Моего деда звали Борух Либкинд. Умер он, не дотянув до 70-ти. Однако пережил всех жен, которых у него было три или четыре, не считая последней Берты Наумовны, моей бабки.

Семья была большая. Жены Боруха умирали, их дети оставались. Так что моей бабке Берте довелось всех их кормить и растить. Своих детей у нее было двое – старшая Хася и младшенький Моше, мой будущий отец. Промышлял дед Борух необычным ремеслом. Он был, как выразились бы теперь, народным целителем или знахарем. Жила семья в местечке Лиозно. Дед был знаменит на всю округу. Окрестные крестьяне расплачивались за лечение кто чем – зерном или овощами. Дед знал толк в лечебных травах, владел навыками гипноза. Мог заговаривать зубную боль.

Тот, кто хоть когда-то лечился у деда, навсегда сохранял о нем самые добрые воспоминания. Крестьяне считали за честь первыми поздороваться с Моше и его сестрой Хасей, прокатить их при случае на своей повозке.

В детстве отец очень дружил со своей старшей сестрой. Не порывал связи со своими близкими и тогда, когда был уже взрослым человеком, постоянно помогая им материально.

Семья не нуждалась, но детей рано приучали к труду. Даже самый младший – Моше – в 9 лет уже работал в лавке местного купца счетоводом. При этом его официальным образованием считался хедер (начальная школа).

А как учили в хедере, отец часто вспоминал со смехом. Однажды меламед решил поучить детей русскому языку, хотя филологические упражнения не входили в его обязанности. Он спросил:

– Мы говорим “лошадь”. А знает ли кто-нибудь, как называется лошадиный ребенок? Скажи ты, Моше!

Отец думал недолго и ответил:

– Жеребенок!

– Неправильно! Лошадь – это конь. А сын коня называется “конец”.

Следует признать, что в доме деда Боруха все неплохо владели русским и белорусским языками. Общались ежедневно и с белорусскими, и русскими крестьянами, приходившими на лечение к деду.

Бабушка была малограмотной женщиной, но на идиш писала сносно. Дожила до глубокой старости и умерла в Москве в 96 лет.

Отец всю жизнь переписывался с ней на идише и помогал материально.

Работая у купца, отец не терял времени даром и изучал на досуге бухгалтерское дело. Это позволило ему вести финансовую сторону бизнеса хозяина и со временем стать настоящим бухгалтером. Изучил он самостоятельно и банковское дело.

Купец, у которого работал маленький Моше, был добрым, порядочным человеком. Дела у него шли неплохо, и он часто выезжал на разные ярмарки, проводившиеся далеко за пределами черты оседлости в российских городах. Моше его сопровождал. И вот однажды, когда они были в Нижнем Новгороде, в городе случился еврейский погром. Черносотенцы громили лавки евреев. Купец и Моше физически не пострадали, но товар почти весь пропал. Воспоминания об этом у отца сохранились на всю жизнь. Но при этом Нижний Новгород произвел сильное впечатление. Вдобавок купец показал Моше знакомым музыкантам, и у мальчика неожиданно открылись скрытые таланты и обнаружился абсолютный музыкальный слух. Вернувшись домой, он пытался играть на различных музыкальных инструментах, но дальше увлечения дело не пошло, так как не было настоящего учителя.

Грянула Первая мировая война. Ближе к ее окончанию подошел возраст, отца мобилизовали и отправили на фронт в Бессарабию. Вскоре произошла революция 1917 года, была отменена черта оседлости, евреи получили право жить там, где им хочется.

Отец решил снова податься в Нижний Новгород, где, как и прежде, занялся бухгалтерской деятельностью.

Большой город не только накормил отца, но и стал для него музыкальной школой. Он самостоятельно изучил музыкальную грамоту, освоил игру на трубе. Работая бухгалтером, в свободное время играл в духовом оркестре и вскоре стал первой трубой духового оркестра. Он не переставал изучать теорию музыки, основы гармонии. Природная склонность к музыке давала возможность быстро продвигаться в этом направлении. Он освоил основы инструментовки, стал руководителем духового оркестра и его капельмейстером.

В 20-е годы прошлого века в городах и селах Поволжья голодали. Отец выступил с инициативой организации благотворительной гастрольной поездки в фонд голодающих. Ему выделили небольшой пароход. Гастроли продлились несколько месяцев.

По возвращении в Нижний Новгород отец снова задумался о серьезном музыкальном образовании и обратился в нижегородскую консерваторию.

– Вы несомненно, талантливы, молодой человек, – сказали ему, – но у нас в Нижнем вам не у кого учиться. Ехали бы вы в Москву...

Недолго думая, отец подался в столицу. Его честолюбивым планам был нанесен первый удар – в московской консерватории правила приема были не из легких. Для получения высшего музыкального образования требовалось иметь, как минимум среднее, а хедер, естественно, никаких прав в этом отношении не давал.

– Не горюй, Миша, – сказали московские знакомые. – Тебе ведь не диплом, в конце-то концов, важен, а практические навыки. Не сомневайся, в столице немало голодных профессоров, которые тебя обучат частным образом всему, чему ты сам захочешь...

Отец снова вернулся к бухгалтерской профессии. Быстро продвинулся по службе, неплохо зарабатывал. Это позволило ему вызвать в Москву сестру с матерью, снять для них жилье. А через некоторое время он женился. Все как будто налаживалось. Музыку он не забрасывал, учился частным образом у одного из профессоров московской консерватории и вечерами играл в симфоническом оркестре под руководством известного дирижера Сараджева. Дома сохранилась рукописная характеристика, которую Сараджев написал на отца, отмечая его исполнительское мастерство первой трубы симфонического оркестра. Как-то по радио передавали “Полет шмеля” из оперы Римского-Корсакова “Сказка о царе Салтане”, исполнявшийся на каком-то инструменте. Отец сказал мне:

– На этом инструменте несложно сыграть такое. Я это играл на трубе!

Но музыка не кормила, и отец прилежно трудился в бухгалтерии Всесоюзного объединения при Пищепроме. Работа была связана с выездами на ревизию подчиненных организаций. Во время одной из таких поездок он познакомился с молодым бухгалтером Бакинского треста ресторанов и кафе Надей Кутуковой. Закрутился роман. Отец был пылкой натурой и часто увлекался. Жена смирилась с этими “походами на сторону”, которые заканчивались столь же внезапно, как и начинались. Но тут дело неожиданно приняло серьезный оборот. Жизнь с женой, которую ему подобрали родственники, была серой и однообразной. Хотя условия вполне сносными: со вкусом обставленная квартира в центре города, неплохой заработок, пианино “Беккер”, хрусталь – что еще нужно?

А любовь была далеко – в приморском городе, в маленькой комнатке бухгалтерии, куда доносились из кухни пронзительные запахи шашлыков. Надо было решаться. Во время очередной ревизии в Баку отец сорвал с места Надюшу и увез ее в Москву, чтобы представить своим родственникам как новую жену.

“Миша, ты сошел с ума! Бросаешь все, что у тебя есть. Посмотри на нее. Что у нее кроме смазливой мордашки?” – сказали ему.

Отец был непреклонен.

Устроиться в Москве с таким комфортом, к которому он привык, не удалось. Отец попробовал вернуться с молодой женой в Лиозно. Но, к счастью, там не было работы. К счастью – потому что, окажись там работа и будь подружелюбнее родственники, молодые остались бы в Белоруссии. На дворе был 1936 год, до войны – рукой подать, и, что сталось бы с моими будущими отцом и матерью в оккупации, ясно без всяких объяснений.

То была романтическая пора освоения Севера и Дальнего Востока. Можно было завербоваться на три года, получить хорошие деньги. В ту пору существовало Акционерное Камчатское Общество по краборыбодобыче. В АКО дали добро, обещали отцу жилье и интересную работу. И, что вызвало его настоящий восторг, выдали форменную фуражку с крабом, как у полярника!

Добираться до Камчатки было непросто: 10 суток в поезде Москва – Владивосток, потом карантин и ожидание парохода по 1,5–2 недели. Пароходы ходили регулярно, иногда с заходом в “места не столь отдаленные”, где выгружали заключенных. И в самом Петропавловске приезжих никто не ждал. Но родителям удалось получить комнату в бараке и кое-как устроить быт в этом заваленном почти по самую крышу снегом гнездышке. Работать начали на следующий день. Оба в бухгалтерии. Она располагалась в громадном зале, где всегда стоял сильный галдеж. И, пытаясь утихомирить не в меру крикливых сотрудников, главбух периодически кричал:

– Ша, евреи! Не даете работать!

Молодожены на все смотрели сквозь розовые очки. Пора становления молодой советской власти, и ныть было не принято. Через небольшое время выяснилось, что на свет должен появиться третий член семьи. Произошло это в дождливое летнее утро 1937 года. Мама вспоминала об этом так:

– Тебя унесли и уложили где-то спать. А мне не спалось. Я лежала и мечтала, как мой сын вырастет, станет выдающимся музыкантом и напишет какое-нибудь сочинение, посвященное нашему вождю и учителю великому Сталину...

Коллективизация в стране “победно” завершилась, но на Камчатке все было в стадии становления. Земледельческих колхозов очень мало, в связи с климатическими условиями. Зато рыболовецких организовали великое множество. За этими хозяйствами нужен был четкий надзор, чтобы от государства ничего не утаивалось. Поэтому местные власти организовали совсем не колхозное, а, скорее, государственное предприятие с мудреным названием “Облрыбакколхозсоюз”. Место главного бухгалтера в этом предприятии предложили моему отцу.

Как он решился на это – загадка. Площадь Камчатской области была равна площади Великобритании и Северной Ирландии. Только Соединенное королевство сплошь опоясано сетью железных и шоссейных дорог, из конца в конец можно долететь на самолете. А на Камчатке той поры были несколько самолетов, автомобили тонули в непролазной грязи, а железной дороги там нет до сих пор. Единственное средство передвижения – собачья упряжка с каюром-ительменом, едва владеющим русским языком. Ездить приходилось за сотни, а порой и тысячи километров. У отца появилась кухлянка (куртка с капюшоном из оленьего меха), ватные штаны, заправленные в торбаза (сапоги из оленьего меха), и он стал надолго (порой на несколько месяцев) исчезать из дома в командировки.

По статусу отцу была положена соответствующая зарплата и отдельная двухкомнатная квартира, в которую мы незамедлительно переехали. Через некоторое время у меня появилась младшая сестренка.

Еще до нашего переезда в новую квартиру, туда привезли и установили пианино “Красный Октябрь”, которому было суждено сыграть важную роль в жизни всей семьи. Отец в свободную минуту садился за инструмент и самозабвенно погружался в мир гармонии и красоты. Не могло это не отразиться положительным образом и на его детях. Я с детства привык к клавишам, играя практически все, что слышал, по слуху, а моя сестра стала профессиональным музыкантом, окончив музыкальную школу, потом Краснодарское музыкальное училище и Саратовскую консерваторию.

Отец сам занимался инструментом, настраивая его по свистку-камертону, издававшему эталонный звук. Ключ для настройки ему сделали в какой-то мастерской. Мы с сестрой часто баловались, устраивая нашему отцу экзамен на узнавание какой-нибудь ноты: пока отец обедал в кухне, мы убегали в гостиную и ударяли по клавише.

– Какая нота?

– Си-бемоль третьей октавы.

Я не помню случая, чтобы он хоть немного ошибся.

Началась война, но отца в армию не брали, у него была бронь работника пищевой отрасли народного хозяйства. Помню, как родители вполголоса беседовали о положении на фронтах, шуршали страницами английского газетного издания “Британский союзник”, издававшегося на русском языке.

Мы жили далеко на востоке, и военные действия отстояли от нас на тысячи километров. Только война с Японией заставила почувствовать ее близость заклеенными окнами и колоннами пленных японцев на улицах города.

Спустя несколько лет после окончания войны в Петропавловск приехала семья Израиля Григорьевича Хейфеца, профессионального скрипача из Одессы, и у моих родителей возникла мысль учить меня и мою сестру музыке.

Усилиями Израиля Григорьевича и моего отца в Петропавловске открылась семилетняя музыкальная школа, которая существует и по сей день. Теорию музыки и гармонию в этой школе взялся преподавать отец, имевший в этой области солидные познания, хотя никогда этому не обучался. Вот что такое тяга к знаниям и умение работать с книгой – всему этому отец обучился самостоятельно. Мы с сестрой сразу же поступили в музыкальную школу. Сестра на фортепианное отделение, я – на скрипичное. Израиль Григорьевич привез из Одессы ручной работы прекрасную скрипку, мне ее купили, я помню, за 500 рублей. Он же стал моим учителем. Сестре преподавала Елизавета Борисовна Берман, жена главврача местного роддома, профессиональная пианистка. Так как фортепиано – обязательный предмет и для скрипачей, то учила она играть на пианино и меня. Я к тому времени уже сам научился играть по слуху и мог “изобразить” любую мелодию. Моя учеба у Елизаветы Борисовны заключалась в том, что я с ее помощью разбирал по нотам какую-нибудь пьесу, запоминал ее и дальше “шпарил” все по памяти! От такой учебы не было никакого проку. Учительница сердилась, делала замечания, пыталась поставить нюансировку, у нее ничего не получалось, так как я даже не мог показать по нотам, где играю. Сачковал я и по своему основному предмету – скрипке. Израиль Григорьевич был человек крутой, заставлял меня играть одно и то же по нескольку раз. А я упрямо продолжал специально ошибаться в тех же самых местах. Учеба превращалась в пытку. Тем не менее, я был перспективным учеником и однажды даже играл по радио. Но нежелание учиться победило. В один прекрасный момент я заявил своему преподавателю, что больше он меня не увидит, и ушел. Скрипку продали за те же деньги. Тем не менее, Израиль Григорьевич и Елизавета Борисовна оставались большими друзьями моих родителей, часто у нас бывали, музицировали. А мой отец вместе с Израилем Григорьевичем организовал в Петропавловске ряд просветительских лекций-концертов с участием воинского духового оркестра, местных музыкантов и певцов. Оркестровку всех классических произведений, почти не подходя к инструменту, а сидя за обычным столом, написал мой обладавший абсолютным музыкальным слухом отец. Лекции имели шумный успех в нашем далеком провинциальном городке.

Моя сестра стала первой выпускницей Петропавловской музыкальной школы, а после этого, с красным дипломом окончила Краснодарское музыкальное училище и Саратовскую консерваторию. Музыка стала ее профессией. Она работала в Тульской филармонии, а последние годы – преподавателем-концертмейстером при оперной студии Бакинской консерватории (сейчас она называется Азербайджанской музыкальной академией). Многие из ее учеников работают в оперных театрах Европы и Америки, становились призерами престижных музыкальных конкурсов и фестивалей.

Наступил день окончания мною школы-десятилетки. День выпускного школьного бала явился последним днем нашего пребывания в Петропавловске-Камчатском, так как уже в пять часов утра на материк отправлялся пароход. Я благополучно поступил в Бакинский политехнический институт на специальность “автомобили”, о которой мечтал еще мальчишкой. Сестра пошла в восьмой класс школы.

…К концу жизни отец полностью отрешился от каких-то личных планов и отдал себя всего служению семье. Он никогда ни на что не жаловался. Когда серьезно заболел, воспринял это как досадную помеху своим близким, так как, уходя из жизни, лишал их своей максимальной (заработанной на Крайнем Севере) пенсии. А то место, которое он занимал в их жизни, считал настолько малозначащим и ничтожным, что никогда не придавал этому никакого значения.

Похоронен отец на старом еврейском кладбище Баку.

Судьба разбросала по свету детей, внуков, правнуков и праправнуков лиозненского знахаря Боруха Либкинда. Они живут в Израиле, Азербайджане, России и США.