать. Желающих было немного. И причин для этого было предостаточно.
Еврейские сельскохозяйственные поселения образовались и на пустынных землях в степных районах юга Украины и Крыма. Их организовали с помощью Агро-Джойнта. Туда съезжались евреи со всего Советского Союза. Здесь на первых порах добились впечатляющих успехов.
– У мамы был старший брат Яков. Активист, комсомолец. Когда евреев призвали осваивать сельскохозяйственные специальности, он сказал, что поедет в Крым. Яков был молодым, но в семье прислушивались к его голосу. И дед Мендель Лазаревич принял решение ехать с сыном. Снялась с места вся семья. И моя мама Леля Менделевна тоже отправилась в путь. А на следующий год, в 1925 году, туда приехал и мой отец Залман Давидович Нехамчин. Мама с папой поженились, и в 1926 году родилась я. Мы жили в 18-ти километрах от Симферополя и в трех километрах от станции Сарабус. Дядя Яков был одним из первых трактористов. Дали всем переселенцам дома, хозяйство было свое. Хорошо помню, хотя мне было всего 6 лет, когда мы уезжали, у нас был виноградник на 40 соток, свой абрикосовый сад. В Крыму родилась моя сестра Мира.
Стали коммуны организовывать. У коммунаров все должно быть общим. Дядя Яков одним из первых вступил в коммуну и все туда отдал. Корову отвел, лошадь. И даже вилки и ложки из дома отнес. Почему это хорошо помню? Я заболела там стригущим лишаем, а дома даже ложки не было, чтобы меня накормить. Потом было опубликовано в газетах письмо Сталина «о перегибах». Коммуны ликвидировали.
А в 1932 году разразился сильнейший голод на Украине. Кушать было нечего. Дедушка, папин отец, стал писать нам, чтобы мы ехали обратно, что в Бычихе прожить можно. Папа взял меня, и мы поехали вдвоем в Белоруссию. Ехали поездом, отец отстал от состава, и для меня была трагедия, пока он не нагнал нас. Помню, что отец еще раз ездил в Крым на уборку урожая. А потом уже вся семья вернулась в Городокский район. Поселились в деревне Бесенята. Сейчас даже местные жители не знают, что когда-то такое название было у деревни Светлое. Это в двух километрах от Бычихи. Родина моего деда Абрама Нехамчина. А другой дед родился и в молодости жил в деревне Кузьмино.
Пожили мы немного в Бесенятах, а потом построили дом в Бычихе, он и сейчас там стоит.
Папа в первые же месяцы Великой Отечественной войны попал в окружение. Из 1500 красноармейцев к своим вышло всего 75 человек. Все это сказалось на его слабом здоровье, и в 1942 году, когда шли кровопролитные бои, его комиссовали. Он приехал к нам на Урал в феврале. Помню, когда пришел в дом, мама сразу сожгла его фуфайку. Она буквально трещала от вшей.
Кормилицей семьи была я. У мамы был врожденный порок сердца. Я работала в колхозе, на лесозаготовках. Вскоре после возвращения отца заболела сыпным тифом. Меня положили в больницу. Папа вынужден был пойти работать в конюшню. Он любил возиться с животными. Но проработал всего пару месяцев. Его продуло, он слег и 31 мая 1942 года умер. Молодой был совсем.
Когда мама обратилась в военкомат за справкой, на отца были документы, как на погибшего.
В годы войны Полина Захаровна сдала экстерном экзамены за среднюю школу и окончила шестимесячные педагогические курсы. Получила право преподавать в младших классах.
Когда Советские войска освободили Минск, она в тот же день написала письмо в Белоруссию, что хочет вернуться на родину. Ей прислали вызов на педагогическую работу в Бычиху. До войны здесь была четырехклассная школа, которую собирались восстанавливать. Полина Захаровна, ей было всего 18 лет, без промедления села на поезд и поехала. До Москвы добралась без приключений. А из столицы в эшелоне с летчиками, которые ехали на фронт, до Смоленска. Дальше на попутных машинах до Лиозно, Витебска. Потом на платформе с танкистами 60 километров до Бычихи ехала почти сутки.
Трудно передать чувства, которые овладели ей при виде родного поселка. Те же дома, но в них – другие люди. Кто-то радуется, увидев тебя, а кто-то отворачивает лицо.
Домик Нехамчиных уцелел, и домик дедушки с бабушкой тоже. Но все было разграблено.
«У нас до войны женщина снимала комнату, – вспоминает Полина Захаровна. – Ее дочь жила в деревне Зубаки. Муж был полицаем. Все, что у нас было, они перевезли в Зубаки. И корову увели.
В доме у Симхи и Тони Бравиных жил железнодорожный мастер Ратохля. Его зять был полицаем. Все, что было у дедушки с бабушкой, стояло теперь в этом доме: трюмо большое старинное, сервант... и даже серебряные еврейские рюмки, с которыми встречали субботу.
Мне одна женщина отдала швейную машинку. Она была не наша. Видно, из другого еврейского дома. Наверное, женщине стало совестно, и она мне ее отдала.
В Бычихе стояла воинская часть. Военные предлагали мне: “Давай все заберем и вернем тебе. Тем более, что свидетели есть”. Думала: уеду за мамой, а они наш дом сожгут. Сказала: “Когда вернемся все сюда, тогда другое дело”. Думала: приедут ко мне мама, сестра, будем жить вместе, все будет, как до войны.
Нам предлагали оставаться в Свердловской области. Обещали построить дом, но мы мечтали вернуться домой. Когда приехали, наш дом уже стоял пустой. Все из него вынесли.
Недолго мы прожили в Бычихе, мама сказала: “Раз все погибли, и мы здесь жить не сможем”. Продали наш дом МТС и перебрались в Городок”.
Полина Захаровна работала в разных организациях. В 1947 году вышла замуж. Ее муж Шая Абрамович Кожевников, моряк-подводник, только демобилизовался.
Кожевникова и сейчас живет в доме родителей мужа. Его отец умер еще в 1936 году. Родные погибли в годы войны. Маму, брата, невестку, племянников убили фашисты в Городке. Брат Яков погиб на фронте, брат Лева тоже не вернулся с войны. Говорили, он погиб при обороне Брестской крепости. Шая Кожевников ездил, узнавал, нашел в списках фамилию.
Шая Абрамович в послевоенные годы был директором одного из крупнейших в районе совхозов «Смоловка». Работал заместителем директора профтехучилища.
Дети и внуки Кожевниковых живут в Минске и Калининграде…
Уходит поколение людей, знавших и помнящих довоенные годы. Пройдет немного лет, и люди с удивлением будут смотреть на стоящий посередине картофельного поля, рядом с хозяйственными постройками, памятник (если он сохранится к тому времени), и никто не расскажет им, кто похоронен здесь, кто жил до войны в поселке Бычиха.
Уйдет в небытие часть истории...
