26 марта исполнился год, как ушёл в мир иной прекрасный художник, замечательный человек, большой друг нашего журнала Май Данциг. Все с кем общался Май Вольфович вспоминают о нём добрым словом. Картины Данцига продолжают жизнь художника. С каждого полотна он смотрит на нас. И это общение будет продолжаться многие годы…

Мы предлагаем вашему вниманию очерк Аллы Левиной, написанный в 2000 году и опубликованный в журнале «Мишпоха» №7. Эта одна из лучших статей о Данциге. Она нравилась и самому Маю Вольфовичу, потому что с неподдельной теплотой рассказывает о минской семье Данцигов, о детстве и юности художника – благодаря чему сформировалась творческая личность.

КТО СПАСЁТ КРАСОТУ?

Этот вопрос часто задает себе и другим Народный художник Беларуси Май Данциг. И сам же отвечает на него всем своим творчеством. Ведь переведённая на язык искусства красота уже спасена и может служить спасением для мира.

справка в бассейн москва

В этом году у Мая Данцига юбилей. (Как, кстати, ненавидит он эти круглые даты!). А давайте же мы все, кому посчастливилось быть в числе его учеников, друзей или просто знакомых, честно признаемся, что нам было бы плохо без его лукавого глаза, умного слова, обворожительной улыбки и, конечно же, без его врачующего душу искусства. Пожелаем же ему крепкого здоровья, счастья, радости и новых творческих удач на долгие-долгие годы! Ведь не зря же поется в популярной песне, что Май – он вечный!

Самым интересным в их небольшой квартирке было окно. Вернее то, что происходило за ним. В том далёком довоенном детстве, когда не то что о компьютерах, но и о телевизорах да магнитофонах вовсе не слыхали, а поход в театр или в кино был настоящим праздником, окно являлось поистине окном в мир. Оно гипнотически притягивало к себе, поглощая слух и зрение, волнуя воображение и очаровывая душу обилием проникавших через него голосов и звуков, открывавшихся взору цветов и красок. Здесь, примостившись на широком подоконнике, прильнув к стеклу, он мог сидеть целыми днями. А за окном происходили вещи удивительные. То, лениво отмахиваясь от мух хвостом, вскидывая гриву и слегка поцокивая кованными копытами, медленно проплывала запряжённая в телегу лошадь, понукаемая громкими окриками балаголы¹, то перекрикиваясь через улицу, позвякивая бидончиками для молока и торопливо повязывая на ходу косынки, мелькали пестрыми ситцевыми платьями домашние хозяйки, спешившие к раннему поезду (вокзал был недалеко), чтобы перехватить до базара прибывших из окрестных деревень крестьян с молоком, яйцами, ягодами и другими привезёнными в город для продажи продуктами, то вдруг проезжал какой-нибудь новенький, блестящий лаком и сверкающий вымытыми окошками автомобиль – символ, вестник, признак новой жизни и великого будущего. Ему ещё неведом был страх и замирание взрослых при виде «чёрного ворона». Очень хотелось всё увидеть, запомнить и нарисовать. И он рисовал. Рисовал прямо на подоконнике, на обоях, которыми были оклеены стены, на узких белых бумажных полосках, которыми на зиму заклеивались двойные оконные рамы, и на глянцевой, белоснежной бумаге, которой был выклеен весь широкий, аркообразный оконный проём. Правда, за это частенько доставалось от родителей, но он всё равно рисовал. Как неохотно прерывал он это занятие, когда надо было отправляться в школу! Школа № 12 была рядом с домом.

А на обратном пути из школы ему нравилось заходить к дедушке Герцу, жившему в доме на углу нынешней улицы Янки Купалы и Октябрьской. Можно было идти по Революционной или Интернациональной, мимо клуба им. Сталина (будущего кинотеатра «Победа»), а можно было и по Немиге (чтобы чуть-чуть дольше) мимо дома последнего минского раввина и того дома напротив, с балконом, с которого годы спустя он, как нечего делать, будет прыгать на спор, чтобы ещё раз вызвать гордость, восторг, восхищение и благосклонность одной из сокурсниц по училищу. Но это ещё не скоро, ещё потом. А пока можно вбежать в комнату к дедушке и скорей к окну, где на подоконнике в высоких пятилитровых бутылях, аккуратно повязанных марлечкой, покрытые, словно снегом, толстым слоем сахара, обычно до самой зимы томились яркие и сочные вишни – вишены, как он называл их в детстве. Подбежать, дотронуться рукой до прохладного стекла, прижаться носом и вдруг услышать: «У кишеник!»² Это дедушка. Грозит пальцем, топает ногой, а всё равно не страшно. Потому что он очень добрый, очень славный, милый дедушка Герц. Это все замечали сразу. Даже такие строгие и серьёзные люди, как известный революционер А.Ф. Мясников, писавший в своих воспоминаниях ко дню первой годовщины газеты «Звезда» о подготовке и выпуске первого номера газеты.

«Начались поиски типографии. Многие типографии в ужасе запирались от нас... Но вот мы попали к последней нашей надежде, к старому типографу с электрическими машинами, когда-то выпускавшему известный монархический «Северо-Западный край», добродушному старику, еврею Данцигу. ...«Звезда» взошла 27 июля и рассыпалась по Минску, краю и фронту в 3 тысячах лучах»³.

Да, первый номер и поныне живущей белорусской газеты «Звязда» был напечатан в небольшой дедушкиной типографии на углу Немиги и Богадельной⁴. Это теперь, с позиции сегодняшнего знания и тяжелейшего опыта пережитых страданий, искренних заблуждений, горьких разочарований и потерь, можно совсем по-иному оценивать те или другие исторические события, меняя взгляды и жизненные ориентиры. А тогда, в то не менее тяжкое и смутное время, чем сейчас, согласие отпечатать оппозиционную газету требовало необычайной силы духа и человеческого мужества. И пусть потом советское государство сперва признает заслуги дедушки, а затем с легкостью не только забудет или усомнится в них, но и станет вовсе отрицать, обвиняя в правом уклонизме. Не это важно. Важно, что дедушка Герц всегда, при любых обстоятельствах, был человеком, способным на поступок, был мужчиной.

Жена дедушки Герца, бабушка Хася, запомнилась своей хозяйственностью и домовитостью. Она умудрялась разводить и держать кур на балконе их городской квартиры. О что это было за зрелище, когда бабушка на радость внуку выпускала шумных, кудахтающих кур и красавца петуха из огромных клеток «на прогулку» в комнату!

Второго своего дедушку, Якова, он помнит меньше. Дедушка Яков, мамин папа, жил в местечке Раков, до 1939 года входившего в состав Западной Беларуси. Когда же Западная Беларусь была присоединена и приехать в Минск стало возможным, дедушка приехал. Наверное, это был единственный раз, когда внук увидел своего второго деда. Во всяком случае, это единственное и очень яркое воспоминание о дедушке Якове, сохранившееся на всю жизнь. Вот появился дедушка, и всё в доме зашевелилось, задвигалось! Он помнит, как мылись полы, стирались занавески, чистились до ослепительного сверкания ложки, вилки и ножи, доставалась из шкафа праздничная посуда. Дедушка был верующим и соблюдал кошрут⁵. Так дедушка и запомнился – в сочетании с праздником. Больше они никогда не виделись. Лишь после войны узнали, что немцы, заняв Раков, согнали всех евреев местечка в синагогу и сожгли. Дедушку тоже. Поистине, у каждого живущего ныне, своя Хатынь.

О второй своей бабушке, к сожалению, он знает очень мало. Но уверен, что была она такой же красивой, такой же доброй, умной и необыкновенной, как и его мама, Бася Яковлевна, Басенька, как он её и сегодня называет, перебирая старые семейные фотографии. Никто на свете не умел так воспитывать детей, так лечить и выхаживать их во время болезни, так готовить, как мама.

А какие пироги и булочки пекла она к Новому году и другим праздникам! Какое это было счастье, когда ему, совсем ещё маленькому, разрешали самому слепить булочку из остатков теста!

Соглашаясь, что для каждого человека его собственная мать – всегда самая лучшая, он всё равно убеждён, что Басенька была особенной. И ещё была сестра Белла, Бебочка. Вот и о ней уже приходится говорить в прошедшем времени. А ведь как будто вчера она, совсем ещё девчонка, гонялась за ним, младшим, вокруг стола, смеясь и выкрикивая: «Пончик-гладкотёлка!» Белле было семь, когда родился её брат. Это произошло в апреле, за несколько дней до любимого всеми майского праздника. Оттого, наверное, его и назвали Маем.

По вечерам семья собиралась за столом под большим оранжевым абажуром с непременной бахромой, и все вместе слушали радио, передававшее длинные, с продолжением, радиоспектакли и, конечно же, музыку.

К сестре Белле часто приходили подруги по школе. Они сразу же бросались тискать и целовать его, малыша. Но тут раздавался строгий голос «А вы руки вымыли? Не трогайте ребёнка немытыми руками». Затем обычно вытаскивался патефон, и квартиру заполняли чарующие звуки танго «Брызги шампанского» или популярные песни Леонида Утесова, романсы Вадима Козина и Изабеллы Юрьевой. Девочки с упоением танцевали, передавая его, их единственного партнера, из рук в руки. Он очень любил музыку. Любил свою маленькую скрипку, с которой почти ежедневно проделывал привычный путь от улицы Мясникова – да-да, того самого, знавшего дедушку Герца – до площади Свободы, где в доме губернатора (в предвоенные годы его все ещё продолжали называть так) размещалась музыкальная школа.

Да чего же причудливо всё переплетается в жизни! Улица Мясникова. Дом губернатора. Того самого, чье имя навсегда связано с трагическими событиями 18 октября 1905 года. Тогда в Минске по приказу губернатора Курлова были расстреляны безоружные рабочие, участники митинга железнодорожников. 52 человека погибло. Было много раненых. Трагедия получила название Курловского расстрела⁶. Это случилось возле вокзала Либаво-Роменской железной дороги. По какому роковому стечению обстоятельств дедушка Герц со своим двенадцатилетним сыном Вольфом оказался в это время неподалеку?! Когда началась стрельба, дедушка мгновенно толкнул сына на землю и накрыл его своим телом. К счастью, оба остались живы. Правда, дедушку ранило.

Так вот, в бывшем доме губернатора Курлова размещалась музыкальная школа. Десятилетний Май даже успел закончить 5 классов. Учился бы и дальше. Ведь тогда его родителям и ему самому будущее, да и само слово «профессия», почему-то представлялось гладкой полированной поверхностью инструмента у щеки, мнилось тонкими струнами смычка, чудилось запахом канифоли. Возможно, он бы и стал музыкантом. Но началась война. И маленькая скрипочка так и осталась висеть на стене их довоенной квартиры в доме Майзельса в горящем Минске июня 1941 года.

Каждый, переживший Великую Отечественную, или, как теперь всё чаще говорят, Вторую мировую войну, помнит, как это было. И первые бомбёжки, и первые убитые и раненые, первые разрушенные дома, взорванные грузовики и первые трупы на улицах. С началом войны впервые ворвалось в жизнь непривычное для уха и пугающее слово – «беженцы». Казалось, сам город, а не только жители его, стремительно мчится куда-то через огонь пожарищ, под дождём сбрасываемых на него бомб. В первые дни семья Данцигов каждый день уходила из дома в поисках более безопасного места и вечером возвращалась обратно. Наконец, 27 июня отец сказал: «Надо уходить совсем». Не взяв с собой ничего, чтобы легче было идти, направились к товарной станции. Людская толпа двигалась в том же направлении. Поезда уже не ходили. Уйти пешком из города было невозможно, так как немцы с воздуха непрерывно стреляли по беженцам. И вдруг вдалеке показался дымок паровоза. На какое-то мгновение у людей появилась надежда. Но стремительно приближавшийся состав из паровоза и четырёх теплушек не сбавлял хода. И тогда люди легли на рельсы. Состав, переполненный ранеными и последними покидавшими город железнодорожниками, был вынужден остановиться. Люди вскочили и ринулись к дверям вагонов. Но состав тотчас же двинулся снова. И вдруг неожиданным чудом спасения раздался чей-то крик из вагона: «Данциг!» Это узнал отца, учителя физкультуры, кто-то из его бывших учеников. И вот уже руки отца отрывают от земли мать, сестру и его, Мая, и вталкивают в едва приоткрывшиеся двери вагона. Сам отец запрыгивает уже на ходу.

После месяца изнурительного голода и мучений, наконец, Ульяновск. Город, оставшийся в памяти вшами, теснотой холодных комнатушек, дававших приют многочисленным беженцам, вкусом жмыха или макухи. Какое счастье, когда удавалось раздобыть кусочек этого самого жмыха! Его можно было жевать долго-долго, процеживая сквозь зубы, собирая и накапливая скупые капельки сока и медленно сглатывать, наслаждаясь едва уловимым вкусом и запахом семечек. И совсем уж материальное свидетельство той далекой поры – двойной листочек школьной ведомости об успеваемости ученика 4 класса Данцига Марика. И сегодня пожелтевшие от времени листочки эти с одними пятёрками, с подписью директора и печатью, бережно хранятся в его личном архиве, как драгоценнейшая реликвия. А ещё в Ульяновске было горе. Неизвестно как, но пропали, потерялись хлебные карточки. Люди его поколения и те, кто постарше, знают, что это значило – остаться без скудной пайки хлеба с самого начала месяца. Но было в Ульяновске и счастье, когда его, двенадцатилетнего мальчишку, попросили написать вывеску для хлебного ларька. И за эту работу наградили (да, именно наградили!) буханкой (целой буханкой!) ароматного, самого вкусного в мире, такого вожделенного и спасительного ржаного хлеба. И ещё было окрыляющее и опьяняющее чувство радости и совершенно взрослой, совсем мужской гордости – он накормил семью! Не раз ещё потом его просили то написать, то нарисовать что-то. И когда однажды на трикотажной фабрике спросили, чего бы ему хотелось за свой труд, он, подумав совсем недолго, сказал: «Сшейте, пожалуйста, платье моей сестре».

А ещё было в Ульяновске ежедневное, нетерпеливое и жадное внимание к скупым и суровым словам сводок, периодически прорывавшимся сквозь треск и хрипоту большой чёрной тарелки-репродуктора. И, наконец, через три бесконечных года такая долгожданная и выстраданная новость-счастье, новость-ликование, новость-победа, возвещённая голосом легендарного Левитана – Минск освобожден! Сразу же было решено: домой!

Минск встретил их руинами и леденящей душу пустотой. В городе, разрушенном почти до основания, уцелели считанные дома. К счастью, дом, в котором они жили до войны, был одним из них. Правда, теперь в их квартире жили другие люди, которые сразу же освободили одну из комнат для прежних хозяев. На стене этой комнаты висел чудом уцелевший рисунок отца. Это был портрет девочки, которую отец рисовал в 1912 году. Работа эта по сей день висит в мастерской Мая Данцига.

В один из вечеров, когда семья собралась за чаем, случилось неожиданное. Оконные стекла и стены внезапно затряслись от многочисленных разрывов снарядов, полоснув по сердцу мгновенными воспоминаниями бомбёжек первых дней войны. Молнией пронеслась мысль: «Скорей в бомбоубежище!» На ходу натягивая на себя какую-то одежду, ринулись по лестнице вниз и, выскочив на улицу, застыли в оцепенении: вслед за мощным орудийным залпом сноп света выхватил из темноты ликующую толпу. Это был праздничный салют.

Послевоенная жизнь постепенно входила в свою колею. Он учился в 42-й средней школе, а когда закончил 8 классов, оказалось, что выбор будущей профессии сделан уже давным-давно. Да и для всей его семьи было совершенно естественным и само собой разумеющимся конечно же, он будет рисовать!

Любовь к рисованию он унаследовал от отца, известного всему городу учителя физкультуры (ведь и сегодня нередко подходят к нему совсем уже пожилые люди и говорят: «А не сын ли Вы того самого Данцига, что преподавал у нас в школе?» И обнимают, и целуют, как родного). Да, того самого, красивого, стройного и сильного, обожаемого всеми (особенно ученицами) учителя, который всю жизнь не выпускал из рук карандаша. В юности своей он посещал знаменитую изостудию Кругера, но по разным причинам так и не получил серьёзного профессионального образования по искусству, связав свою жизнь с другой сильной своей привязанностью – со спортом. Эту любовь к спорту он передал и сыну своему, и дочери. Ведь и сегодня известный художник и уважаемый всеми профессор Май Данциг может пожонглировать тяжеленными гирями, запросто и озорно сгонять в футбол с дворовыми мальчишками, а уж затанцевать в течение вечера может не одну юную победительницу танцевальных конкурсов. Проверено! Так вот, знаменитый учитель физкультуры всю жизнь не расставался с карандашом. Засиживаясь порой до поздней ночи, рисовал он открытки и этикетки, писал красочные объявления и вывески, придумывал нарядные оформления праздников. И каждый вечер, буквально затаив дыхание, как за волшебством или священнодействием, наблюдал за этим кропотливым занятием отца маленький сын.

Да, конечно же, он будет рисовать! Но в первые послевоенные годы в Минске ещё не было учебных заведений по изобразительному искусству, и он поступил в архитектурный техникум. А когда в городе открылось художественное училище, сразу же перешёл туда, успешно сдав вступительные экзамены. С той далёкой поры хранилось несколько его самых первых работ: рисунков с натуры, этюды. Эти ученические штудии поражают и восхищают даже не безусловной своей талантливостью, а безмерной, всепоглощающей любовью к рисованию. Каждый штрих, мельчайшая деталь, будь то выбившийся из прически тончайший волосок, или крохотный ноготок мизинца, или едва уловимая тень на шее от лёгкого наклона головы – всё дышит любовью! Той самой любовью, без которой невозможно истинное творчество, а труд художника становится не более, чем ремеслом.

В 1952 году Май Данциг заканчивает училище и в том же году едет в Москву – продолжать учёбу в высшем учебном заведении. И, снова блестяще выдержав труднейшие вступительные испытания, преодолев многоступенчатость конкурса, становится студентом Московского государственного художественного института им. В.И. Сурикова. Шесть лет в Москве – это шесть лет самоотречения и упорнейшего труда, шесть лет упоительного общения с искусством. Ежедневно, после целого дня занятий он бежал в Третьяковку, посещал все выставки, которыми в те годы была так богата столица. На каникулы всегда приезжал домой, в Минск. Писал этюды и подрабатывал на художественном комбинате. Каким счастьем явилось на пятом курсе решение руководства о назначении ему высшей именной стипендии за отличные успехи в учёбе. И сразу же домой полетела телеграмма с просьбой к родителям денег ему больше не посылать.

Лето 1957 года ворвался в жизнь страны ярким праздником молодости и веселья – Московский международный фестиваль молодёжи. Как один из самых лучших студентов, Май Данциг был зачислен в международную изостудию, это была пора неожиданных встреч, интереснейших знакомств и творчества. В архиве художника есть серия рисунков-портретов участников фестиваля из разных стран, выполненных рукой ещё студента, но уже мастера. Впереди был последний год учёбы, работа над дипломом. Темой стал близкий и памятный сюжет: утро после выпускного школьного бала. Май Данциг назвал свою дипломную картину «Навстречу жизни». И автор, и его герои – вчерашние ученики, делали первый шаг в новую самостоятельную жизнь. Эта картина, получившая на выпускном экзамене оценку «отлично», была сразу же приобретена Государственным художественным музеем Беларуси.

Художник возвратился в свой родной Минск – город, в котором он не просто родился и жил, а город, который впоследствии стал одной из самых ярких и значительных страниц его творчества. Сколько километров исшагал он по улочкам и закоулкам Минска с тяжеленым этюдником и холстами! Май Данциг начал писать Минск сразу же после войны, сам того не подозревая, что пишет не просто этюды, а живую историю возрождающегося из пепла города.

«Минск. Весна 1944», «Март», «На бульваре», «Растут новые кварталы», «Старый и новый Минск», «Минск пробуждается», «Верхний город» и многие, многие другие. А такие картины, как «Мой город древний, молодой», «Мой Минск» и «Песнь о Минске» стали поистине классикой и вошли в золотой фонд искусства Беларуси. Коренной минчанин, художник чутко реагирует на малейшие изменения в облике и настроении города. С какой жадностью и одержимостью стремится он сберечь, спасти и сохранить то немногое, что чудом уцелело в годы войны. А сколько старых улиц, исторических построек, а порой и уникальных памятников было снесено и перестроено так называемыми «реставраторами» уже в ходе восстановительных работ! Май Данциг – единственный художник, на чьих полотнах и сегодня живут старенькие крыши многострадальной Немиги, такие родные дома Верхнего города, тесно лепящиеся друг к другу, и самая последняя из восьмидесяти шести действующих синагог Минска начала века, так называемая «Холодная синагога» – «Ды калтэ шул». Иностранные туристы, в последние годы всё чаще влекомые в Минск стремлением приблизиться к своим корням, могут увидеть это уникальное здание, в котором когда-то творили молитвы их деды и прадеды, только на картине Мая Данцига «Мой город древний, молодой». Многие художники признают, что после Мая Данцига сказать о Минске что-то новое на языке живописи очень трудно. Художник создал обобщённый и многогранный образ города, городской пейзаж-картину. Столь же яркое, глубокое и эмоциональное образное воплощение, как и тема города, нашла в творчестве художника и тема войны. Великая Отечественная война упала с неба фугасными бомбами, запала в душу воем сирен и разрывами зенитных снарядов, осталась в памяти огнями пожарищ и обгоревшими трупами на улицах. Эти потрясшие детскую душу впечатления, философски переосмысленные художником с годами, легли в основу многих его полотен о войне. Это и «Беларусь – мать партизанская», «Партизанская свадьба», «Партизанская баллада», «О Великой Отечественной», «И помнит мир спасенный...» и многие другие. Кто из художников не обращался в своём творчестве к теме войны! Но в искусстве очень важным является не столько открытие новых тем, сколько новый взгляд на тему уже известную. Сказать о старом и известном совершенно новое и неизвестное доселе слово значительно труднее, чем открыть новое явление. Картины Мая Данцига, посвящённые войне, настолько необычны и нетрадиционны, что часто вызывали не только непонимание, но и явное неприятие чиновниками от искусства. Его работы «Тишина», «Партизанская баллада» и др. снимались с выставок по указанию свыше. Впрочем, такая же участь нередко постигала и другие его произведения, не только о войне. Например, известная картина «Новоселы» была снята с выставки по обвинениями настолько смехотворным, что и пересказывать их сегодня кажется нелепостью.

Тема войны в произведениях Мая Данцига раскрывается ярко, образно, вдохновенно. И, несмотря на то, что война – это всегда горе, смерть, насилие, жестокость, главная отличительная черта этих работ – их жизнеутверждающее начало. А не это ли качество – неистребимая жажда жизни – помогло нашему народу одержать величайшую победу в истории человечества, 55-летие которой весь мир отмечает в этом году! Картины художника, посвящённые военной теме, особенно «И помнит мир спасенный...», звучат мощным гимном жизни, добру и гуманизму.

Многие искусствоведы, анализируя творчество того или иного художника, склонны непременно относить его к какой-либо школе, к какому-то одному из направлений в искусстве, соотносить его произведения с одним определённым жанром. Так, почему-то Мая Данцига зачастую называют представителем «сурового стиля» в искусстве. И по возрасту, и по периоду творческого становления Май Данциг родом из шестидесятых, тех самых шестидесятых, для которых «суровый стиль» был явлением характерным. И в искусстве, и в литературе очистительный ветер «оттепели» как бы сдувал наносной флёр лакировки, обнажая предметы и явления в их суровой, неприукрашенной сути. Но сегодня, уже зная и вновь оглядывая всё созданное художником за сорок с лишним лет, понимаешь, что его творчество значительно шире, многогранней, глубже и многоплановей, чем одно направление или один жанр. Его творчество в равной мере представлено и монументальной живописью, и станковой картиной, и пейзажем, и портретом, и натюрмортом. А как великолепны его рисунки!

Очень тонкий и внимательный наблюдатель, чуткий и глубоко чувствующий человек, художник учит зрителя замечать, видеть и чувствовать то, что зачастую ускользает от поверхностного взгляда. В его картинах столько возвышенного романтизма, тонкого лиризма и чистоты, что невольно заражаешься всем этим, становишься соучастником прекрасного, как бы возвышаясь над серой обыденностью и тяготами повседневной жизни.

Кто из нас не пробегал второпях в начале января мимо выброшенных и никому уже не нужных новогодних ёлок, ещё вчера царивших на балах и сверкавших своей праздничной мишурой! Май Данциг своей картиной «Ёлочка» заставляет нас остановиться на бегу и остро ощутить драматизм ситуации, когда вслед за всеобщим поклонением и восторгом наступает полное безразличие и забвение. Так совсем непритязательный сюжет превращается благодаря кисти мастера в глубокую и пронзительную новеллу о жизни и одиночестве. Если бы художник написал лишь этот сравнительно небольшой холст, то и его было бы уже достаточно для того, чтобы реализовать своё человеческое предназначение. А ведь им написаны сотни прекрасных холстов, которые нужно видеть. Пересказывать же их – труд непосильный и бессмысленный. Это – «Моя Логойщина», «Вешний вечер», «Полдень», «Зимка», «Банька», «Лето в Дубровке», «Сирень» и многие другие. И ещё великолепные по своей психологической углублённости и изобразительному мастерству портреты Георгия Товстоногова, Семена Гейченко, Булата Окуджавы, Василя Быкова, Алеся Адамовича, Даниила Гранина, Вячеслава Кондратьева, Анатолия Аникейчика, Элема Климова, Виктора Авилова, Анатолия Кима и др. Написанный Маем Данцигом автопортрет является собственностью Третьяковской галереи.

Живопись Мая Данцига ошеломляет, потрясает необычайной своей щедростью. Не только щедростью чувств и мыслей автора, но и необычайной щедростью красок, широтой мазков, объёмностью пространства и размерами холста. Уж если солнце – то через край, уж если сирень – то не букет в вазе, а необъятный куст, в который так и хочется нырнуть, зарыться с головой, потонув в буйстве цветения и одуряющего весеннего аромата.

Пристрастие художника к большим холстам зачастую расценивалось как вызов, как нескромное желание выделиться. На самом же деле размер картины всегда был продиктован избытком чувств и эмоциональным потенциалом замысла.

Искусство Мая Данцига по-молодому экспрессивно. Возраст в жизни и в искусстве – категории, большей частью несовпадающие. Более того, если верно, что опыт и мастерство приходят с годами, то верно и то, что с годами, благодаря им, настоящий мастер обретает возможность наиболее полного и свободного воплощения замыслов и выражения своих чувств, что и делает его искусство по-настоящему молодым. Это же ощущение молодости характерно и для самого художника, который вот уже более сорока лет не расстается с молодёжью, передавая свой опыт, знания и мастерство студентам Белорусской Академии искусств, где он является профессором кафедры живописи. И так же щедро, как в творчестве, он делится с молодыми своим пониманием прекрасного, бережно воспитывая в каждом из своих учеников те своеобразные черты индивидуальности, которые формируют личность.

В 1995 году Маю Вольфовичу Данцигу было присвоено почетное звание Народного художника Беларуси. История вообще и история искусства в частности, изобилует примерами того, как очень часто истинный талант и созданное им получали признание, увы, слишком поздно, и в последнюю очередь у себя дома. Поистине, нет пророка в своём Отечестве! Признание же именно в своём Отечестве – наивысшая награда для любого творца.

Справка:

Картины Мая Данцига экспонировались на многочисленных республиканских, всесоюзных, международных и зарубежных выставках. Они побывали в Англии, Бельгии, Болгарии, Венгрии, Германии, Голландии, Индии, Италии, Канаде, Польше, Румынии и Финляндии. В 1988 г. в г. Москве состоялась персональная выставка художника. Его работы находятся в художественных музеях и частных коллекциях Беларуси, России, Азербайджана, Молдавии, Германии, Голландии, Бельгии, Израиля, Италии и США.

• Балагола – извочик
• Кишеник – воришка
• Цитата из А.Ф. Мясникова: В кн.: «В борьбе за Октябрь в Белоруссии и на Западном фронте». – Минск, 1957 г., стр. 29
• Ул. Богадельная – ныне Комсомольская
• Кошрут – закон о дозволенности и запрете на употребление в пищу тех или иных продуктов и способы их приготовления
• Курловский расстрел – БСЭ, т.6, стр. 216 – Минск, 1972 г.

Алла ЛЕВИНА