Местечко Колышки Лиозненского района Витебской области, в котором я родился 95 лет назад, расположено в бывшей черте оседлости, на границе с Понизовским районом Смоленской области.
По тем зданиям и строениям, которые я застал, это было большое торговое и ремесленное селение с комплексом магазинов продовольственных, промтоварных и хозяйственных в центре, церковью и синагогой, пожарным депо на конной тяге.

 

До 30-х годов (до коллективизации) каждый год на Сретенье проводились ярмарки. Вся центральная площадь покрывалась товарами, поставляемыми мастерами с окружающих деревень и местечек: телегами, санями и саночками, колёсами и детскими игрушками-самоделками, бочками и кадками и другими столярными изделиями, конской сбруей и гончарными изделиями – горшками, кувшинами, лоханями, свистульками и другими товарами. Всё это было на моей памяти (1929-31 годы).

В местечке, с площадью в центре, было четыре основных улицы. Они расходились от площади в разные стороны и были названы по тем городкам, куда вели: Лиозненская (наш районный центр), Яновичская, Микулинская (на которой мы жили) и Понизовская (в Смоленскую область). При коллективизации в Колышках было организовано два колхоза: «Коминтерн» и «Профинтерн». В них в основном вошло русское (белорусское) население. Еврейское – незначительно, в основном специалисты-мастера (кузнецы и др.). Евреи-ремесленники объединялись в артели: сапожная, швейная, жестянщики и др. Часть попала на государственную службу и в сферу обслуживания.
Еврейская молодёжь устремилась за образованием, уезжали в Витебск, Минск, Ленинград, Москву. В Колышки приезжали только на каникулы или в отпуск. Многие, даже абсолютное большинство молодёжи тех лет «вышли в люди»: стали врачами, инженерами, учителями, профессиональными военными, руководителями производства и высококвалифицированными рабочими.
Евреям нового поколения революция принесла много полезного, освободила от черты оседлости, дала возможность получить образование, равенство в правах. В Колышках я не чувствовал антисемитизма, ни государственного, ни бытового.
Приезд молодёжи на каникулы и в отпуск был праздником для нас.

В местечке было две школы – еврейская 8-летка и Школа колхозной молодёжи – 7-летка. Еврейская школа, в которой я успел окончить 5 классов, просуществовала до 1938 года. Затем школы были объединены в единую белорусскую, но через год и она была преобразована в русскую школу 10-летку, в которой я учился в 7-м и 8-м классах, до начала Великой Отечественной войны. Еврейская школа была отстроена заново, кирпичное удобное здание на окраине местечка. Белорусская, а затем и часть русской, размещалась в трёх деревянных домах бывших богатых жителей.  В одном из таких домов была организована школа по ликвидации безграмотности (ликбез), в которой отца научили читать печатный текст по-русски. И он любил читать, но у него для этого было мало времени. До 1936-37 года в Белоруссии еврейский язык был одним из государственных языков. На нём параллельно издавались газеты «Правда» («Эмес»), «Советская Беларусь» и другие. В местечке функционировал сельский совет и до 1936 года Национальный еврейский Совет, в котором решались вопросы жизни евреев, составлявших более половины населения. В начале 30-х годов закрыли церковь и синагогу. В церкви был клуб, потом склад, в войну её сожгли во время боя. В синагоге – не помню уже, что было, но – сожгли и её.
По моим прикидкам, государственный антисемитизм начался во второй половине Великой Отечественной войны, бытовой был в какой-то мере всегда. У местных жителей очень редко он выражался таким выражением: «Жыдоуская улада» (жидовская власть).
Я смутно помню коллективизацию и раскулачивание, помню, как привезли убитого батрака-сироту со вспоротым животом, набитым зерном. Но всё это проходило мимо меня, был я очень маленьким ещё.

Семьи родителей: Райхлины и Казакевич

Я застал в живых дедушку и бабушку с отцовской стороны, и бабушку – с материнской. Это были уже старые (за 80 лет) люди, и они умерли где-то в 1936-1937 годах. Дедушку звали Залман-Лейб, бабушку – Фрейде-Малке, вторую бабушку – Бейле. Семьи у родителей отца и матери были многодетные. В первой, после всех событий, имевших место до моего рождения, было 11 детей, во второй – 8. Причём дедушка умер во сне (прилёг отдохнуть после обеда в субботу) в 45 лет. Как говорят, «приказал долго жить». Один мой дядя Палтиэл, или Пейлад, по которому меня назвали (Полик – Павел), погиб в гражданскую войну во время восстания в г. Поречье (после гражданской войны – г. Демидов, районный центр в Смоленской области, переименованный так, по фамилии одного из братьев Демидовых, возглавивших восстание в городе и установивших в нём Советскую власть. Погиб в гражданскую войну).
Чем занимались родители отца – я, к сожалению, не знаю.
Девичья фамилия матери – Казакевич. Её дедушка по отцу был кантонистом и «николаевским солдатом», прослужившим в армии царя Николая I четверть века, благодаря чему он и его потомки получили право жить в любом месте Российской империи за пределами черты оседлости.
Фамилия бабушки по матери – Жестянникова, по профессии её отца и деда.
Корни происхождения отца – в том же местечке Колышки, в котором родились и его дети. Мать моя происходит из города Поречье.
Из братьев и сестёр отца я знал только младшего брата – Меера, а также самую старшую сестру Рахиль (Роча – по-домашнему) и двух младших сестер – Фруму, жила в м. Яновичи и Риву – жила в Колышках. Слышал о сестре и брате, живших в г. Городок Витебской области и в Витебске.
Тётя Роча успела эвакуироваться с семьёй своей дочери Эммы, её вторая дочь Лиза тоже эвакуировалась с семьёй (дочь и сын) из Витебска. Старший её сын – Авраам – был помощником председателя ВЦСПС Михаила Томского, репрессирован и расстрелян в 1937 году. Жена была осуждена на 10 лет, отбыла их в лагере, выжила, получив после них ссылку в Казахстан. Их сын Феликс, 1925 года рождения, был усыновлён её родственниками, служил на флоте, воевал в Великую Отечественную войну. Окончил институт, работал на Украине директором школы. Имел тоже одного сына – педагога по образованию. У Лизы было две дочери и сын Аркадий (живёт в Израиле, г. Мигдаль ха-Эмек с женой и двумя сыновьями). Аркадий – художник-дизайнер. Хороший мастер. Ему более 80 лет. Дочери Лизы жили в Витебске. Связь с ними утеряна. У дочери Эммы (она была очень красивая и талантливая) было двое детей. Сын Эрнст – врач, живёт с женой и взрослым сыном в Витебске, и дочь Люба – музыкант, тоже мать двоих детей. Её сын Игорь (живёт с женой и двумя сыновьями в Израиле, г. Бер-Шева). Игорь врач, образование получил в Белоруссии, затем, живя в киббуце, окончил университет в Израиле. Жена его Фаина – педагог, окончила Витебский пединститут и университет в Израиле. Их старший сын – Юваль, студент от армии в университете, получил звание капитана. Младший – Эли, окончил среднюю школу, отслужил в армии, работает.

Спаслись тётя Роча и Эмма с детьми благодаря замечательному мужу Эммы, сумевшему забрать их из Колышек, куда они перебрались в начале войны из Витебска к нам, и вывезти на машине части, в которой он служил, в эвакуацию.

Тётя Фрума с дочерью Хасей погибли вместе со всеми евреями в Яновичах.

Тётя Рива, её муж Гирш и два сына погибли в Колышках.

В живых осталась их дочь Хайя. Жила в Витебске. Связь с ней утеряна. По слухам – умерла. Об их судьбе я расскажу ниже.

У сестры отца, жившей в г. Городок, были сын и дочь, уехавшие в Биробиджан. Сын работал в колхозе трактористом, затем председателем колхоза. Погиб 2 мая 1945 года при взятии Берлина. Похоронку прислали моим родителям.

У брата отца Алтера был сын Самуил. Будучи студентом, до войны занимался в аэроклубе в Витебске. Летал уже самостоятельно и разбился насмерть вместе с инструктором.

Дядя Меер был вместе с нашей семьёй в оккупации в местечке Колышки. У него в то время было два сына. Старший – Беньямин, художник, сейчас живёт в Израиле в городе Ариэль. Его сын и дочь взрослые люди со своими семьями. Сын служил в Советской армии, затем в Израиле, умер молодым. Второй сын Фридрих – кораблестроитель, жил и работал почти до 80 лет в г. Санкт-Петербурге по специальности. Занесён в список 1000 почётных граждан города. Умер в октябре 2021 г.

Об отце, матери и их семьях

Семья отца была бедная и многодетная. На моей памяти, до отъезда в г. Витебск, тётя Роча торговала разной мелочёвкой (иголки, нитки и прочая). Муж у неё умер ещё до моего рождения. Дядя Меер был на подхвате у отца, научился у него стеклить окна и делать другие работы. Потом тоже уехал в Витебск. Тётя Рива была затурканным несчастным человеком. Таким же, непонятно чем зарабатывающим на жизнь, был и её муж, Гирш Хиткин. У них было трое детей: старший – Меер – мой ровесник, Муля (Самуил), умственно неполноценный парень и дочка Хайя, тоже не очень умная.

Нормальным работником, столяром и стекольщиком высокой квалификации, по социальному статусу кустарём-одиночкой, был мой отец, Мойше-Довыд. В 11 лет он был отдан в ученики к мастеру. 7 лет работал у одного мастера, столько же у другого, с оплатой 3 рубля в месяц и на его харчах. В 25 лет стал работать самостоятельно.

В семье матери, кроме бабушки, было 3 сестры и 4 брата. Пока был жив дедушка Хаим, семья была обеспеченной, и моя мама Лия Хаимовна, 1885 года рождения, окончила три класса гимназии. Она была старшая в семье, моложе бабушки всего на 16 лет и после смерти дедушки вынуждена была оставить учёбу и вместе с бабушкой подымать младших: кого учить ремеслу, а кого учить в гимназии, где образование получили – погибший дядя и тётя Фейка (Феня). Сестра мамы – Шифра (Соня) в двадцатых годах вместе со вторым мужем (первый умер), часовым мастером, уехала в г. Нижний Новгород, куда за ней потянулись два брата – дядя Моисей с семьёй – жена тётя Галя и два сына: Борис, 1922 года рождения и Хаим (Ефим) 1925 года и дядя Лазарь. Третий брат – дядя Зяма (Залман) уехал в Витебск, женился на двоюродной племяннице моего отца – фармацевте тёте Гале, работал на фабрике, умер во время войны в эвакуации в Горьком. У них было 4 дочери: старшая – Феня, потерялась взрослой в войну, тётя Галя и две другие жили в Горьком. Дядя Лазарь жил и работал в Горьком. Двое его детей – дочь и сын – там и живут. Жена его и дочь были известные в городе детские врачи.

В Демидове оставались старший в семье дядя Борис с семьёй (жена и два сына) и младшая – тётя Феня, единственная из живых, которой смогли дать окончить гимназию.

Семья мамы была дружная и сравнительно интеллигентная. Мама с её тремя или четырьмя классами гимназии была начитанным и грамотным человеком и в свои 85 лет писала грамотные письма.

В 1931 году, после завершения коллективизации, начался голод. Три года перебивались кто как мог. Спасали огород, корова, лебеда и полевые травы. Нам, детям, в семье отдавали последнее. Если не ошибаюсь, с 1933 или 1934 года стали давать хлеб по карточкам и кое-какие продукты. В очередь за ними ходил у нас дедушка, так как отец работал, чтобы иметь какие-то деньги, мама обслуживала всех и работала в своём хозяйстве. Дедушке было далеко за 80 лет. Он был крепкий старик, но очереди стоили ему жизни. Утром в очередь встали мужчины. Началась толкотня. Дед упал с высокого крыльца бывшего купеческого магазина и отбил почки. Начался отёк, и он вскоре умер. За ним умерла и бабушка, слепая в последние 10-15 лет. Ей было под 90 лет. Думаю, что это произошло в 1935-37 годах. В эти же довоенные годы умерла в Демидове и бабушка Бейла (Белла). Насколько я помню, относились все в семье к ним очень уважительно. Их кормили в первую очередь, пока они могли, – за общим столом. Мама всегда подавала им. К уважению их и старших она приучила и нас. Мама в основном и занималась нашим с сестрой воспитанием, так как отец работал за верстаком с раннего утре до позднего вечера, пока было светло. Электричества в местечке не было, на керосине экономили. Лампу зажигали по праздникам, а так – «коптилку» (самодельный фитилёк, обмотанный кусочком жести и опущенный в бутылочку с керосином), даже читали при коптилке. Старший брат приехал на каникулы после 6-го класса, в 1935-м году. Помню только, как изучая географию, он расплакался дома по поводу того, как мала Земля среди других миров. Мама его еле успокоила. Не помню, приезжал ли он ещё до призыва в армию в 1940 году.

Наша семья

В семье нашей было трое детей: брат старший (1921 года рождения), сестра (1923 года) и я (самый младший). Мама наша – великий труженик (1985 года рождения, как и отец) – поздно вышла замуж, в 34 года. Подымала вместе с бабушкой всю большую семью, да и приданое трудно было нажить. Помогли уже выросшие старшие братья Борис и Моисей.

Отец задержался с женитьбой из-за великой бедности. Он был единственным работником в семье. Но командовал своим заработком не он, а плохо видящая, потом ослепшая бабушка, тётушка и другие. Его долг был работать.

Жили мы в своём доме с большим приусадебным участком. До коллективизации можно было нанять работников, чтобы его вспахали, а после приходилось в основном копать вручную лопатой. И в этом основной рабочей силой была мама, помогал дедушка и по мере подрастания – сестра и я. Старшего брата в школу отправили к тёте Фене в г. Демидов (45 км от нас), где он окончил четыре класса, и его забрала в Горькой бездетная тётя Соня с мужем дядей Израилем. В Горьком он окончил среднюю школу и в 1940 году с 1-го курса строительного института был призван в армию. Сестру тоже отправили в г. Демидов к той же тёте после 7-го класса, и там она окончила десятилетку в 1940 году, и мама отвезла её в Горький к тёте Соне, где она поступила и окончила Горьковский пединститут (химфакультет). Остался я с родителями один.

В начале 30-х годов уехала в Витебск к дочери Эмме сестра отца тётя Роча (Рахиль). Вскоре туда же уехал и дядя Меер. Тётя оставила нам свой крепкий пятистенный дом, дедушку и бабушку. Несколько лет мы управлялись с двумя приусадебными участками, потом от старого отказались.

Мама, пожалуй, единственная в местечке имела перед домом палисадник и цветник. Вдобавок ухитрялась ещё и общественной работой заниматься. Помню её в красном платочке так называемой «делегаткой», что вызывало насмешки и издевательства родственников отца. Приходится удивляться, откуда они с отцом брали силы, чтобы хотя бы как-то нас содержать, создавать запасы на зиму.

Основным работником оставался отец – кустарь-одиночка, облагаемый всеми налогами. А по хозяйству надрывалась мама. И отец, и мать очень хотели, чтобы мы получили образование, «вышли в люди», как говорил папа. Старшие дети (брат и сестра) получили образование благодаря маминым сёстрам, мне пришлось уже самому пробиваться в жизни.

Моя учёба, служба и работа

В 1934 году я пошёл в 1-й класс еврейской семилетки. Помню, как стоял у калитки и плакал, что меня не берут в школу, так как мне ещё не исполнилось 8 лет. Мне было 6 лет, и моих друзей приняли. Друзья позвали директора, он узнал о моей беде и велел прийти с мамой завтра. Я так и поступил. Вопрос был решён положительно, я был принят. В этой же школе училась старшая сестра. Я уже умел считать, читать и писать и первые четыре класса учился легко. Был так называемым ударником (а шлоглер). Отца мы с сестрой слушались и боялись. Слушались и маму, дедушку и бабушку. Один раз приезжала к нам бабушка из Демидова. Один или два раза я был с мамой в Демидове, где жили сестра и брат мамы – дядя Борис с женой тётей Лизой и двумя сыновьями старше моего старшего брата и сестры и сестра мамы тётя Феня. У неё к тому времени было трое детей (Вова, Лиза и Алик). Вова – на год старше меня. Муж тёти Фени – дядя Яша Марон, сын богатых родителей, живших в Двинске (Даугавпилс, Латвия). Он ушёл в революцию, гражданскую войну и на родину не вернулся. Тётя Феня работала заведующей детсадом, была депутатом горсовета. Дядя был тоже руководителем какого-то предприятия. Отношение к нам в школе было очень хорошее. Много внимания уделяли учителя нашему воспитанию.

По тем нормам, мы называли директора и учителей «товарищ» и по имени (хавер Шмерл, хаверте Ханне – наш классный руководитель, хаверте Марьясе – математик и жена директора). Этот порядок отменили через 2-3 года, и директор уже стал именоваться Александр Львович (Добрусин). По имени-отчеству, но на русский лад, стали обращаться к учителям. С 4-5-го классов я уже малость стал разбалтываться, и учителя мне ставили в пример старшую сестру – устойчивую отличницу. В школу мама нам с сестрой давала на обед что-нибудь. Я терпеливо ждал большой перемены, сестра управлялась с обедом до неё и, зная мою бережливость, появлялась у меня и просила делиться, что у неё успешно получалось. В школе нас: и мальчиков, и девочек, стригли наголо. С 5-го класса девочек стричь прекращали, а мальчиков – аж до 8-го класса. В 7-м классе я возглавил «бунт» против стрижки, за что меня исключили из школы, потом по слёзной просьбе мамы восстановили, но всё равно постригли. Одевали нас чисто, но очень скромно. Мне приходилось носить одежду и обувь после старшего брата. Первое пальто мне купили в 6-м классе. Отцовские хромовые сапоги мне перешли тоже в 6-м классе. Они оказались тесными в подъёме, а обуть хотелось, и я опоздал на экзамен по математике, мне его оставили на осень. Осенью меня перевели в 7-й класс без пересдачи экзамена, учли мои способности. В старших классах учился чуть выше среднего. Много бегал, на уроках выполнял задания на дом для следующего урока. На нашей с сестрой совести было обеспечение семьи лесными дарами: ягодами, малиной, грибами, орехами. Основным добытчиком и знатоком мест в лесу был я. Пустым из леса не возвращался. Запасы сухих грибов, варенья мама готовила до нового их урожая.

Ещё помню, мама делала запасы в двухвёдерных кувшинах из брусники с яблоками и морковью. Запасали в подполе картошку, квашеную капусту. Так и перебивались, покупая в магазине хлеб, сахар, соль, селёдку (иногда). Сахар считался лакомством, конфеты (подушечки) бывали очень редки. «Живых» денег на это было мало. Помню самый богатый месяц. 1940 год, лето, мама повезла сестру в Горький поступать в институт. Мы остались вдвоём с отцом. Утром я бежал в лес и приносил корзинку грибов (белых, подосиновиков, опят), ставил их на противнях в печь сушить. Насушил целый мешок, и это нас выручило в 1941 году. Потом бежал с корзинкой за малиной. Перебирал и ставил отцу на верстак тарелку с малиной, а то и две. Он одновременно работал, пел молитвы и ел малину. Готовил обед из грибов. Денег мы с отцом тратили мало, и за месяц отсутствия мамы скопили 700 рублей. Это были большие деньги.

В школе уже начали ухаживать за девочками.

В 8-м классе учились ребята из окружающих местечко деревень старше меня на 5-6 лет.

Курить начал рано, лет в 10-11, хотя отец был некурящий. В 6-м классе нас курящими увидел директор. Пришлось спрятать цигарки в карман, а руки при директоре в карманах держать не будешь. Директор спокойно разговаривал с нами, пока мы не задымились, а потом спокойно ушёл. Ну, а нам дома порка, прожёг (слава богу – внутрь) новое пальто. Вообще отец был строгим. Но эта строгость вызывалась нуждой. Так он был великий труженик и добрый душой человек. В учёбу нашу он не лез, за это отвечала мама. Так я в 1941 году окончил 8 классов Колышанской средней школы.

Репрессии сталинских времён Колышек коснулись мало. Помню аресты секретарей райкома, обкома, ЦК КПБ, гибель 1-го секретаря Галадеда и предсковнаркома Червякова, писателей и поэтов, «нацдемократов» – белорусов и евреев. Помню их письмо (до обвинения) от имени народов Белоруссии товарищу Сталину, уложенное в деревянный наборный сундучок, даже небольшие отрывки из его содержания: «У прасторныя, чыстыя, новыя школы, яны кожную ранiцу дружно iдуць, многа iх белакурых, чарнявых, весёлых, твоё светлае iмя у серцы нясуць. Тут яуреи, палякi i латышы, тут гучыць беларускае, рускае слова, а пачуцях i мыслях ядзiнай душы».

Великая Отечественная война, оккупация, гетто

Только мы сдали экзамены за 8-й класс, как началась Великая Отечественная война 22 июня 1941 года. Дома у нас не были ни электрифицированы, ни радиофицированы, но на центральной площади местечка были репродукторы на телефонных столбах, огромные трубы. Из них мы узнали о войне, услышали выступление Молотова. Патриотизм был в нас так глубоко воспитан, что мы вначале даже обрадовались войне, будучи уверенными в скорой победе наших войск.

«И на вражьей земле мы врага разобьём, малой кровью, могучим ударом». Но всё оказалось далеко не так, и я оказался плохим провидцем. Гуляя с друзьями по улицам и слушая враньё по радио, я сказал, что эту войну будем заканчивать мы, то есть ребята нашего возраста и, к сожалению, оказался прав. Заканчивали её мы, те из нас, кто родился и дожил до этого времени. Война приближалась к нашим краям, и вскоре нас – женщин, пожилых людей, ребят нашего возраста и старше – послали окапывать берег реки Лучёса (приток Западной Двины). Мы строили противотанковые заграждения, через которые противник не пошёл, а спокойно прошёл без сопротивления по дорогам. И здесь я впервые попал под пулемётный обстрел с самолётов. Отбежали, залегли во ржи (она уже колосилась) и смотрели вверх, как самолёты нас обстреливали. Могу сказать, что страха не было. Не потому, что мы были такими бесстрашными, а просто не воспринимали происходящее всерьёз.

Однако, война приближалась к нам. Эвакуировались из больших городов, в том числе из Витебска. В нашем доме оказалась большая семья – тётя Роча с дочерью Эммой и двумя её маленькими детьми, дядя Меер с женой, её сестрой и двумя детьми, двоюродный брат отца – Мендл Рогацкин – отец тёти Гали, жены маминого брата дяди Зямы, да нас трое, всего 13 человек. Правда, тётя Роча (Рахиль) и Эмма с детьми задержались недолго. Через некоторое время заехал муж Эммы Шура Рыжик на загруженной машине и забрал их в эвакуацию, сказав нам, чтобы мы уходили – немцы уже близко. Но радио продолжало врать, передавая, что немцев остановили на старой границе, хотя они уже заняли Минск.

Всё же мы тронулись, так как уже видели, как отступали наши войска и как выглядели они, двигаясь к фронту. Уйти мы успели всего километров на 12-15, попали под обстрел с самолётов немецких, и затем нас обогнали немецкие войска и приказали возвращаться обратно домой. Передовые части нас тогда не тронули. В народе говорили, что немцы выбросили десант под г. Духовщина Смоленской области. Поплелись мы обратно домой. Таким образом, почти всю Белоруссию немцы заняли к 12 июля 1941 года. В Колышках, похоже, был сильный бой. Центр местечка был сожжён. Сгорели и основные здания школы, а по нашей, Микулинской улице – большинство домов вплоть до нашего. Поле напротив нашего дома было уставлено брошенной техникой: 76-мм гаубицами с неснятыми замками и запасом снарядов, станковыми и ручными пулемётами, убитыми и ранеными лошадьми, здоровыми лошадьми, винтовками, сбруей конской и другим имуществом воинским. Позже мы с друзьями нашли в кустах раненого капитана Красной армии. Перевязали его, как могли и оттащили к медсестре-акушерке Пашке Ивановой. Она его приняла, выходила, а после, когда немцы закрепились, сдала его им. Немцы его, недолеченного (он не мог ходить), расстреляли и бросили в канаве у еврейского кладбища. Нам осталось только засыпать его землёй. К счастью, наш дом уцелел, и в нём снова поселились 11 человек. Добавилась сестра отца тётя Фрума из местечка Яновичи с красавицей-дочерью старше меня на 1-2 года Хасей. Они прожили у нас месяц, и ушли в Яновичи, где впоследствии и погибли. Пришёл пешком от Белостока муж тёти Фени – сестры мамы. Он был коммунист, и в Демидове ему появляться было нельзя. Кормильцем всего этого семейства был отец. Белорусское и русское население окружающих деревень решили, что немцы пришли надолго, начали строиться и ремонтировать жильё, у отца появилась работа. Правда, пришлось ходить по деревням, в местечко приезжать крестьяне опасались. Так и кормились, получая за работу натурой и запасами с огорода.

Жизнь в оккупации

Немцы установили свою власть в местечке. Назначили старосту – бывшего колхозного бригадира Романа Короткого и секретарём к нему бывшего бухгалтера сапожной артели, бывшего офицера царской армии Романовского. Староста был хорошим человеком. Впоследствии немцы его расстреляли. А Романовский от всей души служил оккупантам, гонялся за нами – ребятами-друзьями с пистолетом, а мы, сняв с ручных гранат «рубашки», бросали их ему навстречу. Догнать и узнать он нас не мог. Пока власти не было, похозяйничали мы (я, Ёшка Бляхер – мой друг, Хася – двоюродная сестра и не помню кто четвёртый). Нашли в поле исправное оружие: винтовку СВТ, кавалерийский карабин, ручной пулемёт, и всё это потащили к нам. Пока несли, по дороге на Понизовье двигались немцы, одиночки на мотоциклах. Мы успели спуститься с нашей ношей под мост, и они нас не увидели. Не ставя никого из старших в известность, спрятали в нашем сарае в углу под перепревшее сено.

Дядя Яша – Яков Ефимович Марон – был очень интересным человеком. Был моим близким другом, научил меня двум дореволюционным песням политкаторжан. Его жена и четверо младших были убиты и сброшены в яму. Ко времени его прибытия к нам (и мы, и он этого не узнали) его старшего сына немцы повесили. Общался он в основном со мной. Отцу было некогда, нужно было работать и заработать на питание, с дядей Меером он не дружил. Про спрятанное оружие я ему рассказал, только когда наша разведка прорвалась к нам, власть организовала призыв в Советскую Армию, и он посоветовал мне сдать оружие властям, что я и выполнил. А дядя ушёл добровольцем в армию и погиб в 1943 году под Ленинградом. Похоронку прислали моим родителям.

Первое, что приказала администрация – всем евреям, от мала до велика, нашить жёлтые или белые шестиконечные звёзды, назначили еврейское управление (юденрат), который я не знал, да и отец, по-моему, тоже. Постоянного немецкого гарнизона или эсэсовцев в местечке не было. Была организована полиция из местных русских при администрации. Основная администрация, немецкий гарнизон и полицейское управление были в райцентре в Лиозно.

Зима была невероятно снежная, техники для очистки дорог у немцев было недостаточно, и на эту работу по их указанию гоняли мужчин и подростков местные власти. Вместо отца по очереди ходил я.

Бывали обыски немцев вместе с полицией (прибывшей и местной). Искать у нас особо было нечего. Нашли (по нашей халатности) бумажный портрет Молотова, большой кошель с тремя сотнями копеечных монет и 50 пятидесяток серебряных, издания до 1930 года (мой сбор). Портрет порвали, копейки рассыпали, забрали 50-копеечные. Нашли и разбили купленную мне скрипочку со смычком (я не стал учиться играть), отвесили мне по шее. Слава богу, отец и мать были в деревне на работе. Досталось мне ещё раз от немца и переводчика, чтобы не бродил, где не полагается.

Мы слышали о расстрелах в соседних местечках поголовно всех евреев (Лиозно, Яновичах, Рудне, Демидове и других) и всё надеялись, что нас обойдёт, что нас успеют освободить наши войска. К сожалению, к нам прискакала только наша конная разведка. Организовали советские органы, установили советскую власть, мобилизовали военнообязанных «зятьков» и дезертиров. Но это продолжалось недолго. Единственное удовольствие был расстрел самого злобствовавшего полицейского – молодого Лакисова. Начальник разведки разрядил свой наган ему в живот, и добивать не стал. «Сам сдохнет, пусть помучается», – сказал он.

Нашей власти мы обрадовались, но радость была недолгой.

17 марта 1942 года местечко окружили прибывшие из Лиозно каратели – немцы и полицейские. Каратели – профессионалы. Они сумели (их наводил кто-то местный, предполагают, старший брат Лакисова Николай, кличка «Нидалуга») перекрыть все выходы. Мы, трое парней, обежали всё местечко, искали проходы, но всё было перекрыто. Ни с чем вернулись домой, одни – чтобы погибнуть, а кому повезло – уцелеть.

Деваться было некуда, и решили забраться на чердак нашего дома. Лаз был с полатей около русской печки. С полатей подымалась большая, но незаметная лежачая дверь, которую подымали вверх. Слышно было, что делается в нашем доме и у соседей Иткиных, как каратели убивали и хозяев, и приехавших к ним спасаться родственников с малыми и совсем маленькими детьми (об стену нашего дома).

В наш дом зашёл немец и полицейские-каратели. Слышали, как немец кричал «юден» и потом взрыв и пожар. Дом зажгли изнутри чем-то сильно дымным и ушли. Нас поджигатели не обнаружили, и мы терпеливо сидели на чердаке, пока не стали задыхаться от дыма.

Мы, это наша семья (трое), семья брата отца Меера: он с женой и сестрой жены и двое его мальчиков – Беня лет 4-х и Фридрих – погодок, всего пятеро.

Чтобы не задохнуться и не сгореть решили выпрыгивать на огород. Крыша была не подшита, и снега было много. Я прыгнул первым и, не задерживаясь, побежал полем в сторону леса. Расстояние больше 1 км. Наст был крепкий, я бежал и не проваливался. Каратели стояли на высотках и обстреливали густо. Пули попадали в снег и со звуком остывали. Я бежал. То падал, поднимался и снова бежал. Умница мама наделила меня простынкой, но она была мала. Укроешь ноги – голова открыта, голову – ноги.

Недалеко от меня бежал пожилой кузнец Мендл. В него попали пули, а я ещё подбежал к нему и, глупый, спрашиваю: «Вас ранили, убили?» Он языком не ворочает, погиб.

Я уцелел, добежал до леса и прошёл до вечера километров 30 вместо 15 до Понизовья. Там ещё были наши, и председатель (по-моему, Горбунов) был знакомый моей матери. Я пришёл к нему первым из Колышек. Рассказал, что произошло в местечке, как спасся и как добрался. Сказал, что вернусь в Колышки искать родителей. Он меня накормил и посоветовал не ходить ночью, утром разберёмся и решим. Устроил меня на ночлег.

Утром я без разрешения ушёл в Колышки и на полдороге встретил бредущих родителей и семью дяди Меера. Оказалось, что они также спрыгнули с чердака на наш огород, заползли в расположенную рядом колхозную кузницу и там отсиделись. Каратели обошли все еврейские дома и сожгли их. А жителей – кого убили, кого погнали в районный центр и убили на полдороге. Оставшихся живыми погнали в сторону Лиозно.

Я встретился с родными, и мы, не ожидая организованной отправки, пошли пешком. Прошли Пржевальскую слободу Смоленской области, Осташков и Старую Торопу Калининской области. Жители делились с нами едой. В г. Калинин прошли проверку и были отправлены на станцию Санково Ярославской области, где посадили нас в товарный вагон и отправили в тыл, по нашей просьбе в город Горький.

В Горьком мы пробыли очень недолго. Родные встретили нас хорошо. Но отец привык к сельской жизни и столярной работе, и мы отправились в Чкаловскую область. Родители советовались с людьми и удачно выбрали хлебный Абдулинский район. Нас направили в колхоз «2-я пятилетка», деревня Фёдоровка. Колхоз был некрупный, думаю, меньше 50 домов, с устоявшимся дружным коллективом, полеводством и животноводством, хорошей конюшней. Отцу столярно-плотничья работа нашлась сразу. Мать пристроилась в животноводстве. А я отправился в армию и на фронт – Латвия, Восточная Пруссия, Померания, город Штольп, где и застал конец войны. (Померанию отдали Польше, и город переименовали в Слупск.) Служил в сапёрном батальоне, службы и опасностей хватало. Служил почти семь лет, и всё считалось действительной службой. Отбыл её и начал жить заново.

После войны окончил за один год 9-й и 10-й классы в вечерней школе при авиационном заводе на станции Сетунь Кунцевского района Московской области, служа в армии. Поступать в институт мне командир отдельного батальона не разрешил. Служил ещё год. Демобилизовался, работал на Сетуньском заводе. Недолго. Поступил в Московский зоотехнический институт коневодства (любил это дело). И при поступлении, и за весь курс учёбы не имел ни одной четвёрки. Все оценки отличные и диплом с отличием. Почти 18 лет проработал главным зоотехником и заместителем директора конных заводов на Урале и на Кубани. Защитил по экономике конных заводов кандидатскую диссертацию.

Учёное звание – старший научный сотрудник.

10 лет работал завсектором в Российском Институте племенного дела в животноводстве, 6 лет – в отделе экономики ВИЭСХ (Всесоюзный институт электрификации сельского хозяйства), 16 лет – главным экономистом в Научно-производственном объединении по племенному делу, а всего вместе со службой в армии набирается 62 года труда (до 77 лет).

Павел Моисеевич РАЙХЛИН
2021 г.
г. Бостон